Текст книги "Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)"

Автор книги: Мэри Рено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 88 страниц) [доступный отрывок для чтения: 32 страниц]

Глава 5

– Теперь я знаю, кто это будет. Отец получил письмо, он посылал за мной этим утром. Надеюсь, этот человек терпим. Если нет, мы что-нибудь придумаем.

– Можешь на меня рассчитывать, – сказал Гефестион. – Даже если тебе придет в голову его утопить. Ты и так многое вынес. Он настоящий философ?

Мальчики сидели в желобе для стока воды между двумя дворцовыми фронтонами: потайное место, известное прежде одному Александру, а теперь – им двоим.

– Ну конечно! Он из Академии, ученик Платона. Ты будешь ходить на занятия? Отец разрешил.

– Я буду тянуть тебя назад.

– Софисты предпочитают диспуты, так они учат. Ему будут нужны мои друзья. Позднее мы обсудим, кого позвать еще. Отец написал учителю, что логические забавы здесь никого не интересуют. Я должен учиться вещам, которые будут мне полезны. Философ ответил, что образование должно соответствовать положению и обязанностям. Это мало о чем говорит.

– Этот учитель, по крайней мере, не будет тебя бить. Он афинянин? – спросил Гефестион.

– Нет, стагирит. Он сын того самого Никомаха, который врачевал моего деда Аминту. Полагаю, лечил и моего отца, когда тот был ребенком. Ты знаешь, как жил Аминта – словно волк, окруженный охотниками. Он только и делал, что изгонял своих врагов или пытался вернуться сам. Никомах должен был доказать свою преданность. Не знаю, насколько хорошо он лечил. Аминта умер в своей постели – в нашей семье это редкость.

– Так значит, сын Никомаха. Как его имя?

– Аристотель.

– Он знает страну, это уже что-то. Он очень стар?

– Ему около сорока. Не много для философа, они живут вечно. Исократу, который хочет, чтобы отец объединил греков, уже за девяносто, а он все никак не угомонится. Платон прожил больше восьмидесяти. Отец говорит, что Аристотель надеялся стать главой школы, но Платон выбрал своего племянника. Вот почему Аристотель оставил Афины.

– И тогда он испросил позволения приехать сюда? – спросил Гефестион.

– Нет, тогда нам еще было по девять лет. Я запомнил год из-за халкидийской войны. Аристотель не мог вернуться домой в Стагиру, потому что как раз тогда отец спалил ее и забрал жителей в рабство. Что это у меня в волосах?

– Это сучок от дерева, по которому мы лезли.

Гефестион, не отличавшийся особой ловкостью рук, осторожно распутал сияющую прядь и вынул застрявшую в ней веточку орехового дерева. От волос Александра пахло каким-то дорогостоящим составом, которым Олимпиада их мыла, и летней разогретой травой. Рука Гефестиона легко скользнула вниз по спине Александра. В первый раз это произошло почти случайно. Хотя Александр ничем не выразил неудовольствия, Гефестион выжидал два дня, прежде чем отважиться повторить попытку. Теперь, когда мальчики были одни, он ловил любой удобный случай и порой не мог сосредоточиться ни на чем ином. Гефестион не мог сказать, что думает обо всем этом Александр и размышляет ли он об этом вообще. Сын царя принимал эти знаки любви спокойно и невозмутимо говорил о посторонних вещах.

– Стагириты, – продолжал Александр, – выступали союзниками Олинфа; царь показал на их примере, что будет с городами, поддерживающими его врагов. Твой отец рассказывал тебе об этой войне?

– Что?.. Ах да. Рассказывал, – спохватился Гефестион.

– Слушай, это важно. Аристотель бежал в Асс как гость и друг Гермия Атарнейского; они встречались в Академии. Гермий тиран там. Ты знаешь, где находится Асс – прямо напротив Митилены, он держит власть над проливом. И как только я все это вспомнил, то сразу же понял, почему отец выбрал этого человека. Но это только между нами.

Александр серьезно посмотрел в глаза Гефестиону: глубоким взглядом, после которого он всегда делился сокровенным. Как всегда, Гефестион почувствовал, что в груди у него все тает. И как всегда, прошло какое-то время, прежде чем к нему вернулась способность слышать и осознавать услышанное.

– …которые были в других городах и избежали осады, просят отца отстроить Стагиру и вернуть прежние права ее жителям. Вот чего хочет этот Аристотель. А отец – он хочет союза с Гермием. Это как сделка у барышников. Леонид тоже приехал из-за политики. Старик Феникс единственный, кто сделал это ради меня.

Гефестион стиснул руку Александра. Чувства обуревали его; ему хотелось сжать друга так, чтобы самые их кости срослись в одно целое. В то же время он знал, что это порочно и безумно. Он сам убил бы любого, посмевшего тронуть хоть волос на этой золотой голове.

– Они не подозревают, что я отлично все понимаю. Я просто ответил «да, отец» и даже матери не сказал ни слова. Я хочу оценить этого человека сам и сделать то, что я считаю наилучшим, но так, чтобы никто не догадался о причине. Я сказал только тебе. Моя мать вообще против философии.

Гефестион между тем думал, какой хрупкой выглядела грудь Александра, каким чудовищным казалось желание ласкать и сдавливать ее. Он молчал.

– Мать говорит, что философия уводит людские помыслы от богов. Она-то должна знать, что я никогда не отвернусь от богов, кто бы и что бы мне ни говорил. Я знаю, что боги существуют. Это так же несомненно, как то, что живу я или ты. Мне трудно дышать.

Гефестион, который о себе мог сказать то же самое, быстро отодвинулся от Александра. Вскоре он ухитрился пробормотать:

– Возможно, царица прогонит его.

– Ну нет, я этого не хочу. Это принесет только лишнее беспокойство. Еще я подумал, что Аристотель может оказаться из тех, которые умеют отвечать. С тех пор как я узнал, что приезжает философ, я стал их записывать – вопросы, на которые никто здесь не может ответить. Их уже тридцать пять, я сосчитал вчера.

Сидя напротив Гефестиона, спиной к пологому скату фронтона, Александр не казался углубленным в себя, напротив – сияющим, доверчивым и искренним. Вот, думал Гефестион, подлинное и совершенное счастье.

– Я хотел убить Леонида, – сказал Гефестион в волнении. – Ты это знаешь?

– А, я и сам когда-то хотел. Но теперь я думаю, что Леонида послал мне Геракл. Когда человек творит благо против своей воли, значит он исполняет божественное предначертание. Он хотел сломить меня, а вместо этого научил справляться с трудностями. Мне не нужен меховой плащ, я не ем больше того, чем мне нужно, и не валяюсь по утрам в постели. Мне было бы гораздо труднее начинать учиться этому сейчас и без Леонида, а учиться все равно бы пришлось. Как просить своих солдат мириться с вещами, которых не можешь вынести сам? А солдаты хотят убедиться, что я не больший неженка, чем мой отец. – Александр напрягся, грудные мышцы сжались, тело стало твердым, как броня. – Я ношу хорошую одежду, лучше, чем при Леониде; мне она нравится. Но это все, что я себе позволил.

– Этот хитон тебе уже никогда не надеть, ручаюсь… Посмотри, какая дыра – я могу просунуть туда руку… – улыбнулся Гефестион. – Александр! Ты никогда не уйдешь на войну без меня?

Александр выпрямился, глаза его расширились от изумления. Гефестион быстренько отдернул руку.

– Без тебя? Что ты придумал, как тебе вообще могла прийти такая мысль? Ты же мой лучший друг.

Гефестион уже годы назад понял, что если боги – даже единственный раз за всю его жизнь – предложат дары, он выберет этот. Радость опалила его, как удар молнии сухое дерево.

– Ты и вправду так думаешь? – пробормотал он. – Вправду?

– Вправду? – переспросил Александр почти с гневом. – А ты как считаешь? Ты полагаешь, то, что я поведал здесь тебе, я рассказываю всем? Вправду – надо же такое вообразить!

«Всего месяц назад, – подумал Гефестион, – я был бы слишком напуган, чтобы ему ответить».

– Не сердись. В великой удаче всегда сомневаешься.

Глаза Александра подобрели. Он поднял правую руку:

– Клянусь Гераклом.

Потом наклонился и, в соответствии с обрядом, поцеловал Гефестиона: с пылом чувствительного ребенка и нежностью растущей привязанности взрослого. Гефестион, еще не пришедший в себя от восторга, не сразу ощутил легкое прикосновение губ Александра. Когда он наконец собрался с силами, чтобы ответить на поцелуй, что-то другое привлекло внимание Александра. Он смотрел на небо.

– Взгляни, – сказал Александр, взмахнув рукой. – Видишь эту статую Ники на верхнем фронтоне? Я знаю, как туда подняться.

С террасы Ника казалась такой же маленькой, как детская глиняная кукла. Когда после головокружительного подъема мальчики оказались у ее ног, богиня выросла до пяти локтей. В протянутой над пустотой руке она держала позолоченный лавровый венок.

Гефестион за все это время не осмелился задать ни одного вопроса не только Александру, но и себе самому. По знаку друга он ухватился левой рукой за бронзовый пояс богини, а правой – за запястье Александра.

– Держи меня! – велел царевич.

Изловчившись, Александр изогнулся над пропастью и оторвал от венка Ники два листка. Один подался легко, с другим пришлось повозиться. Гефестион чувствовал, как ладони его становятся липкими от пота; страшная мысль, что это может сделать хватку ненадежной, холодной волной прошла по животу и вздыбила волосы. Скованный ужасом, он не мог отвести глаз от тонкой изящной кисти, которая казалась такой маленькой в его собственной лапе. Но в руке Александра чувствовалась сила. Хватка Гефестиона крепла, повинуясь железной воле.

Прошла вечность, прежде чем Александр спустился, зажав листья в зубах, и уже на крыше передал один Гефестиону:

– Теперь ты мне веришь?

Золотой лист лежал на ладони Гефестиона. Он слабо трепетал от ветра, как живой. Такой же большой, как настоящий. Мальчик быстро сжал пальцы. Теперь его охватил ужас. Гефестион уставился на огромные мраморные плиты далеко внизу, похожие отсюда на мелкую мозаику. Ужас и одиночество высоты. Гефестион поднимался на фронтон, полный яростной решимости умереть, но выдержать устроенное ему Александром испытание. Лишь сейчас, когда бронзовый позолоченный листок впился ему в ладонь, Гефестион понял, что испытание предназначалось не ему. Он был просто свидетелем. Гефестион поднялся наверх, чтобы держать в своей руке жизнь Александра. Это был залог дружбы, ответ на его дурацкий вопрос.

Когда мальчики спускались на землю, цепляясь за ветви высокого ореха, Гефестиону на ум пришла песня о Семеле, возлюбленной Зевса. Бог явился к ней в облике человека, но ей этого было недостаточно, она требовала, чтобы он показал ей свою божественную сущность. Зевс выполнил просьбу, но Семела хотела слишком многого; молнии в руке бога сожгли ее. Гефестиону нужно привыкнуть к огню.

Прошло еще несколько недель, прежде чем объявился философ.

Гефестион его недооценил. Аристотель знал не только страну, но и двор, и живой язык; у него оставались в Пелле родственные связи и много друзей. Царь, хорошо об этом осведомленный, предложил в одном из писем предоставить – если потребуется – отдельное здание для занятий наследника и его друзей.

Философ прекрасно читал между строк. Мальчика нужно было вырвать из цепких рук матери-интриганки; отец, со своей стороны, не станет вмешиваться. Аристотель даже не смел на такое надеяться. В ответном письме, чрезвычайно учтивом, философ предложил поселить наследника с друзьями в некотором удалении от дворцовой суеты и в заключение – как если бы эта мысль только что пришла ему на ум – порекомендовал чистый горный воздух. Подходящих гор не было в радиусе нескольких миль от Пеллы.

У подножия горы Бермий, на западе равнины Пеллы, стоял хороший дом, заброшенный во время войн. Филипп купил его и привел в порядок. Дом был большой; царь пристроил крыло и гимнасий и – поскольку философ упоминал о прогулках – расчистил сад. Никаких ухищрений, прекрасный уголок природы, то, что персы называют «парадиз». Говорили, легендарные сады царя Мидаса были чем-то в этом роде. Там все росло свободно и пышно.

Покончив с этим, царь послал за сыном. Через час все его распоряжения будут известны Олимпиаде, наполнившей дворец шпионами, а уж она постарается исказить их смысл и настроить мальчика против отца.

В беседе отца и сына сквозили намеки и недоговоренности. Александр видел, что Филипп уже принял решение. Но этот напор, эти двусмысленные, темные речи – что это: привычная перебранка в бесконечной войне с его матерью или нечто большее? Все ли слова были произнесены? Когда-то Александр верил, что мать никогда ему не солжет, но многие случаи убедили его в обратном.

– Я хочу знать, кого из друзей ты пригласишь с собой, – сказал Филипп. – Обдумай, я даю тебе на это пару дней.

– Благодарю, отец.

Александр вспомнил мучительные часы, проведенные на душной женской половине: сплетни, пересуды, пустая болтовня, бесконечные интриги, размышления и гадания над каждым взглядом или словом, крики, слезы, клятвы перед богами, запах благовоний, волшебных трав и горящего жертвенного мяса, шепот признаний, не дававшие уснуть ночью, так что весь следующий день он не мог собраться и проигрывал в беге и не попадал в цель.

– Если их отцы согласятся, все легко уладится, – сказал Филипп. – Птолемей, я полагаю?

– Да, Птолемей непременно. И Гефестион. Я просил тебя за него прежде.

– Я помню. Гефестион. Конечно.

Филипп постарался, чтобы его голос прозвучал непринужденно. Меньше всего он хотел разрушить сложившееся положение вещей. В его душе навечно запечатлелись любовные картины Фив: юноша и мужчина, в котором юноша видит образец. Где-то это было в порядке вещей, но Филипп не желал, чтобы кто-то властвовал над его сыном. Даже Птолемей, относящийся к мальчику по-братски и любящий женщин, вызывал у царя опасения. И как было не тревожиться за Александра, с его поразительной красотой и тягой к юношам много старше себя? Случайная прихоть, странный каприз внезапно привлекли сына к мальчику, родившемуся с ним почти что день в день. Уже несколько недель они были неразлучны. Александр, что правда, то правда, оставался непроницаем, но зато по тому, другому, можно было читать, как по раскрытой книге. Хотя никаких сомнений, что в этой дружбе образец – Александр, а мальчик во всем ему подчиняется. Соответственно, эту связь можно выбросить из головы.

Царю хватало тревог за пределами царства. Прошлым летом пришлось снова усмирять иллирийцев на западной границе. Победа стоила Филиппу не только многих забот, горя и скандалов, он заплатил за нее разрубленным в битве коленом. Филипп до сих пор хромал.

В Фессалии все складывалось удачно: он привел к повиновению дюжину местных царьков, уладил миром два десятка войн из-за кровной вражды – и все, за исключением одного-двух честолюбивых вождей, остались довольны. Но Филипп потерпел неудачу в Афинах. Афиняне отказались прислать своих граждан на Пифийские игры только потому, что Филипп вручал там награды. Но царь все же не сдался. Его ставленники в один голос твердили, что афинян можно образумить, если болтуны-ораторы перестанут сбивать народ с толку. Афинские политики в первую очередь заботились о том, чтобы не урезались общественные пособия. В случае угрозы системе подачек не прошло бы ни одно предложение, зайди речь хоть о спасении родины. Филократа обвинили в государственной измене, и он бежал из Афин. Вовремя: вскоре ему вынесли смертный приговор. Филипп назначил Филократу щедрое содержание и обратил свои надежды на людей, слывших неподкупными, на тех, кто считал союз с Македонией благом для Афин. Они убедились, что сейчас все помыслы царя обращены к малоазийской Греции. Теперь им оставалось уверить сограждан в том, что меньше всего Филиппу нужна сейчас дорогостоящая война с Афинами. Проигравший или победитель, безразлично – он предстанет врагом Эллады именно тогда, когда ему нужно укреплять свой тыл.

И этой весной Филипп отправил в Афины новое посольство с предложением пересмотреть мирный договор, если выдвинутые афинянами поправки будут разумны. Афиняне снарядили своего посла, старого друга Демосфена, некоего Гегельзиппа. Гегельзипп носил прозвище Хохолок, данное из-за длинных женоподобных локонов, уложенных на макушке и перевязанных лентой. В Пелле стало ясно, почему выбор пал на него: к неприемлемым условиям, выставленным Афинами, он добавил, уже от себя лично, безобразную грубость. Не было ни малейших шансов, что Филипп перетянет его на свою сторону. Хохолок устраивал союз афинян с фокейцами, само его присутствие было оскорблением. Он приехал и уехал, и Филипп, который до этого не требовал от фокейцев ежегодной платы за разграбленный храм, дал им понять, что платить придется сполна.

Потом в Эпире, царь которого недавно умер, жадные родичи затеяли войну за трон. Умерший царь являлся одним из племенных вождей среди множества других. Стране грозила многолетняя смута, если бы трон не поддержала чья-то всесильная рука. Филипп, видя в этом благо для Македонии, готов был посадить в Эпире своего ставленника. Впервые в жизни он удостоился одобрения жены, поскольку выбрал ее брата, Александра. Филипп, впрочем, рассчитывал, что тот сообразит, чью сторону держать выгоднее, и постарается обуздать Олимпиаду; по крайней мере, брат не будет принимать участия в ее интригах и может стать полезным союзником. К сожалению, беспорядки в Эпире требовали его вмешательства, и царь не мог остаться в Пелле на встречу с философом. Хромая к своей боевой лошади, Филипп послал за сыном и сообщил ему это. Больше он ничего не сказал. Царь многие годы занимался дипломатией, и его единственному глазу нельзя было отказать в зоркости.

– Аристотель приезжает завтра в полдень, – сказала Олимпиада дней десять спустя. – Не забудь, что ты должен быть дома.

Александр стоял подле маленького ткацкого станка, за которым его сестра трудилась над чудесной каймой. Клеопатра не так давно овладела искусством сложного узора и страстно ожидала слов восхищения. Теперь они стали друзьями, и Александр не скупился на похвалы. Но слова матери заставили его навострить уши.

– Я приму его, – продолжала Олимпиада, – в зале Персея.

– Я сам приму его, мама.

– Ну конечно, ты должен там быть. Я так и сказала.

Александр прошелся по комнате. Клеопатра, забыв обо всем на свете, стояла с челноком в руке, переводя взгляд с брата на мать. Привычный ужас исказил ее лицо.

Александр похлопал по своему блестящему кожаному поясу.

– Нет, мама, теперь, когда отца нет дома, это мой долг. Я принесу извинения и представлю Аристотелю Леонида и Феникса. Потом приведу его наверх и представлю тебе.

Олимпиада поднялась со своего кресла. В последнее время мальчик быстро рос. Теперь она была уже не намного выше его.

– Ты хочешь сказать мне, Александр, – отчеканила царица, – что не желаешь, чтобы я присутствовала на приеме?

Он промолчал. Олимпиада отказывалась верить.

– Это маленьких мальчиков представляют взрослым их матери, – сказал Александр. – Не так встречают софиста молодые ученики. Мне почти четырнадцать, я справлюсь с этим сам.

Ее подбородок дернулся вверх, спина напряглась.

– Это твой отец сказал тебе?

Вопрос был неожиданным, но Александр знал, к чему она клонит.

– Нет, – сказал он, – мне не нужны слова отца, чтобы знать, что я мужчина. Я сказал ему сам.

На скулах Олимпиады выступили пятна; волосы поднялись рыжей волной, серые глаза широко распахнулись. Очарованный, он тонул в ее взгляде, думая, что в мире нет других столь опасных и столь прекрасных глаз.

– Так значит, ты мужчина! И я, твоя мать, которая родила тебя, вынянчила, выкормила, сражалась за твои права в те дни, когда царь готов был прогнать тебя, как приблудную собаку, чтобы признать своего ублюдка…

Царица смерила сына негодующим взглядом полновластной хозяйки. Александр ни о чем не спрашивал; мать хотела причинить ему боль – и этого было достаточно. Слово летело за словом, как горящие стрелы.

– Я, которая каждый день моей жизни жила только для тебя с тех пор, как ты был зачат, – о да, задолго до того, как ты увидел свет солнца, которая ради тебя проходила через огонь и тьму и спускалась в долину смерти! Теперь ты переметнулся к нему, чтобы унижать меня, как деревенскую бабу. Теперь я верю, что ты – его сын!

Александр молчал. Клеопатра выронила челнок и выкрикнула торопливо:

– Отец – дурной человек. Я не люблю его. Я люблю одну маму!

На нее никто не взглянул. Девочка заплакала, но ее никто не услышал.

– Придет время, когда ты вспомнишь этот день, – прошипела Олимпиада.

«Да уж, – подумал Александр, – такое не забывается».

– Ну? Тебе есть что ответить?

– Прости, мама. – Голос Александра начал ломаться, сейчас он пустил предательского петуха. – Я прошел испытания. Теперь я должен жить как мужчина.

Впервые она рассмеялась ему в лицо так, как смеялась в лицо его отцу:

– Прошел испытания! Глупое дитя. Ты будешь хвалиться этим, когда ляжешь с женщиной.

Олимпиада осеклась. В комнате повисло гнетущее молчание. Клеопатра незаметно выбежала за дверь. Олимпиада кинулась в кресло и разрыдалась от гнева.

Александр еще постоял, опустив голову, потом, как это часто бывало раньше, подошел к матери и погладил ее волосы. Она плакала у него на груди, задыхаясь, перечисляла нанесенные ей обиды и несправедливости, со слезами кричала, что больше не хочет видеть свет солнца, если и сын покинет ее. Александр сказал, что любит ее, что она и сама хорошо это знает. На такие уговоры всегда уходило много времени. В конце концов – царевич и сам не знал, как это произошло, – они условились, что Александр примет софиста сам, с Леонидом и Фениксом, и вскоре юноша ушел. Он не испытывал ни досады, ни торжества – только полную опустошенность.

У подножия лестницы его ждал Гефестион. Всегда случалось так, что, если Александру хотелось играть, у Гефестиона под рукой оказывался мяч, если Александра томила жажда, Гефестион тут же протягивал другу кубок. Его внимательная любовь не упускала ни малейшей мелочи. Гефестион не был расчетлив, он просто чувствовал. Теперь, когда Александр спустился вниз и Гефестион увидел его сжатый рот и голубые тени под глазами, им не понадобились слова. Гефестион просто пошел рядом.

Тропинка увела их вглубь леса. Там, на поляне, лежал поваленный ствол дуба, затянутый оранжевой порослью поганок и кружевом плюща. Гефестион сел, привалившись к дереву спиной. Александр подошел и взял его за руку; через несколько минут он глубоко вздохнул. За все это время не было произнесено ни одного слова.

– Они говорят, будто любят тебя, – сказал Александр наконец, – и едят поедом.

Гефестион встревожился. Для него безопаснее избегать слов.

– Дети принадлежат женщинам, но мужчины уходят своей дорогой. Так говорит моя мать. Она говорит, будто хочет, чтобы я вырос, но на самом деле это не так.

– Моя хочет, что бы она ни говорила.

Гефестион придвинулся ближе. Он подумал, что Александр как животное, которого успокаивает прикосновение. И в чем бы царевич ни нуждался, он это получит.

Несмотря на уединенность места, Александр говорил тихо, как если бы птицы могли подслушать:

– Ей нужен мужчина, который защищал бы ее. Ты знаешь почему.

– Да, – кивнул Гефестион.

– Мать всегда знала, что я буду заботиться о ней. Но сегодня я понял: она думает, что я ей позволю царствовать вместо себя, когда придет мое время. Мы не говорили об этом. Но она поняла, что я сказал «нет».

Гефестион вздрогнул и похолодел, предчувствуя неладное, но сердце его наполнилось гордостью. Он даже не смел надеяться, что когда-нибудь будет вовлечен в союз против такой могущественной соперницы. Как можно осторожнее подбирая слова, он подтвердил свою преданность.

– Она плакала. Я заставил ее плакать, – прошептал Александр.

Он все еще был мертвенно-бледен. Теперь Гефестион нашелся:

– Она плакала и при родах. Но это было неизбежно. Так и сейчас.

После долгого молчания Александр спросил:

– Ты помнишь то, другое, о чем я тебе рассказывал?

Гефестион кивнул. Это была тайна, о которой они говорили только однажды.

– Мать обещала поведать мне все… когда-нибудь. Иногда она говорит одно, потом – другое. Мне приснилось, что я поймал священную змею и пытался заставить ее говорить со мной, но змея вырвалась и ускользнула.

– Может, она хотела, чтобы ты догнал ее, – предположил Гефестион.

– Нет, она знала тайну, но промолчала… Мать ненавидит моего отца. Думаю, я единственный, кого она когда-либо любила. Она хочет меня всего, и чтобы ничто не принадлежало ему. Иногда меня мучит желание узнать, что за этим кроется…

В теплой рощице, пронизанной солнцем, по спине Гефестиона прошел холодок.

– Боги откроют тебе правду, – сказал он. – Они открывают правду всем героям. Но твоя мать… в любом случае… она смертна.

– Да, это так. – Александр помолчал, припоминая. – Однажды, на горе Олимп, мне было знамение. Я дал обет, это навсегда останется между мной и богом. – Он сделал легкое движение, освобождаясь из объятий Гефестиона; долгий тяжелый вздох сотряс все его существо. – Иногда я забываю об этом на несколько месяцев, иногда думаю день и ночь. Иногда мне кажется, что я сойду с ума, если не узнаю правду.

– Но это глупо. Теперь у тебя есть я! – воскликнул Гефестион. – Или ты думаешь, я допущу, чтобы ты стал сумасшедшим?

– Я могу говорить с тобой. Пока ты рядом…

– Клянусь тебе перед лицом богов, я буду рядом до своей последней минуты.

Они одновременно подняли глаза. В высоком небе лениво скользили легкие облака, и их неприметное движение казалось рябью на воде в долгий, безветренный летний день.

Аристотель, сын лекаря Никомаха, ведущий свой род от Асклепия[49]49
  Асклепий – греческий бог врачевания, сын Аполлона. Обучался искусству исцелять у кентавра Хирона, наставника и воспитателя многих греческих героев.


[Закрыть], стоял на носу входящего в гавань корабля, пытаясь вызвать в памяти смутные образы детских воспоминаний. Прошли годы; все выглядело переменившимся и чужим.

Аристотель проделал короткое необременительное путешествие морем – единственный пассажир на присланной за ним военной галере. Может быть, поэтому он не был удивлен, увидев на пристани ожидавший его конный эскорт. У него даже промелькнула надежда, что высланный ему навстречу придворный будет полезен. Философ уже был хорошо проинформирован; но знания – пусть это даже касалось мелочей – никогда не бывали лишними; истина слагалась из множества частей, как мозаика.

Чайка пронеслась рядом. По привычке, выработанной годами самодисциплины, Аристотель подметил и запечатлел в памяти ее вид, угол полета, ширину крыльев, манеру нырять, рыбешку, за которой она кинулась. Форма волн, расходящихся от носа корабля, изменялась по мере уменьшения скорости. Ум Аристотеля молниеносно произвел логическую выкладку, навсегда оставшуюся где-то в глубинах сознания; она окажется под рукой, как только придет ее время. Философ не нуждался в табличках и стиле.

За скоплением теснившихся у пристани суденышек с трудом угадывались встречающие. Царю следовало послать кого-нибудь из первых лиц государства; это политика. Во время плавания Аристотель приготовил ряд вопросов. Этот дикий народ опасен, но им можно и нужно воспользоваться в эпоху, когда философия и политика сплетаются воедино. Лучшее применение для ума и познаний ученейших людей – врачевание болезней Эллады. Варвары безнадежны по определению, просвещать их – все равно что пытаться распрямить горбуна. Нужно излечить Элладу, и тогда она поведет за собою весь мир.

Двух поколений хватило, чтобы разумные формы государственных установлений превратились в своих омерзительных двойников: аристократия – в олигархию, демократия – в демагогию, монархия – в тиранию. И теперь, когда стремительно росло число затронутых этим злом городов, увеличивался и мертвый балласт, убивающий надежды реформаторов. Улучшить тиранию оказалось невозможно; примеры у всех были на памяти. Пытаться усовершенствовать олигархию значило культивировать жесткость и жажду власти, убивающие душу, а улучшать демагогию – значит самому стать демагогом и пожертвовать своим умом. Но для того чтобы реформировать монархию, нужно вылепить одного-единственного человека. Аристотелю выпала возможность стать творцом и воспитателем царя – дар, который просит у судьбы каждый философ.

Платон рисковал жизнью в Сиракузах, потратив время на отца-правителя и сынка-неудачника[50]50
  Желая воплотить в жизнь свою идею об идеальном государстве, Платон три раза посещал город Сиракузы на острове Сицилия. Первый раз тридцативосьмилетний философ пытался посредством нравственных наставлений убедить Дионисия-старшего, правителя Сиракуз, усовершенствовать законы, но по приказу того же Дионисия был схвачен и продан в рабство. Во второй раз встреченный с почетом сыном Дионисия шестидесятилетний Платон вскоре попал в «почетное» заточение. В третье посещение Платона спас от смерти государственный переворот в Сиракузах.


[Закрыть]. Он пожертвовал половиной своих самых плодотворных лет, прежде чем отказался от брошенного им самим же вызова. В Платоне жили вельможа и солдат, а может быть, и мечтатель. Разве не благоразумнее было бы собрать достоверные сведения, прежде чем пускаться в опасный, таящий неведомое путь?.. Одна эта мысль, казавшаяся такой далекой, пробудила тяжелые, гнетущие чувства: застарелое беспокойство, ощущение ускользающего неизвестного, что не входит в категории и системы, вернулись назойливым призраком вместе с летними запахами садов Академа.

Как бы там ни было, в Сиракузах Платон потерпел поражение. Может быть, виной тому дурной материал, с которым выпало работать, но его позор стал известен всей Греции. И когда подошли его последние дни, самый ум учителя, похоже, помутился – иначе как объяснить решение отдать школу на откуп Спевсиппу, этому гнилому мистику? И подумать только, Спевсипп отказался бы от этого ради возможности явиться ко двору Пеллы. Снисходительный царь, мальчик – смышленый и с сильной волей, не ставший жертвой растлителей, наследник могущества, которое усиливается с каждым годом. Неудивительно, что Спевсипп соблазнился сладким куском, забыв даже об убожестве и грязных интригах Сиракуз. Но Спевсиппу отказали. Демосфен и его шайка добились, по крайней мере, одного: ни один афинянин не будет желанным гостем в Македонии.

Сам же Аристотель отвечал на восторги друзей, восхвалявших его безупречную храбрость, сдержанной улыбкой. Как, уехать на варварский, свирепый север! Да он вырос в этой стране, там его корни, мысли о воздухе ее гор напоминали о радостях детства. Умы его родных отягощались тревогами войны, но сам философ в те годы знал только счастье и красоту. Что до свирепости македонцев, то он и сам слишком долго прожил в тени персидского могущества, чтобы позволить себе увлечься иллюзией благородства. Ему ли, сделавшему из человека с темным и страшным прошлым друга и философа, бояться неудачи с несформировавшимся мальчиком!

Гребцы табанили, галера медленно проходила между боевыми триремами. Аристотель едва ли не с любовью вспомнил дворец на склоне холма в Ассе, окна которого глядели на поросшие лесом горы Лесбоса и пролив, который он так часто пересекал; террасу, на которой в теплые летние ночи зажигались факелы; споры, или пронизанное мыслью молчание, или книгу, которую они читали вместе. Гермий читал неплохо; его высокий, мелодичный и выразительный голос никогда не срывался на визг. Эта бесполая чистота совсем не отражала глубин его духа: Гермия кастрировали еще мальчиком, чтобы продлить красоту, восхищавшую его хозяина. Он оказался на самом дне и многое испытал, пробиваясь к вершинам власти, но, подобно упрямому ростку, неуклонно тянулся к свету. Гермия убедили посетить Академию, и с тех пор он сильно переменился.