Текст книги "Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)"

Автор книги: Мэри Рено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 88 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

Он ворчал, как нянька, промывающая ребенку ссадины. Александр сидел послушно, как дитя.

– Я видел и худшее, – сказал Александр внезапно. – На поле боя.

– Да. Мы должны привыкнуть к крови.

– Этот человек на стене Дориска, его внутренности вывалились, и он пытался затолкать их назад.

– Да? Мне пришлось отвернуться, – признался Гефестион.

– Нужно уметь видеть все. Мне было двенадцать, когда я впервые убил. Я сам отрубил ему голову. Скопы хотели сделать это за меня, но я заставил их дать мне тесак.

– Да, я знаю.

– Когда вражда, посланная Зевсом, спустилась с Олимпа на равнину Трои, ее поступь была нежна, говорится в «Илиаде», она шла тихо, маленькими шажками, как трепещущая крыльями голубка. Потом она надела шлем воина.

– Конечно, ты умеешь все видеть, все, что угодно; все знают, что можешь. Ты всю ночь был на ногах… Александр, ты слушаешь? Ты слышишь, что я говорю?

– Тише. Они поют.

Александр сидел, опустив руки на колени, глядя вверх, на горы. Гефестион видел белки его глаз. Нужно настичь Александра, в какие бы дебри он ни удалился. Его нельзя оставлять одного.

Спокойно, настойчиво, не дотрагиваясь до Александра, Гефестион сказал:

– Теперь ты со мной. Я тебе обещал, что всегда буду рядом. Послушай, Александр. Вспомни Ахилла, как мать опустила его в Стикс. Подумай, как это было ужасно, какая тьма – словно смерть. Но после этого он стал неуязвим. Послушай, все закончилось, все позади. Теперь ты со мной.

Гефестион протянул руку. Александр прикоснулся к ней, его ладонь была холодна как лед. Потом Александр изо всех сил вцепился в Гефестиона так, что у того перехватило дыхание от боли и облегчения.

– Ты со мной, – сказал Гефестион. – Я люблю тебя. Ты значишь для меня больше всего на свете. Я умру за тебя в любую минуту. Я люблю тебя.

Какое-то время друзья сидели так, их сжатые руки лежали на колене Александра. Хватка Александра немного ослабла, его лицо уже не казалось застывшей маской. Он выглядел больным. Замутившимся взглядом Александр смотрел на их сплетенные руки.

– Вино хорошее. Я не так уж и устал. Нужно учиться обходиться без сна, это пригодится на войне, – сказал Александр.

– В следующий раз мы будем бодрствовать вместе.

– Нужно учиться обходиться вообще без всего. Но без тебя мне было очень тяжело.

– Я буду с тобой, – пообещал Гефестион.

Лучи теплого весеннего солнца, перевалившего полуденную черту, косо падали в ущелье. Пели дрозды. Гефестион предчувствовал перемену: рождение, смерть, вмешательство бога. На только что явившемся на свет чувстве остались пятна крови, следы мучительных родов; все еще хрупкое, оно не давалось в руки. Но оно жило. Оно будет расти.

Им следовало возвращаться в Эгию, но друзья не торопились: им и так было хорошо. Пусть он отдохнет, думал Гефестион. Александр избавился от своих мыслей, забывшись непрочным сном. Гефестион следил за ним пристально, с нежным терпением леопарда, притаившегося у воды. Голод зверя утихал от звука легких отдаленных шагов – кто-то спускался по лесной тропе, чтобы попасть ему в лапы.

Глава 6

Цветы сливы осыпались и лежали на земле, прибитые весенними дождями, время фиалок прошло, на виноградных лозах набухли почки.

Философ нашел некоторых своих учеников излишне рассеянными после Дионисий – явление, известное даже в Афинах; но наследник был прилежен и собран, он хорошо успевал в этике и логике. В чем-то Александр остался таким же странным, как прежде: уклонился от расспросов, когда его застали приносящим в жертву Дионису черного козла, – философия, как это ни прискорбно, еще не излечила его от суеверий, но за самой этой скрытностью, возможно, таилась надежда на изменения.

Александр и Гефестион стояли, перегнувшись через перила, на одном из деревянных мостиков над ручьем Нимф.

– Теперь, – сказал Александр, – я думаю, мне удалось примириться с богом. Вот почему я смог рассказать тебе обо всем.

– Разве тебе не стало легче? – спросил Гефестион.

– Да, но сначала я должен был все пережить в себе. Гнев Диониса преследовал меня, пока я не принес искупительную жертву. Когда я стараюсь рассуждать логически, то понимаю, что несправедливо возмущаться поступком матери только потому, что она женщина, ведь отец убивает людей тысячами. Да и мы с тобой убивали людей, которые ничего дурного нам не сделали. Это была война. Женщины не могут вызвать врага на поединок, как мы, им остается только по-женски мстить. Чем обвинять их, мы должны благодарить богов за то, что созданы мужчинами.

– Да, – согласился Гефестион. – Да, должны.

– И я понял, что Дионис разгневался, ибо я осквернил его таинство. Знаешь ли, я находился под его покровительством с самого детства, но потом чаще приносил жертвы Гераклу, чем ему. Когда я слишком занесся, он явил мне свой гнев. Дионис не убил меня, как Пенфея в трагедии, потому что покровительствовал мне, но он покарал меня. Все могло бы обернуться гораздо хуже, если бы не ты. Ты был как Пилад, который остался с Орестом даже тогда, когда за ним гнались эринии.

– Конечно же, я остался с тобой, – кивнул Гефестион.

– Скажу тебе еще кое-что. Возможно, думал я, эта девушка на Дионисиях… Но какой-то бог защитил меня.

– Он смог тебя защитить, потому что ты, Александр, умеешь владеть собой.

– Да. Все это случилось из-за моего отца. Он не умеет сдерживаться, даже ради соблюдения приличий в собственном доме. Он никогда не переменится. Это всем известно. Люди, побежденные им в сражении, не уважают его, а насмехаются за его спиной. Я не смог бы жить, если бы знал, что такое говорят обо мне. Если бы знал, что я не хозяин себе самому.

– Люди никогда не скажут о тебе такого, – возразил Гефестион.

– Знаю одно: я никогда не полюблю человека, которого нужно будет стыдиться. – Александр показал на прозрачную коричневатую воду. – Посмотри на этих рыбок.

Друзья склонились ниже, их головы соприкоснулись. Стайка быстрых рыб промелькнула в толще воды, как тучка стрел в полете. Внезапно выпрямившись, Александр сказал:

– Великий Кир никогда не был рабом женщины.

– Да. Даже самой прекрасной женщины из всех смертных, рожденных в Азии. Это есть в книге, – подтвердил Гефестион.

Александр получил по письму от каждого из родителей. Никто из них не был особенно обеспокоен его необычной сдержанностью после Дионисий, хотя оба чувствовали на себе изучающий взгляд сына, словно тот смотрел из окна наглухо запертой комнаты. Но Дионисии меняли многих юношей; стоило бы задуматься, если бы праздник прошел для Александра бесследно.

Отец писал, что афиняне населяют колонистами греческое побережье Фракии, Херсонес к примеру, но из-за оскудения общественной казны отказались от поддержки переселенцев, которые вынуждены пиратствовать и совершать набеги вглубь страны, как разбойники гомеровских времен. Македонские суда и склады разграблялись; греки дошли до того, что захватили посла, который вез выкуп за пленных, пытали его и потребовали за его жизнь девять талантов.

Новости Олимпиады, на этот раз оказавшейся единодушной с Филиппом, не отличались оригинальностью. Эвбейский купец Анаксин, привозивший для царицы товары с юга, был схвачен в Афинах по приказу Демосфена только из-за того, что дом его хозяина посетил Эсхин. Анаксина пытали до тех пор, пока он не признал себя шпионом Филиппа, и на этом основании предали смерти.

– Хотел бы я знать, – сказал Филот, – как скоро начнется война.

– Война уже началась, – возразил Александр. – Вопрос только в том, где произойдет первая битва. Бесчестно будет разорить Афины – это все равно что ограбить храм. Но рано или поздно с афинянами придется сражаться.

– Зачем? – спросил искалеченный Гарпал, который из-за увечья видел в мужчинах-воинах дружественную, но чуждую расу. – Чем громче они лают, тем заметнее их гнилые зубы.

– Не настолько они гнилые, чтобы оставить афинян у себя за спиной перед походом в Азию, – возразил Александр.

Война за греческие города в Азии больше не была призрачным видением; необходимая подготовка к ней уже началась. Каждый год полоска покоренных земель придвигалась к Геллеспонту. Укрепленные города пролива, Перинф и Бисанфа, являлись последним серьезным препятствием. Если они падут, Филиппу останется только обезопасить свой тыл.

Это понимали все, и афинские ораторы вновь прочесывали Грецию в поисках возможных союзников из числа тех, кого Филипп еще не успел поработить, запугать или купить. Флоту, не занятому во Фракии, послали немного денег; на пограничном острове Фасос укрепили гарнизон. В саду Миезы юноши между собой толковали о новых сражениях, а в присутствии Аристотеля обсуждали природу и свойства души.

Гефестион, ни разу в своей жизни не делавший покупок за границей, долго хлопотал, чтобы заказать в Афинах копию «Мирмидонян», которую потом подарил Александру. Под цветущим кустом сирени у заводи Нимф друзья обсуждали природу и свойства любви.

Наступила пора, когда дикие звери в лесах искали себе пару. Аристотель всесторонне изучал особенности их совокупления и рождения потомства. Его ученики, вместо того чтобы охотиться, прятались в кустарнике и делали записи. Гарпал и его друг развлекались, сочиняя фантастические выдумки, тщательные научные описания которых казались вполне достоверными. Философ, полагавший, что его жизнь слишком ценна для человечества, чтобы подвергать ее риску, часами ползая по холодной мокрой земле, сердечно благодарил учеников и аккуратно переписывал эту чушь.

Одним погожим днем Гефестион сказал Александру, что нашел лисью нору; лисица должна вот-вот ощениться. Старое дерево рядом с норой было вырвано с корнем во время бури, и под ним появилась глубокая впадина, откуда можно вести наблюдение. Ближе к вечеру друзья отправились в лес, избегая тропинок, по которым ходили другие ученики. Ни один из них этого не заметил или не придал этому значения.

Мертвые корни поваленного дерева нависали над ямой как крыша, ее дно было покрыто толстым слоем прошлогодних пожухлых листьев. Через какое-то время отяжелевшая лисица выскользнула из лесной тени с маленькой куропаткой в зубах. Гефестион приподнял голову; Александр, лежавший с закрытыми глазами, услышал легкий шорох, но не разомкнул век. Лисица почуяла запах людей и красным всполохом метнулась в свое логово.

Вскоре Аристотель высказал желание препарировать щенную самку-лисицу, но Александр и Гефестион пощадили хранительницу их тихого уголка и свидетельницу их тайны. Лисица привыкла к юношам и через какое-то время стала без страха выводить своих детенышей, позволяя малышам есть и играть перед норой. Гефестион любил этих зверушек, потому что они вызывали у Александра улыбку.

После любовных игр Александр надолго замолкал, погружаясь в какие-то свои темные бездны; если Гефестион окликал его, он не раздражался, но был слишком ласков, словно что-то скрывал.

Оба сочли случившееся в их судьбах предопределенным еще до рождения. В Гефестионе, не ослабевая, жило невероятное ощущение чуда; над его днями и ночами словно стояло мерцающее сияние. Только в определенные минуты на него падала резкая тень, но достаточно было указать на возящихся лисят, и запавшие отрешенные глаза Александра оживлялись, светлели и счастье возвращалось. Берега заводи и ручьев были окаймлены незабудками и ирисами, в залитых солнцем густых зарослях знаменитого шиповника Миезы, хранимого нимфами, раскрывались, распространяя свой аромат, большие нежные цветки.

Юноши легко прочитали знаки, хорошо известные молодости, и заплатили по счетам. Философ, менее в этом опытный, а может быть, не умевший достойно проигрывать, с сомнением смотрел на двух красивых мальчиков, всегда находившихся рядом, пока все остальные гуляли или сидели в саду среди розовых кустов. Аристотель не отваживался задавать вопросы: в его системе не было места для ответа на них. Оливы тонули в дивных бледно-зеленых цветочках, слабый сладковатый запах которых проникал повсюду. Ложная завязь упала с яблонь, стали видны крошечные зеленые плоды. Лисица увела детенышей в лес: для них пришло время учиться охоте, чтобы жить.

Гефестион стал терпеливым и умелым охотником. Пока олень сам не пришел на его манок, он не сомневался, что пылкая привязанность, прежде соединявшая друзей, уже содержала зародыш страсти. Теперь Гефестион обнаружил, что все не так просто.

Снова и снова он повторял себе, что не следует просить большего у богов, и без того щедрых. Гефестион вспоминал, как в прошлом, подобно обладателю великого богатства, который счастлив одним сознанием своей избранности, смотрел он на обращенное к нему лицо: спутанные ветром волосы, свободно падающие на лоб, уже испещренный тонкими морщинками, напряженный взгляд прекрасных глаз, твердый, но чувственный рот, восхитительная дуга золотых бровей. Гефестиону казалось, что он мог бы сидеть так вечно, не желая иного. Так казалось ему поначалу.

– Букефал застоялся, давай прокатимся, – предложил Александр.

– Он снова сбросил конюха? – спросил Гефестион.

– Нет, просто проучил. Я ведь предупреждал.

Букефал постепенно смирился с рутинными порядками конюшни и позволял конюхам садиться на себя. Но как только Букефал чувствовал уздечку с серебряными пряжками и бляхами, хомут с филигранью, чепрак с бахромой, он считал себя предназначенным для бога и гневно отвергал нечестивцев. Сброшенный им конюх до сих пор был прикован к постели.

Друзья ехали через буковую рощу, одетую красноватыми молодыми листьями, к горным лугам. Гефестион, задававший темп, не торопился, зная, что Александр ни за что не позволит вспотевшему Букефалу остановиться. У края леса они спешились и замерли, глядя на горы Халкидики за равниной и морем.

– Я нашел в Пелле книгу, – сказал Александр, – в прошлый раз, когда мы там были. Диалог Платона, который Аристотель нам никогда не показывал. Думаю, из зависти.

– Что за книга? – Улыбаясь, Гефестион проверил, хорошо ли держатся удила.

– Я выучил немного, послушай. «Любовь заставляет стыдиться позора и страстно желать всего доблестного, без чего ни народ, ни отдельный человек не сможет совершить что-либо великое или прекрасное. Если любящий обнаружит, что делает что-либо недостойное себя, или низость склоняет его к бесчестию, он предпочтет быть обличенным скорее перед своей семьей, друзьями или кем угодно, чем перед тем, кого он любит». И еще в одном месте: «Представьте армию или государство, созданные из одних только любящих и любимых. Есть ли вещи превосходящие их величие в состязании благородства и доблести? Даже несколько таких человек, сражаясь бок о бок, смогут покорить мир».

– Это прекрасно.

– Платон был солдатом в молодости, как Сократ. Я допускаю, что Аристотель завидует. Афиняне никогда не составляли военный отряд из любовников, они предоставили это фиванцам. Никто еще не победил Священный Союз, ты это знаешь?

– Пойдем в лес, – предложил Гефестион.

– Это еще не все. Сократ закончил мысль Платона. Он сказал, что лучшая, величайшая любовь доступна только душе.

– Ну, – сказал Гефестион быстро, – всем известно, что он был самым безобразным человеком в Афинах.

– Прекрасный Алкивиад бросился к его ногам. Но Сократ сказал, что любить душой – величайшая победа, как тройной венок на играх.

Пересиливая боль, Гефестион смотрел на горы Халкидики.

– Это было бы величайшей победой, – сказал он медленно, – для стремящегося к иному.

Зная, что безжалостный бог научил Александра искусно расставлять сети, Гефестион замолчал и повернулся к нему. Александр стоял, неотрывно глядя на облака, совещаясь со своим демоном.

Гефестион виновато коснулся его руки:

– Если ты это имеешь в виду, если ты действительно этого хочешь…

Александр поднял брови, улыбнулся и откинул со лба волосы.

– Я тебе кое-что скажу, – пообещал он.

– Да? – приготовился слушать Гефестион.

– Если догонишь! – крикнул Александр.

Александр всегда бегал быстрее всех, отзвук его голоса еще бился в ушах Гефестиона, а сам он уже исчез. Гефестион пронесся среди светлых берез и тенистых лиственниц к каменистому откосу. Внизу лежал Александр – неподвижно, с закрытыми глазами. Задыхаясь, почти теряя рассудок, Гефестион бросился вниз, упал рядом с Александром на колени, ощупал тело друга. Никаких повреждений, ни одного ушиба. Александр открыл глаза и улыбнулся:

– Шшш! Ты спугнешь лисиц.

– Убить тебя мало, – прошептал Гефестион с дрожью.

Солнечный свет, просачиваясь сквозь ветви лиственниц, немного сместился к западу, высекая топазовые блики на стене их каменного убежища. Александр лежал, подперев рукой подбородок, и смотрел на раскачивающиеся ветви.

– О чем ты думаешь? – спросил Гефестион.

– О смерти.

– Иногда такие мысли вызывают грусть. Жизненные силы покидают человека. Но я никогда тебя не покину. А ты меня?

– Нет, истинные друзья должны быть всем друг для друга, – сказал Александр.

– Ты этого на самом деле хочешь?

– Тебе следовало бы знать, – заметил Александр.

– Я не могу вынести, когда ты грустишь, – признался Гефестион.

– Это скоро пройдет. Возможно, кто-то из богов ревнует. – Александр нагнул голову Гефестиона и бережно склонил ее к себе на плечо. – Некоторые из них навлекли на себя позор недостойным выбором. Не называй имен, они могут разгневаться. Но мы-то знаем. Даже боги бывают завистливы.

Ум Гефестиона, прежде замутненный неистовым желанием, прояснился, словно в озарении увидел он длинную вереницу любовников царя Филиппа: их грубоватую красоту; резкую, как запах пота, чувственность; их ревность, интриги, бесстыдство. Единственный во всем мире, он был избран, чтобы быть тем, чем не смогли стать они. Он был облечен доверием Александра. Сколько бы он еще ни прожил, ничего более великого с ним уже не произойдет; чтобы стремиться к большему, нужно быть бессмертным. Слезы хлынули из глаз Гефестиона и потекли по шее Александра. Александр, думая, что Гефестион испытывает ту же грусть, что и он, с улыбкой гладил волосы друга.

Весной следующего года Демосфен отплыл на север, в укрепленные города Перинф и Бисанфа на Геллеспонте. У каждого из них Филипп выторговал мирный договор; предоставленные самим себе, города не стали бы противиться его воинственному продвижению вперед. Демосфен убедил оба города нарушить договоры с царем. Афинское войско на Фасосе начало необъявленную войну против Македонии.

На плацу Пеллы – гладкой равнине, бывшей дном моря, отступившего еще на памяти живых стариков, – фаланги разворачивались и переходили в атаку, упражняясь с огромными сариссами, подобранными по длине так, что их наконечники у трех рядов солдат, стоящих друг за другом, ударяли в строй врага единой линией. В коннице разучивали прием боя, как удержаться в седле после столкновения или удара – цепляясь за гриву, сводя бедра и колени.

В Миезе Александр и Гефестион собирали свои пожитки, чтобы выехать на рассвете, и искали в головах друг у друга.

– Ни одной на этот раз, – сказал Гефестион, откладывая гребень. – Их полно зимой, когда люди теснятся все вместе.

Александр, сидевший у него на коленях, легонько оттолкнул свою собаку, пытавшуюся лизнуть его в лицо. Юноши поменялись местами.

– Блох можно смыть водой, – сказал Александр, принимаясь за дело. – Но вши как иллирийцы – ползают в самой чаще. Мы их столько наберем в лагере, надо бы хоть туда приехать чистыми. Я не думаю, что у тебя… Нет, подожди. Ну вот и все. – Он поднялся, чтобы взять с полки закупоренную склянку. – Попробуем мазь, она помогает. Нужно сказать Аристотелю.

– Она смердит, – поморщился Гефестион.

– Нет, я добавил благовоний. Понюхай.

В течение последнего года Александр увлекся искусством врачевания. Среди множества отвлеченных знаний, из которых немногие, по мысли Александра, пригодились бы в реальной жизни, это было по-настоящему полезным делом, которым не пренебрегали на полях Трои цари-воины; художники изображали Ахилла перевязывающим раны Патрокла. Увлечение Александра смутило Аристотеля, собственный интерес которого к Асклепию носил теперь чисто академический характер; но эта наука в его роду передавалась по наследству, и в итоге философ стал обучать врачеванию с удовольствием. У Александра появилась тетрадь с записями рецептов мазей и микстур, указаний по лечению лихорадок, ран и переломов.

– Пахнет получше, – признал Гефестион. – И должна прогнать насекомых.

– Моя мать знает против них заговор. Но в конечном счете всегда выбирает их вручную.

Собака, тоскуя, уселась у вещей хозяина, чувствуя запах разлуки. Несколько месяцев назад Александр принимал участие в военном походе, командуя, как и обещал ему царь, собственным отрядом. В течение всего этого дня в доме раздавался резкий скрежет, напоминающий стрекотание сверчков: сложив вещи, юноши точили свои дротики, кинжалы и мечи.

Гефестион думал о грядущей войне без страха, сама память о котором стерлась или притаилась где-то в глубинах сознания, исчезло даже опасение за жизнь Александра. Только так можно было жить рядом с ним. Гефестион не имел права погибнуть – он был нужен Александру. Вместо того чтобы мучиться предчувствиями, нужно научиться убивать врагов первым, а в остальном положиться на богов.

– Я боюсь одного, – сказал Александр, пробуя в ножнах свой меч; лезвие, как шелк, проходило сквозь хорошо натертую воском кожу. – Юг может напасть прежде, чем я буду готов. – Он потянулся за лубяной кисточкой, которой чистили позолоту.

– Оставь, я почищу вместе со своими.

Гефестион склонился над замысловатым флероном ножен и переплетениями орнамента. Александр всегда быстро избавлялся от дротиков, его оружием был меч: лицом к лицу, врукопашную. Приводя ножны в порядок, Гефестион пробормотал заклинание на счастье.

– Я надеюсь к греческой кампании уже быть полководцем, – сказал Александр.

Гефестион оторвался от эфеса, который полировал куском шагрени:

– Не обольщайся, война вот-вот начнется.

– На поле боя, когда нужно действовать, за мной пойдут и сейчас. Это я знаю. Хотя и считают, что мне еще рано командовать. Год, два года… Но они пойдут за мной, пойдут хоть сегодня, – сказал Александр.

Гефестион задумался; он никогда не поддакивал Александру, если это грозило повлечь за собой неприятности.

– Да, пойдут. Я видел это в прошлый раз. Когда-то они верили, что ты приносишь удачу. Но теперь солдаты могут сказать, что ты разбираешься в своем деле, – произнес Гефестион.

– Они давно меня знают.

Александр снял со вбитого в стену колышка свой шлем и расправил белый гребень из конских волос.

– Послушать кое-кого из них, так подумаешь, что это они тебя воспитали.

Гефестион слишком сильно надавил на кисть, прутья сломались, и ему пришлось заново разминать кончик.

– Может, и так. – Расчесав гребень, Александр подошел к зеркалу. – Думаю, этот подойдет. Он хорошего металла, удобный и всем будет виден. – В Пелле не было недостатка в превосходном оружии; его привозили на север из Коринфа: там хорошо знали, где можно нажиться. – Когда я буду полководцем – у всех на виду…

Гефестион, глядя через плечо Александра на его отражение в зеркале, заметил:

– Ну еще бы. Ты похож на разукрашенного бойцового петуха.

Александр повесил шлем обратно.

– Ты сердишься. Почему? – спросил он.

– Станешь полководцем, и тогда у тебя будет своя палатка. С завтрашнего дня и до самого возвращения мы ни разу не останемся вдвоем.

– А… Да, понимаю. Но это война.

– А к ней нужно привыкнуть. Как к блохам, – усмехнулся с горечью Гефестион.

Александр заговорил торопливо, словно мучимый угрызениями совести:

– В наших душах мы будем соединены навечно, стяжав немеркнущую славу. Великий сын Менетия, усладивший мое сердце[54]54
  Менетий – дерзкий и необычайно сильный титан, брат Атланта и Прометея, бросивший вызов самому Зевсу.


[Закрыть]. – Он улыбнулся, глубоко заглянув в глаза Гефестиона, который ответил ему улыбкой безраздельной преданности. – Любовь есть истинная пища души. Но души, как и тела, едят, чтобы жить, а не живут для того, чтобы есть.

– Да, – сказал Гефестион.

То, ради чего он жил, касалось его одного. Но он не собирался отягощать Александра еще и этим бременем.

– Душа живет, чтобы действовать.

Гефестион отложил меч, взялся за кинжал с агатовым эфесом и рукоятью в виде дельфина и согласно кивнул.

Пелла встретила юношей грохочущими звуками военных приготовлений. Ветерок донес до Букефала запах и лязг боевой кавалерии; конь раздувал ноздри и ржал.

Царь Филипп был на учениях. Для штурмовых лестниц специально возвели высокие леса, и теперь царь следил, чтобы его солдаты поднимались по ним в правильном порядке, без столпотворения, толкотни, заминок, не раня друг друга оружием. Сыну он прислал записку с приглашением увидеться после маневров. Царица хотела видеть Александра немедленно.

Обняв Александра, Олимпиада заметила, что сын стал выше ее. Рост юноши теперь составлял пять футов семь дюймов. Прежде чем его кости затвердеют, он прибавит немного. Но Александр мог голыми руками переломить кизиловое древко копья, пройти тридцать миль в день по бездорожью без еды (однажды, ради опыта, он проделал такой марш и без воды). Постепенно, незаметно для себя самого, Александр перестал горевать из-за своего небольшого роста. Высоченные парни из фаланги, управлявшиеся с двадцатифутовой сариссой, любили его и таким.

Олимпиада, хотя разница в росте между ними была совсем небольшой, положила голову на плечо сына, нежная и кроткая, как воркующая голубка. «Ты уже мужчина, настоящий мужчина». Она поведала сыну о всех происках Филиппа; ничего нового. Александр гладил мать по волосам и рассеянно поддакивал, его мысли всецело поглощала война. Олимпиада спросила, что за человек Гефестион, честолюбив ли он, о чем просил, какие вынудил обещания? Одно-единственное обещание, сказал Александр, чтобы в битве они всегда были вместе. «А ему можно доверять?» – спросила царица. Александр рассмеялся, похлопал мать по щеке и прочел в ее глазах подлинный невысказанный вопрос. Оба медлили, как борцы перед решающим броском. Олимпиада ждала мгновения, когда нервы сына сдадут и можно будет перейти в наступление. Александр отвернулся, и она промолчала. В благодарность за ее деликатность сын стал ласковым и великодушным; он склонился к волосам матери, чтобы вдохнуть их запах.

Филипп был в своей рабочей комнате. Его письменный стол тонул под ворохом бумаг. Царь явился сюда прямо с поля, в кабинете стоял резкий запах пота – конского и его собственного. Целуя сына, Филипп заметил, что тот уже искупался, чтобы смыть пыль ничтожного переезда меньше чем в сорок миль. Но подлинное потрясение царь испытал, обнаружив на щеках Александра мягкую золотую щетину. С изумлением и беспокойством он понял, что мальчик уже давно мог бы отрастить бороду. Но Александр брился.

Македонец, сын царя – что могло заставить его строить из себя безволосую обезьяну, по примеру изнеженного юга? Гладкий, как девушка. Для кого он делает это? Филипп был хорошо осведомлен обо всем, что происходило в Миезе, по его указанию Парменион регулярно получал секретные отчеты Филота. Одно дело сблизиться с сыном Аминтора, безвредным и миловидным юношей, от которого не отказался бы и сам Филипп, и совсем другое – разгуливать на людях без бороды, как это делают некоторые любовники. Филипп перебрал в уме молодых людей из Миезы и вспомнил, что некоторые из них, старше Александра, тоже щеголяли голыми подбородками. Должно быть, у них такая мода. Смутное предчувствие бунта мурашками прошло по коже царя, но он отогнал его. У мальчишек свои затеи, но Александру доверяют и взрослые мужчины; при настоящем положении дел ни у кого не будет времени строить козни.

Филипп жестом велел сыну сесть рядом.

– Ну, – сказал царь, – как ты сам видишь, мы здесь хорошо потрудились. – Он описал свои приготовления; Александр слушал, уперев локти в колени, скрестив руки; он улавливал мысли отца с полуслова. – Перинф будет тяжело раздавить, однако с таким же успехом можно начать с Бисанфы – открыто или нет, но они поддержат Перинф. Так же, как и Великий царь. Сомневаюсь, что он сейчас в состоянии начать войну – судя по тому, что я слышал. Но помощь он пришлет. У него есть договор об этом с Афинами.

На мгновение их лица осветились одной мыслью. Словно они говорили о некоей знатной женщине, взыскательной наставнице их детских лет, которую теперь встретили шляющейся по улицам портового города. Александр бросил взгляд на прекрасную старую бронзу Поликлета: изобретающий лиру Гермес. Он знал эту статуэтку с первых дней своей жизни – слишком изящный юноша, с тонкой костью и мышцами бегуна, всегда, казалось, скрывал глубоко затаенную печаль под божественным спокойствием, которое придал ему скульптор, словно предвидевший позорное будущее греков.

– Хорошо, отец, когда мы выступаем? – спросил Александр.

– Мы с Парменионом – через семь дней, считая от нынешнего. Но не ты, сын мой. Ты останешься в Пелле.

Александр резко выпрямился. Казалось, он одеревенел от негодования.

– В Пелле? Что ты хочешь этим сказать? – вскинулся он.

Филипп ухмыльнулся:

– Ты в точности похож на свою лошадь, которая шарахалась от собственной тени. Не спеши. Ты не будешь сидеть без дела.

Со своего корявого иссеченного пальца царь стянул массивное золотое кольцо старой работы. На сардониксе перстня был выгравирован сидящий на троне Зевс с орлом, устроившимся на сжатом кулаке бога. Царская печать Македонии.

– Ты приглядишь вот за этим. – Филипп подбросил кольцо в воздух и поймал его. – Как ты думаешь, сможешь?

Ярость сошла с лица Александра, на какое-то мгновение оно стало озадаченным. В отсутствие царя печать оставалась у временного правителя.

– Ты прошел хорошую школу воина, – продолжал Филипп. – Когда станешь постарше и твое повышение никого не смутит, получишь отряд конницы. Скажем, через пару лет. Тем временем тебе надлежит изучить науку управления. Расширять границы, когда у тебя за спиной в государстве хаос, более чем бесполезно. Вспомни, я всякий раз бывал вынужден наводить порядок в стране, прежде чем выступить в какой-либо поход, даже усмирять иллирийцев в пределах наших границ. Не думай, что с этим покончено навсегда. Кроме того, ты должен будешь обеспечить и защитить пути сообщения с моей армией. Я поручаю тебе серьезную работу.

Изучая лицо сына, Филипп встретил взгляд, который не видел с того памятного дня конских торгов, когда Александр вернулся на усмиренном Букефале.

– Да, отец. Я знаю. Благодарю тебя, ты не будешь раскаиваться.

– Антипатр тоже остается. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла, ты будешь с ним советоваться. Но ответственность на тебе; печать есть печать.

Каждый день, вплоть до выступления армии, Филипп созывал совет с военачальниками стоящего в Пелле гарнизона, сборщиками налогов, судьями, наместниками, которых оставляли вместо себя примкнувшие к армии племенные вожди, самими вождями и знатью, которые не покидали Македонию по соображениям возраста, традиции или закона. Одним из них был Аминта, сын Пердикки, старшего брата Филиппа. Когда его отец пал в бою, он был ребенком. Филиппа выбрали временным правителем, и, прежде чем Аминта возмужал, македонцы пришли к выводу, что правление Филиппа им нравится и они не хотят перемен. По древнему обычаю на трон могли возвести любого из царского рода. Филипп великодушно обошелся с Аминтой, дав ему статус царского племянника и одну из своих полузаконных дочерей в жены. Аминта с детства свыкся со своим жребием. Теперь он явился на совет: коренастый чернобородый молодой человек двадцати пяти лет, которого любой чужеземец без колебаний принял бы за сына Филиппа. Александр, сидевший на совете справа от отца, украдкой поглядывал на этого человека, спрашивая себя, действительно ли он так бездеятелен, как кажется.