Текст книги "Любимый враг"
Автор книги: Мэри Брэддон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
1. Дату – «27 марта».
2. Два слова – «встречай меня».
3. Несколько слогов: «в – часов», «Сау – тон».
4. Еще три слова: «Всегда любила тебя».
5. «Твоя» «ящ»_.
6. «нк».
Затем на бумаге был отпечаток руки и росчерк пера – вот все, что Фонс сумел расшифровать на двух Листах промокашки.
Но вот последний слог «нк», с завитком под буквами, был для него самым важным открытием.
Письмо было подписано ласкательным женским прозвищем «Свинка», и Фонс понимал, что так женщина могла подписываться в письмах только к одному мужчине, возлюбленному, и об этом прозвище он услышал в гостинице «Мекка», и это прозвище, бесспорно, было у них в ходу.
«А она говорила, что не знает, откуда он отплыл, из Саутхэмптона или Ливерпуля, – размышлял Фонс. – А вот здесь у меня под рукой доказательство, что она просила о встрече в Саутхэмптоне».
На следующий же день он отправился в Саутхэмптон и наведался в контору «Американских морских линий». Если полковник Рэннок осуществил свое намерение, здесь должен был остаться документ о его отплытии в Нью-Йорк.
Да, там осталось свидетельство, и очень тревожное, ибо из него следовало, что полковник Рэннок не отбыл в Америку тем пароходом, на котором собирался плыть. После некоторых усилии и хождения от одного клерка к другому, Фонс нашел того молодого человека, который зарегистрировал в пятницу 29 марта пассажира, отправлявшегося в Нью-Йорк, и это было накануне дня отправления.
– Он приехал после семи вечера, когда контора была уже закрыта, – вспоминал клерк. – Я еще работал, и так, как он очень требовал, я выдал ему билет и посадочный талон. А так как он не позаботился об этом заранее, то ему досталось плохое место, потому что вообще оставались только две койки, худшие на пароходе. Он долго ворчал, но взял одно место, заплатил пошлину и оставил багаж, чтобы на следующее утро его отправили на борт. И с того самого часа по сей день мы больше о нем не слыхали. Он нам не оставил адреса, но его сундук у нас до сих пор и деньги, уплаченные за билет тоже, и, думаю, рано или поздно он их затребует обратно.
– Он был один?
– Он один вошел в контору, но кто-то ждал его снаружи, в кэбе, и это была женщина. Он говорил с ней, открывая дверь в контору, и я слышал, как она ответила: «Не торчи там весь вечер, Дик».
– Спасибо, – сказал Фонс. – Его друзья начинают беспокоиться о нем, но при всем том смею надеяться, что с ним все в порядке и в скором времени он к вам заглянет, чтобы получить деньги за несостоявшийся проезд.
– Если он еще обретается в этом мире, – ответил клерк, – но, должен сознаться, все это подозрительно и странно, то, что он до сих пор не явился за деньгами и сундуком. – И Фонс ушел из конторы, все более беспокоясь о том, чей же труп был обнаружен под перевернутой лодкой.
Пароход «Бостон» должен был выйти в море во второй половине дня, в субботу. Почему же полковник Рэннок отправился в Саутхэмптон в пятницу, и как он намеревался провести время до отплытия? Вопросы! Вопросы!
И женщина, которая была с ним в Саутхэмптоне. Этой женщины не было с ним на вокзале Ватерлоо, он был один, когда уезжал, это засвидетельствовал Чэтер, который провожал его на вечерний экспресс. Кто же была женщина? Какую роль она играла во всем этом событии? Она называла его «Дик», и это говорило о том, что она не случайная знакомая в час досуга.
И Фонс пришел к заключению, что ответ скрывается в бюваре миссис Рэндалл. Если письмо, оставившее фрагментарные отпечатки на промокашке, было действительно послано полковнику Рэнноку, письмо, умолявшее о встрече в Саутхэмптоне, тогда понятно, почему он выехал туда накануне отплытия. Его позвали туда, это беспорядочное нагромождение слов, отпечатавшихся на бумаге, и подпись «Твоя любящая свинка». И Фонс понял, что это Кейт Делмейн написала письмо любимому человеку, умоляя о встрече перед разлукой и что Рэннок выполнил ее желание.
Но возникали и другие вопросы и, упорствуя в своем желании докопаться до истины, Фонс отправился в лучшую гостиницу Саутхэмптона, снял номер и заказал обед в кафе в старомодное время – в шесть часов вечера. Но перед обедом он заглянул к следователю по делам, связанным с предумышленными убийствами, который был также семейным поверенным, и тот рассказал ему все, что мог, о расследовании в Редбридже, о котором упоминалось только в местной газете.
Так как Фонс отрекомендовался профессиональным сыщиком, следователь высказал свое Мнение совершенно свободно и откровенно:
– Я пришел к выводу, что это было убийство, зверское убийство. Фирменные брючные пуговицы теперь в моей коллекции криминальных улик. Имя портного – Дэш, с Сэвил Роу. Но это означает, что жертва – человек иногородний: мы, жители Саутхэмптона, на Сэвил Роу свое платье не заказываем.
Имя модного портного было единственной ниточкой, связывавшей безымянное мертвое тело с миром живых, единственным ключом к установлению личности.
В шесть вечера в кофейной было пусто и Фонс с удобством пообедал, сидя за маленьким столиком у огня, и там же получил возможность поговорить наедине с главным официантом. Тот с молодости служил в гостинице и обладал тем глубоким запасом знаний, который кажется особым достоянием только главных официантов и гостиничных портье. Портье видят больше народу, зато официантам свойственна большая наблюдательность и тонкость ума.
Фонс начал расспрашивать, высказав сразу же смелую догадку:
– Вы помните, конечно, даму и джентльмена, которые обедали здесь в прошлом марте, вечером в пятницу, высокого красивого мужчину и очень красивую женщину? На следующий день он должен был отплыть в Нью-Йорк.
– У нас обедает много людей, отправляющихся в Нью-Йорк, сэр, это, главным образом, американцы, которые желают осмотреть окрестности, но я действительно припоминаю одного такого джентльмена, который обедал здесь прошлой весной. И помню по одной особой причине: он снял спальный номер, но ночевать не пришел и оставил также несессер из крокодиловой кожи, который по сей день никто не востребовал.
– Вы помните его наружность? Может быть, узнали бы его по фотографии?
– Думаю, что узнал бы, сэр. Я обычно не забываю лица людей, которых обслуживаю, разве только тех, кто зашел выпить стаканчик и сразу ушел.
Фонс достал свой вместительный бумажник, в котором лежало с полдюжины фотокарточек. Выбрав одну, он показал ее официанту.
– Это тот человек?
– Нет, сэр, совершенно на него не похож. Фонс показал еще один снимок.
– Нет, сэр.
Фонс достал остальные четыре и разложил их на столе. И квадратный указательный палец официанта уперся в фото полковника Рэннока:
– Вот этот человек, сэр.
– Хорошо! А теперь расскажите все, что можете припомнить, об этом человеке и леди, которая была с ним. Не торопитесь. Я здесь пробуду весь вечер.
– Да, собственно, не о чем говорить, сэр, вот разве чудно, что он не вернулся в гостиницу. Понимаете, сэр, дело было такое. Он и она приходят после восьми вечера. Он подает мне свои вещи и говорит, чтобы я заказал ему комнату, а сам приказывает подать обед, все, что есть лучшего, и чтобы самым скорым образом, и чтобы все отнесли в отдельный кабинет. Я ему подаю винную карту, и он заказывает бутылку шампанского, и они тихо-спокойно обедают, одни в кабинете. Я смотрю, она вроде чем-то расстроена, и слышу, что он уезжает в Нью-Йорк завтра и потом едет на Клондайк. После того, как я сервировал обед, он велел мне уйти, и я понимаю, что им надо поговорить вдвоем, но, когда я им принес десерт, сладкий пирог, который они даже не попробовали, и сыр, я слышал, как она уговаривала его пройтись после обеда по берегу. Ему вроде бы не хотелось идти, но она очень просила и сказала, что у нее голова раскалывается, и, наверное, ночной воздух пойдет ей на пользу. И она вправду выглядела очень плохо, белая, как мел, и веки от слез покраснели.
– Ну и, наверное, они пошли вместе?
– Да, они выпили кофе и ликер, она две рюмки выпила, и потом они ушли. Было, наверное, уже одиннадцать, потому что они долго обедали, и ночь была темная, хоть глаз выколи. Если они не знали здешних мест, то и в воду могли попасть, но, что было потом, мы не знаем, мы их больше не видали, и хозяин потерпел убыток на два обеда и бутылку шампанского. Но у нас остался крокодиловый чемоданчик, и даже, если в нем битый кирпич, он все равно стоит три или четыре соверена, любому можно продать за эту цену. И если этот джентльмен не вернется в конце года, мы дадим объявление, что, как невостребованная вещь, он будет продан в возмещение убытков.
– Неужели вам ни разу не приходило в голову, что с джентльменом кто-то сыграл дурную шутку, что могло случиться что-то неладное?
– Ну, нет! Она же с ним была, понимаете. Вряд ли можно убить сразу двоих и чтобы никто об этом не узнал. Нет, я думаю, он просто бежал с чьей-нибудь женой или еще удрал какую-нибудь штуку, и они вместе отплыли на Джерсейские острова пароходом, который отправляется в полночь.
– И больше с той самой ночи вы обо всем этом не думали?
– Знаете, сэр, это не мое дело думать обо всем таком. Я, благодарение Богу, не сыщик какой-нибудь.
Сидя в кофейной у огня, Фонс задумчиво выкурил сигарету и в десять часов отправился спать. На следующее утро, рано позавтракав, он пошел бродить по берегу, с одной стороны огражденному остатками старой городской стены и зданием Морского вокзала. Было время прибоя, и волны шаловливо плескались о низкий парапет, и Фонс не мог не заметить, как легко здесь оступиться в темноте и упасть в воду глубиной в восемь-девять футов. Но ведь существовало медицинское показание, что голова его размозжена сильным ударом. И опять же, если бы он утонул, то почему его тело нашли за четыре мили отсюда, спрятанное под сгнившей лодкой! Остаток утра Фонс провел в долгих разговорах с тремя-четырьмя владельцами лодок, которые отдавали их в наем. Он проявил живейший интерес к их делам, а особенно к тому, как, где и когда они сдавали лодки и не случилось ли кому лодку потерять. Он узнал, что однажды – это произошло в прошлом марте – один из них едва не расстался со своим прекрасным скифом, который у него «снял» какой-то незнакомец. Скиф нашли на следующее утро на плаву, недалеко от морского вокзала, а хозяин не получил ни гроша из обещанного полушиллинга за «снятие», что обещал негодяй и мошенник.
Фонс подверг память лодочника большому испытанию, задавая многочисленные вопросы касательно внешности незнакомца, и, хотя и с трудом, но составил некоторое общее представление о нем из того, что запомнилось владельцу лодки.
– Немногие берут лодку в такое время года, – сказал лодочник, – но этот сказал, что у него есть племянница, она живет в Хайте и он хочет покатать ее как-нибудь днем по морю. Он еще сказал: «Может, уже стемнеет, когда я приведу лодку обратно, но я старый морской волк, и ты не бойся, что я лодке вред какой причиню». Это был высокий, на вид сильный парень, похожий на моряка, так что я ему поверил, а он вот эдак со мной поступил, – обиженно закончил лодочник свой рассказ.
– Если вы точно скажете, какого числа он взял лодку, заплачу соверен, – ответил Фонс.
Получив такое стимулирующее обещание, лодочник сказал, что, пожалуй, найдет число. У него была самодельная тетрадка, в которую он записывал, когда и за сколько «сняли» лодку, и он, конечно, должен был отметить тот день, когда отдал лодку «даром» и как его обманули. Фонс пошел к нему домой, в причудливую старую хибарку между рекой и воротами, ведущими на причал, и не отставал от него, пока не положил в бумажник копию нужной ему записи.
– Мне, может быть, понадобится ваша помощь на следующем судебном заседании, но вам заплатят за потраченное время.
– Благодарю, сэр. Я знаю, что этот верзила был тот еще фрукт.
Так Фонс получил на свои вопросы все ответы, которые могло дать пребывание в Саутхэмптоне.
Наутро он вернулся в Лондон и провел волнующий вечер в «Бойцовом петухе» в обществе мистера Болиско и небольшой сплоченной группы его поклонников, из которых одни были букмекерами, а другие представляли благородную боксерскую профессию. Все разговоры сводились, преимущественно, к событиям на беговых дорожках и на ринге, и хоть эти беседы не дали прямых ответов на некоторые вопросы, но Фонс получил возможность использовать всю мощь своей проницательности и познаний в психологии, следя за проявлениями характера Болиско.
«Дикий, двуногий зверь», – подытожил Фонс свои наблюдения, возвращаясь из спортивной таверны. На следующее утро он, беседуя в уединенном помещении с хозяином «Бойцового петуха», получил более чем прямые ответы на оставшиеся вопросы.
Во-первых, что связывало Кейт Делмейн, в девичестве Проджерс, и Джима Болиско. Мистер Лодвей, теперешний владелец кабачка, тогда был барменом у Билла Проджерса, хозяина «Бойцового петуха», и помнил Китти Проджерс, когда ей было лет пятнадцать, упрямую и заносчивую девчонку в фартучке, но она всегда была красоткой и всегда с дьявольски тяжелым характером. Была она единственным ребенком, росла без матери, о которой никто ничего не знал. Она умерла до того, как Проджерс стал владельцем «Петуха». Девушка и отец часто ссорились, и Болиско, квартировавший у них время от времени, обычно брал сторону Китти, и порой у них с Проджерсом дело доходило до драки. Вот с этого времени, – заключил мистер Лодвей, – боксер и Китти стали держаться вместе.
– Значит Кейт и Болиско влюбились друг в друга?
– Ну, они вроде бы подружились, только она всегда была своенравная, и никто не думал, что эта дружба может привести к чему-нибудь серьезному. Болиско тогда был красивым парнем, до того, как ему хаммерсмитский негр сломал нюхало. Но с Китти он был в друзьях год, а то и два, более или менее прочно, хотя Кейт ни с кем не могла ужиться мирно. И потом однажды, после ссоры с отцом, она ушла из дому и поступила в «Великолепный театр». Ее туда сразу взяли. В семнадцать-то лет она стала такой красавицей, что достаточно ей было только показаться менеджеру и порядок. Наверное у него было человек сорок таких девушек и он всем платил одинаково. К этому времени ее папаша уже пил горькую, дела у него шли все хуже, и ему до нее было дело, как до убежавшего котенка. Но я и еще один-два парня отправились разузнать, где она, нашли ее в приличных меблированных комнатах на Кэтрин-стрит, и она строго себя соблюдала. Но через полгода у нее был уже дом в Сент-Джонс Вуд, и она разъезжала в карете, словно герцогиня. И за все это платил денежки один покровитель Болиско, баронет из Йоркшира очень молодой и зеленый, как ранняя капуста.
– И Болиско был при ней?
– Господи, конечно! Он не собирался терять ее из виду, пока на нее тратился этот молодой мозгляк.
– Очевидно, мистер Болиско немножко склонен к мотовству?
– Да нет, множко. Никогда у него деньги долго не держались, хотя щедрости особой за ним тоже не наблюдалось, насколько мне известно. Все уходило на компанию таких же бездельников-боксеров или на бега. Конечно, ему иногда везло, но, как правило, Болиско в игре не счастлив. Вот, например, насколько я знаю, у него было четыре сотни фунтов чистоганом меньше года назад – выиграл на Городских и Загородных скачках, но я не уверен, что у него осталось хоть что-нибудь кроме того что она ему подкидывает.
– Вы имеете в виду миссис Рэндалл?
– Ну конечно! И мне он задолжал за квартиру и стол за девять недель. И я бы этого не потерпел, но он как бы приманка для посетителей. Молодежь любит с ним якшаться и послушать его байки.
– И он также подает им хороший пример по части пьянства?
– Ну я вовсе не поощряю своих клиентов пить больше чем они способны удержать. Но так как все остается при нем как у джентльмена.
– Вы этого не запрещаете. А скажите, как вы узнали о тех деньгах, что были у Болиско в марте?
– Но я про март вам ничего не говорил!
– Нет, но это было примерно в марте, а, может быть, в апреле прошлой весной, когда Болиско вдруг разбогател, разве не так?
– Это было после весенних Эпсомских скачек, то бишь примерно в конце апреля.
– Верно. А он показывал вам деньги?
– Он просил меня разменять их – четыре полусотни и две сотенных. Он ими получил выигрыш и хотел раз менять десятками и пятерками. И я две сотни тогда заплатил своему пивовару и дал Болиско чек на мой счет в «Лондонском и провинциальном банке» в отделении Бэттерси.
– А вы не записали случайно номера банкнот?
– Нет, конечно. Достаточно того, что у меня появились деньги, и я смог положить четыре полсотни на мой счет в банк.
– Но Болиско не часто бывает так богат?
– Да нет, наверное. Частенько у него при себе десятка или двадцать фунтов бумажками после забега, но он не купается в полтинниках и сотнях «Ну, Джим, – я говорю ему, – ты опять вынырнул на поверхность?» – «Да, приятель, – отвечает, – теперь немножко хватану воздуха».
ГЛАВА 17
Небо было свинцово-серое, шел сильный дождь, тот самый, что обычно намерен идти долго, когда Фонс направил свои стопы со Слоун-сквер на Селберн-стрит, в Челси. «Такая погода расстраивает скрипичные струны и женские нервы, – думал Фонс, – она, наверное, в истерике».
– Ну, Бетси, как поживает сегодня первый этаж? – спросил он, когда маленькая служанка открыла ему дверь.
– О, сегодня она просто взбесилась: камин в гостиной дымил все утро, и она из-за этого не в себе, но вы ее развеселите, с вашего позволения.
– Не знаю, не уверен, Бетси, – ответил мистер Фонс, который вовсе не ощущал себя вестником радости.
– Входи, что стоишь, – сказала раздраженно миссис Рэндалл, услышав стук в дверь.
Она скорчилась в три погибели перед камином, а в комнате было серо от дыма, и одета она была в ужасное одеяние из засаленного мятого плюша, украшенного тесьмой из бус, ныне висевшей клочьями, одеяние, которое она называла своим вечерним платьем. Но в свои «нехорошие» дни она носила его и за завтраком, чаем и обедом, а иногда он служил и ночным капотом, когда вступала в свои права игла с морфием, и миссис Рэндалл бросалась в постель, чтобы забыться тяжелым сном на всю долгую ночь.
– А, это вы, – сказала она, – входите и садитесь, если можете дышать в этой удушающей атмосфере. Эта зверская труба уже час как не дымит, но я не могу выгнать дым из комнаты, хоть вьюшка открыта, и я уже дрожу от холода. Какие новости? – спросила она небрежно, как будто желая завязать разговор.
– Плохие, – ответил он мрачно, – очень плохие. Я только что вернулся из Саутхэмптона.
Было почти четыре часа вечера, и уже смеркалось, но все же оставалось достаточно света, чтобы он увидел, как она изменилась в лице и побледнела.
– И что же, старина, вы там поделывали? – спросила она с вымученной игривостью. – Ездили к своей подружке или – выставлять свою кандидатуру на следующих выборах в парламент?
– Я выяснял обстоятельства убийства одного человека, – ответил он, и удивление в ее взгляде сменилось ужасом.
– Не очень веселое занятие, – сказала она, помолчав, но все еще пытаясь говорить с наигранно кокетливым безразличием. – Надеюсь, он не принадлежит к числу ваших близких родственников?
– Нет, он мне не родственник, и вам тоже, но он был привязан к вам узами, которые должны бы сделать его жизнь для вас священной. Он был предан вам душой и телом, а вы помогли его убить.
– О, Боже! – закричала ока, – Боже мой! Не говорите со мной так, лучше возьмите кочергу и размозжите мне голову, но только не говорите так!
– Я должен так говорить. Мне жаль вас, но я не могу вас щадить. Это мое ремесло – расследовать тайну убийства, извлекать ее на свет дня.
– Так ты сыщик! – вскрикнула она. – Ты мерзавец, лицемер, трус, ты мозолил мне глаза и притворялся моим другом!
– И я буду вашим лучшим другом, если вы дадите мне эту возможность. Ну, миссис Рэндалл, признайтесь же, что с того вечера в Саутхэмптоне ваша жизнь стала сплошным кошмаром.
Полные ужаса, ее глаза расширились при этих словах. Она глядела на него так, словно перед ней возникло сверхъестественное всезнающее существо или само отмщение во плоти.
– Если бы это скверное дело осталось во мраке неизвестности, если бы никто никогда не узнал, как был убит полковник Рэннок, и если Болиско никогда не был бы привлечен к ответственности… – при упоминании этого имени она вздрогнула, но окаменевшее лицо не изменило выражения, – какую ценность представляла бы для вас ваша жизнь? И смогли бы вы снова быть счастливы?
– Нет, нет, нет, – простонала она, – никогда. Я его любила. Он был единственным, кого я любила, хоть я и плохо к нему относилась. Но он был единственным. Только он. Бедняга Тони был добрым человеком, но я водила его за нос и помогала ему прожигать жизнь и губить себя. Мне было жаль его, когда он смертельно заболел. Бедняга, он пустил свою жизнь на ветер. Слишком много шуму и суеты, и карт, и бессонных ночей. Бедный Тони! Ему было только двадцать шесть лет, когда доктора вынесли ему смертный приговор.
– Но Рэннока вы любили, – сказал Фонс.
– Да, его одного, и любила по-настоящему. Он был самый красивый, самый храбрый, и всегда и во всем настоящий джентльмен. Хотя нельзя сказать, что в карты он играл честно. Но ему надо было как-то добывать средства к существованию.
– Вы его любили – и заманили обманом туда, где его ждала смерть. Вы сказали Болиско, куда он собирается ехать и что у него с собой деньги в крупных купюрах.
– О, Господи, да! Я ему сказала. Я всегда болтала, чего не следует.
– Вы написали письмо.
– Он велел мне его написать, и я должна была подчиниться. Я просила Дика встретиться со мной в Саутхэмптоне. Джим говорил, что если он увидится с Рэнноком до его отъезда, то, может быть, удастся выманить у него несколько фунтов ради старой дружбы, а Джим почти совсем обнищал, он отставной спортсмен и растерял всех друзей. У меня и в голове не было, что он замыслил недоброе, ведь в прежние времена на Эбби Роуд они были приятелями, и я почти не сомневалась, что Дик ему поможет. Я не хотела писать, но он меня заставил, он угрожал мне. А вы ведь не знаете, что за человек Болиско.
– Нет, знаю. Знаю, что он хладнокровный убийца, и что, когда вы с Рэнноком шли по берегу, Болиско подкрался сзади и ударил его по голове тяжелым предметом и раскроил ему череп.
– Разве кто-нибудь это видел? – спросила она, пораженная словами Фонса. – О, Господи, я слышала плеск воды под веслами, когда причалила лодка, и с тех пор во сне я часто слышу, как капает с весел вода – кап-кап-кап – и потом шаги позади нас, и затем удар, и глухой стук упавшего тела. И я сижу здесь у огня, в полутьме, как теперь мы сидим с вами, и вижу, как он лежит, а Болиско стоит около него сбоку, на коленях, и очищает его карманы: вот вынул бумажник, снял часы, стаскивает кольца с руки, вырывает запонки из манжет, и все это молниеносно быстро, и потом он заставил меня подтащить его тело к лодке. А потом я стояла одна на берегу, в темноте, и слышала плеск воды, и он становился все тише и тише. Это как ужасный сон, это кошмар, который мучает меня с тех пор, и он мне все снится и снится, и будет сниться, пока я сама не умру.
Ее голос становился все громче, и это был уже крик. Фонс, видя, что она впадает в истерику, схватил со стола пузырек с морфием и шприц, которые его наметанный глаз заметил еще при первом визите, потому что профессиональные навыки всегда заставляли его сразу же составить как бы мысленный каталог всего, что есть в помещении. Он притянул к себе запястье миссис Рэндалл и ввел большую дозу ее любимого успокоительного средства.
– Бедный друг мой, с вами жестоко обошлись, – сказал он, – но вы должны понимать, в чем теперь заключается ваш долг. Так как вы действовали под принуждением закон будет к вам снисходителен, все вас будут жалеть. Вы должны дать неопровержимое свидетельское показание и помочь нам наказать убийцу полковника Рэннока.
Но этого я никогда не сделаю! – воскликнула она.
– Но как же так, если вы любили полковника Рэннока, вы должны хотеть отмщения за его смерть! Только подумайте, какое зверское это было убийство. Полный сил и жизни мужчина был повержен в прах. Вспомните о его непогребенном теле, которое лежало под лодкой на безлюдном берегу, и только волны прибоя шумели над ним, и никто об этом не знал, и никто не отдал ему последнего долга и военных почестей. Если вы его любили, вы должны желать воздаяния за его убийство.
– Я не могу донести на Джима Болиско, – сказала она, – а если бы даже и смогла, то мое свидетельство ничего бы не стоило.
– Почему же? – спросил удивленно Фонс.
– Потому что он мой муж, а жена не может свидетельствовать против мужа, таков закон, не так ли, Фонс?
– Ваш муж? Это правда?
– Могу поклясться на Библии. Мы поженились в церкви на Бэттерси, когда мне исполнилось только семнадцать лет. Он мне никогда не нравился и с тех пор висит у меня на шее как жернов. Но ему тогда везло, и он приносил мне разные подарки, то колечки, то модные шляпки и тому подобное, и он был первый, кто обратил на меня внимание и говорил, что я красива. Он говорил, что снимет коттедж в Уэндсворте с маленьким садиком, и я буду там хозяйкой, и он наймет мне служанку. Но счастье ему изменило вскоре после нашей свадьбы, которая была тайной. И он ничего не снял, и мы никогда никому не говорили, что женаты, ни отцу, ни кому-нибудь еще. Джим сказал, что наш брак просто шутка, розыгрыш, и лучше обо всем этом забыть. Но когда у меня появился великолепный дом и я купалась в деньгах, и могла очень просто стать леди Уизернси, и только из-за него не могла этого сделать, он обо мне вспомнил. О, поверьте, я знаю, что такое шантаж, мистер Фонс, меня шантажировали с восемнадцати лет. Я должна была доставать Болиско деньги, а иначе – поклялся он – он предъявит на меня свои права. Я жила под мечом этого самого, как его звали,[36]36
Кейт вспоминает изречение «быть» или «жить» под Дамокловым мечом», то есть под угрозой постоянной опасности.
[Закрыть] и все эти годы меч висел над моей головой, и с каждым годом я ненавидела Болиско все больше и больше, я и теперь его ненавижу ненавижу ненавижу каждой каплей крови. Я холодею, когда слышу его шаги на лестнице. Я не могу видеть его. Я вспоминаю ту ночь, и как мой бедный Дик лежал, а Болиско своими подлыми руками рвал на нем пальто и шарил у него по карманам, словно дикий зверь настигший добычу.
– Но вы хотите, чтобы он понес наказание за это зверское убийство, да?
– Нет, я ничего не хочу, только, чтобы все это поскорее кончилось. Уйти, избавиться от всего этого ужаса, вот чего я хочу. Неужели вы думаете, если они повесят Болиско, я успокоюсь или забуду, какой я дрянью была сама, и как Дик всегда меня прощал и возвращался ко мне, даже после того, как я скверно с ним поступала, забуду, что написала письмо, погубившее его? Что мне за дело до Болиско? Пусть еще убьет кого-нибудь и пусть его за это вздернут. Мне безразлично. Мне все равно будут сниться кошмарные сны, пока я не засну навсегда. Но, может быть, и там, кто знает? Может, и под землей снятся страшные сны, как здесь? Может быть, там снится один длинный сон об адском огне и могильных червях!
– Ну, ну, миссис Рэндалл, не отчаивайтесь, – сказал Фонс мягко. Ему было жаль ее, но что он мог сказать в утешение? Он смотрел на нее, видел ее увядшую красоту, думал о ее жизни и о жизнях двух мужчин, которых она погубила. Она посеяла ветер и пожала бурю, и Фонс не видел для нее никакой надежды в беспросветном будущем. Что он мог поделать? Он пришел, чтобы нанести рассчитанный, сокрушительный удар, который, по его мысли, должен был заставить ее сознаться в убийстве, он был уверен, что она была в нем невольной соучастницей. Он преуспел в своем намерении, но его успех ничего не значил, раз показание этого важнейшего свидетеля не могло быть заслушано в суде.
Он прибыл в Скотланд-Ярд, изложил все факты и обстоятельства дела помощнику комиссара, и в тот же день поздно вечером Болиско был арестован в «Бойцовом петухе» по подозрению в причастности к убийству полковника Ричарда Рэннока. Если исключить признание Кейт Делмейн, доказательств его вины было недостаточно, но надо было поспешить с арестом, ведь она могла предупредить его об опасности.
Сильное доказательство его вины заключалось в совпадении номеров купюр с теми, что значились в списке Чэтера. И другие факты можно было выяснить во время допроса, и они сложились в крепкую цепь недостающих доказательств. Фонс передал дело прокурору, оно вышло за рамки частных интересов. То, что такое жестокое убийство стало возможно, и осуждение убийцы были очень небезразличны с точки зрения безопасности общества.
Фонсу предстояло выполнить еще один, – последний долг, и он отправился его исполнять с тяжелым сердцем. Он должен был сообщить старой миссис Рэннок, как умер ее сын. И, как бы он ни старался смягчить подробности, это все равно была ужасная история, и он решил, что пусть лучше ее зять сообщит ей горестную весть.
Он посетил майора Тогуда в его небольшом доме близ Воксхилл-Бридж, не доходя до Экклстон-сквер, но тем не менее находящемся уже в фешенебельном районе Белгравиа. Майор принял его в маленькой комнате, которую называл библиотекой, где было темно от соседних красно-кирпичных домов.
– Ну, Фонс, есть ли новости?
– Да, сэр.
– Плохие новости?
– Очень плохие, сэр. И я пришел к вам в надежде, что, может быть, вы сообщите их миссис Рэннок.
– С этим придется подождать, Фонс. Миссис Рэннок сейчас очень больна, можно сказать, опасно больна.
– Неужели, сэр? Это для меня неожиданность, ведь всего четыре дня назад я принял ее поручение, и тогда она выглядела вполне здоровой, конечно учитывая ее возраст.
– Да, она прекрасно сохранилась, но здоровье ее всегда было хрупким, словно фарфор, который нужно хранить за стеклом. И ее все время снедало беспокойство о Рэнноке. Она простудилась, навещая мою больную жену на следующий день после вашей встречи, и простуда осложнилась тяжелой инфлюэнцей или, может быть, это даже воспаление легких, Бог ведает. Врачи говорят, что ее жизнь висит на волоске, и я боюсь, что мы ее потеряем, Фонс.
– Если эта любезная старая леди умрет, не узнав, о чем мне надо ей сообщить, то, думаю, ее близкие и любящие ее люди возблагодарят Бога, сэр потому что, боюсь, мои новости ее убьют.
– Неужели они так плохи?
– Хуже, сэр, не бывает.
И Фонс рассказал о своих открытиях, и майор Тогуд согласился, что правда во что бы то ни стало должна быть скрыта от матери убитого. Когда она ненадолго приходит в себя, она постоянно спрашивает о мистере Фонсе и о том, что ему удалось узнать. А потом целыми часами бредит, и в бреду ей кажется, что нежнолюбимый сын рядом с ней. Она принимает за него незнакомого доктора и разговаривает, словно это действительно Рэннок. Нет, она не должна знать правду, и всеми возможными, средствами надо все скрыть от нее. Но если она выздоровеет и станет выходить из комнаты, то сможет прочесть в газетах об аресте Болиско, о судебном запросе в магистрат Саутхэмптона, куда его должны отвезти на следующий день и тогда будет невозможно прятать от нее газеты. А сказать о трагической судьбе сына значит разбить ее сердце и свести ее в могилу.
