Текст книги "Аромат твоего дыхания"

Автор книги: Мелисса П.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Мелисса П
АРОМАТ ТВОЕГО ДЫХАНИЯ

 
Томасу, который знает мой аромат,
моей матери – лесу,
моей сестре – грозе,
моей бабушке – мадонне.
 

 
А теперь уезжай,
садись на поезд и уезжай.
Потому что если ты не едешь,
ты и не уедешь.
 

В. Миллер, «Где-то там».

Я вышла в этот мир с пчелой в волосах. С пчелой, которая запуталась в моей шевелюре, судорожно била крыльями и жужжала, жужжала. А я ее не ловила, я позволила ей построить улей в моей голове, и каждый, кто меня встречал, говорил: «У тебя волосы, как мед» – и не знал, что в моей голове поселилась пчела, чье нежное полосатое тельце кружилось в моих мыслях, – она играла. Она составляла мне компанию, стала безотказной подругой, правда, не такой, которой я могла бы доверять: иногда она жалила меня в затылок – наверное, это должно было причинять мне боль. Но моя пчела слишком мала для этого, она копила во мне свой мед, а не яд. Однажды пчела прошептала мне что-то на ухо, но шепот был такой тихий, что я не смогла его расслышать. Я не спросила ее, что она хотела сказать, а теперь уже поздно: пчела вылетела из моих волос неожиданно, и какой-то прохожий ее убил. Он раздавил ее. Я вижу, как на белом мраморе блестит жидкость, новое вещество: я собираю его лопаточкой и отношу в лабораторию для анализов.

– Яд, – говорит мне биолог.

– Яд… – повторяю я.

Моя пчела умерла от яда. Не от того, что ее раздавили.

А за несколько часов до этого она ужалила меня.

1

Вчера с тобой все было хорошо? Когда ты пришла домой, прикурила на кухне сигарету от горевшей газовой плиты, когда наш кот урча стал тереться о твои ноги, когда ты закрыла глаза и свернулась в позе зародыша, о чем ты думала? С тобой все было в порядке?

Я заволновалась, когда прощалась с тобой в аэропорту, подошла к тебе и сказала: «Ну, ты поняла? Пройди регистрацию, поднимись по тому эскалатору, а потом иди к металлодетекторам». Я показала тебе пальцем: «После этого следуй к выходу, указанному в твоем посадочном талоне, и ты на месте. Когда придешь, позвони мне».

Я сказала это тебе, ушла, а потом вернулась и снова повторила все то же самое, слово в слово. Я повторила даже тот жест, которым указывала на металлодетектор.

Наконец я легко обняла тебя, почти не коснувшись, и прошептала на ухо:

– Спасибо.

Ты нетвердо ответила:

– Тебе спасибо, дорогая, тебе спасибо.

В тот же вечер мы с Томасом занимались любовью.

– Давай сделаем это, как будто в последний раз, – сказала я, глядя ему в глаза.

Он нерешительно спросил:

– Что ты хочешь сказать?

– Тупица… ничего ужасного. Это от избытка любви.

– Почему? – смущенно спросил он.

Я пожала плечами и ответила:

– Потому что мне надоело рассыпаться на куски. Я хочу полностью погрузиться в бесконечность.

– Но ты всегда это делаешь, – сказал он.

Я снова пожала плечами и фыркнула.

Нет, я никогда не погружалась в бесконечность. Я не знаю, какая она – бесконечность. Я знаю, что такое пределы, паралич, неполноценность. Но именно бесконечность – нет, я бы не сказала.

– Сделаем так. Представь, что кто-то из нас завтра умрет или я должна уехать на много-много лет, и мы сможем увидеться только спустя долгое время… или, может быть, не увидимся вообще. Как бы ты меня любил в таком случае?

Он был великолепен, я была великолепна. Нас возбуждал свет лампы на комоде, бросавший на наши лица разноцветные блики.

И когда мы занимались любовью, это был уже не он, это были он и ты. С одной стороны была я. А ты и он меня любили, целовали и разрывали на куски. Я видела твой нос, его рот, твои уши и его глаза. Я чувствовала, как бьются два сердца, и, когда мое тело содрогнулось, закричала: «Я так люблю тебя, так люблю!» Я кричала это и тебе тоже.

Ты и он – стражи моей души и тела. Заботливо глядящие на дорогу моей жизни: вы наблюдаете за ней и защищаете ее. Я не просила вас об этом, я не могла этого даже желать.

Его тело пахнет так, как пахнет твоя шея, а его шея пахнет тобой. И больше ничего. Веки опустились, как занавес после спектакля, и легкое удовлетворенное дыхание смешалось с запахами комнаты. И ты осталась.

Ты никогда не претендовала на мою жизнь и свободу. Ты очень легкая, а я слишком тяжелая. Сейчас я должна заставить замолчать все мои мысли о жизни, чтобы дать слово тому чувству, которое испытываю к тебе.

Может быть, ты его заслуживаешь.

– Билет в один конец до Рима, – сказала я.

Служащий турбюро посмотрел на меня и улыбнулся:

– Куда едешь на этот раз?

Я немного поразглядывала его, мысленно зарисовывая для себя одну особенность его лица.

– Домой, – ответила я.

Он опустил голову, будто поклонился, и, украдкой взглянув на меня, сказал:

– Сейчас сделаю.

Пока он стучал по клавишам компьютера, я рассматривала рекламные проспекты. Можешь поехать куда захочешь – от Конго до Лаоса. От Парижа до Хоккайдо. От Вальпараисо до Афин.

Я должна была убежать из агентства сразу же. Но отсутствие ответственности меня испугало, оно всегда меня пугало.

– Итак, летите в Рим? – спросил мужчина.

Я повернулась и кивнула с улыбкой.

– Хотите электронный билет?

– Нет-нет, прошу вас. Хочу держать его в руке.

Я как будто вдруг вышла на дорогу, которую много раз видела на горизонте и которую время от времени пересекала; мне казалось, что я живу уже сто лет, половину которых прожила хорошо, а вторую – так себе, если быть оптимисткой.

Я всегда полагала, что невозможно прийти в ту точку пересечения двух дорог, где я оказалась, не заметив расстояния и не спросив себя, как же это я сюда попала и что сделала бы, случись несчастье.

Неожиданно я оказалась в начале незнакомого пути с золотой вывеской: «Сомнительная дорога. Можешь идти прямо или налево».

Теперь я оглянулась назад и увидела свои следы, сеть дорог, которые соединялись в причудливую перспективу; асфальт был наполовину разбит: град, дождь и ветер разрушили его, проделали в нем ямы и истончили. Я увидела следы крови из ран, появившихся после падений, увидела несколько трупов, которые лежали голыми и с еще открытыми глазами. Твоих следов нет. Тебя нет. Только молочный запах, который распространяется вдоль пустого пути жизни. Я снова полюбовалась на золотую вывеску: она казалась входом в рай. Но кто-то однажды сказал мне, что нет лучшего рая, чем настоящий ад (или, может быть, это сказала моя совесть, чтобы обеспечить мне алиби?). В любом случае я решила испытать судьбу и, вместо того чтобы пойти по серой улице, на которую попала, когда пролезла в черную дыру с криками «Свет! Свет!», я вздохнула и повернула налево, скрестив руки на уровне сердца.

Я взяла билет на самолет и аккуратно держала его двумя пальцами: мой входной билет.

Когда я вышла из турагентства, от легкого холодного ветерка по моей коже побежали мурашки.

Я завернулась в свое пальто (то красное из бархата, которое Орнелле кажется халатом) и поднялась на Аккьянату Сан Джулиано, [1]1
  Роскошная улица в итальянской Катанье. Катанья– город на острове Сицилия у подножия действующего вулкана Этна на берегу Ионического моря. – Здесь и далее прим. ред.


[Закрыть]где избыток роскоши и барокко соревнуются с деградацией, смертью и разрушением тех самых домов, украшенных шрамами и цветами, которые распускаются в камне и неумолимо вянут. Здесь я впервые поцеловалась, здесь подралась с каким-то придурком на лестнице, где однажды вечером пила пиво с неизвестным парнем, не прося ничего взамен.

Но ни одно воспоминание не смогло разбудить уснувшие чувства.

Тогда я спустилась вниз, к Фонтану Слонов, [2]2
  Один из самых красивых и знаменитых фонтанов в Катанье.


[Закрыть]но единственное, что увидела, – серые шляпы работников муниципалитета.

Я прошла до рыбного рынка и вспомнила, как мы с тобой и бабушкой покупали рыбу – меня больше всего потрясла тогда морская звезда, еще живая, присосавшаяся к спине рыбы-меч… Мало, очень мало воспоминаний, большая часть – смутные и блеклые.

Если бы кто-то меня спросил, какой город я ненавижу больше всего, я бы ответила: «Катанью». И дала тот же самый ответ, если бы меня спросили, какой город я люблю больше всего.

Ты всегда говорила мне, что жить далеко от своей земли – это самое тяжелое, что может быть в жизни. Ты всегда мне говорила, что когда я уеду – если я уеду, – то буду чувствовать, как ностальгия тащит меня в отчаяние и боль.

Я отвечала, что для меня много значит другое место и, более того, Катанья – место, которого я безумно боюсь, потому что этот город засасывает.

Темнота, пепел, сгустившаяся и застывшая лава. Несмотря на то что солнце иногда играет на барочных рельефах и уголках белых занавесок в старых домах в центре, весь город кажется погруженным в огромную, бесконечную, глубочайшую тьму. Она мрачная, Катанья. Этот город будто вползает в огромный разинутый рот мертвеца – длинный вялый червяк. Он такой даже тогда, когда кажется, что не может быть никакой жизни на его узких площадях и исцарапанных улицах, когда ночью подростки, воры, проститутки, наркоманы, семьи и туристы – все собираются в одном месте, в одно и то же время, устраивая экзотические и беспорядочные оргии. Катанья прекрасна, потому что не признает иерархий, не знает времени, потому что не осознает своего очарования. Она прекрасна, как нагая женщина, бледная, с черными-пречерными волосами, которая таращит глаза, когда рука сильного мужчины затыкает ей рот, и она слышит зловещий шепот: «Не дыши, проститутка».

Катанья – это проститутка, которая молчит, потому что кто-то ее душит.

Я – существо глубоко катаньское. Во мне жизнь и смерть, и меня не пугает ни то, ни другое. Иногда моя жизнь превращается в смерть.

Я часто слышу от того, кто давно уехал из родного дома, что единственная причина, по которой он возвращается, – необходимость найти свои корни, желание изучить их, вытащить из земли, убедиться в том, что они есть, разрезая их. Корни? О каких гребаных корнях они говорят? Мы не деревья, мы люди. Люди произошли из семени и вечно останутся семенами. Если нет, то, может быть, единственное место, где мы можем пустить корни, – это утроба матери.

Если я однажды захочу вернуться к истокам, если захочу съесть свои корни, мне нужно будет только вспороть брюхо, войти туда всем телом и связать себя с тобой нитью, теперь уже воображаемой.

Но мне это не нужно. Я хочу оставаться семенем. Я хочу сама быть своим началом и своим концом. И я не хочу гнить ни в какой земле, хочу, чтобы меня вечно носил ветер.

2

Еще прохладно, хотя по календарю весна уже вступила в свои права. Небо еще такое зимнее… лица людей зимние. Колизей занял собой почти все сердце города, он показывает всем свой огромный зад, обращенный прямо на улицу. Я стараюсь по возможности на него не смотреть, когда хожу за покупками. Мне не нравится Колизей, он кажется уже зрелым мужчиной, который хочет продемонстрировать всем свою мужскую силу, хотя на самом деле уже потерял ее. Я это не поощряю. Я от этого устала. Я иду по шумным улицам с пакетами в руках и смотрю вниз, иду так быстро, что, когда подхожу к двери своего дома, от напряжения у меня болят икры, а пальцы рук изрезаны пластиком пакетов и стали толстыми, распухшими, как сосиски.

В Катанье у меня быстро обсохло молоко на губах, возможно, меня слишком рано отняли от груди. Но я хотела, чтобы это случилось.

Что я там делала все эти годы, в этом темном и пугающем аду? Как я могла не заметить, что Катанья забирает мою душу, хотя я не давала на это своего согласия? Почему ты мне ничего не сказала?

Ты сговорилась с ней, чтобы я всегда оставалась привязанной к вашей груди? Ты постоянно твердила мне, что я вечно буду тосковать по своему городу и своей семье, что повсюду меня станут сопровождать одиночество и конфликты, что нет ничего прекраснее, чем проснуться утром и почувствовать, как морской бриз щекочет тебе ноздри. Мне наплевать на все: я ненавижу море и обожаю одиночество и конфликты.

Жаль, правда, что ты ошиблась.

Извини, я жестока. Я всегда искаженно воспринимаю чужие мысли, возможно, ты так никогда не думала. Может быть, ты на это надеялась – слегка, совсем чуть-чуть.

3

Я его не любила, не испытывала к нему нежности, он мне лишь немножко нравился. Я его использовала. Использовала его зрелый возраст, его опыт, уверенность, которую он сумел дать мне.

Он использовал ту детскую частичку меня, которую я ревниво охраняю, потому что она маленькая, незначительная, мягкая, но драгоценная. Мы использовали тела друг друга, говоря себе, что освобождаем души друг друга. Он говорил, что я дала ему свободу, что со мной у него вырастают крылья. Но что ондал мне?

Я отдавалась ему, потому что он был единственным, кто в тот момент мог зализывать мои раны. Зализывать, а потом открывать, обжигать их. И снова зализывать.

Я говорила себе, что его тело абсолютно совпадает с глубокой пропастью, которая образовалась в моем теле. Я считала, что его тело, вытягиваясь на моем, может неожиданно вылечить кровоточащую рану, которая открывалась с каждым днем все больше, каждый день на сантиметр.

Так что я позволяла ему любить меня, а он позволял мне любить его.

В момент наслаждения я чувствовала, что мой голод удовлетворен, я хотела остаться наедине с собой. Сворачивалась клубочком в постели спиной к нему в позу зародыша, закрывалась в себе. Я мастурбировала.

Он не трогал меня, просто неподвижно лежал, положив руку на голову и уставившись в потолок, и о чем-то думал. Казалось, по его телу еще пробегают эротические разряды, его мужская сила по-прежнему была очевидной.

В эти моменты тишины и неподвижности, когда темнота в гостиничной комнате разрезалась на части фарами проезжавшей мимо машины, я спрашивала себя, что остается делать ему, если весь настоящий аромат, который меня опьянял, я уже собрала и поглотила. Он похож на старый дуб, который высох и готов умереть; его корни навсегда останутся глубоко в земле, но жидкость больше не побежит к этому внушительному морщинистому стволу.

4

Голубоватый свет от телевизора, диван, покрытый красной тканью с большими коричневыми цветами, на мне плед. Мне четыре года, может быть, меньше. Я весь день была с папой, мы смотрели по телевизору выборы нового президента Республики. У меня нет даже смутной идеи, кто бы это мог быть, но Оскар Луиджи Скальфаро [3]3
  Президент Италии в 1992–1999 годах.


[Закрыть]– красивое имя, оно хорошо звучит. Я хорошо помню леди Оскар, мою героиню. Ты лежишь в постели с головной болью, папа быстро к тебе присоединяется, а я остаюсь одна на диване и, слушая музыку из мультфильма, шепчу: «Леди Оскар, леди Оскар, в твоих голубых глазах радуга… твой меч… в битве… не меняйся никогда, не меняйся никогда, леди Оскар», – веки тяжелеют и закрываются, я устала.

Я проваливаюсь в глубокий сон.

Кто-то ложится рядом со мной и щелкает пультом телевизора.

Мурашки в ногах неожиданно будят меня, у меня прикрыты глаза, я спрашиваю сонным голосом: «Что ты делаешь?»

Голос отвечает: «Тихо, я просто проверяю, стала ли ты уже синьориной».

Я снова засыпаю, погрузившись в поле коричневых цветов, которые леди Оскар элегантно срезает точными ударами меча.

Из стебля цветка – капля крови.

5

Я внезапно просыпаюсь в поту, простыня закрутилась вокруг ног, я почти увязла. Увязла, как комар в слезе.

Томас лежит рядом со мной, он заснул в очках и с книгой в руке. Я снимаю с него очки, гашу свет, говорю, что люблю его, кладу голову ему на грудь и слышу, что его сердце скрипит – как плохо работающий механизм. Не ровные человеческие удары, а только скрип, скрип – попытка остаться в живых. Первая мысль: сколько еще сможет биться его сердце рядом с моим лицом? Чего тебе не хватает, спрашиваю я себя. Любовного эликсира?

Я была одета, как он хотел. Мне было приятно следовать его эстетическим вкусам и желаниям: я стала такой, какой он хотел меня видеть. Меня не вдохновляло то, что я ему подчиняюсь: моей главной задачей было понравиться ему.

Мы сидели на улице, за столиком ресторана, прямо за площадью Театро Массимо. [4]4
  Оперный театр в Палермо (главном городе Сицилии).


[Закрыть]

Лето только закончилось, и осень делала мой загар более нежным и легким. Улицы по ночам становились спокойнее, словно отдыхали после дневного хаоса. Столик стоял криво – брусчатка была неровной. Из ресторана доносилась музыка рэгги, и я заулыбалась, увидев его удивленное лицо: я прекрасно знала, что эта музыка – самое чуждое ему, что может быть на свете. Он бы предпочел другое заведение, которое можно было бы описать прилагательными «изящное», «нежное», «изысканное». То место, где мы находились, определялось как «шумное», «вульгарное», «молодежное». Он старался смотреть на меня и словно отгораживался от звуков музыки.

– Странно, как тебе удается сказать мне то, что я никогда не сказал бы сам себе, – произнес он.

Я ограничилась улыбкой. Я его не слушала.

– Когда я говорю тебе о моих гноящихся снах, о новой жизни, которую ты мне подарила, я впервые слышу, что меня не судят. Даже поддерживают. Понимаешь, что я хочу сказать?

Я кивнула головой. Мне это все надоело.

Он сделал паузу, потом, пристально глядя на меня, спросил:

– А что ты думаешь обо мне?

Последнее, что должен делать мужчина, – это спрашивать меня, что я о нем думаю.

Я ничего не думаю – чего там думать-то? Если я тебя люблю – я тебя люблю, если ты мне противен – ты мне противен. Что тут сложного? Ты хочешь знать, что я думаю? Думаю, что тебе на хрен не нужно то, что о тебе думают другие люди. Я думаю, что ты эгоист, негодяй и вдобавок слепец. Я думаю: ты весь вечер говорил со мной, но так и не понял, что я тебе не отвечала. Я думаю, что ты настолько жаждешь меня, что даже не почувствовал, пока меня трахал, что мое тело холодно и спокойно, как это дорогое белое вино в большом бокале.

Он посмотрел на меня, как побитая собака. Он ждал.

Я глотнула вина и выдохнула:

– Я думаю, что ты хороший человек.

– Знаешь, я никогда не чувствовал себя свободным. Даже с женой, – сказал он, не обращая внимания на слова, которые я только что произнесла.

Мне не хотелось говорить. Это ему хотелось говорить. Я позволила ему продолжать.

– Я всегда чувствую тиски, которые сжимают мне сердце, мозг, язык, делают меня пассивным импотентом. Ты знаешь, что это значит? Ты это знаешь? – Его тон стал обвиняющим, как будто он меня упрекал.

Я пожала плечами и тихо сказала:

– Нет, не знаю. Я всегда любила свою свободу.

У него задрожали губы, и он продолжил громче:

– Ты – девочка и не можешь понять многих вещей. Ты не знаешь, как чувствует себя человек, лишенный самого себя, как он видит сны, выброшенные на помойку рациональными, сознательными, взрослыми людьми! Я был, как ты: не хотел взрослеть, чувствовал себя свободным. Но меня отодрали. И тебя отдерут. – Он заскрипел зубами.

– Бывают разные точки зрения, – ответила я.

– Ты ничего не знаешь, ты не знаешь, как я себя чувствую.

Нет, и не хочу знать.

– Конечно, я знаю, Клаудио. Но я прошу тебя, не говори со мной все время об этом.

– А что ты хочешь слышать? Что жизнь прекрасна, люди тебя любят, все, как на празднике?

Я широко улыбнулась и воскликнула:

– Почему нет?

Он начал беззвучно плакать. Слезы текли из глаз, и лицо сморщилось.

Я посмотрела на него с состраданием и прошептала:

– Все будет хорошо. Нам лучше вернуться домой, ты должен успокоиться.

Он кивнул и встал из-за столика, не попрощавшись со мной.

Я осталась одна, вошла в ресторан и улыбнулась летящей навстречу музыке.

Сто раз «спокойной ночи».

6

Его глаза, мокрые от слез, казались удивленными, слабыми, послушными. Но они заставляли, давили, проклинали, упрекали.

Машина останавливается на дороге в деревне у подножия Этны, дождь только что закончил стучать по ветровому стеклу, запах гниющей почвы, мои трусы и носки разбросаны по кабине, волосы потяжелели от влажности, его пронизывающее дыхание, запах его лосьона после бритья. Носовые платки в бардачке, фиолетовые, желтые, красные цветы; грузовики, проезжавшие мимо; пчела, судорожно бившаяся в окно. Пот, слюна, шорохи, вонь мокрой ткани, звон пряжки ремня, солнце, которое вновь появилось, смущение, страсть, спешка, волнение, ревность, бессилие, несостоятельность, иллюзия, ложь, безразличие до боли.

Было все – за исключением любви.

7

Моя кожа стала прозрачной. Неожиданно все поры открылись так, что тело превратилось в одну огромную пору. Мое тело – словно из ветра. И мое лицо. Вены, артерии, капилляры. Я все вижу. Красные и фиолетовые дорожки скрещиваются и в местах скрещения дают кобальтовый цвет. Мои яичники – две маленькие горошины, висящие в воздухе. Одна из них больше и ниже другой, потому что скоро наступит менструация. А внутри – красная мякоть, запекшаяся, вертящаяся, как фруктовый сок в автоматах. Почки – две фасолины, точно такими я их представляла себе, когда в младших классах учительница пыталась объяснить нам их форму. Я начинаю думать, что мое тело – сад. Легкие там и тут покрыты черным мхом, белые пятна встречаются теперь редко, но они такие красивые!

Сердце. Сердце бьется, покрытое нейлоновыми колготками, как лицо бандита. Маленький презерватив, внутри которого – жизнь. Бандит, который бежит к смерти, но он бежит и к любви, и к сильной боли. Потому что он слишком ждал смерти, слишком много боли похоронил, слишком много любви его сжимало.

Мозг. Мозг. Мозг. Только мечты. Много изображений и ни одного звука.

Когда я ездила на машине с тобой и папой, размышляла об очень многих вещах. Я любила эти поездки на машине, мне нравилось объезжать весь берег Сицилии, любоваться пейзажем, пока бесконечное число молекул мысли волновали мой маленький мозг. Было удивительно, как берег менялся всего через несколько километров: от песка – к скалам, от скал – к ровным площадкам, снова становясь песком, а потом неожиданно – холмом. Большой зеленый холм, который нависал над морем.

Мы уезжали рано утром, я всегда вставала первой. Не хотела, чтобы вы меня будили, не желала быть для вас помехой. Так что я вставала, мылась, и когда вы просыпались, то видели меня уже умывшейся и собравшейся. Для вас это было нормально, и вы никогда меня не хвалили. Может быть, если бы у меня был ребенок, я бы ему часто делала комплименты, чтобы, когда он станет взрослым, не чувствовал себя слишком… чтобы он не чувствовал себя некомпетентным, вот. Папа обычно не обращал внимания на то, как я одета, но ты изучала меня несколько минут.

«Почему ты надела эту юбку? Она плохо сидит, и ее надо постирать». «Что ты собралась делать в этих туфлях? Хочешь поехать на бал? Надень теннисные туфли, те грязные, прошлогодние. Сегодня мы едем на море к бабушке, мы проведем там Пасху».

Тем не менее тогда я была счастлива. Я закрывала окно, потому что ненавидела ветер, который проникал в щелку и гулял по салону… он казался мне крутящейся в воздухе шпагой или лассо ковбоя. Мне нравился звук радио и звук твоего голоса, когда ты говорила с папой. От Миа Мартини [5]5
  Итальянская актриса.


[Закрыть]до Риккардо Коччианте [6]6
  Итальянский композитор и музыкант.


[Закрыть]и Лореданы Берте [7]7
  Итальянская певица.


[Закрыть]– вот из каких звуков состояли мои мысли. Те песни, которые ты пела во все горло, а я учила: я их смущенно шептала, потому что стыдилась своего хриплого мальчишеского голоса. Разбитая любовь, потерянная любовь, брошенная любовь – вот темы моего детства.

Часто я засыпала. Как замечательно было спать в машине, свернувшись калачиком. Мне почти казалось, что я возвращаюсь внутрь твоего живота. Кстати, что ты чувствовала, когда я была внутри? Ты считала меня инородным телом или частью себя? Я много весила? Ты всегда была такой маленькой, такой миниатюрной… Твоим движениям не мешала еще одна жизнь внутри тебя? Ты когда-нибудь разговаривала со мной? Что ты мне говорила?

Вчера я опять попросила Томаса пососать мою грудь, как будто он сосет молоко. Это время материнства. Прекрасно все, от чего я чувствую себя женщиной.

Серьезно: знаешь, что я думала в течение этих долгих поездок? Я думала: «Однажды я хотела бы опубликовать свой дневник, описание своей жизни. Я должна серьезно подумать о том, чтобы завести его… Даже если я знаю, что мне надоест его писать».

Однажды я попросила папу подарить мне красивый дневник с большим замком. Всю неделю, каждый день, когда он возвращался домой, я его спрашивала: «Папа, ты принес дневник?» Я его спрашивала, когда мы ужинали, всегда вполголоса, выжидая момент, когда за столом все погружалось в тишину – я не хотела перебивать вас. Каждый раз, когда я спрашивала его, не купил ли он дневник, чувствовала себя виноватой. Когда он говорил «нет», я не обижалась: это был самый очевидный ответ на мой нескромный вопрос. Если бы он мне его принес, то тут же его отдал мне, какой был смысл у него спрашивать?

Через неделю мы ехали с тобой в машине, вместе вышли и направились в табачную лавку. Худющая женщина, которая стояла за прилавком, с глазами вареной рыбы и тонкими-претонкими волосами, была мамой одной из моих одноклассниц; мне нравилась эта женщина, она казалась феей, переодетой в ведьму. Все мои одноклассники ее боялись, а я считала ее прекрасной. Ты показала мне полку, где лежали тетради, карандаши и другие канцелярские товары; среди всего этого я увидела дневник. Он был покрыт грязно-белым атласом. На нем нарисована девушка, блондинка с красной гвоздикой на мотоцикле. Дневник был тонким-тонким, от силы в двадцать страниц. Тонкий позолоченный замок весь в коричневых пятнах. Единственный дневник в магазине. Он остался с незапамятных времен. Хотя дневник был жутким, мне он очень понравился. Фея, переодетая колдуньей, взяла с тебя полторы тысячи лир.

Но моя обычная непоследовательность быстро заставила меня бросить проект. Я исписала всего пять страниц, и тут же мне это надоело.

«Я стану писать, когда мне будет что сказать», – пообещала я себе. Я ненавидела делать что-то, лишенное смысла.

Итак, когда я считала, что пришло время похоронить мою душу и жить только материей, исключительно непристойной, какой-то ангел-извращенец прошептал мне на ухо: «Пиши. Эти чувства больше не вернутся. Если ты напишешь, дыхание души останется в твоей груди».

И, поскольку мне всегда было нечего терять, делая вид, что пишу дневник, я написала роман.