Текст книги "Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни"

Автор книги: Мэри Габриэл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 25 страниц]

Власти опасались, что иностранцы используют свои связи с Францией – и беспорядки начнутся уже в Брюсселе; существовала возможность того, что бельгийские рабочие возьмут пример с парижской толпы и решат, что без короля Бельгии значительно лучше {31}. В субботу, 26 февраля, бельгийское правительство опубликовало список лиц, за которыми ведется пристальное наблюдение и которым грозит выдворение из страны {32}. Тем временем Маркс и другие лидеры Демократической ассоциации начали оповещать членов организации и друзей о демонстрации, которая должна была состояться следующим вечером, чтобы «мирным и приемлемым для бельгийских правительственных институтов путем получить те преимущества, которые французские рабочие выиграли сами» {33}. Виктор Тедеско переходил от кафе к кафе, останавливаясь у стоек, присаживаясь за столики и призывая людей выражать свой протест {34}. В воскресенье вечером количество народа на Гран-Пляс, в Отеле де Вилль, а также в соседних тавернах и кафе увеличилось, сюда подтягивались не только участники, но и просто любопытствующие.

Граждане собирались выйти на мирную демонстрацию, но их число росло, они становились все более возбужденными, и ситуация накалялась. Уже раздавались крики «Да здравствует Республика!», звучала «Марсельеза».

Милиция (состоящая в основном из добровольцев, принадлежавших к среднему классу), полиция и пехотные подразделения армии, подкрепленные резервом из провинций, окружили широкую площадь конным и пешим строем и заметно нервничали. В ответ все более шумной и агрессивной становилась и толпа. Энгельс, Стефан Борн и Люпус были среди других немцев, наблюдая через витрины кафе, как сотни людей заполняют близлежащие улицы. Толпа скандировала: «Сво-бо-да! Равен-ство!» Внезапно жандармерия двинулась навстречу людям, демонстрантов хватали, валили на землю и избивали, а следом веером рассыпались полицейские, хватая тех, кто пытался бежать {35}. Люпус был остановлен и обыскан, у него нашли нож – и его взяли под стражу вместе с 34 бельгийцами и 4 иностранцами. Его допросили, поместили в камеру предварительного заключения, а затем отправили в тюрьму {36}. Позже Маркс утверждал, что Люпуса избили пьяные полицейские, которые «сорвали с него очки, били его и издевались над ним… Они его пытали». (Правый глаз Люпуса был поврежден так сильно, что возникла угроза потери зрения, хотя других тяжелых травм у него не было.) {37}

Правительство Леопольда в некотором отношении было гораздо хитрее, чем правительства других европейских государств. Власти Брюсселя полагали, что, если бы им удалось доказать, что за демонстрантами стоят немецкие зачинщики, они смогли бы обмануть бельгийское население, убедив его, что соотечественники ничего не имеют против своего правительства. На худой конец это помогло бы им выиграть время и оттянуть революцию на какой-то срок. Кроме того, были умело распущены слухи, что король сам готов отречься от престола, поскольку в душе является республиканцем. Эта умная многоходовая кампания укрепила позиции Леопольда, обеспечив ему поддержку народа, – хотя на самом деле ни о чем таком он, конечно, и не помышлял {38}.

В понедельник по Брюсселю расползлись слухи, что за воскресные беспорядки несут ответственность немцы с сомнительной репутацией, которых уже в свое время выгнали даже из собственной страны. В статье для «The Northern Star» Энгельс пишет: «Не прошло и дня, как вся масса лавочников, из которых вербуется гражданская гвардия, подняла единодушный вой против немецких бунтовщиков, желающих ввергнуть в революцию их счастливое бельгийское отечество.

У немцев было назначено место встречи в кафе, куда каждый из них должен был доставлять последние новости из Парижа. Но шум, поднятый лавочниками, был так велик, и о мерах, принимаемых правительством против немцев, ходило столько различных слухов, что немцы вынуждены были отказаться даже от такого безобидного способа общения между собой» {39} [39]39
  Русский перевод дан по: К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения. Т. 4.


[Закрыть].

Женни отмечала, что полиция, армия и городская милиция были буквально науськаны на немцев-эмигрантов, которые в связи с этим решили, что пришла пора вооружаться. «Закупались ножи, револьверы, etc. Карл охотно давал на это деньги, поскольку только что получил наследство», – замечает она между делом в своей автобиографии, написанной много лет спустя {40}.

Действительно, в начале февраля Марк получил обещанные 6000 франков от своей матери {41}. Деньги нужны были срочно – на уплату долгов. Кроме того, нужно было отложить какую-то сумму на будущее, потому что никакого другого дохода в их семье не предвиделось. Но Маркс редко думал о будущем и о собственных финансах. Деньги задерживались у него в руках буквально на минуту – после чего меняли хозяина. В большинстве случаев он сразу же тратил в несколько раз больше, чем получил. Женни знала, чем им грозит преждевременно растраченное наследство: кредиторы, неуверенность, обман. Тем не менее она, кажется, не спорила с тем, что Маркс покупает оружие для повстанцев, а не еду для своей семьи. Удивительно, но она была исполнена наивного удивления по поводу той тревоги, которую вызывал у бельгийского правительства ее муж.

«Во всем этом власти видят заговор и преступные планы: Маркс получил деньги и скупает оружие, поэтому от него нужно избавиться» {42}.

Как предположили некоторые биографы Маркса, Женни считала, что бельгийскому правительству незачем опасаться Маркса и его товарищей, потому что они хотели продолжать свою борьбу дома, в Пруссии. Но и будь это так, Бельгия все равно была в своем праве изгнать вооруженных повстанцев, стремящихся свергнуть ее союзника. Несколько наивные и странные соображения Женни указывают на то, что она до сих пор не вполне уяснила и разделила революционные идеи своего мужа, которыми она так восхищалась в письмах к мужу, – она не понимала, что в материальном воплощении эти идеи превращаются в реальные выстрелы и кровь.

1 марта Люпус и другие арестованные в воскресенье иностранцы были посажены в черные полицейские фургоны, отвезены на вокзал и отправлены во Францию. Кончалось и время, отведенное Марксу. В понедельник, 28 февраля, полицейский шпик донес, что Маркс передал двоим мужчинам банкноты на сумму 2100 франков. Если бы было доказано, что Маркс дает деньги на оружие бельгийским бунтовщикам, его бы могли казнить. Маркс говорит Женни, чтобы она увозила детей в Трир, но она отказывается. Женни уже сталкивалась с преследованием властей на родине – ее, как жену Маркса, допрашивали. (Даже пожилую мать Маркса допрашивали – на предмет денег, которые она посылала сыну. Ее заставили подписать показания под присягой, что это было сделано, чтобы поддержать семью.) {45}

Союз коммунистов тем временем переводит свой Центральный комитет из Лондона в Брюссель, чтобы быть поближе к революционному Парижу. Однако 3 марта Маркс решает, что руководство вновь должно переехать, на этот раз прямо в Париж {46}. Вполне возможно, что он и сам решил ехать туда: Фердинанд Флокон, редактор парижской оппозиционной газеты «Ла Реформ», входил теперь во Временное правительство, и это давало Марксу шанс и возможность вернуться во Францию. В письме, датированном 1 марта, но полученном парой дней позже, Флокон пишет Марксу: «Тирания Вас изгнала, но свободная Франция раскрывает свои двери перед Вами и всеми теми, кто сражался за святое дело, за братское дело всех честных людей» {47}.

Письмо Флокона было как нельзя более кстати: 2 марта король Леопольд I подписал указ о выдворении Маркса из Бельгии навсегда {48}. Маркс, Энгельс и Борн переночевали в доме друга за пределами Брюсселя, чтобы избежать ареста, но 3 марта в 5 часов вечера Маркс был уже в Буа-Соваж – и здесь ему был вручен ордер. В нем был проставлен уже знакомый срок – 24 часа на сборы и отъезд {49}. Женни и Ленхен начали спешно собирать вещи, а это было не самой легкой задачей, ведь они прожили в Брюсселе более трех лет. Маркс созвал пятерых членов Союза коммунистов, включая Энгельса и Гиго, к себе в кабинет. Они договорились о переезде Центрального комитета в Париж и наделили Маркса полномочиями представлять там руководство Союза {50}.

Полиция следила за пансионом и отметила, что Маркса посетили несколько человек от 9 до 11 вечера. В час ночи полицейские ворвались в пансион и поднялись на второй этаж, где была квартира Марксов {51}. В полицейском отчете говорилось, что один из агентов в сопровождении четырех полицейских и горничной ворвался в комнату, где спали Женни и Ленхен. Полиция обыскивала комнаты в течение получаса, после чего они поднялись к Марксу в кабинет и нашли его в домашнем халате, укладывающим вещи в сундуки. На столе стояли стаканы с недопитыми вином и пивом, что служило лишним свидетельством состоявшейся ранее встречи. Офицеры тщательно обыскали комнату и нашли документы Союза, в том числе – о передаче Марксу полномочий. Затем они потребовали от Маркса предъявить документы, и Маркс предъявил им ордера на высылку из Франции и Бельгии. Полиция издевательски сообщила, что ни один из них нельзя назвать удостоверением личности, – и Маркс был арестован. Ему разрешили одеться, после чего в сопровождении полицейских отвели в полицейский фургон {52}.

Перепуганная Женни поспешила к знакомому бельгийскому адвокату Люсьену Жотрану. Она понимала, каковы могут быть последствия у этого ареста – ареста немца в Брюсселе. Полиция могла обвинить его в измене, если бы доказала, что он предоставлял деньги на покупку оружия. Женни поручила Жотрану принять все необходимые меры, чтобы найти Маркса и добиться его освобождения. Все еще в отчаянии, она торопилась по темным улицам Брюсселя, перебегая от дома к дому в своем развевающемся бархатном плаще. По пути она встретила Филиппа Гиго, который проводил ее и поддержал морально и физически. Вместе они вернулись в Буа-Соваж, где полицейский сержант вежливо предложил Женни попрощаться с мужем {53}. Гиго и Женни отправились вместе с ним на вокзал – но только для того, чтобы не найти там Маркса. Вместо этого была допрошена сама Женни – ее спросили, зачем она ходила к Жотрану и есть ли у нее самой надлежащие документы. Гиго запротестовал, говоря, что это абсурд и произвол, – и был брошен в камеру (в полицейском отчете он был назван «жертвой собственной галантности») {54}. Женни тем временем была арестована за отсутствие документов, обвинена в бродяжничестве и помещена в камеру с тремя проститутками {55}.

«Когда я, рыдая, вошла в камеру, мои товарки по несчастью прониклись ко мне сочувствием и предложили место на нарах, на которые я и легла» {56}. Полицейские обещали перевести ее в другую камеру, на двоих, с нормальными кроватями – вторую занимала женщина, арестованная за убийство. Женни была так благодарна за этот переезд, что даже дала тюремщику полфранка {57}.

Следующее утро было унылым и холодным. Женни выглянула в окно камеры и увидела за железной решеткой противоположного окна мертвенно-бледное скорбное лицо. Это был Гиго. «Когда он увидал меня, то стал оживленно жестикулировать, указывая вниз. Я посмотрела в том направлении и увидела Карла, которого вели под конвоем». Не зная, куда его увели, – возможно, на казнь – Женни еще час оставалась в своей камере, терзаемая отчаянием и тревогой, затем ее отвезли в магистрат, где в течение двух часов расспрашивали о деятельности ее мужа и ее самой, но добились, по ее словам, немногого {58}.

«Допрос, разумеется, был незаконен! – писал позднее Маркс. – Единственное преступление моей жены состояло в том, что она, будучи по рождению прусской аристократкой, разделяла демократические взгляды своего мужа» {59}.

В конце концов, никаких обвинений ни Женни, ни Марксу так и не было предъявлено (говорят, он провел ночь в одной камере с сумасшедшим {60}), и они были освобождены в три часа пополудни, всего за несколько часов до истечения срока пребывания в Бельгии. Маркс хотел испросить разрешения для Женни остаться еще на три дня, чтобы собраться самой и собрать в дорогу детей, но она отказалась разлучаться с ним {61}. Они с Ленхен быстро упаковали вещи, и Женни продала то, что успела. Она оставила дорогое серебряное блюдо и фамильное белье с вензелем Аргайлов книготорговцу Фоглеру {62}.

Множество друзей пришли проститься с ними в Буа-Соваж. Стефан Борн, так тепло отзывавшийся о Женни в своих воспоминаниях, что невольно закрадывается подозрение, не был ли он в нее влюблен, писал: «Глубокая грусть омрачала нежные черты ее лица. Мы обменялись рукопожатиями и попрощались, когда она покидала свое временное пристанище. Все для нее всегда было временным, она никогда не имела настоящего дома для себя и своих детей» {63}.

4 марта Маркс, Жени, Ленхен и трое детей, в сопровождении Красного Волка выехали из Брюсселя в Париж. В мерцающем свете фонарей они могли видеть, что поезд полон бельгийских солдат – армия ехала на укрепление границ с Францией {64}. Маркс и его семья ехали дальше, в самый эпицентр восстания, но тревоги в их душах не было, было лишь восторженное и взволнованное ожидание. Женни вспоминала, о чем они тогда думали: «Где мы могли чувствовать себя в большей безопасности, чем под восходящим солнцем новой революции? Мы должны были поехать туда, мы просто обязаны были там быть!» {65}

14. Париж, весна 1848

Великие велики в наших глазах

Только потому, что мы стоим на коленях.

Давайте встанем!

Элизе Лустало {1}

Карл и Женни добрались до Парижа только на следующий день. Было холодно, и дети могли замерзнуть, несмотря на охапки сена, брошенные на пол вагона для лучшей теплоизоляции {2}. Женни держала на руках годовалого Эдгара, а мужчины закутали в свои пальто и прижали к себе девочек. Поездка заняла больше времени, чем обычно, потому что на некоторых перегонах железнодорожные пути были разобраны в знак протеста против железнодорожной компании, служившей промышленному демону. В глухую ночь пассажиры были вынуждены пересесть из поезда в конные омнибусы, пока чинили пути. На рассвете, однако, энтузиазм вернулся к путешественникам; по пути они видели станции, украшенные красными флагами и французскими триколорами. В сельской местности революция казалась праздником, но ближе к Парижу стали видны боевые шрамы: локомотивы, вагоны и эстакады были разбиты и сожжены. Последняя перед Парижем станция, в фабричном городке Сен-Дени, была разрушена полностью {3}.

В Париже следы разрушения виднелись повсюду. Булыжники, из которых строили баррикады, были разбросаны по некогда аккуратным улицам. Мостовые были перекрыты перевернутыми и сожженными повозками, обломками мебели, грудами мусора и поваленными экипажами. Окна в Пале-Рояле были разбиты, а гауптвахта сожжена дотла, от нее остались лишь обугленные руины, а внутри лежали обгоревшие трупы {4}. В великолепных залах Тюильри на коврах лежали вповалку раненые – прямо под портретами королевских особ, разодранных в клочья. Белые занавески развевались в разбитых окнах, словно флаги капитуляции {5}.

Это больше не был тот Париж, из которого Женни и Карл уехали в 1845-м. Великолепный город был разрушен – но свободен, по крайней мере – для мужчин: всеобщее избирательное право для французов мужского пола было объявлено как раз в день приезда Марксов и их друзей, и теперь уже им не нужно было опасаться ареста. Жак Имбер, предупредивший Маркса о восстании, теперь был губернатором, и его офис находился в Тюильри {6}. Другой его близкий друг, Марк Коссидье, стал префектом парижской полиции; сейчас он занимался формированием городской милиции из числа выпущенных политических заключенных {7}.

Энгельс назвал этот период «республиканским медовым месяцем». Днем горожане, у которых из еды остались только сухой хлеб и картофель, сажали на бульварах «деревья свободы», чтобы заменить ими те, которые были безжалостно пущены на постройку баррикад. После захода солнца на узких улицах слышались крики и пение {8}. В день, вернее, вечер приезда Карлу и Женни с трудом удалось найти место для ночлега – в Париж стекались толпы ликующих людей, празднующих революцию. Марксы нашли наконец место в небольшом доме с меблированными комнатами на Правом берегу, недалеко от Бастилии, на рю Нев-Менильмонтан, который содержала женщина, сдававшая комнаты немецким социалистам {9}. Едва занеся вещи в комнаты, Маркс сразу же покинул свое семейство, спеша принять участие в совещании под руководством французского ветерана революции Армана Барбе (освобожденного из тюрьмы, где он отбывал срок за заговор против короля), а затем встретиться с членами нового Временного правительства и возобновить свое знакомство с эмигрантами {10} – теми, кто оставался в Париже, и теми, кто вернулся сюда после 24 февраля. Бакунин был среди них. Он вернулся 28 февраля и был потрясен, не обнаружив больше на парижских бульварах молодых денди в легких экипажах и мальчишек, катящих обручи по аллеям {11}. Вместо них улицы французской столицы были заполнены революционерами: «quarante-huitards», или «сорок восьмыми», с их бородами, небрежно завязанными галстуками и широкополыми мягкими шляпами {12}. Это были закаленные и суровые бойцы революции, но сейчас их буквально шатало, как пьяных, под лучами солнца свободы.

Такого Париж не видел со времени восстания в 1830-м, а возможно, даже – и с первых дней революции 1789 года. Гюстав Флобер покинул свой дом в Руане и приехал в Париж, чтобы наблюдать за «художественным аспектом революции» {13}. Жорж Санд приступила к составлению бюллетеней для Министерства внутренних дел, а Виктор Гюго был приглашен на пост министра образования (он ответил отказом) {14}. Политические клубы, казалось, образовывались молниеносно – там, где находились целые стулья и столы. Женские группы обсуждали проблему разводов, выступали за прекращение дискриминации на рабочем месте и права свободных женщин. Стены пестрели желтыми плакатами с текстом декларации о правах женщин. Сторонниками ее были в основном образованные женщины, которые пользовались весьма слабой поддержкой мужчин накануне революции {15} (французские социалисты были убежденными антифеминистами) {16}.

На газеты был бум – в течение месяца только в Париже появилось 171 новое издание {17}. В первый же день Флокон предложил Марксу задаток в счет работы в новом журнале, но Маркс отказался, объяснив, что не хочет быть зависимым от любого правительства, даже и республиканского {18}. В любом случае он собирался сосредоточиться исключительно на работе с немецкими товарищами, чтобы поскорее перенести революцию на немецкую почву. Лидеры Союза уже приехали из Лондона в Париж, коллеги из Брюсселя были в пути. Говорит Энгельс: «Приливная волна революции отодвинула все научные занятия на второй план; единственное, что имело значение сейчас, – принимать участие в революционном движении» {19}.

Далекая от завершения и в Париже, «Весна Народов» ширится – и одно из государств, куда она приходит после Франции, это Германский союз. 39 регионов Бунда постигли те же сельскохозяйственные и финансовые неудачи, что и их соседей в Европе. Цены на продукты питания по сравнению с 1844 годом выросли почти вдвое, почти в каждом государстве прошли голодные бунты. Германия была еще в значительной степени аграрной страной, но те отрасли промышленности, которые все же развивались, сильно ухудшили положение ремесленников. Этим мастерам своего дела было обидно работать на фабриках и заводах наравне с менее квалифицированными рабочими, с женщинами и детьми – если работать вообще.

Наиболее тяжелыми были проблемы Пруссии – самого крупного государства Германского союза и самого густонаселенного (16 миллионов человек) {20}. Кризис разразился в 1847 году почти мгновенно, едва Фридрих Вильгельм IV потребовал от Объединенного ландтага, который состоял в основном из представителей прусского дворянства, решить некоторые вопросы в его пользу. Ландтаг был своего рода кошельком властей, и Фридрих Вильгельм, успевший растратить наследство своего отца, хотел получить кредит на строительство железной дороги. Вероятно, к его большому удивлению, ландтаг (на лояльность которого император всегда рассчитывал) не спешил выполнить его просьбу. Депутаты были озабочены политикой расточительного и становящегося все более непопулярным монарха {21}. Десятки тысяч людей уже умерли от голода и нищеты в Восточной Пруссии и Верхней Силезии за прошлый год, и обычно спокойные области возмутились; около трети всех антиправительственных протестов прошло именно там. Во время сессии парламента в апреле 1847 года вспыхнуло сразу 150 голодных бунтов.

Парламент объявил, что не даст одобрение на кредит, пока король не одобрит наконец конституцию, которую его отец пообещал дать еще 30 лет назад {22}. Фридрих Вильгельм отказался, заявив, что не позволит жалкому клочку бумаги встать между ним и любящим его народом. Заодно он расформировал и сам парламент, но не раньше, чем все прусские газеты опубликовали его выступления (становившиеся все более смелыми). Один из наблюдателей отмечал: «Царили такие настроения, что Объединенный ландтаг… чем-то напоминал Французскую ассамблею 1789 года» {23}. Тем не менее после этого события потребовался еще год, чтобы в Пруссии произошло что-то вроде революции, да и то лишь после переворота в Париже и гораздо более драматичного падения могущественного австрийского князя Клеменса Венцеля фон Меттерниха.

В свои 74 года Меттерних для оппозиционеров всех мастей был воплощением всего неправильного и реакционного, что в принципе могло быть в европейских монархиях и правительствах. Он был архитектором Венского конгресса и создателем Священного союза реакционных держав – Пруссии, Австрии и России, – который существовал исключительно для того, чтобы сохранять собственные мощные позиции в европейском раскладе сил и держать Польшу разделенной и покоренной. Меттерних не был королем или императором, «всего лишь» канцлером – но говорил всегда от лица всей Германии и считался главным дипломатом континентальной Европы {24}.

После революции во Франции, известия о которой достигли Вены в самый разгар карнавала, 29 февраля, все классы в Австрии поглядывали друг на друга с недоверием и подозрением. Восстание назрело, это было очевидно, но кто его начнет? Незадолго до этого группа венских студентов-медиков обратилась к императору Фердинанду с петицией. Позиционируя себя как либералов, а не радикалов, они просили о проведении реформ: свобода прессы, свобода слова, конституция и академические свободы.

Когда петиция была проигнорирована, несколько тысяч студентов организовали демонстрацию, к которой примкнули и рабочие; она состоялась в день заседания ландтага Австрии, 13 марта. Однако войска открыли огонь по демонстрантам, 15 человек были убиты. Протесты ширились, теперь уже в поддержку демонстрантов. Даже национальная гвардия присоединилась к оппозиции {25}. Возмущение людей было так велико, что к концу дня после 40 лет пребывания у власти Меттерних ушел в отставку (как и Луи-Филипп, он был вынужден переодетым бежать в Англию) {26}. Два дня спустя Фердинанд сдался и пообещал конституцию, а самопровозглашенный Академический легион студентов взял под контроль Вену.

Карнавал, приветствовавший вести из Франции, закачало из стороны в сторону. По всей империи – в Будапеште, Праге, Венеции – люди требовали свободы {27}. В течение пяти дней Милан восстал против Австрии. Рабочие и ремесленники строили баррикады из роскошных часов, мебели красного дерева, столов и скамеек из великолепных миланских соборов; за несколько часов весь город покрылся сетью баррикад. У миланцев было всего 600 мушкетов, поэтому они импровизировали: в ход пошли пики, мечи и дубинки из реквизита Ла Скала. К концу недели город перешел в руки восставших {28}.

В свою очередь, новость о событиях в Вене дошла до Берлина 16 марта. В городе уже начались беспорядки, шли уличные бои, как и в Париже, однако действия бунтовщиков не были организованы, вспыхивали спонтанно и были проявлением разочарования населения, где только один из десяти мог получить регулярную работу, а половина из получивших ее зарабатывали гроши, словно ученики-подмастерья. 85 % 400-тысячного населения Берлина принадлежали к низшим классам, а половина из них прозябала в нищете. Эти отчаявшиеся массы выступали против властей, грабя все что можно и схватываясь в драке со всеми, кто пытался им противостоять. К тому времени восстание в Вене стало более организованным; студенты, радикалы, либералы, представители среднего класса объединили свои усилия и стали выступать более осмысленно, предъявляя правительству тщательно сформулированные требования. Королю была передана очередная петиция о свободах – и на этот раз он прислушался к требованиям {29}.

18 марта в 10 утра Фридрих Вильгельм издал указ, по которому цензура была упразднена, а реформам был дан ход. Прусский кабинет министров ушел в отставку, король снова собрал распущенный ландтаг, с которым вместе собирался работать на благо объединенной Германии. Король появился на балконе перед ликующей толпой, которая собралась, чтобы поблагодарить его за уступки. Площадь была заполнена в основном простыми людьми, жителями Берлина и студентами, а по периметру ее оцепили конные гвардейцы. Голос короля тонул в реве толпы. Люди слышали то, что хотели слышать, – что они получат все, чего требовали. Раздалась барабанная дробь, казалось, это сигнал войскам отступить, но вместо этого гвардейцы направили лошадей прямо на толпу, рассекая и рассеивая ее. В суматохе грохнули два выстрела – и радость мгновенно превратилась сначала в ужас, а потом в ярость. Люди подумали, что это король отдал приказ открыть огонь {30}. Как рассказывал очевидец, «поднялся ужасающий шум, раздались крики: «Нас предали!» – а затем и призыв: «К оружию!» {31}

Очевидец продолжает: «Все улицы вскоре оказались перегороженными баррикадами. Камни брусчатки словно сами выпрыгивали из земли и укладывались в завалы, увенчанные черными, красными и золотыми флагами; на баррикадах собирались толпы горожан – студенты университета, лавочники, художники, рабочие, ремесленники, наспех вооруженные всеми видами оружия, от винтовок и ружей до топоров, молотков и пик» {32}. На фасаде дворца было вывешено белое полотнище с одним словом «Ошибка!», но было уже слишком поздно {33}. В четыре часа дня ударили церковные колокола, словно знаменуя начало ужасной битвы. Всю ночь грохотала артиллерия – правительственные войска вели огонь против повстанцев, горящих жаждой мести. Но еще ужаснее были звуки одиночных выстрелов и раздававшиеся следом крики ужаса и боли – безошибочное свидетельство исполнения приговора…

На следующее утро, в воскресенье, церковные колокола снова звонили, а король приказал прекратить огонь {34}. После событий страшной ночи, отзвуки которой были хорошо слышны во дворце, король Фридрих Вильгельм решил, что единственный способ спасти свой трон – это сдаться на милость своего народа, веря в его лояльность. Он приказал армии уйти из города и открыл арсенал для горожан, чтобы они сами могли организовать охрану безопасности столицы {35}. К трем часам дня войска начали выходить из Берлина, а горожане стали разбирать баррикады {36}. К полудню понедельника мир был восстановлен {37}. Когда стемнело, едва ли не в каждом окне Берлина горел свет, а люди высыпали на улицу и смотрели, как полк за полком маршировал прочь из города {38}. Затем отовсюду потянулись молчаливые колонны людей – к дворцу. В ходе боевых действий погибли сотни людей, по ним были выпущены несколько сотен тысяч патронов и снарядов. Имена погибших, написанные на транспарантах, плыли над молчаливой толпой грязных от крови и пороха людей. Люди вновь заполнили площадь перед дворцом. Теперь они вызывали короля, и он появился на балконе вместе со своей супругой {39}. Кто-то выкрикнул: «Шляпу долой!» – и король, никогда прежде не склонявший головы ни перед одним человеком, снял шляпу, чтобы почтить память мертвых {40}.

Битва за свободу в Берлине получилась самой кровавой и страшной, по сравнению с остальной Европой, однако через три дня после ее окончания король мог беспрепятственно ехать верхом среди вооруженных до зубов людей, которые сейчас полностью контролировали город. Фридрих Вильгельм объявил всеобщую амнистию для политических заключенных и врагов государства, что позволяло всем прусским беженцам вернуться домой. Король также заявил, что у Пруссии будет конституция. Это казалось невероятным, но после веков абсолютной власти монарха люди больше не были безвольными подданными – они становились гражданами. По всему Берлину на стенах общественных зданий появились надписи «Собственность народа» {41}. Американский посланник в Берлине Эндрю Джексон Донельсон вел подробнейший дневник событий и 30 марта, перед отправкой своего сообщения в Вашингтон, записал: «Король сейчас абсолютно бессилен. Словно по волшебству утратив свою гвардию и пышные церемонии, придававшие столько блеска его великолепному двору, он и сам, кажется, видит, как исчезает мистическое наследство его отца, которое он привык считать божественным и неотъемлемым правом, – его власть… Он по-прежнему не может понять и принять силу великой истины – все люди рождаются равными и свободными, и это не под силу изменить ни политической, ни божественной власти… Он не может понять, что эти добродетели самим Провидением предназначены для того, чтобы проиллюстрировать необходимость реформ, которые дадут Европе лучшие правительства и лучших людей; что это начало эры падения абсолютных монархий – не потому, что короли плохие люди, но потому, что сама система больше не в силах отвечать запросам общества» {42}.

В Париже немецкие социалисты и коммунисты уже знали о событиях в Берлине и искали способы вернуться на родину, чтобы лично убедиться: права, данные среднему классу, распространятся и на рабочих. Гервег (который эйфорию революции отпраздновал бурным романом с женой русского писателя Александра Герцена {43}) занимался организацией так называемого Немецкого легиона, который должен был войти в Южную Германию и начать борьбу за республику. Жена Гервега, Эмма, поддержала его план, надеясь, что это даст Гервегу новые революционные полномочия – а также возобновит интерес к нему как поэту {44}. Тысячи призывников с нетерпением подписали контракт на эту авантюру, которую новое французское правительство субсидировало деньгами.

Маркс считал, что французская помощь была на самом деле циничной попыткой избавить Париж от немецких рабочих и тем самым освободить места на рабочем рынке для французов {45}. Это правда, отчасти финансовая поддержка была оказана и поэтому – революционеры всех национальностей с маниакальным упорством стекались в Париж. Столкнувшись с этим хаосом, французские власти призывали всех эмигрантов разъезжаться – кроме поляков и ирландцев, которые были приняты Францией в качестве жертв политического режима {46}. Однако Флокон полагал, что Польша нуждается в стимуляции, – и потому отправил туда Бакунина, выдав ему 2000 франков и два паспорта; Бакунин должен был поехать в Познань и посмотреть, какого рода беспорядки там можно спровоцировать {47}.