Текст книги "Дворец ветров"
Автор книги: Мэри Маргарет Кей
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
«Это неправда. Я не допущу, чтобы она умерла!» – лихорадочно думал Аш, крепко обнимая Ситу, словно этим мог оградить ее от опасности. Но внезапно он понял с безысходной тоской, что это правда, что она покидает его навеки. Сердце его мучительно сжалось от горя, ужаса, отчаяния, и он уткнулся лицом в плечо любимой матери и заплакал навзрыд, как плачет ребенок, содрогаясь всем телом и задыхаясь от рыданий. Слабые руки Ситы утешительно гладили мальчика по спине, родной голос нашептывал ему на ухо ласковые слова и говорил, что он не должен плакать, ведь он мужчина. Он должен быть отважным и сильным, и перехитрить своих врагов, и стать бара-сахиб-бахадуром, как его отец и старый хан-бахадур Акбар-хан, в честь которого его назвали. Разве он не помнит дядю Акбара, который брал его с собой охотиться на тигра? Тогда он был совсем крохой, но ни капельки не боялся, и они все очень гордились им. Сейчас он должен быть таким же смелым и помнить, что в конце концов смерть приходит ко всем – и к радже, и к нищему, и к брамину, и к неприкасаемому, и к мужчине, и к женщине. Все уходят одним путем и снова рождаются…
– Я не умираю, пьяра. Я просто ухожу отдыхать и ждать нового рождения. И в следующей жизни, коли боги будут милостивы к нам, возможно, мы с тобой снова встретимся. Да, непременно встретимся… может статься, в нашей долине…
Сита начала рассказывать про долину затрудненным, прерывистым шепотом, тяжело задыхаясь, а когда рыдания Аша мало-помалу стихли, она перешла от этой милой сердцу, давно знакомой истории к старой детской песенке, которой часто убаюкивала мальчика в прошлом.
– Нини баба, нини, мукан, роти, чини, – чуть слышно напевала Сита. – Роти мукан хогья… хамара… баба… согья…
Голос ее звучал все тише, тише и когда наконец пресекся, Аш не сразу понял, что остался один.
Длинные синие тени раннего утра сократились до куцых теней полудня, а потом снова начали удлиняться по мере того, как солнце спускалось к далекому горизонту и близился вечер.
На равнине кричали куропатки, дикие утки крякали на реке, и на белых берегах Джелама черепахи, весь день нежившиеся на солнцепеке, уже соскальзывали обратно в воду. Скоро сгустятся сумерки, и надо идти, с тупым безразличием подумал Аш. Он пообещал продолжить путь, и у него не осталось причин задерживаться здесь.
Он медленно поднялся на ноги, двигаясь с трудом, поскольку целый день просидел подле тела Ситы, сжимая в руке ее коченеющую натруженную ладонь. Мышцы у него сводило судорогой, ум мутился от горя и потрясения. Он не помнил, когда ел в последний раз, но не чувствовал голода – только страшную жажду.
Река сверкала в лучах закатного солнца, когда он опустился на колени на мокрый песок и принялся черпать пригоршнями воду и жадно пить, а потом обильно смочил пылающую голову и сухие воспаленные глаза. После смерти Ситы он больше не плакал, не плакал и сейчас, ибо мальчик, горько рыдавший на рассвете, тоже умер. Ашу еще не исполнилось и двенадцати, но он перестал быть ребенком. Он повзрослел за один короткий день и оставил детство в прошлом. Сегодня он потерял не только мать, но и свою личность. Ашока, сына Ситы, жены саиса Дая Рама, больше не было (да и был ли он вообще?). Остался лишь мальчик, родители которого давно умерли и который даже не знает своего настоящего имени и понятия не имеет, где искать сородичей. Английский мальчик, фаранги. Он чужеземец, и это даже не его родина…
От холодной воды в голове у Аша немного прояснилось, и он спросил себя, что делать дальше. Он не мог уйти, бросив здесь свою мать. К нему вдруг вернулось отвратительное воспоминание из почти забытого прошлого, и он невольно содрогнулся, вспомнив знойную ночь в пустынном лагере и наводящую ужас яростную грызню шакалов и гиен под луной.
Он заметил какое-то движение на спокойной глади реки. То оказалась всего лишь коряга, плывущая по течению, но, глядя на нее, Аш вспомнил, что его соплеменники – нет, соплеменники его матери Ситы – сжигали своих мертвецов и бросали пепел в реку, чтобы в конце концов прах принесло в море.
За неимением топлива он не мог разложить погребальный костер для Ситы. Но вот она, река. Прохладная, глубокая, медленная река, которая берет начало в своих собственных горах и которая нежно и бережно отнесет Ситу к морю. Она сверкала, пламенела в лучах закатного солнца ярче любого костра, и Аш воротился к неглубокой пещерке среди скал, бережно завернул исхудалое тело Ситы в одеяло, словно стараясь уберечь мать от холода, а потом отнес к реке и шел по отмелям, пока вода не подхватила мертвое тело. Оно уже окоченело и стало почти невесомым, так что дело оказалось легче, чем он предполагал. И когда он наконец отпустил Ситу, она медленно поплыла прочь от него, удерживаемая на поверхности одеялом.
Течение отнесло ее от берега и повлекло вниз по реке. Аш стоял по пояс в воде и долго глядел вслед Сите, напрягая зрение, пока крохотная темная точка не потерялась в ослепительном сверкании солнца на речной глади. А когда река померкла и поменяла цвет с золотистого на опаловый, тело матери уже скрылось из виду.
Аш повернулся и побрел к берегу, еле передвигая онемевшие от холода ноги и стискивая зубы, чтобы не стучали. Он вдруг почувствовал острый голод, но не смог даже притронуться к приготовленной для Ситы кашице, от которой она отказалась утром, и потому выбросил ее. Он должен срочно раздобыть какую-нибудь пищу, иначе у него не хватит сил уйти далеко, а он обещал маме… Аш взял запечатанный пакет и увесистые замшевые мешочки, полные золотых и серебряных монет, и несколько мгновений держал в руках, испытывая искушение избавиться от них, но понимая, что делать этого нельзя. Они принадлежали ему, а значит, придется взять их с собой. Вынув одну-единственную золотую рупию на неотложные нужды, мальчик снова завернул пакет и мешочки в полосу ткани, которую затем обернул вокруг талии, как делала Сита, и скрыл под изодранной рубахой. Сложенный вчетверо пожелтевший от времени лист бумаги, исписанный тонким неразборчивым почерком, он спрятал в тюрбане, и теперь ничто в пещерке между камнями не свидетельствовало о том, что здесь кто-то был. Ничто, кроме отпечатков ног и едва заметного углубления в песке, где Сита легла спать накануне вечером и где умерла сегодня на рассвете. Аш легко дотронулся до этого места, словно его мать по-прежнему лежала там и он боялся разбудить ее.
И в тот же миг от реки налетело первое дуновение свежего ночного ветра, он завихрился в пещерке, взмел сухой серебристый песок и снова стих ненадолго.
Аштон Хилари Акбар Пелам-Мартин взвалил на плечи котомку и прочую ношу и, повернувшись спиной к прошлому, отправился в холодных сумерках на поиски своих сородичей.
7
– Это для капитана-сахиба. Капитана-сахиба из разведчиков, – сказал базарный письмописец, разглядывая последнее письмо Хилари сквозь очки с исцарапанными стеклами. – Да, вот видишь, тут значится: «Мардан». Это в окрестностях Хоти-Мардана, что находится по дороге в Малаканд. За Аттоком и Индом, на другом берегу Кабула.
– Разведчики, – выдохнул Аш благоговейным шепотом.
Он бы уже давно двинулся в Мардан, если бы посмел, но он знал, что люди рани ожидают появления беглеца в этом городе (его дружба с сыном Кода Дада ни для кого не была секретом в Хава-Махале) и устроят засаду. Но теперь они наверняка решили, что он слишком хитер, чтобы сделать столь предсказуемый ход, и отправились на поиски в другие места. А если даже и нет, сама ситуация изменилась коренным образом, ведь отныне он не одинокий базарный мальчишка, уповающий найти приют у совара из разведчиков, а сахиб, который может попросить защиты у других сахибов. Не только для себя, но и для Зарина. А при необходимости и для Кода Дада тоже.
– Разведчики, – тихо повторил Аш.
Внезапно глаза его загорелись от возбуждения, и сумрачное отчаяние, много дней владевшее его умом и сердцем, начало рассеиваться, словно туман под лучами утреннего солнца. Наконец-то удача улыбнулась ему.
– Это название палтона [15]15
Палтон – пехотный полк.
[Закрыть], стоящего в Мардане, – с важным видом пояснил письмописец. – А имя сахиба – Аш-тан. Капитан Аш-тан. Что же касается остального…
Он хотел развернуть сложенный лист бумаги, но Аш проворно выхватил письмо у него из рук, пояснив, что он хотел узнать только имя и адрес сахиба, а остальное не имеет значения.
– Если это рекомендательное письмо, то лучше знать, что в нем написано, – глубокомысленно посоветовал письмописец. – Коли там содержится неблагоприятный отзыв, письмо можно порвать и сказать, что потерял. А коли отзыв благоприятный, бумагу можно продать за большие деньги. За такие вещи на базаре дают хорошую цену. Так значит, ты надеешься поступить на службу к этому сахибу?
– Нет, я… я направляюсь в гости к брату жены моего кузена, а он служит у капитана-сахиба, – бойко соврал Аш. – Адрес мне сказали, но я забыл, а на ангрези читать не умею.
Заплатив письмописцу пол-аны согласно предварительной договоренности и несколько раз повторив имя для пущей верности, он засунул письмо обратно в складки тюрбана и потратил другую половину аны на горсть чанны [16]16
Чанна – жареный турецкий горох.
[Закрыть]и палочку очищенного сахарного тростника.
Аш проделал длинный путь с той ночи, как покинул пещерку на берегу Джелама. Он очень скоро понял, насколько быстрее путешествовать одному и насколько права была Сита, когда говорила, что один он будет в большей безопасности, ибо доходившие до него слухи о расспросах и допросах в деревнях свидетельствовали, что преследование продолжается. Но поскольку преследователи знали, что он никогда не бросит свою мать, они по-прежнему разыскивали женщину-горянку и сероглазого мальчика, путешествующих вместе, и не интересовались одиноким бездомным оборвышем, чья внешность в северо-западной области Индии, где на горизонте вздымались Хайберские горы, ничем особо не выделялась.
К Ашу никто не подступал с расспросами, но из страха привлечь к себе внимание неосторожным поступком он не решился попросить перевести письмо ни в одном из маленьких городков, где подобная просьба могла возбудить любопытство. Только достигнув города покрупнее, могущего похвастаться полудюжиной письмописцев, он почувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы отважиться на такой шаг. И вот сейчас выяснилось, что на письме указаны имя и адрес офицера разведчиков – полка, где служит Зарин. Все складывалось так удачно, что даже не верилось.
Мама сказала, что не знает содержания письма. Но видимо, у нее имелись предположения на сей счет, и, возможно, именно поэтому она питала неприязнь к Кода Даду и его сыну и решительно противилась планам Аша однажды присоединиться к Зарину и вступить в тот же самый полк. Однако в конце концов она велела Ашу направиться в Мардан, где он встретится с Зарином и станет соваром корпуса разведчиков – или даже офицером, если этот капитан-сахиб окажется родственником и пожелает помочь ему. Но последнее так и осталось неизвестным, потому что Уильям Аштон был мертв.
Осенью прошлого года разведчики принимали участие в кампании в Амбале – военном походе, предпринятом против одного враждебно настроенного пограничного племени, и Уильям, так и не узнавший о существовании племянника, пал в бою всего через несколько недель после побега сына своей сестры из Хава-Махала. Но теперь была весна, миндальные деревья стояли в цвету, и на ивах уже распускались почки, когда Аш тронулся в путь по дороге, ведущей из Аттока в Пешавар.
Река Кабул, мутно-красная от красной земли Хайбера, которую в нее смывало с весенними дождями и таянием снегов в далеком Афганистане, широко разлилась, и броды стали непроходимыми, поэтому Ашу пришлось переправиться через нее по понтонному мосту в Ноушере. Аш уже сделал крюк примерно в десять миль, чтобы не переправляться через Инд на аттокском пароме, поскольку сообразил, что достаточно всего одного человека, чтобы уследить за всеми, кто проезжает там. Он поступил разумно, так как там действительно сторожил некий человек – безобидный с виду странник, явно никуда не спешивший, который сдружился с лодочником и целыми днями праздно наблюдал за людьми, пользовавшимися паромом. Аш переправился на другой берег милями пятью ниже по течению, попросившись на плот к одному фермеру, а оттуда вернулся к Пешаварской дороге. И опять судьба оказалась благосклонна к нему. В Ноушере один доброжелательный крестьянин, направлявшийся в Рисалпур с грузом овощей, согласился подвезти мальчика, и тот, притворившись, что хочет спать, зарылся в груду капустных кочанов и кольраби и проехал через понтонный мост, никем не замеченный. Таким образом, ближе к вечеру этого дня он – в запыленной одежде, со стертыми в кровь ногами и страшно усталый – добрался до военного поста Мардан и спросил там совара Зарин-хана из разведчиков.
К тому времени корпус разведчиков снова вернулся в казармы после нескольких месяцев тяжелого военного похода и еще более тяжелых боев на территории юсуфзаев. За одиннадцать месяцев службы Зарин так повзрослел, что в нем трудно было узнать веселого юношу, с легким сердцем покидавшего Гулкот в недалеком прошлом. Он стал выше ростом, шире в плечах, и темный пушок, прежде едва пробивавшийся у него над верхней губой, сменился внушительными усами. Но он остался все тем же Зарином и очень обрадовался встрече с Ашем.
– Отец прислал мне весточку о твоем побеге из Гулкота, и я знал, что однажды ты здесь появишься, – сказал он, крепко обнимая мальчика. – Тебе придется подождать, покуда не достигнешь призывного возраста, но я поговорю с братом – он получил звание джамадара после сражения на дороге в Амбалу, – и он подыщет тебе работу. Твоя мать здесь?
– Она умерла, – ответил Аш бесцветным голосом.
Он почувствовал, что не в состоянии говорить о Сите даже с таким старым другом, как Зарин. Но Зарин все понял и не стал задавать никаких вопросов, только сказал:
– Мне очень жаль. Она была тебе хорошей матерью, а я думаю, что и плохую-то потерять тяжело, ведь мать у каждого из нас всего одна.
– Похоже, у меня их было две, – мрачно промолвил Аш.
Устало присев на корточки у костра Зарина, он поведал о своем побеге из Хава-Махала и о том, что узнал от Ситы в пещерке у реки, а в подтверждение последней части своего рассказа вытащил из тюрбана письмо, адресованное погибшему офицеру разведчиков.
Зарин не мог прочитать письмо, но он тоже поверил услышанному при виде денег. Монеты говорили сами за себя на языке, не требующем перевода. В общей сложности там было двести с лишним монет: около пятидесяти из них – серебряные рупии, а остальные – соверены и золотые мухуры. Тот факт, что Сита столько лет хранила это небольшое состояние, похоже, доказывал, что ее история правдива, по крайней мере отчасти.
– Думаю, лучше показать это моему брату, – сказал Зарин, с сомнением глядя на письмо, сунутое ему в руку Ашем. – Возможно, он даст тебе толковый совет. Для моего ума это дело слишком сложное.
Брат Зарина, джамадар, не испытал никаких сомнений. Есть только один вариант действий. Поскольку Аштон-сахиб погиб, дело нужно изложить полковнику-сахибу Брауну, командующему корпусом, и тот во всем разберется. Он сам, Авал-шах, немедленно отведет Ашока на квартиру полковника-сахиба. Если в этой поразительной истории есть хоть доля правды, то чем скорее деньги и бумаги окажутся в надежных руках, тем лучше.
– Ты же, Зарин, держи язык за зубами. Если гулкотская рани жаждет смерти мальчика, она станет мстить тем, кто помог ему бежать, а коли она узнает, что он здесь с нами, то заподозрит нашего отца в причастности к делу. Поэтому для всех нас лучше, чтобы след затерялся. Я сейчас пойду к командующему-сахибу, а ты, Ашок, иди за мной немного поодаль, чтобы нас не видели вместе, и подожди на улице, пока тебя не позовут.
Джамадар сунул в карман письмо и крупным шагом вышел на предвечерний солнечный свет, а Аш последовал за ним на безопасном расстоянии. Следующие полчаса он провел, сидя на краю сточной трубы, швыряя камешки в канаву и зорко поглядывая на окна полковника, пока тени на пыльной дороге медленно удлинялись и свежий весенний вечер постепенно наполнялся запахом дыма от костров из хвороста и сухого навоза.
Тогда Аш еще не знал, что то был последний час его независимости. Последний – на много лет вперед – час покоя, свободы и праздности. Если бы он понял это, то, возможно, нарушил бы данное Сите обещание и убежал бы, пока не поздно. Однако, хотя Аш сумел скрыться от наемных убийц рани, сейчас ему едва ли удалось бы убежать далеко. Полковник Сэм Браун, кавалер ордена «Крест Виктории», исполняющий обязанности командующего корпусом разведчиков, уже прочитал незаконченное письмо профессора Пелам-Мартина к своему шурину Уильяму Аштону и теперь взламывал печать на пакете, завернутом в промасленный шелк почти семь лет назад. Бежать сыну Хилари было уже слишком поздно.
Спустя три недели Аш, одетый в тесный, неудобный европейский костюм и обутый в еще более неудобные европейские туфли, находился в Бомбее – по дороге на родину своих предков.
Переезд организовали и оплатили офицеры полка его дяди, которые поначалу категорически отказывались верить, что этот нищий бродяжка может приходиться племянником бедному Уильяму, но в конце концов признали неоспоримость свидетельств, содержавшихся в пакете (среди них имелся дагерротип Изабеллы, чье сходство с сыном было поистине поразительным, и дагерротип с изображением сидящего на коленях у Ситы Аша, сделанный в Дели в тот день, когда мальчику исполнилось четыре года, – обоих позирующих с уверенностью опознал Зарин) и полученных в результате тщательного допроса и осмотра претендента. Поменяв свое мнение на противоположное, друзья Уильяма исполнились решимости сделать все возможное и невозможное для племянника бравого офицера, который служил в корпусе со времени возведения Ходсоном крепости в Мардане и пользовался всеобщей любовью. Впрочем, означенный племянник не испытывал ни малейшей признательности к своим благодетелям.
Аш выполнил последнюю волю своей приемной матери: отдал сахиб-логам бумаги и деньги, полученные от нее. Сделав это, он предпочел бы остаться при кавалерийской части Зарина и Авал-шаха и зарабатывать на хлеб трудом конюшонка или косильщика травы для армейских лошадей, покуда не достигнет возраста, когда сможет вступить в полк. Но этого ему не позволили. «Ну почему меня не оставят в покое? – с негодованием думал Аш. – Почему всегда и везде находятся самовластные люди, которые отдают мне неприятные приказы, ограничивают мою свободу и не считаются с моими желаниями? И другие, которые по воле злонамеренной и честолюбивой женщины готовы гоняться за мной по всей Индии, чтобы убить меня, хотя я с ними не ссорился и не сделал им ничего плохого? Это несправедливо!»
Он был счастлив на базарах Гулкота и не хотел покидать город и перебираться в Хава-Махал. Но ему не оставили выбора. А теперь, судя по всему, ему придется расстаться с друзьями и отправиться на родину отца, и опять-таки у него нет выбора и права голоса. Он попался в ловушку – точно так же, как однажды угодил в западню Хава-Махала, – и пути назад уже нет, ибо ворота закрылись за ним. Возможно, когда он станет взрослым, он обретет право поступать по собственному усмотрению, хотя Аш уже начинал думать, что в мире, полном притеснителей, наемных убийц и назойливых людей, сующих нос в чужие дела, такое едва ли возможно. Но по крайней мере, сахибы обещали, что по истечении срока неволи в Билайте он получит разрешение вернуться в Индию.
Полковник Сэм Браун, командующий корпусом, сказал, что отослал телеграммы родственникам его отца – они отправят его в школу и сделают из него сахиба. А если он будет прилежно учиться и хорошо сдаст экзамены (что бы ни значило это слово), он получит назначение в армию и вернется в Мардан в качестве офицера разведчиков. Именно надежда на такой исход событий, а не данное Сите слово или страх перед людьми рани удержала Аша от попытки побега. А также то обстоятельство, что сахиб, в сопровождении которого он ехал в Англию, вез с собой на родину двух слуг-индийцев, а следовательно, Ашу будет с кем перемолвиться словечком. Последним он был обязан высказанному невзначай замечанию Авал-шаха.
– Очень жаль, – сказал Авал-шах своему командиру, – что мальчик забудет язык и обычаи этой страны. Сахиб, способный думать и разговаривать, как один из нас, и с виду похожий на патхана или пенджабца, сделал бы отличную карьеру в нашем полку. Но в Билайте он все забудет и станет таким, как все прочие сахибы, а это будет большой потерей.
Эти слова произвели впечатление на командующего. Хотя от всех англичан, состоявших на службе у правительства Британии, требовалось умение бегло говорить на одном или нескольких из распространенных в Индии наречий, очень и очень немногие владели языком настолько хорошо, чтобы сойти за туземного жителя. И эти немногие в большинстве своем были полукровками, чья смешанная кровь препятствовала продвижению на высокие должности в армии и на государственной службе. Даже такой высокоодаренный солдат, как полковник Джордж Скиннер, командир Скиннеровской конницы, знаменитый Сикундар-сахиб, получил отказ на прошение о принятии на службу в бенгальскую армию из-за того, что его мать была уроженкой Индии. Но было ясно, что племянник Уильяма Аштона – настоящий индиец во всех отношениях, помимо происхождения, и один из немногих, кто знает страну изнутри. В таком качестве он мог однажды оказать неоценимую помощь здесь, где от достоверной информации зачастую зависел вопрос победы или поражения, и Авал-шах абсолютно прав: столь ценными людьми нельзя разбрасываться.
Командующий корпусом пораскинул мозгами и в конечном счете нашел блестящее решение. Полковник Рональд Андерсон, окружной комиссар, вынужденный уйти в отставку по причине плохого здоровья, в следующий четверг отбывал в Англию в сопровождении своего посыльного, патхана по имени Ала Яр, и своего кхансамаха (повара) Махду, уроженца горной местности за Абботабадом, – оба находились у него в услужении свыше двадцати лет. Андерсон водил дружбу с Джоном Николсоном и сэром Генри Лоуренсом, а в молодости провел несколько лет в Афганистане на службе у злосчастного Макнотона. Он свободно говорил на пяти индийских диалектах, глубоко знал и любил Северо-Западную пограничную провинцию и местность за ее пределами. Нет никаких сомнений, лучше Андерсона никто не присмотрит за юным Аштоном во время длительного путешествия на родину и в течение всех школьных каникул, на какие Пелам-Мартины разрешат забирать мальчика, и он наверняка согласится взять на себя такую обязанность. Командующий корпусом разведчиков, не теряя времени даром, тотчас приказал подать коня и направился к полковнику Андерсону, чтобы изложить дело. Отставной комиссар, заинтригованный историей, мгновенно дал свое согласие.
– Ну конечно, ты вернешься, – успокоил Зарин встревоженного Аша. – Только сперва тебе необходимо получить образование, а они говорят, это надо сделать в Билайте. Хотя сам я… Впрочем, неважно. Но прежде всего необходимо остаться в живых, а в стране, где за твою голову назначена награда, тебе грозит смертельная опасность. Ты не знаешь наверное, потеряли ли шпионы рани твой след, но они уж точно не последуют за тобой через океан и, надо надеяться, забудут про тебя задолго до твоего возвращения. Мы с братом Авалом поклялись хранить молчание и не можем даже послать отцу весточку о тебе, ведь письмо может вскрыть и прочитать какой-нибудь любопытный. Лучше оставить отца в неведении, чем рисковать выдать твое местонахождение и твои счастливо переменившиеся обстоятельства тем, кто желает тебе зла. Но позже, когда гур-бур утихнет и полковник-сахиб даст добро, я напишу тебе в Билайт. И помни, что ты отправляешься туда не один. Андерсон-сахиб – хороший человек, достойный всяческого доверия. Он и его слуги позаботятся о том, чтобы ты не забыл нас, когда станешь сахибом. Вот увидишь, годы пролетят быстро, Ашок.
Однако здесь Зарин ошибся: годы не летели быстро. Они ползли так медленно, что каждая неделя казалась месяцем, а каждый месяц – годом. Но насчет полковника Андерсона он оказался прав. Бывший окружной комиссар полюбил мальчика и за долгие, скучные дни путешествия умудрился преподать Ашу на удивление обширный курс английского, внушив ему мысль, что незнание языка чужой страны ставит человека в невыгодное положение и вдобавок унизительно для гордости.
Слова полковника достигли цели, и Аш, унаследовавший от отца лингвистические способности, взялся за изучение нового языка с таким усердием, что через год никто уже и предположить не мог, что мальчик когда-либо разговаривал на каком-либо ином языке. Благодаря свойственной юному возрасту способности к подражанию он научился говорить по-английски с тягучей протяжностью и интонациями представителей британского высшего общества, как говорили педантичные наставники и пожилые Пелам-Мартины. Но несмотря на все старания, Аш так и не научился считать себя одним из них, да и они не признавали в нем своего.
Ему суждено было остаться чужаком в чужой стране. Англия никогда не стала бы для него родиной, поскольку он считал своей родиной Индостан. Он по-прежнему оставался сыном Ситы, и в своей новой жизни мальчик столкнулся с бесчисленным множеством вещей, не просто глубоко ему чуждых, но и приводящих в ужас. Речь шла о вещах самых обыденных с точки зрения англичан, но для Аша, воспитанного в традициях индуизма, поистине отвратительных. Например, употребление в пищу свинины и говядины: первое – невероятная мерзость, а второе – неслыханное кощунство, ибо свинья является нечистым животным, а корова – священным.
Не меньшее отвращение внушал обычай англичан использовать зубную щетку не единожды, а по многу раз – вместо тонкого прутика или веточки, которые можно срывать каждый день и выбрасывать после использования, поскольку грязнее слюны, как всем известно, ничего нет. Очевидно, англичане этого не знали, и Аш долго и ожесточенно сопротивлялся, прежде чем сдался и смирился с этим и многими другими обычаями, казавшимися ему варварскими.
Первый год дался очень тяжело всем заинтересованным лицам, и не в последнюю очередь родственникам Аша, которых приводили в не меньший ужас повадки и наружность юного «язычника» с Востока. Глубоко консервативные, воплощающие собой всю природную сдержанность и замкнутость своего народа, они решительно отказались от мысли представить сына Хилари критическим взорам своих друзей и соседей и спешно изменили первоначальные планы, состоявшие в отправке племянника в привилегированную частную школу, где получили образование семь поколений Пелам-Мартинов. Вместо этого они наняли домашнего учителя и приходящего раз в неделю пожилого священника, отставного преподавателя Оксфорда, чтобы «обтесать мальчика», и с благодарностью приняли предложение полковника Андерсона забирать Аша к себе на каникулы.
Пелам-Аббас, поместье старшего брата Хилари, сэра Мэтью Пелам-Мартина, представляло собой внушительный надел недвижимого имущества, состоявшего из огромного, прямоугольных очертаний особняка в стиле эпохи королевы Анны, построенного на месте прежнего тюдоровского, который в 1644 году разрушили люди Кромвеля, и окруженного террасированными лужайками, конюшнями и оранжереями. Там также имелись декоративное озеро, обширный сад, где Ашу разрешалось совершать конные прогулки, ручей, изобилующий форелью, и приусадебная ферма акров в четыреста, расположенная за лесным участком, где егерь сэра Мэтью разводил фазанов. Сам особняк был полон фамильных портретов и мебели в стиле английского ампира, и Пелам-Мартины, опасавшиеся, что такая роскошь повергнет нецивилизованного юного племянника в благоговейный трепет, вскоре с неприятным удивлением узнали, что он находит дом холодным, неуютным и не идущим ни в какое сравнение – ни по размерам, ни по великолепию – с каким-то восточным дворцом с непроизносимым названием, где, по словам мальчика, он жил много лет.
Это стало для Пелам-Мартинов первым из нескольких сюрпризов, которые не все оказались неприятными. Они не ожидали, что мальчик столь ловко сидит в седле и так же ловко обращается с оружием, и очень обрадовались этому открытию.
– Покуда он хорошо ездит верхом и стреляет, он небезнадежен, – сказал кузен сэра Мэтью, Генри. – Однако жаль, что он не попал к нам в руки раньше. У него совершенно неправильный образ мыслей.
Образ мыслей Аша оставался крайне неортодоксальным и зачастую создавал для него серьезные проблемы. Например, мальчик категорически отказывался есть говядину в любом виде (самое последнее и самое стойкое из внушенных Ситой предубеждений, на преодоление которого у него ушло больше всего времени, несмотря на все сопряженные с ним неудобства, не говоря уже о нотациях и наказаниях, которые оно навлекало на него со стороны учителей и наставников, а также гневе и возмущении, которые оно вызывало у родственников). Кроме того, Аш не понимал, почему ему не разрешают учить верховой езде мальчика-прислужника Уилли Хиггинса или приглашать к себе на чай в классную комнату двенадцатилетнюю Энни Мотт, худенькую, измученную непосильным трудом судомойку, всегда выглядевшую полуголодной.
– Но ведь это же мой чай, правда, тетя Миллисент? – спрашивал Аш.
Или:
– Но ведь дядя Мэтью сказал, что Голубая Луна будет моей собственной лошадью, тогда почему мне нельзя…
– Они слуги, мой милый, а со слугами нельзя обращаться как с равными. Они поймут тебя неправильно, – объясняла тетя Миллисент, недовольная тем, что с ней спорит на ломаном английском несносный отпрыск ее эксцентричного деверя.
Ну просто вылитый Хилари! Тот всегда был для них головной болью и даже после смерти по-прежнему умудряется портить им жизнь!
– Но когда я был слугой Лалджи, – упорствовал Аш, – я ездил на его лошадях…
– То было в Индии, Аштон. А теперь ты в Англии и должен научиться вести себя прилично. В Англии не принято играть со слугами или приглашать их к столу. И уверяю тебя, Энни достаточно сытно кормят на кухне.
– Нет, не достаточно. Она всегда голодная, и это несправедливо, потому что миссис Мотт…
– Довольно, Аштон. Я сказала «нет», и если ты еще хоть раз заведешь подобный разговор, я прикажу, чтобы тебя и близко не подпускали к кухне и не позволяли тебе общаться с младшими слугами. Ты понимаешь?
Аш не понимал. Но его родственники тоже не понимали. Впоследствии, когда он научился читать и писать на английском так же хорошо, как разговаривать, сэр Мэтью, в похвальной попытке поощрить усердие племянника и несколько развеять скуку уроков, дал ему с дюжину книг про Индию, высказав предположение, что они наверняка представляют для него особый интерес. Среди книг были несколько последних трудов Хилари, а также такие увлекательные сочинения, как «Завоевание Бенгалии», отчет Слимана о подавлении секты душителей и «История восстания сипаев» сэра Джона Кея. Они действительно вызвали у Аша интерес, хотя и не такой, какого ожидал от него дядя. Книги отца показались мальчику слишком сухими и заумными, а его отзывы об остальных книгах рассердили сэра Мэтью, имевшего неосторожность спросить, какого он мнения о прочитанном.
