Текст книги "Часы без пружины"

Автор книги: Меган Куин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Так думал Николай Аникеевич, делая новый замок пружины для дешевого английского "стаканчика". Конечно, самое правильное – принимать тайну такой, какой она представляется человеку. Не лезть в тайну с отверткой. Как старушка Екатерина Григорьевна: очень даже хорошие часы, вы не сомневайтесь. И все дела. Но он знал, и знал это твердо, что никогда не сможет быть таким божьим одуванчиком. Не такой у него ум, не то устройство. Все ему надобно разобрать, убедиться самому, как все устроено. Может, потому и в бога он не верит. Нет такой конструкции и быть не может.

Когда отец бросил их – он совсем не помнил его, маленький был, – мать иногда тихонько неумело молилась, стараясь не разбудить сына.

– Мам, – спросил он раз, – а чего тебе бог дал-то, все ты его просишь?

– Тебя, – ответила мать вроде с улыбкой, а глаза серьезные.

– Да ла-дно, – обиделся он, – думаешь, я не знаю, откуда дети берутся?

Вся съежилась, нахохлилась, замолчала. Так и осталась в памяти: маленькая, нахохленная, с узкими острыми плечиками, и все считает на клочке бумаги, поворачивая плохо отточенный огрызок карандаша.

– Дядь Коля, – сказал ему Витенька, – что вы сегодня так сосредоточены?

– Да так, ничего.

– У диретторе есть идея о кружке пива после каторги. Какие соображения?

– Не могу, тороплюсь.

– Понимаю, пан Изъюров, несовместимость поколений.

Даже не занятны ему были сегодня Витенькины замысловатые обороты. Не то в голове. Как старушка назвала своего мужа покойного? Василий... Василий Евстифеевич, нет... ага, Василий Евграфыч. Похоже, что Василий Евграфыч этот был не таким темным, как его божий одуванчик, и понимал всю необычность своих часов. А раз так, может быть, он что-нибудь знал об их происхождении?

С трудом дождался конца работы. Старушка уже ждала его.

– Ну как часы? – спросила она. – Разобрались с ними? Я же вам говорила, часы хорошие.

– Идут как будто хорошо, – пожал он плечами. Начнешь хвалить, еще полсотни старая дура потребует. На дециметровую приставку. – Вот вам двести пятьдесят рублей. Пересчитайте, пожалуйста.

– Да я вам верю.

– И все-таки, Екатерина Григорьевна, деньги счет любят.

Старушка надела очки и, медленно шевеля губами, дважды пересчитала деньги.

– Двести пятьдесят. Спасибо вам.

– Вам спасибо.

– Да вы не пожалеете, очень даже хорошие часы. Был бы жив Василий Евграфыч, ни за что бы их не продал, Даже не подумал бы. Ни за какие тыщи.

– А почему?

– Любил их очень. Сядет, бывало, перед ними и все смотрит, смотрит, как маленький, можно сказать.

– А он у вас кем был?

– Автомехаником. До самой пенсии работал. Какой души человек был! Особенно последние годы. Голубиная у него душа стала, просто голубиная. Жалел всех, сказать не умею как. И меня, конечно. Люди многие болтали, что сектантом он стал, да я-то знаю. Ни с кем не молился и сам не молился. Я его не раз спрашивала: "Вась, – говорю, – откройся, скажи, может, ты в бога веришь?" А он улыбается. Светло так, весело. Кто, говорит, знает, что такое бог? Я, говорит, во внешнюю точку отсчета верю, Катюша ты моя милая.

– Что, что? – изумился Николай Аникеевич.

– Да, – твердо сказала старушка. – Я эти слова очень даже хорошо запомнила: внешняя точка отсчета. Потому что и я их не поняла и говорю: Вась, а что это такое? Вообще-то, отвечает он, точка отсчета – это с чего или по чему меряют, но я, Катюш, имею в виду гораздо большее, что случилось со мной, а сказать подробнее не могу. И не нужно этого, чтоб твою, Катюш, жизнь не тревожить.

– И подробнее он не говорил?

– Нет. Я, правда, приставала сначала к нему, а он только посмеивался. Пусть, говорит, кто что хочет обо мне думает, мне это без различия. Я, говорит, по своим часам живу.

– По часам?

– Ну да, по часам. Я ж вам говорю, любил он очень эти часы свои. Просто грех продавать. Да уж очень дочке телевизор цветной купить хочу.

– Скажите, а вы не помните, как он эти часы приобрел?

Старушка подозрительно посмотрела на часовщика, на десять двадцатипятирублевок, лежавших на темной бархатной скатерти, взяла их и положила в шкаф. "Под стопку белья, наверное", подумал Николай Аникеевич.

– А я и не знаю, за сколько он их и где взял, – сказала Екатерина Григорьевна и посмотрела на Николая Аникеевича.

"Надо встать, попрощаться и ехать домой",– твердо сказал себе Николай Аникеевич, но почему-то необыкновенно взволновали его слова старушки и о голубиной душе ее покойного Василия Евграфыча, и о внешней точке отсчета. Уж очень неподходящие слова в старушкином обиходном лексиконе. И веяло от них какой-то загадкой, и смутно чудилось Николаю Аникеевичу, что как-то связана и голубиная душа, и внешняя точка отсчета с чудесными этими часами. "По своим часам живу". Гм... В каком, интересно, смысле?

Всю жизнь был Николай Аникеевич человеком расчетливым, рациональным и твердо знал, что на всякое колесо своя трибка есть, и само по себе, без гирь и пружин ничего и никто не вращается. И на все, стало быть, должно существовать объяснение.

И вместе с тем хрустальный, томящий душу бой колокольчика и невозможный ход без пружины сбили Николая Аникеевича с твердых его жизненных убеждений.

Якоря здравого смысла отказывались держать, и странные, волнующе-пугающие ветры уносили часовщика со спокойной его стоянки в какую-то не то страшную, не то манящую даль. И не было сил встать и уйти, потому что если и болтался где-то кончик таинственной ниточки, нет, не ниточки, скорее паутинки, то только здесь, у этой старушки с детско-голубыми водянистыми глазами.

– Дорогая Екатерина Григорьевна, – сказал Николай Аникеевич, испытывая странное волнение, как на экзамене, – все, что вы рассказывали о покойном своем муже, очень мне интересно, и не обессудьте, пожалуйста, если я задам вам несколько вопросов. Нет, нет, – поспешил добавить он, заметив, что старушка бросила тревожный взгляд на шкаф, куда положила полученные от него деньги. – Дело не в цене. Я уверен, телевизор окажется хорошим. Мне хотелось бы, если, конечно, это вас не затруднит, чтоб вы объяснили такие вот слова: "Я по своим часам живу".

– Это Васины-то?

– Разумеется. Вы их только что упомянули.

– Боюсь, это я вам объяснить не умею.

– Но все-таки... Как вы сами понимаете: по своим часам?

– Ну... это... Господи, что значит безъязычные мы: чуть соскочишь в сторону от будничных дел, какая погода обещана на завтра – немеешь сразу...

– Ну что вы, Екатерина Григорьевна, вы даже очень образно говорите.

– Образно?

– Ну, интересно.

– А... теперь-то что... Раньше я, правда, любила выступать и на производственных совещаниях, и на профсоюзных. Прямо удержу мне не было. Прямо как катапульта какая меня подбрасывает – прошу слова.

"О господи, – восстонал мысленно Николай Аникеевич, – не давай старушке съехать с дороги, лебедками обратно не затащишь. А то сейчас про автобазу начнет рассказывать..."

– Мы говорили про вашего Василия Евграфыча. Про выражение его "Я по своим часам живу". Скажите, а всегда у него такая поговорка была?

Екатерина Григорьевна наморщила печеный свой лобик и подняла светлые глазки к оранжевому шелковому абажуру.

– Да нет... Пожалуй, это когда часы вот эти самые появились. Когда же было? Вроде в первый год, как он на пенсию вышел.

– Это когда же?

– Сейчас посчитаем... Так... Пожалуй, в семьдесят первом...

– А где он их приобрел, вы, случайно, не помните?

– Как не помню? – забыв, что только что говорила обратное, обиделась старушка. – Конечно, помню. Только не приобрел он их. Подарил ему их его друг-приятель. Кишкин Иван Федорович, бухгалтером он был на фабрике мягкой игрушки. Да, точно.

Николая Аникеевича охватил охотничий азарт. Сердце его застучало, помчалось по-молодому. Мягкая игрушка, слова-то какие.

– А могу ли я повидать этого человека?

Старушка молча покачала головой и вздохнула.

– Понимаете, мне как часовщику любопытно...

– Да не в этом дело. Помер он. Часы-то это как завещание было. Иван Федорович с моим Васей очень дружились. Вот когда у Ивана Федоровича рак поджелудочной железы случился, он Васе часы и подарил. Вдов он уже был, а сын его, инженер по химической линии, плохо к отцу относился. Месяцами не объявлялся. Вася мой по своей, так сказать, инициативе его не раз пытался пристыдить, отец, мол, все-таки. Пустое дело. Еще мальчиков был, волченышем всегда исподлобья глядел...

И снова тупик. И здесь чьи-то быстрые руки ловко сложили каменную стенку, ровную, без щелки, не заглянешь. И уж без надежды, по инерции продолжал Николай Аникеевич:

– И вот, значит, появились, у вас часы эти. Изменился после этого муж?

– Это уж точно. Изменился. – Екатерина Григорьевна энергично закивала. Видно было, что память ее, побарахтавшись, ступила наконец на твердую почву. – Сначала он от этих часов прямо-таки не отходил. Немножко он в часах разбирался, все ж таки автомехаником всю жизнь отбарабанил, "от", как говорится, и "до". И вот все сидит, смотрит, смотрит. А то все как проверку времени передают, он уж обязательно около часов. А потом вскорости какой-то еще знакомец у него появился. Я, говорит, Катюш, с человеком с очень необыкновенным познакомился.

– Необыкновенным? – Николай Аникеевич снова встрепенулся. Слова "необыкновенный", "чудесный" казались ему теперь его словами, из его мира.

– Так Вася говорил. А раз даже привел его. Обыкновенный такой человек, ничего особенного. Вежливый, тихий. Я б его и вовсе не запомнила, но говорил он забавно так, как из старинной книги. "Позвольте, уважаемая Екатерина Григорьевна... Разрешите представиться..." Такие вот все обороты... Да что я с вами совсем заболталась-то, давайте я вас чаем угощу. Со своим вареньем. Абрикосовым. Такого в магазине не найдете.

– А и никакого в магазинах нет. Но потом, спасибо большое. Ну и что человек этот говорил?

– Какой? А, этот классик?

– Классик?

– Ну да, я так его про себя окрестила. Разговаривал, как у Толстого там герои объясняются. Да ничего особенного не говорил. Чего-то там поколдовали они около часов, посидели за столом, чай попили, и все.

– А Василий Евграфыч?

– Что Василий Евграфыч?

– Ну, он к этому времени... Вы говорили, изменился он...

– Это точно. И классик к этому касательство имел. Это уж точно.

– Почему?

– Чувствовала я. Вася мой всю жизнь человек был незлобливый, людей старался не обижать. Стеснялся. Но, бывало, расшумится по пустяку. И сам себя накаляет, распаляет: да неужели я, просидевши цельный день под проклятыми этими "Волгами", должен... Ну, вроде этого... И под горячую, стало быть, руку мог и обругать человека. Этот у него заглушка – любимое было его слово. Этот – глушитель. А приятельницу мою Тамару Ивановну карбюратором неотрегулированным звал. Представляете? А вот как раз со времени, когда классик появился, стал Вася прямо на глазах мягчать. Тут вот все и зашептались, сектантом, мол, стал...

– А почему?

– Как вам сказать? Трудно объяснить...

– Ругаться перестал? – подсказал Николай Аникеевич.

– Хе-хе, – хихикнула старушка, будто слова часовщика показались ей необыкновенно забавными. – Ругаться! Да он только хорошее в людях стал видеть. Тамара Ивановна моя – она женщина очень развитая – говорит: "Катьк, а твой-то Василий прямо брат Алеша".

– Брат Алеша? – вскинулся Николай Аникеевич. – Какой Алеша?

– Как какой? – обиделась почему-то Екатерина Григорьевна. – Алеша Карамазов.

– А-а... – неопределенно протянул Николай Аникеевич. Раза два пробовал читать он Достоевского, но горячечные, неудержимые потоки слов, извергаемые всеми его героями, казались ему странными, неубедительными. То ли дело Чехов и Бунин, которые восхищали его прозрачным своим и четким великолепием...

Вася твой, говорит Тамара Ивановна, прямо стал весь просветленный. Он, говорит, у тебя кротостью души к другому времени принадлежит теперь.

К другому времени. По своим часам. К другому времени. О господи, пошли хоть какую-нибудь щелочку в лабиринте, что окружает его, хоть хвостик тайны... Классик, гм, это ж надо такую кличку придумать.

– Скажите, дорогая Екатерина Григорьевна, вот вы давеча рассказывали мне, как этот классик разговаривал: "Разрешите представиться..." А вы, случаем, не запомнили его имени?

– Ва... ва... Вахрушев, как будто. Да, как будто Вахрушев.

– А где живет он, вы, конечно не знаете?

– Понятия не имею.

– А имени-отчества не запомнили?

Екатерина Григорьевна задумчиво пожевала губы, посмотрела вдаль:

– Виктор, что ли... Виктор Александрович... А может, и не Виктор Александрович.

– А сколько на вид ему тогда было?

– Да немолодой тоже был человек. Уж никак не меньше шестидесяти пяти.

Ага, высчитывал про себя Николай Аникеевич. Если в семьдесят первом ему было шестьдесят пять, то будем считать, что он примерно пятого года рождения. Значит, сейчас ему около семидесяти пяти. Или было бы столько, потому что вполне может быть, что его давно нет в живых.

Он торопливо, почти непристойно быстро попрощался со старушкой и вышел. Было еще не поздно, и стоило попробовать обратиться в Мосгорсправку.

Суровая женщина с крашенными чернилами фиолетовыми волосами равнодушно выстреливала вопросы:

– Год рождения, место рождения?

– Не помню я место рождения, – униженно, как он всегда разговаривал в таких случаях, взмолился Николай Аникеевич. Фронтовой, понимаете, друг, не знаю даже, жив ли. Проездом в Москве, дай, думаю, узнаю, вдруг жив Витька мой... Комбат боевой...

– Ждите, – сухо щелкнули окошком фиолетовые волосы.

Похолодало, шел снежок, прихорашивал грязные сугробы вдоль тротуаров. "Что я делаю, зачем?" – вдруг подумал Николай Аникеевич, и от мысли этой сразу захотелось вернуться в привычный свой мир, может, и не такой, какой выбрал бы он для себя снова, появись у него такая возможность, но и не такой уж плохой. Но попал он на какую-то странную колею, и она, а не он, определяла путь его. Вот и привела эта колея его в Мосгорсправку в поисках сомнительного какого-то Вахрушева сомнительного пятого года рождения. А ведь мог он в это время полежать на диване с полчасика после обеда... Обеда... О, господи, совершенно выскочило из головы, что сын же сегодня придет, Вера предупреждала. Совсем тронулся, старый осел.

– Возьмите, – снова щелкнуло окошко. На листке бумаги значилось три Вахрушева, черт бы их побрал. Улица Руставели, это, кажется, где-то на Дмитровском шоссе, улицы Вучетича и Зорге.

Может, скатать сегодня, скажем, на Зорге, сказал себе Николай Аникеевич, но тут же возразил, что получится совсем нехорошо. Вздохнув, он отправился домой.

В метро он задремал, и в урывистом легком сне шли перед ним аккуратные старички в старомодных котелках, отдавали ему честь, щелкали каблуками и представлялись: Вахрушев, Вахрушев, Вахрушев...

– Деда пришел, – услышал он еще из-за дверей Олечкин визг. Был у нее звериный слух. Ключ он еще не вставил в дверь, а квартиру уже прошили стремительные стежки Олечкиных шажков.

– Как ты, внученька? – нагнулся он, чтобы Оле сподручнее было уцепиться за дедову шею, и выпрямился уже с нею, с легким и теплым вьющимся тельцем на груди.

– А у меня бант новый.

– Оля, дай дедушке раздеться! – скомандовала Рита.

Сын, как всегда тихий, пришибленный, скрутила она его в бараний рог.

– Вера Гавриловна говорит, новые часы принес? – осторожно спросил он, стараясь с самого начала увести разговор в безопасную бухточку.

– Да ничего особенного, сборная солянка. Корпус немецкий, механизм французский, сам не знаю, зачем купил.

– Дорого отдал? – без всякого интереса спросил сын.

– Триста, – зачем-то соврал Николай Аникеевич.

– Антикварные вещи очень дороги, – неодобрительно поджала губы Рита. Будто он, Николай Аникеевич, виноват в этом, и будто ей от этого тепло или холодно.

– Это уж точно, – поддержала разговор Вера, накрывая на стол. – Николай Аникеевич рассказывал, видел на днях малахитовую шкатулку в комиссионке, две триста.

– А лет пятнадцать назад, – усмехнулся Николай Аникеевич, – мне такую же за триста предлагали. Не взял, дорого показалось.

– А мне старые вещи вообще не нравятся, _ с вызовом сказала Рита. – Это все мода такая.

– Ну почему ж, Риточка? – примирительно пожал плечами Юра. – Разве не красивые вещи? – Он кивнул на старинные часы, стоявшие на каждой свободной поверхности в комнате.

– Садитесь, садитесь, – ласково пропела Вера Гавриловна. То ли от плиты, то ли от поднятых волос, но показалась она сейчас Николаю Аникеевичу совсем молоденькой; и испытал он прилив гордости за нее. Молодец, Вера. И она, словно угадав мысли мужа, перехватила его взгляд и улыбнулась быстрой, смущенной и благодарной улыбкой.

– По рюмочке, Рита? – подобострастно спросил Юра. – Как в народе говорится, что-то чешется под мышкой, не послать ли за малышкой... Нет возражений?

"Вот тюфяк, – с досадой отметил Николай Аникеевич. – Ведь непьющий практически парень, а за разрешением на рюмку к жене".

– Будьте здоровы, – сказал Николай Аникеевич, чокнулся с сыном и женой и опрокинул рюмку.

Эх, не такой у него сын, о каком мечтал. И не в том только дело, что сидит он зачем-то в своем министерстве, канцелярско-инженерной крысой стал. И не в том, что не захотел по часовому делу пойти, хотя руки у парня прекрасные. Оси точил – одно загляденье. А в том, что далекий какой-то, пришибленный. Не поделишься ничем, а он и не поинтересуется. Ну попробуй скажи ему про хрустальный колокольчик, про часы, идущие вопреки всем законам механики и здравого смысла. Не скажешь. А откроешь рот, тут же его вобла с узкими губами и заявит: часы без пружины ходить не могут...

Глава 5

Трубы ТЭЦ на улице Зорге извергали в небо многослойные клубы дыма. День был безветренный, и клубы упруго ввинчивались один в другой, медленно расплывались в огромную, с полнеба, кляксу. "Защита окружающей среды, – покачал головой Николай Аникеевич. – А вот и дом. Господи, а что ж мне спросить?" – вдруг запамятовал он.

Дверь открыл пожилой костлявый человек в белой майке и синих тренировочных штанах. Он шумно дышал, высоко поднимая узкую грудь в седых волосах.

– Простите, – поклонился Николай Аникеевич, – мне нужен Вахрушев Виктор Александрович.

– Ну, – сказал человек в перерыве между вздыманием груди.

– Мне бы хотелось с вами поговорить, – неуверенно сказал Николай Аникеевич. – Я долго вас отрывать не собираюсь...

– Семь минут. Бегаю, – буркнул человек, нажал на кнопку большого секундомера, который держал в руках, и, высоко вскидывая худые колени, медленно побежал по узкому коридорчику.

"Не тот, – тоскливо подумал Николай Аникеевич, – а там черт его знает". Стоять в пальто было жарко и неудобно, но раздеться без приглашения он стеснялся. Снова послышалось паровозное пыхтение, и в коридоре опять появился один из Вахрушевых. Он взмахнул рукой с секундомером, указывая на вешалку, и Николай Аникеевич с благодарностью разделся. Если этому бегуну семьдесят пять годков, подумал он, не все еще потеряно. Он в свои пятьдесят пять выглядит, пожалуй, если и не старше, то уж точно не моложе. Вон какой он поджарый, стройный.

Еще одно появление, еще один приглашающий взмах секундомером, и Николай Аникеевич очутился в комнате, похожей на маленький гимнастический зал. На полу лежали черные тушки разнообразных гантелей, на гвоздиках висел набор эспандеров. Но часов не было, если не считать обыкновенного будильника на серванте.

– Пятнадцать минут, – объявил бегун, останавливаясь и делая медленные плавательные движения. – Пульс сто десять. Три раза в день. Семьдесят шесть. Дадите?

– Что семьдесят шесть? – растерялся Николай Аникеевич.

– Мне. Плюс йога. Для эластичности.

– Чего?

– Мышц. Йога раз в день. Тридцать минут. Бомбейский метод. Делаю полный лотос в семьдесят шесть, а?

– Потрясающе, – охотно согласился Николай Аникеевич. Можно только позавидовать.

– Плюньте на элфэка. – Человек поднял предостерегающе палец и начал считать себе пульс. – Уже девяносто. Каково? В семьдесят шесть! Обещайте мне плюнуть на элфэка, обещаете? Голос человека звучал просительно, почти настойчиво.

– Да, да, пожалуйста, но что такое элфэка?

Человек перестал дышать и посмотрел на Николая Аникеевича с глубочайшим изумлением.

– Как, вы не знаете, что такое элфэка?

– Простите... – пробормотал Николай Аникеевич и на всякий случай примерился взглядом к ближайшим гантелям.

– Кабинет лечебной физкультуры, вот что такое элфэка! И все зло от них, только от них! Их дозировка глубоко ошибочна, консервативна и приносит больше вреда, чем пользы. Возьмите меня. В семьдесят – сто восемьдесят на сто двадцать, в семьдесят шесть – сто пятьдесят на девяносто! Каково? А? А почему? Плюнул на элфэка!

– Потрясающе, – согласился Николай Аникеевич, – но я хотел, собственно, расспросить вас о Василии Евграфыче...

– Из оздоровительной группы? Из Лужников?

– Боюсь, он умер. Два года тому назад.

– Тогда не знаю. Всего хорошего. Плюньте на элфэка – приходите. Сахар есть?

– С собой?

– В моче.

– Не-ет как будто.

– Будет – дам диету. Тэтэди. Тасманийская туземная диета. Честь имею, у меня сейчас гантели.

Николай Аникеевич взглянул на свою "Омегу". Время еще не позднее, и вполне можно было съездить на улицу Вучетича. Он вышел на улицу. Трубы ТЭЦ все ввинчивали в низкое сизое небо тугие пегие клубы дыма. Из двора выехало такси, и Николай Аникеевич поднял руку.

Они долго искали нужный дом среди одинаковых коробок. "О господи, что я делаю, – подумал Николай Аникеевич, – какой ерундой занимаюсь". Но упрекал он себя скорее из приличия, по инерции, потому что не оставлял его охотничий какой-то зуд, детская нетерпеливость: быстрее, быстрее.

Дверь открыла высоченная девица в джинсах и коротенькой маечке, на которой было написано "Сингапур" и которая оставляла открытым ее пуп. Стараясь не косить глазами на пуп, Николай Аникеевич вежливо поздоровался и спросил, может ли он видеть Виктора Александровича Вахрушева.

– А дед в больнице, – сказала "Сингапур" и почесала живот.

– Давно?

– Да дня три уже...

– Как его здоровье?

– Клава! – вдруг заорала "Сингапур". – Тут к деду, спрашивают, как его здоровье.

В коридорчике появилась женщина в стеганом красном халате и косынке на угловатой голове. "От бигуди, наверное", – подумал зачем-то Николай Аникеевич. Женщина подозрительно посмотрела на него, кивнула и спросила:

– Вы к Виктору Александровичу?

– Да.

– А зачем он вам?

– Видите ли... – замялся Николай Аникеевич, – я хотел расспросить его об одном нашем общем знакомом...

– О ком? – строго спросила женщина в халате и решительным жестом извлекла из кармана пачку сигарет.

– О Василии Евграфыче... – Николай Аникеевич вдруг сообразил, что даже не знает его фамилии. Хорош сыщик!

– Не знаю такого, – сказала женщина и грозно щелкнула зажигалкой.

– Как вы думаете, а удобно мне посетить вашего отца в больнице?

"Сингапур" ухмыльнулась, а женщина в халате выпустила из накрашенных губ облачко дыма и пожала плечами.

– Спасибо за отца. Я его жена.

– Не хвастай, Клава, – сказала девица.

– Ванька, веди себя прилично. И вообще ты опаздываешь на тренировку.

Николай Аникеевич мысленно застонал: мать, дочь, жена, внучка, Клава, Ванька, "Сингапур". Бедный Виктор Александрович...

– Виктор Александрович в больнице, – сказала жена Вахрушева.

– Да, да, – торопливо кивнул Николай Аникеевич, – я только хотел узнать, как он и удобно ли посетить его?

– Как он? Как огурчик. Как может чувствовать себя человек в его возрасте после второго инфаркта? Хотя и микро? – Женщина в халате пожала плечами, явно осуждая мужа и за возраст, и за инфаркт. – Сходите. – Она назвала больницу и двинулась на Николая Аникеевича, заставляя его отступать к двери. Девица принялась стаскивать "Сингапур" через голову, и он выскочил на лестницу.

Назавтра сразу после работы он поехал в больницу. Окошко с табличкой "Справочная" было закрыто. Гардеробщик с огромной кружкой чая в руках сказал:

– Да вы ее не ждите, она сегодня не пришла.

– А как же мне узнать, в какой палате больной?

– Знаете, когда поступил? Сходите в приемное отделение. Как выйдете, направо за угол.

От слов "приемное отделение" легкий озноб прошел по спине Николая Аникеевича. Несколько лет назад появились у него затруднения с мочеиспусканием. Дня два он терпел, а потом пошел в поликлинику. Молодой смуглый врач мучил его минут двадцать. Руки его дрожали, и Николай Аникеевич заметил, как на лбу его выступила испарина.

– Что вы делаете? – вдруг закричал врач. – Немедленно в больницу. Экстренная госпитализация.

Он начал что-то быстро писать, куда-то звонить, а Николай Аникеевич сидел словно в трансе, думая о себе так, как будто это не его кладут в больницу, а какого-то другого человека, по странному совпадению тоже Николая Аникеевича и тоже Изъюрова.

В приемном покое больницы толстая женщина в халате опять что-то долго писала, а потом провела его в небольшую комнатку со странной табличкой "Мужская смотровая". Посреди комнатки стояла каталка, а на ней лежал старик, прикрытый тонким казенным одеялом. Внезапно старик поднял костлявую, по-детски тоненькую ручонку с темной морщинистой кожей, слабым жестом погрозил стене с плакатом "Если у вас дома больной гриппом" и дребезжащим голосом выкрикнул:

– Справа, справа, ребятки...

Высоченный человек с застывшей улыбкой и неподвижными глазами слепца сказал:

– Лежи, лежи, дедушка, скоро врач придет.

– Да что это такое за безобразие, – не очень решительно сказал немолодой седой человек, поглаживая по плечу бледного юношу лет семнадцати с длинными волосами. – Второй час ждем уролога.

В комнату заходили и выходили молодые люди в белых и зеленоватых халатах, чрезвычайно озабоченные и торопливые, у всех на груди висели стетоскопы, но движения их были суетливы и неуверенны.

– Справа, справа, ребяты... – снова выкрикнул старик и поднял было руку, но она тут же упала.

– Ты не бойся, детка, – говорил седой человек, нежно проводя рукой по волосам сына, – все будет хорошо...

Николай Анлкеевич сидел не шевелясь, остро чувствуя страшную хрупкость человеческого тела. Боже, это же чудо, что такой сложный механизм может хоть немножко, хоть чуть-чуть работать без поломки, без того, чтобы тут же не оказаться в маленькой комнатке со странным названием "Мужская смотровая".

Потом уролог, тоже молодой человек в белом халате, не очень ловко, но решительно вогнал в него катетер, по трубочке потекла моча, и он сказал:

– Какая к черту анурия, пишут всякую ахинею, идиоты, почки дай бог каждому...

Николай Аникеевич почувствовал прилив жаркой благодарности к молодому человеку, к своим почкам и даже к моче...

Виктор Александрович Вахрушев лежал во второй кардиологии и оказался толстым человеком с бело-мучнистым больничным лицом.

– Вы ко мне? – спросил он Николая Аникеевича.

– Да...

Лицо Вахрушева начало было почему-то складываться в ироническую улыбку, но вдруг исказилось от боли.

– У-у, – он со свистом вздохнул сквозь сжатые зубы, помолчал несколько секунд, потом сказал: – Так и должно быть...

– Что? – спросил Николай Аникеевич, с брезгливой жалостью посмотрел на все еще напряженно нахмуренный лоб. О господи, какое счастье, что не он это лежит распятый на больничной койке, не его пронизывает боль.

– Так и должно быть, – уже тверже сказал Вахрушев. – Чужие люди приходят, а единственная внучка никак не может найти время навестить умирающего деда. Что поделаешь, современный баскетбол требует самых серьезных тренировок... Но хватит жаловаться. Вы по поводу экспертизы?

– Я...

– Я все передал Аркадию Семеновичу Падалко. Вернее, жена передала, когда это случилось. Закончить заключение я не успел, но кое-что написал.

– Простите, Виктор Александрович, но я вовсе не по этому делу. Я... Как бы вам это выразить пояснее? Видите ли...

– А кто вы, собственно? – строго спросил Вахрушев.

– Изъюров Николай Аникеевич. Я хотел спросить вас о покойном Василии Евграфыче...

– О ком, о ком?

Сердце Николая Аникеевича тоскливо сжалось. Не он. Зачем все это? Весь этот бред. И нелепые часы, и его детское любопытство вдруг показались ему здесь, в больнице, где отпадает все незначительное, ничтожными, не имеющими никакого значения.

– Автомеханик был такой, Василий Евграфыч... – глупо лепетал он.

– Чушь какая-то! – сердито сказал Вахрушев. – Никакого Евграфа Васильевича я не знаю. Чушь! Нонсенс.

– Простите, я, должно быть, ошибся...

– Должно быть! – фыркнул больной и снова поморщился. Впрочем, все равно спасибо, что пришли. Отвлекли от моих мыслей... А от чего, между прочим, помер ваш автомеханик и какое он мог иметь ко мне отношение?

– Рак поджелудочной...

– Тоже дело, – одобрительно кивнул Вахрушев.

– Понимаете, вы, очевидно, не тот Вахрушев... Я искал через справочную...

– Не тот, – согласился больной. – Дерьмо я, а не Вахрушев. Утиль. Вторичное сырье. Профессор Вахрушев сдан в утиль. Нет, лучше так: сегодня ученики четвертого "бэ" класса сдали профессора Вахрушева на пункт приема вторичного сырья, получив взамен два раза по "Три мушкетера" и одну "Женщину в белом". Как, а?

– Да что вы себя хороните, Виктор Александрович?

– А это я со стариком играю. Показываю, что, мол, я готов. Может, он и не приберет пока что. Хотя старик, – Вахрушев глазами показал на потолок, – хитер. Неисповедим, как говаривали наши предки. И неглупо говаривали, заметьте... Сожалею, но ничего вам о вашем автомеханике сказать не могу. – Профессор закрыл глаза и добавил: – О своем могу. Прохиндей изрядный.

– Всего наилучшего, – сказал, подымаясь, Николай Аникеевич. – Выздоравливайте.

Профессор ничего не ответил, лишь иронически сморщил нос, и Николай Аникеевич осторожно вышел из палаты.

Всю дорогу до Беляева его не оставляло ощущение, что это не он, солидный пятидесятипятилетний человек, ходил по чужим домам в поисках какого-то Вахрушева, а кто-то другой. Не мог он, человек, всю жизнь любивший четкость и аккуратность, метаться по Москве в поисках призрака, который совершенно ему не нужен. Быть того не могло. И не его подгонял детский какой-то зуд, давно забытое нетерпение.

Николай Аникеевич сидел в метро, и вдруг показалось ему, что смотрит он со стороны на знакомое лицо, которое выпячивает ему каждое утро щеки при бритье. Да не только на лицо. На всего себя, сидящего в вагоне метро с неизменным своим чемоданчиком на коленях. На старого дурака, который решил перед пенсией освоить профессию сыщика. Мегрэ из часовой мастерской.

Случалось и раньше, что ругал себя Николай Аникеевич, бог свидетель, было за что, но никогда не видел он себя так явственно со стороны. И ощущение раздвоения было неприятно, пугало. И пожилой дядя с застывшим невыразительным лицом под изрядно вытертым пыжиком совсем не походил на то привычное, уютное свое "я", к которому привык Николай Аникеевич. Почему-то этот новый Николай Аникеевич был старее, седее, меньше ростом и толще. И второй Изъюров, смотревший со стороны, все это почему-то замечал не без странного удовольствия, будто не себя принижал, а кого-то другого.