Текст книги "Дворец ветров"
Автор книги: Мэри Маргарет Кей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
3
Был октябрь, и листья уже начинали золотиться, когда Сита и Аш-баба достигли Гулкота, крохотного княжества у северной границы Пенджаба, где равнины постепенно сменялись предгорьями Пир-Панджала.
Путешествие затянулось, поскольку большую часть пути они проделали пешком (осла у них реквизировали какие-то сипаи в конце мая), а из-за жаркой погоды могли совершать переходы лишь в прохладные предрассветные часы или после захода солнца.
Упомянутые сипаи прежде служили в 38-м пехотном полку, который распался в тот день, когда туда прибыли совары 3-го кавалерийского полка из Мирута. Они возвращались домой, нагруженные награбленным добром, и поведали множество разных историй о восстании, в том числе историю о казни последних оставшихся в Дели фаранги – двоих мужчин и пятидесяти женщин и детей, – содержавшихся в тюрьме королевского дворца.
– Нам необходимо очистить страну от всех иностранцев, – пояснил рассказчик, – но мы, солдаты, отказались убивать женщин и ребятишек, уже полумертвых от страха и голода после многодневного заточения в темной камере. Несколько придворных тоже высказались против казни – мол, убийство женщин и детей или любых других военнопленных идет вразрез с принципами мусульманской веры. Но когда Миза Маджхли попытался спасти несчастных, толпа потребовала его крови, и в конечном счете слуги правителя зарубили всех мечами.
– Всех? – пролепетала Сита. – Но… но чем дети-то виноваты? Неужто нельзя было пощадить хотя бы малышей?
– Вот еще! Глупо щадить детенышей змеи, – насмешливо промолвил сипай, и Сита снова задрожала от страха за Аш-бабу: «змееныш» безмятежно играл в пыли всего в двух шагах от них.
– Истинно так, – согласился один из его товарищей, – потому что они вырастут и наплодят себе подобных. Мы правильно поступили, уничтожив тех, кто стал бы угнетать и грабить нас в будущем.
Затем он реквизировал осла, а когда Сита попыталась протестовать, сбил ее с ног ударом мушкетного приклада. Второй же мужчина схватил Аша, бросившегося на обидчика подобно маленькому тигренку, и отшвырнул в терновые кусты. Когда Аш, весь в синяках, исцарапанный и оборванный, всхлипывая, выполз из колючих зарослей, Сита лежала без чувств на обочине, а сипаи с ослом уже удалились на изрядное расстояние.
Это был черный день для них. Оставалось утешаться лишь тем, что мужчины не позарились на узелок Ситы. Вероятно, им просто не пришло в голову, что среди вещей одинокой женщины и маленького оборвыша может найтись что-нибудь ценное, и они так и не узнали, что по меньшей половина монет, которые Хилари некогда держал в жестяной коробке под кроватью, хранилась в замшевом мешочке на дне узелка. Как только Сита очнулась и вновь обрела способность ясно мыслить, она достала деньги оттуда и положила к остальным, которые держала в складке широкого пояса из куска ткани, обмотанного вокруг талии под сари. Пояс стал тяжелым и неудобным, но там деньги находились в большей безопасности, чем в узелке, а поскольку осла у них отняли, ей так или иначе приходилось нести все на себе.
Похищение осла стало для них тяжелым ударом по причинам не только практического, но и сентиментального свойства. Аш нежно привязался к маленькому животному и печалился об утрате еще долгое время после того, как даже самые глубокие царапины на его теле зажили, не оставив о себе никаких воспоминаний. Но этот случай и рассказы сипаев вновь напомнили Сите об опасностях, подстерегающих на большаках между городами и крупными селениями. Разумнее было держаться скотных троп и крохотных деревушек, где жизнь текла размеренно и монотонно и куда редко доходили новости извне.
Время от времени слабое эхо отдаленной грозы доносилось даже до таких глухих цитаделей покоя, и тогда они слышали рассказы об израненных и умирающих от голода сахиб-логах, которые прятались в джунглях или среди скал и выползали из укрытий, чтобы вымаливать пищу у самых бедных путников. Однажды вслед за слухом об успешных восстаниях, поднятых по всему Ауду и Рохилкханду, пришло известие о мятеже и кровавой бойне в Фирозпуре и далеком Сиалкоте, и именно оно заставило Ситу отказаться от недавно возникшего и еще не вполне оформившегося намерения доставить Аша в Мардан, где находился брат его матери со своим корпусом разведчиков. После того как полки в Фирозпуре и Сиалкоте тоже взбунтовались, на что теперь могут надеяться британцы любого военного городка в любом уголке страны? Даже если кто-нибудь из них и остался в живых до сих пор (что представлялось сомнительным), все они скоро погибнут, – все, кроме Аш-бабы, который отныне был ее сыном Ашоком.
Сита никогда больше не называла мальчика иначе чем «сынок», и Аш принял такие отношения без всяких вопросов. Уже через неделю он забыл, что они начинались как игра и что прежде он называл Ситу не мамой, а как-то по-другому.
По мере того как они продвигались на север вдоль хребта Сивалик, слухи о мятежах и беспорядках становились реже, а люди все больше разговаривали о посевах, урожае и местных проблемах да обсуждали сплетни маленьких деревенских общин, для которых мир ограничивался окрестными полями. Нестерпимо знойный июнь закончился проливными дождями, когда над выжженными равнинами Индии пронесся муссон, превративший поля в болота, а все канавы и овраги – в полноводные реки, из-за чего покрываемое беглецами за день расстояние сократилось до минимума. Ночевать под открытым небом стало невозможно, приходилось искать пристанище на ночь – и платить за него.
Сита отчаянно экономила деньги, ведь они составляли неприкосновенный запас, который нельзя расходовать беспечно. Они принадлежали Аш-бабе, и она должна была сохранить что-нибудь к тому времени, когда он подрастет. Вдобавок существовала опасность произвести впечатление слишком богатой женщины и тем самым спровоцировать нападение и ограбление, а посему представлялось разумным тратить лишь самые мелкие монетки, причем только после долгого и упорного торга. Кроме прочего Сита купила ярд грубого домотканого холста, чтобы Аш укрывался под ним от дождя, хотя она прекрасно понимала, что он предпочел бы обходиться без такой защитной меры и ходить с непокрытой головой и босиком. Бабушка Аша по отцовской линии была шотландкой с западного побережья Аргайллшира, и, вероятно, именно потому, что в жилах мальчика текла ее кровь, он с таким наслаждением подставлял лицо под хлесткие струи дождя. А может, просто-напросто он, как и все дети, любил шлепать по грязи и лужам.
От постоянного пребывания под дождем почти вся краска смылась с его тела, и кожа обрела прежний цвет, который сразу узнали бы Хилари и Акбар-хан. Однако Сита не стала обновлять краску. Теперь они находились близ предгорий Гималаев, а так как у горцев кожа светлее, чем у жителей юга (вдобавок у многих из них светлые глаза – голубые, серые, карие, – и рыжие или каштановые волосы здесь встречаются не реже, чем черные), ее сын Ашок не привлекал к себе внимания и на самом деле был даже малость смуглее бледнокожих индусских ребятишек, с которыми играл в деревнях по пути. Мучительная тревога за него постепенно отступала, и Сита больше не жила в вечном страхе, что он выдаст себя каким-нибудь неосторожным упоминанием о бара-сахибе и былых днях, поскольку он, казалось, забыл о них.
Но Аш ничего не забыл. Просто он не хотел думать или говорить о прошлом. Во многих отношениях он был не по годам развитым ребенком: на Востоке дети созревают рано и становятся полноценными мужчинами и женщинами в возрасте, когда их ровесники на Западе еще учатся в старших классах школы. Все всегда обращались с ним как с равным, никто не окружал его тепличной атмосферой детской комнаты. Он имел полную свободу действий в отцовской экспедиции с тех пор, как научился ползать, и прожил свою короткую жизнь среди взрослых, которые в общем и целом относились к нему как к взрослому, пусть и привилегированному, потому что все любили его. Когда бы не Хилари и Акбар-хан, возможно, Аша избаловали бы. Но хотя методы воспитания у них были разными, они оба прилагали все усилия к тому, чтобы он не вырос испорченным неженкой: Хилари – потому, что терпеть не мог нытья и капризов и хотел, чтобы его сын с малолетства вел себя как разумный человек, а Акбар-хан – потому, что намеревался вырастить из мальчика великого полководца, за которым однажды солдаты пойдут на смерть, а баловством и излишним потворством такого не достичь.
Сита была единственным человеком, сюсюкавшим с ним и певшим ему детские песенки, ибо Акбар-хан рано внушил Ашу, что он мужчина и не должен допускать, чтобы с ним цацкались. Таким образом, песенки и сюсюканье оставались секретом, известным только Ашу и его кормилице, и отчасти именно потому, что у них двоих был такой секрет, мальчик принял необходимость держать в тайне многое другое и ничем не выдал их обоих в самом начале злосчастного путешествия в Дели. Сита велела никогда не заводить разговоров о бара-сахибе и дяде Акбаре или о походной жизни и обо всем прочем, что они оставили позади, и Аш подчинился, как из-за потрясения и недоумения, так и из послушания. Стремительность, с которой разрушился привычный ему мир, и непостижимость причин, приведших к этому, были подобны черному омуту, куда он боялся заглядывать из страха увидеть там вещи, помнить которые не хотел, – ужасные вещи вроде сцены, когда дядю Акбара бросают в яму и засыпают землей, или вызвавший сильнейшее потрясение вид бара-сахиба, плачущего над свеженасыпанным холмиком, хотя сколько раз и он, и дядя Акбар говорили, что слезы льют только женщины.
Лучше повернуться спиной к подобным вещам и никогда не вспоминать о них, и Аш именно так и сделал. В настоятельных просьбах Ситы не было никакой необходимости: даже если бы она вдруг захотела, чтобы он заговорил о прошлом, вряд ли ей удалось бы вытянуть из него хоть слово. Однако она думала, что Аш все забыл, и радовалась, что у детей такая короткая память.
Главной ее заботой стали поиски какой-нибудь тихой заводи, достаточно удаленной от оживленных городов и торных дорог Индии, где никто и слыхом не слыхивал о таких событиях, как подъем или падение Компании. Какого-нибудь селения, достаточно маленького, чтобы ускользнуть от внимания людей, которые придут к власти, но достаточно большого, чтобы женщина с ребенком могли затеряться в нем, не возбудив чьего-то любопытства своим прибытием. Какого-нибудь места, где для нее найдется работа, где они обоснуются и начнут жизнь заново, где обретут покой, довольство и избавление от всех страхов. Ее родная деревня не годилась: там Ситу знают, ее возвращение станет поводом для различных догадок и расспросов со стороны ее собственного семейства и родственников покойного мужа, и правда неизбежно всплывет. Ради безопасности мальчика Сита не может пойти на такой риск, да и о самой себе нужно подумать. Ей вряд ли удастся скрыть смерть Дая Рама от его родителей, а как только об этом станет известно, Ситу заставят вести себя как подобает вдове, бездетной вдове, – нет худшей участи в Индии, где на вдовую женщину возлагается ответственность за смерть мужа, так как считается, что она навлекла на него несчастье своими дурными поступками, совершенными в прошлой жизни.
Вдова не вправе носить цветные наряды или украшения, она должна обривать голову и одеваться только в белое. Она не вправе снова выйти замуж и обречена до конца своих дней задарма ишачить на семью мужа, всеми презираемая в силу своего пола и всеми ненавидимая как человек, приносящий несчастье. Не приходится удивляться, что раньше, пока Компания не отменила такой закон, многие вдовы предпочитали стать сати и сгореть заживо на погребальном костре вместе с телом мужа, чем много лет влачить жалкое существование в рабстве и унижении. Но в чужом городе Сита сможет выдать себя за кого пожелает – и кто там узнает, что она вдова, или взволнуется по данному поводу? Она скажет, что муж подался на юг в поисках заработка или бросил ее и скрылся в неизвестном направлении. Какое это имеет значение? Она сможет ходить с высоко поднятой головой, как мать маленького сына, и носить яркую одежду и свои немногочисленные скромные украшения. А когда она найдет работу, то будет работать на мальчика и на себя, а не трудиться бесплатно на семью Дая Рама.
Несколько раз за месяцы, прошедшие со времени побега из Дели, Сите казалось, что она нашла нужное место – тихую гавань, где они закончат свои странствия и найдут работу и безопасность. Но каждый раз что-нибудь гнало женщину дальше: прибытие вооруженной шайки сипаев из какого-нибудь мятежного полка, рыщущей по стране в поисках беглых англичан; вид семейства изнуренных от голода фаранги, нашедших приют у доброго селянина, которых гогочущая толпа выволакивает из укрытия и предает смерти; прохожий путник, щеголяющий в форме убитого офицера, или группа соваров, галопом проносящихся по хлебным полям…
– Мы когда-нибудь где-нибудь остановимся? – с тоской спрашивал Аш.
Июнь сменился июлем, а июль – августом. Пахотные угодья остались позади, а впереди были только джунгли. Но Сита и Аш хорошо знали джунгли. В тишине знойных влажных чащ они чувствовали себя в большей безопасности, чем в деревнях, и здесь они находили съедобные коренья и ягоды, воду и топливо, тень от палящего солнца и укрытие от дождя.
Однажды, следуя по звериной тропе через заросли высокой травы, они нос к носу столкнулись с тигром. Но огромный зверь был сыт и расположен благодушно. Обменявшись с незваными гостями долгим удивленным взглядом, он свернул в сторону и скрылся в траве. Сита стояла неподвижно пять долгих минут, покуда сварливое кудахтанье кустарниковой курицы ярдах в тридцати справа от них не указало, в каком направлении ушел хищник, а потом повернула назад и обошла то место стороной. Удивительно, что они не заблудились в простиравшихся на много миль диких чащах деревьев, пеннисота и бамбука, среди скал и непролазных зарослей ползучих растений. Но здесь Сите помогло безошибочное чувство ориентировки, и, поскольку они двигались не к какой-то определенной цели, а просто на север, не имело особого значения, каким именно путем идти.
К концу августа они с трудом выбрались из джунглей и вновь оказались на открытой местности, а в сентябре дожди пошли на убыль. Снова нещадно пекло солнце, и каждый вечер тучи москитов поднимались от широко разлившихся джхилов, прудов и канав. Но впереди, на краю равнины, за предгорьями, вздымались над знойным маревом высокие голубые хребты Гималаев, и ночной воздух стал чуть свежее. В разбросанных далеко друг от друга селениях никто не слышал о восстании и кровопролитиях, ибо проходимых троп здесь осталось мало, а дорог так и вовсе никогда не было, и местность эта была малонаселенной. Деревушки состояли из нескольких хижин и нескольких акров возделанных полей, окруженных каменистыми пастбищными землями, которые простирались на много миль окрест и на юге граничили с джунглями, а на севере – с предгорьями.
В ясные дни впереди виднелись снежные пики, служившие Сите постоянным напоминанием о том, что время странствий истекает, что приближается зима и надо найти какое-нибудь жилье до наступления холодов. В такой местности, как эта, у нее было мало шансов найти работу и обеспечить Ашу хорошее будущее, и потому, несмотря на крайнюю усталость, до крови стертые ноги и бесконечную утомленность путешествием, она не поддалась искушению задержаться здесь. Они проделали длинный путь с того апрельского утра, когда покинули безмолвный лагерь Хилари и двинулись к Дели, и оба остро нуждались в отдыхе. И вот в октябре, когда листья уже начали золотиться, они пришли в Гулкот, и Сита поняла, что наконец-то нашла место, которое искала. Место, где они могут спрятаться и ничего не опасаться.
Независимое княжество Гулкот было слишком маленьким, слишком труднодоступным и вдобавок слишком бедным, чтобы представлять интерес для генерал-губернатора и чиновников Ост-Индской компании. И поскольку регулярная армия здесь насчитывала менее сотни солдат – в основном седых стариков, вооруженных тулварами да ржавыми джезайлами, – а правитель пользовался популярностью у народа и не выказывал никакой враждебности, Компания оставила его в покое.
Главный город, давший имя маленькому княжеству, находился на высоте примерно пяти тысяч футов над уровнем моря, в самой высокой точке огромного треугольного плато в предгорьях Гималаев. Гулкот возводился как укрепленный город, и здесь до сих пор сохранилась массивная стена, которая окружала тесное скопление домов, единственную главную улицу, тянувшуюся от Лахорских ворот на юге до Лал-Даваза – Красных ворот – на севере, три храма, мечеть и лабиринт узких переулков. Над местностью господствовал беспорядочно выстроенный дворец-крепость раджи, Хава-Махал – Дворец ветров, стоящий на вершине могучей скалы примерно в тысяче ярдов от городских ворот.
Родоначальником правящей династии был вождь раджпутского [7]7
Раджпуты – каста, возводящая себя к древней легендарной касте кшатриев (воинов).
[Закрыть]племени, который прибыл на север в годы царствования Сикандера Лоди и остался здесь, чтобы основать княжество для себя и своих последователей. С течением веков княжество неуклонно сокращалось в размерах, и ко времени, когда Пенджаб перешел к сикхам с Ранджитом Сингхом во главе, оно представляло собой лишь несколько деревушек, разбросанных на территории, которую всадник мог пересечь в любом направлении за день. То, что оно вообще уцелело, по-видимому, объяснялось тем обстоятельством, что в настоящее время его границей с одной стороны служила река без мостов, а с другой – широкая полоса густого леса, тогда как на южных подступах к нему простиралась пустынная, каменистая, изрезанная глубокими оврагами местность, где правил родственник раджи, а сразу за ним складчатые лесистые предгорья вздымались ввысь, к белым пикам Дур-Хаймы и громадной оснеженной гряде, защищавшей Гулкот с севера. Двинуть войско на столь удачно расположенное со стратегической точки зрения княжество представлялось делом трудным, а поскольку в этом никогда не возникало необходимости, оно ускользнуло от внимания Великих Моголов, маратхов, сикхов и Ост-Индской компании и продолжало безмятежно жить своей жизнью в удалении от стремительно меняющегося мира девятнадцатого века.
В день, когда Сита и Аш прибыли туда, в древнем городе царило праздничное настроение: бедному люду раздавали дары из дворца в виде пищи и сластей по случаю рождения ребенка у старшей рани. Сие событие отмечалось скромно, так как родилась девочка, но горожане с радостью устроили себе выходной: пировали, веселились, украшали свои дома гирляндами и бумажными флажками. Мальчишки бросали патаркары – самодельные петарды – под ноги прохожим на запруженных народом базарах, а после наступления темноты в ночное небо взмыли тонкой струйкой фейерверки, распустившиеся пышным букетом над плоскими кровлями, где толпились женщины, точно стаи щебечущих птиц.
Ситу и Аша, привыкших за долгие месяцы странствий к тишине и одиночеству (или, по крайней мере, к скромному обществу обитателей крохотных деревушек), яркие краски, толкотня и гомон беспечных толп привели в неописуемое возбуждение. Они досыта наелись дарами раджи, полюбовались фейерверком и нашли наемную комнату в доме торговца фруктами, стоявшем в переулке близ базара Чанди.
– Мы останемся здесь? – сонно спросил Аш, пресыщенный лакомствами и впечатлениями. – Мне здесь нравится.
– Мне тоже, сынок. Да, мы здесь останемся. Я найду работу, и мы заживем счастливо. Одно лишь плохо…
Сита вздохнула и не закончила фразу. Ее мучили угрызения совести, ведь она не выполнила приказ бара-сахиба вернуть его сына к сородичам. Но Сита не представляла, что еще она могла сделать. Возможно, однажды, когда ее мальчик станет мужчиной… Но сейчас они оба слишком устали от странствий, и здесь они хотя бы находятся в горах – и в безопасности. Проведенные в городе час-полтора убедили ее в этом, ибо ни в разговорах на базаре, ни в болтовне праздношатающихся гуляк она не услышала ни слова о волнениях, сотрясающих Индию, и ни единого упоминания о мятежниках или сахиб-логах.
Гулкот интересовали только собственные дела и последние дворцовые сплетни. Город обращал мало – или вовсе никакого – внимания на события, происходящие в мире за его пределами, и в данный момент главной темой разговоров (помимо вечной темы урожая и налогов) являлось ослабление позиций старшей рани и усиление влияния наложницы по имени Джану, девушки-нотч (танцовщицы) из Кашмира, которая приобрела такую власть над пресыщенным монархом, что недавно он убедил себя жениться на ней.
Джану-Баи подозревали в занятиях черной магией. Как еще могла обычная танцовщица возвыситься до положения рани и занять в сердце раджи место матери маленьких принцесс, чья власть не оспаривалась по меньшей мере три года? Она слыла одновременно красивой и безжалостной, а пол новорожденного младенца служил очередным доказательством ее колдовской силы. «Она ведьма, – говорили жители Гулкота. – Конечно ведьма. Придворные говорят, что именно она приказала раздать голодным пищу и сласти по случаю рождения ребенка. Радуется, что это не мальчик, и хочет дать знать сопернице о своей радости. Теперь, если сама она родит сына!..»
Наслушавшись подобных разговоров, Сита исполнилась уверенности: никакая опасность не грозит здесь Ашоку, сыну саиса Дая Рама, который (как она сообщила жене торговца фруктами) убежал с бесстыжей цыганкой, предоставив ей самой кормить себя и ребенка.
В правдивости ее истории никто не усомнился, и позже она нашла работу в лавке, расположенной в лощине Ханна-Лала за храмом Ганеши, где стала вырезать из разноцветной бумаги и яркой ткани цветы, какие используются в гирляндах и для украшения домов во время свадеб и различных праздников. Платили Сите мало, но на самое необходимое им хватало. Она всегда была искусной рукодельницей, и работа пришлась ей по душе. Вдобавок она могла подрабатывать, плетя корзины для торговца фруктами и время от времени помогая ему в лавке.
Как только они вселились в свою комнатушку, Сита вырыла ямку в земляном полу и спрятала туда деньги, полученные от Хилари, а потом старательно притоптала землю и тщательно разровняла коровий навоз по всему полу, чтобы никто не заметил ничего подозрительного. На руках у нее оставалась лишь завернутая в промасленный шелк тонкая пачка писем и документов, которую она предпочла бы сжечь. Хотя Сита не могла прочитать бумаги, она понимала, что в них наверняка содержатся свидетельства происхождения Аша. Страх и ревность побуждали ее уничтожить документы. Попадись они кому-нибудь в руки, Аша, скорее всего, убьют, как убивали детей сахиб-логов в Дели, Джханси, Канпуре и десятках других городов, да и сама она может поплатиться жизнью за попытку спасти мальчика. И даже если он избежит столь страшной участи, бумаги все равно докажут, что он ей не родной сын, а к настоящему времени эта мысль казалась Сите невыносимой. Однако она не смогла заставить себя уничтожить письменные свидетельства, ибо они тоже были неприкосновенной доверительной собственностью: бара-сахиб передал бумаги ей в руки, и, сожги она их, его призрак или его Бог разгневается на нее и отмстит за такой поступок. Лучше было сохранить их, но так, чтобы они никогда никому не попались на глаза. А коли их сожрут термиты, в том не будет ее вины.
Сита выскребла небольшое углубление внизу стены в самом темном углу комнатушки, засунула туда пакет и замаскировала тайник так же, как недавно замаскировала тайник с деньгами: замазала отверстие глиной и коровьим навозом. И только покончив с этим делом, она почувствовала, что невероятная тяжесть свалилась у нее с плеч и что Аш теперь поистине принадлежит ей.
Серые глаза и румяные щеки мальчика не привлекли ничьего внимания в Гулкоте: многие подданные раджи были родом из Кашмира, Кулу и Гиндукуша, да и сама Сита была горянкой. Аш подружился с сыновьями и внуками местных жителей и скоро уже ничем не отличался (для любого постороннего взгляда, но не для любящих глаз) от сотен непослушных базарных мальчишек, которые кричали, шалили и дрались на улицах Гулкота. И Сита успокоилась. Она по-прежнему верила тому, что сказали сипаи, встреченные по дороге: что все англичане погибли и власть Компании навсегда свергнута. Дели находился далеко, а Гулкот граничил с Пенджабом, где сохранялось относительное спокойствие, и, хотя время от времени по базарам проходили слухи о беспорядках и волнениях, они всегда были смутными, искаженными, сильно устаревшими и касались главным образом бедствий, постигших британцев…
Никто не говорил об армии, поспешно собранной в Амбале. Или о длинном переходе разведчиков (пятьсот восемьдесят миль от Мардана до Дели, покрытых за двадцать два дня в самый разгар лета), предпринятом для участия в осаде Дели; о гибели Николсона, о капитуляции последнего Могола и о смерти его сыновей, казненных Уильямом Ходсоном, командиром Ходсоновской конницы. Никто не говорил о том, что осада Лакхнау продолжается до сих пор и что великое восстание, начавшееся с мятежа 3-го кавалерийского полка в Мируте, никоим образом не кончилось…
Шайтан-ке-Хава – «Ветер дьявола» – по-прежнему дул над Индией с ураганной силой, гибли многие тысячи людей, но здесь, в надежно укрытом Гулкоте, жизнь текла размеренно и мирно.
В том октябре Ашу было пять лет, и только осенью следующего, 1858 года Сита узнала от странствующего садху кое-какие сведения о событиях, происходящих во внешнем мире. Дели и Лакхнау снова захвачены британцами, Нана-сахиб бежал, а отважная рани из Джханси убита в бою, где сражалась до последнего, переодетая мужчиной. Компания низложена, но фаранги, по словам садху, снова пришли к власти, умножив свою силу против прежнего, и чинят жестокую расправу над всеми, кто сражался с ними в ходе великого восстания. И хотя Компания прекратила свое существование, вместо нее теперь правит белая рани Виктория. Вся Индия отныне стала собственностью британской короны, и ею управляет британский вице-король и британские войска.
Сита попыталась убедить себя, что садху ошибается или лжет. Ведь если он говорит правду, значит, ей придется отвести Аша к англичанам, а подобная перспектива казалась неприемлемой. Это неправда, наверняка неправда. Она подождет, не станет ничего предпринимать, покуда не узнает все точно. А до тех пор нет никакой нужды делать что-либо…
Она прождала всю зиму, а весной пришли новости, подтвердившие все, что поведал ей садху. Но Сита по-прежнему бездействовала. Ашок принадлежал ей, она не могла отказаться от него и не собиралась отказываться. Было время, когда она могла сделать это, но тогда она еще не считала мальчика своим сыном. Кроме того, она ни у кого не отбирает этого ребенка: Ашок потерял обоих родителей, и если кто-нибудь на свете и имеет право на него, то лишь она одна. Разве не она любила и опекала малыша с самого его рождения? Разве не она извлекла его из материнской утробы и вскормила собственной грудью? Он не знает никакой другой матери и верит, что он ее сын, так что она никого не обкрадывает. Теперь он не Аш-баба, а ее сын Ашок, и она сожжет бумаги, спрятанные в тайнике, и ничего никому не скажет, и никто никогда не узнает правды.
В общем, они остались в Гулкоте и жили счастливо. Но Сита не сожгла бумаги Хилари. В последний момент страх перед возможной местью призрака бара-сахиба возобладал над страхом перед разоблачительными свидетельствами, содержавшимися в документах.
В городе снова пировали и пускали фейерверки – на сей раз по случаю рождения мальчика у Джану-Баи, в прошлом танцовщицы, а ныне фактической правительницы Гулкота, ибо она подчинила себе раджу настолько, что малейшее ее желание беспрекословно выполнялось.
Подданные раджи получили приказ праздновать рождение младенца – и праздновали, хотя и без особого воодушевления. Нотч не пользовалась популярностью у народа, и мысль о возможном принце, произведенном ею на свет, никого не радовала. Нет, ребенок не был наследником престола, ведь первая жена раджи, впоследствии умершая в родах, подарила своему супругу сына по имени Лалджи, то есть «возлюбленный», – ныне восьмилетнего ювераджа, в котором отец души не чаял и которым гордились все жители Гулкота. Но в Индии жизнь – штука ненадежная, и кто знает, доживет ли мальчик до взрослого возраста? Его мать за пятнадцать лет супружества родила девять детей, и все они, за исключением Лалджи (и последней мертворожденной девочки), умерли в младенчестве. Сама она скончалась в родах, и ее муж вскоре снова женился – на дочери чужеземца, прелестной юной девушке, получившей в Гулкоте прозвище фаранги-рани («чужеземная королева»).
Отец фаранги-рани был русским наемником, поочередно служившим в войсках разных воюющих индийских князей. На службе у последнего из них, Ранджита Сингха, прозванного Львом Пенджаба, он значительно возвысился и после смерти Льва благоразумно ушел в отставку, чтобы закончить свои дни в удаленном независимом княжестве Гулкот. Ходили слухи, будто в прошлом он был офицером казацких войск, приговоренным к пожизненному заключению, но сбежал из тюрьмы и добрался до Индии через северные перевалы. Оставив службу в Пенджабе, он не выказывал ни малейшего желания вернуться на родину и жил в свое удовольствие на богатства, накопленные за десять лет пребывания на высоких должностях, вместе с компанией наложниц и своей индийской женой Кумаридеви, дочерью раджпутского князя, над которым одержал победу в бою и у которого потребовал дочь в качестве трофея – они случайно встретились во время разграбления города и полюбили друг друга с первого взгляда.
Фаранги-рани была последним и единственным выжившим ребенком Кумаридеви, чье появление на свет стоило матери жизни. К тому времени некогда прекрасная принцесса превратилась в зрелую женщину, изнуренную выкидышами и рождением мертвых детей, что по большей части объяснялось бесчисленными тяготами походной жизни, поскольку Кумаридеви сопровождала мужа во всех военных походах. Ее дочь воспитывалась вместе с целым выводком незаконнорожденных единокровных братьев и сестер, и все они возликовали, когда слухи о ее красоте дошли до раджи Гулкота и он сделал предложение о браке, понимая, что ни о каком другом союзе не может быть и речи, так как со стороны матери она принадлежала к более царственному роду, чем его собственный.
Какое-то время фаранги-рани была счастлива. Никто из сводных братьев и сестер или их матерей не питал к ней особой приязни, и она с радостью покинула родной дом ради дешевого великолепия Дворца ветров. Враждебность женщин в Хава-Махале не слишком ее беспокоила: она привыкла к гаремным интригам, а раджа, влюбленный в нее до безумия, ни в чем ей не отказывал. И она не особо горевала, когда через год после свадьбы умер ее отец, никогда не уделявший большого внимания своему многочисленному потомству. Если фаранги-рани о чем-то и сожалела, то единственно о своей бездетности, хотя в отличие от чисто восточных женщин она не была одержима страстным желанием рожать детей и в любом случае не сомневалась, что это всего лишь дело времени. Но жадный интерес, зависть и торжество других женщин в связи с этим больным вопросом (а также злорадные намеки, что она, «полукровка», бесплодна) уязвляли ее, и она уже начала беспокоиться и нервничать ко времени, когда наконец зачала ребенка – сына. Конечно сына, иначе и быть не могло.
