Текст книги "Боба нет"
Автор книги: Мег Розофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
6
В начале Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: «Да будет свет». И стал свет.
Вот только был он не очень хорош. Боб сотворил фейерверки, бенгальские огни и неоновые трубки, которые оплели земной шар, точно причудливые спутанные радуги. Он баловался мерцавшими светляками и малопонятными тварями, головы которых светились, отбрасывая длинные, перекрывающиеся тени. Имелись также свечи в милю высотой и горы китайских фонариков. В течение часа или около того Земля освещалась огромными хрустальными паникадилами.
Боб считал свои творения весьма клевыми.
Они и были весьма клевыми, да только никчемными.
Поэтому Боб попробовал использовать светящуюся атмосферу (которая оказалась токсичной), затем поместил в центр планеты источник слепящего света, но тот давал слишком много тепла и выжег все дочерна. И наконец, когда он свернулся в уголку пустого ничто, утомленный, точно дитя, бестолковостью своих усилий, мистер Б воспользовался этим, чтобы навести некоторый порядок, создав внешнее светило, гравитацию, примерно равное чередование света и тьмы, которые стали Днем и Ночью. Такие, в общем, дела. И был вечер, и было утро: день один. Ничего экстравагантного, зато работает.
Все это было проделано, пока Боб спал. Когда же он проснулся, свет больше на повестке дня не стоял, да, собственно говоря, Боб о нем и забыл. Он переключился на воды и небеса, на сушу и огромные океаны. Мистер Б ничего подобного никогда не видел, но лишь пожал плечами. Почему бы и нет? Может быть, у малыша имеется некий план.
И сказал Боб: «Да произрастит земля траву и дерево плодовитое», и она произрастила, и мистер Б должен был признать, что многие из плодов затейливы и вкусны – за одним-двумя исключениями: гранатами, обладавшими формой, но не функциональностью, и лимонами, от которых губы его сморщились, точно утячья гузка, заставив Боба выть от смеха, пока он не свалился в океаны, из которых долго выбирался, отплевываясь.
И обозрел Боб все, что успел пока сотворить, и увидел, что это хорошо. И сказал он: «Да произведет вода в обилии тварей рыбоподобных и птицеподобных тоже». И – ну надо же! – взялся за этих тварей весьма основательно. Одним он дал спинные хребты, другим причудливую раскраску; затем стал добавлять перья и чешую, а временами и перья, и чешую; безжалостные острые зубы и пронзительные глаза одним и умильные мордочки при бритвенно острых когтях другим. На некоторых из птиц было приятно смотреть – грациозные длинные шеи, цветистое оперение, зато другие получили большие до идиотизма лапы и крылья, которые только мешали летать.
Поскольку пищу для плотоядных зверей он сотворить не потрудился, те почти сразу принялись поедать друг друга, что и встревожило мистера Б, да еще и оказалось не следствием временной забывчивости Боба, но предрасположением, чреватым кой-чем намного, намного худшим.
Мистер Б начал предполагать, что мальчишка действует вслепую.
Но, прежде чем в душе мистера Б успело укорениться отчаяние, Боб предложил ему (досадительным тоном, говорившим – положение, дескать, обязывает) сотворить что-нибудь самостоятельно. И, хотя поначалу связываться с этим ему не хотелось, воображение мистера Б принялось рисовать племя величественных лоснистых созданий с мягко улыбавшимися лицами и мощными хвостами, несущихся по морям с поразительной скоростью – и при этом дышащих воздухом и рождающих живое потомство. Жили они под водой, но не были отчужденными и холоднокровными, как рыбы, а голоса их звучали выразительно и западали в память.
И так сотворил он огромных китов, которых даже Боб нашел очень милыми. А мистер Б благоговейно смотрел, как черно-синие воды волшебно расступаются перед его творениями и смыкаются за ними. И долгое время после того, как Боб затеял создавать целую ораву идиосинкразических юродивых (наподобие утконосов или медлительных лемуров), мистер Б в счастливом изумлении смотрел на своих китов.
– Как вы прекрасны, – шептал он им, и они нежно улыбались ему, счастливо принимая его обожание.
И тогда Боб взялся создавать всякого рода пресмыкающихся по земле тварей, а с ними и тех, что скакали, и забирались на деревья, и ползали, и прокладывали подземные ходы, и повелел им неистово размножаться, чем они и занялись в самой потрясающе жуткой манере, какую когда-либо видел мистер Б, да к тому же и вгонявшей его в легкую краску. Ему хотелось похлопать мальчишку по плечу и спросить: «Простите за бесцеремонность, но вы совершенно в этом уверены?»
Между тем Боб подпрыгивал на месте и уверял, что все это «хорошо, хорошо, хорошо», уж до того хорошо, что он никак не мог перестать хихикать в самодовольном ликовании – совершенно как только-только вставшее на ноги слабоумное дитя. А затем, точно ребенок постарше, не способный устоять перед искушением обсыпать чем-нибудь сладеньким мороженое, в котором и так уже намешано невесть что, он даровал своим творениям целую какофонию разнородных языков, отчего те перестали понимать друг друга, и просто забавы ради привязал погоду к собственному настроению, и теперь, когда он был весел, сияло солнце, а когда несчастен, шел дождь и разражалась буря, чтобы уж и всем другим никакое счастье не светило. Когда же мистер Б спросил в конце концов (изобразив превеликое уважение, коего не испытывал), как все это сможет работать в ансамбле, Боб, по всему судя, вопроса не понял, и мистер Б погрузился в уныние еще пущее.
И в конце концов Боб благословил все созданное им бесформенное извращение, но успел совершить напоследок акт творения настолько опрометчивый, настолько пугающий, самоубийственный и неуместный, что мистер Б вмиг почувствовал: его необходимо как-то остановить. Он сотворил человека по образу своему и дал ему владычествовать над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле.
Что, как мог видеть всякий, было готовым и верным рецептом катастрофы.
И когда, наконец, в день шестой Боб расслабился (на манер самодовольной бестолочи, коей, как окончательно убедился мистер Б, и был) и сказал, что это очень, очень хорошо, просто поразительно хорошо, прибавив, что теперь он хотел бы отдохнуть, потому как творение его утомило, мистер Б в ужасе уставился на него и подумал: лучше бы тебе, приятель, было отдыхать как можно дольше, потому как ты только что сотворил на твоей бесценной маленькой планете чудовищную кашу, и едва твои оголодалые рыбы, и птицы, и идиотские плотоядные со спинными хребтами, острыми зубами и крошечными мозгами сойдутся все вместе, начнется кровавая баня.
И стоило ему так подумать, первый лев сожрал первую антилопу. И пришел к заключению, что это было и вправду очень хорошо.
Чем больше мистер Б размышлял, тем сильнее тревожился. Ему навязали не просто Боба, но и целую расу созданных по образу его тощих надменных недоумков. Мистер Б представлял себе «очень хорошо» несколько иначе, получившееся нельзя было назвать даже посредственным или жалким, оно было не чем иным, как еще одним шагом по пути к вечному проклятию.
Каковым в значительной мере и оказалось.
7
– Как чудесно, что ты позвонила, Люси, милочка. Ничего дурного не случилось?
– Позвонила ты, мама. И разумеется, ничего дурного не случилось.
– Ну, я тебя надолго не задержу. Я всего лишь хотела сказать тебе о замечательной распродаже, это в…
Люси вздохнула.
– Нет, мама, спасибо. Одежды мне хватает.
– Конечно, конечно. – Пауза. – А как работа?
– Думаю, все хорошо. На этой неделе должны сказать, как я прошла три недели испытательного срока. Вот жду – завтра пятница. Сколько еще можно ждать? Меня это с ума сводит.
– Пустяки, милая. Уверена, тебя примут. Ты так много работаешь.
Люси поморщилась. Мать не имеет ни малейшего представления об офисных интригах, не знает, как трудно сейчас сохранить работу.
– Если я не начну одеваться, то опоздаю.
Миссис Давенпорт откашлялась.
– Ты ведь знаешь, в Рождество Алфея выходит замуж.
Люси промолчала.
– Вчера вечером позвонила тетя Эвелин, спросила, сколько нас будет.
– Сейчас посчитаю, – сухо сказала Люси. – Я, ты и папа. У меня получается трое. Посчитать еще раз?
– Нет, разумеется, нет, милая, но, видишь ли, она сказала, что ты можешь привести своего поклонника, если…
– До свидания, мама.
От силы, с которой она хлопнула трубкой по телефону, опасно покачнулась припостельная лампа. Потянувшись к ней, Люси сшибла чашку с чаем. По белому овчинному коврику у кровати расплылось теплое коричневое пятно.
– А, черт! – Люси едва не заплакала. А все мама.
Если с матерью Люси вам встречаться не доводилось, вы наверняка знаете кого-нибудь сильно похожего на нее. Внешне Лаура Давенпорт походила на дорогого пони – крепкого, настороженного и ухоженного. Когда-то в прошлом она сменила разгульную молодость на расчетливый брак и милый дом в стиле Регентства и ныне вела жизнь добропорядочной пригородной домохозяйки. Она отдавала предпочтение дорогим твидовым и кашемировым кардиганам немарких расцветок, великолепно готовила ростбиф и лишь от случая к случаю задумывалась, не могла ли ее жизнь сложиться иначе.
Ни одно из этих здравых качеств не смогло подготовить ее к появлению на свет младшей из дочерей, ни на кого в семье не похожей – ни внешне, ни внутренне. Люси была из тех большегрудых женщин с кремовой кожей и фигурой наподобие песочных часов, коих обожали художники и любовники более ранних времен, когда слова наподобие «рубенсовская» выражали чистой воды преклонение перед розовых тонов лицами, мирно парившими над монументальными бюстами, колышащимися бедрами и ямочками на ягодицах; перед телами, которые выглядели наиболее прельстительными, когда все их облачение составляли большие позолоченные рамы. Люси, обладавшая узкими лодыжками и светло-золотистыми волосами, представляла собой существо, взывавшее к чувственности прошедших лет, ее формы были, возможно, и не модными, но роскошными.
Подобно многим девушкам ее лет, Люси жаждала любви. И утолить эту жажду было несложно. Однако та же самая светозарность, что влекла к ней совершенно посторонних людей, ей и мешала. Одни мужчины считали ее волнующие очертания свидетельством глупости. Другие полагали, что она заносчива. Третьи думали, что она в их сторону и не посмотрит, так чего ж тогда из кожи-то лезть? И потому ее потенциальные ухажеры в удивительно больших количествах самоисключались еще до того, как она получала шанс узнать их имена.
А тут еще мать, которая вечно подталкивала ее в сторону «подходящих» мужчин, намекая при этом, что в ее дни девушки не сидели в ожидании мистера Что-Надо, но выходили на люди, проявляли предприимчивость. Результаты такой предприимчивости представлялись Люси сомнительными. Мать, явно много чего повидавшая в свое время, кончила тем, что вышла замуж за отца – милейшего человека, однако она (даже на любовный взгляд Люси) почти ничего общего с ним не имела. И мысли Люси перетекли, что случалось в последние годы нередко, к ее крестному отцу, Бернарду. Интересно, была ли мать предприимчива и с ним?
А, ладно, черт с ними со всеми, думала Люси. Ей всего двадцать один год. Времени, чтобы привести в божеский вид интимную сторону жизни, у нее предостаточно. И вообще, быть в ее возрасте девственницей – не такая уж и трагедия. Пусть оно и ощущается как таковая.
Люси схватила ключи, телефон, сумочку, заперла дверь и побежала к автобусной остановке – опаздывающая, злая на мать из-за разлитого чая. Если автобус не появится сию же минуту, у нее не останется времени, чтобы позавтракать. Придется поститься до одиннадцати. Мысль эта разозлила ее еще сильнее.
Однако автобус пришел сразу, пробок не было, водитель сумел проехать на зеленый шесть светофоров подряд. Ко времени, когда Люси сошла на своей остановке, она почувствовала себя бесконечно веселее.
Хозяин кафе приветствовал ее взмахом руки.
– Тост?
– Два, – ответила она. – И кофе, пожалуйста.
Увидишь поутру дружеское лицо, и сразу все меняется. Простая встреча с приятным человеком – вот и все, что требовалось, чтобы улучшить ее настроение, и на работу Люси пришла веселой и радостной, как всегда. После кофе и тостов она стала даже удивляться тому, что вообще ухитрилась расстроиться. В сущности, удовольствия жизни так просты. Человек просто-напросто должен ценить то, что у него есть, и сознавать – ладно, бывает и хуже.
8
Мать Боба играет в покер и потягивает джин. Выиграв изрядное число партий, она приходит к заключению, что джин, должно быть, приносит удачу, и переключается на двойные порции. Сдача за сдачей, карты складываются во флеши, стриты и пары, пока фишки Моны не выстраиваются в большую волнообразную стену, за которой она укрывает свое упоение.
Боб, как обычно, появляется поздно, да еще и в компании Экка. Он занимает пустое место рядом с матерью, кивает дилеру. Экк мгновенно перемещается к концу стола и с неприкрытым вожделением вперяется взглядом в блюдо сэндвичей.
– А это кто? – восхищенно воркует Мона, глядя на зверька. – Какая прелесть. Это твое…
Она двусмысленно приподнимает бровь.
– Мое кто?
– Твое дитя? – Мона помавает пальцами, однако зверушка держится от нее на расстоянии, как можно дальше вытягивая нос и осторожно принюхиваясь к ее руке.
– Мое дитя? Конечно нет. Ты посмотри на него. Это Экк, во имя всего святого. Разве у него мой нос? Приди в себя, мама. Он никто. Просто такая безделушка.
Безделушка? Экк мрачнеет, обиженно распушает мех. Он всегда считал себя стоящим на ступень-другую выше любой безделушки.
– Иди сюда, маленький Экксик, – подманивает его Мона и, когда Экк на шаг приближается к ней, похлопывает зверюшку по голове, гладит по шкурке и воркует: – Смышленая безделушка. Милая безделушечка. Он правда не от тебя произошел, дорогуша? У него ротик чем-то напоминает твой, когда ты был крошечным…
Боб сощуривается, хмурит брови.
Сидящий напротив Моны мистер Имото Хед откашливается.
– Мы сюда балабонить пришли или в карты играть?
В голосе его слышатся угрожающие раскаты. Он питает определенную слабость к Моне, но не к ее сыну, который имеет обыкновение подсаживаться к карточному столу, чтобы прибрать к рукам то, что выигрывает мать.
Впрочем, и с теми, кто ему нравится, мистер Хед до любезности не снисходит.
Рядом с Хедом сидит его дочь, Эстель, предпочитающая держаться в тени девушка с тихими повадками и холодным умом. Она не играет, никогда. Теперь она смотрит на Экка.
– Привет, – говорит она. – Какое прелестное существо.
– Пре-лестное? – Боб ногой пинает Экка в бок, и тот валится, взвизгнув от боли. – Слыхал? Она считает тебя прелестным.
Эстель, которая мигом засекла, на что нацелился Экк, снимает со стола блюдо с сэндвичами и предлагает их ему. Глаза Экка округляются от вожделения. Он сжирает сэндвичи – никто и моргнуть не успевает – и тяжело припадает, умиротворенный, к ноге благодетельницы. Та нагибается, чтобы погладить его, Экк сонно урчит.
Снова сдают карты, Мона неторопливо берет свои. Ничего. Она пасует.
Боб, нахмурясь, следует ее примеру, досадливо хлопая картами о стол. Экк вздрагивает.
Следующая сдача столь впечатляюще дурна, что в голову Моны закрадывается подозрение насчет нечистой игры. Она пробегает взглядом (не так чтобы твердым) по ничего не выражающим лицам игроков. Вытягивает из колоды три карты и кричит, требуя еще джина.
На двадцать четвертой худшей в истории покера сдаче все достояние Моны сводится к горстке фишек, не превосходящей размерами чайную чашку. Она озирается, изучая физиономии своих противников. Разумеется, у каждого из них есть возможность – иными словами, сила – для мухлежа, однако правила галактического покера нерушимы и за всю его долгую, запутанную историю никто еще ни разу не сжульничал. По крайней мере, в жульничестве не признался.
При следующей сдаче она получает от дилера двойку пик, четверку треф, джокера, фотографию пушистого котенка и почтовую открытку из Марбельи.
Мона гневно вскакивает на ноги, покачиваясь, едва не опрокидывая стол. Росту в ней вдруг становится футов тридцать. Языки огня бьют из кончиков пальцев Моны и лижут гигантский ее торс. Ее бронзовато-медные змеистые волосы овивают голову усиками пламени.
– Тут кто-то пу-пытается ви-лиять на ход игры, – произносит она лучшим своим урчащим – сталь, закаленная в джине, – голосом. – И когда я узнаю кто, последствия будут… пагубнительными. Катасферическими.
Мону шатает, джин катасферически плещется в ее глазах.
– Сядь, мама, – шипит Боб.
Мистер Хед улыбается, Эстель смотрит себе на руки. На лицах прочих игроков застыло выражение потрясенной невинности.
– Ваше обвинение до глубины души уязвляет меня, – мягко сообщает Имото Хед и неторопливо поднимается на ноги, каковому действию аккомпанирует громкий треск магнитной бури. Мона, совершая медленное зеркально отраженное движение, садится.
Игра продолжается.
9
Мистер Б смотрит на огромную стопку бумаг, руки его спокойно лежат на поверхности изящного, выкрашенного под черное дерево бидермейеровского секретера, они пребывают сейчас в полной готовности, как у пианиста, который вот-вот примется за Листа. Перед тем как вытянуть из груды бумаг определенную папку, он рассеянно прослеживает бледное мерцание кленовой прожилки секретера. Мистер Б помнит, как купил эту вещицу в Вене после того, как армии Наполеона получили под Ватерлоо последний удар. Покупка могла произойти и на прошлой неделе, такой недавней она кажется.
Мистер Б старается не задерживаться в мыслях на прошлом. Бессмысленно, говорит он себе. Только это и позволило ему протянуть так долго, опережая на шаг того, другого, оставаясь тактичным и твердым. И если в его преданности делу проступили какие-либо признаки угасания, то лишь по причине безнадежной, неослабевающей, недостойной тупости колоссальных, идиотических…
Хватит. Хватит.
Он опускает голову на руки.
И наконец вытягивает папку, ту папку, самоважнейшую папку, которая содержит его прошение об отставке. Он проверил и перепроверил каждое слово, каждую строчку, расставил все кратки над «й» и умлауты над «ё». И вот оно наконец готово. Он полностью уверен в совершенстве этого документа и в необходимости отправить его незамедлительно. Время пришло. Задержав дыхание (ибо сейчас – миг величайшей важности, мягкого толчка первой костяшки домино, с которого, надеется он, начнется долгая череда последующих действий), мистер Б с исключительной тщательностью опускает письмо в конверт, и… готово. Отправлено.
Глубокий вздох. Жребий брошен. Конечно, комитет сжалится над ним, а если не сжалится, то хотя бы поймет его отчаяние, оценит представленные им логические доводы касательно необходимости длительного отдыха либо другой работы (даже черной, если потребуется, но предпочтительно – в виде признания высокого мастерства, которое он проявлял в течение долгого времени, – кабинетной, в должности начальника чего-нибудь). Не требующей напряжения, вот что главное. Спокойной. И чтоб никакого Боба.
Он смакует это мгновение с чем-то средним между душевным подъемом и страхом. В конце концов, перемены же случаются. Мистер Б в восторге от шага, который наконец-то смог совершить. Он отработает положенные шесть недель, а затем будущее поманит его к себе, чтобы раскрыть перед ним огромную почтальонскую сумку, набитую новыми возможностями. Необходимо детально обдумать стратегию ухода. Теперь уж недолго. А подготовка предстоит основательная. Он выпускает воздух из груди.
Будь мистер Б человеком иного рода, он бы сейчас визжал, пел и скакал от радости.
Мистер Б подталкивает очки к переносице. Главное сделано, пора заняться повседневной работой. Он смотрит на неопрятные груды молитв, и сердце его наполняется знанием: этот процесс конечен, во всяком случае, в том, что касается его. Сегодня у него буква В. «Война» (геноцид / бойни / этнические чистки), «Вода» (загрязненная / ее нехватка / отравленная), «Вдовство и завещания» (несправедливые / незаконно измененные). Впрочем, для начала он вытягивает папку «Киты».
О своих китах мистер Б думает каждый день. Когда терпение, с которым он переносит Боба, спадает до низшей отметки, мистер Б думает о них, больших и важных, об их гулких песнях. Они его. Конечно, работа Боба также не лишена достоинств. Мистер Б только дивится тому, что Бог, который сваливает свою грязную одежду в понемногу плесневеющую кучу рядом с его кроватью, смог создать беркутов, слонов и бабочек. Какие мгновения божественного вдохновения! Собственно, ему нравятся и другие создания Боба – грузно скачущие полосатые тигры, грациозные, покрякивающие на лету длинношеие лебеди. Нелепые, похожие на подушечку для игл дикобразы. Мальчишка не лишен дарований, но лишен дисциплины, сострадательности и эмоциональной глубины. Дара провидения.
Как удается Бобу, пытается понять мистер Б, оставаться столь отчужденным от собственных прекрасных творений? Дело тут, помимо прочего, в отсутствии устойчивости внимания, в неспособности сохранять интерес к чему-либо, в склонности бросать новые игрушки в каком-нибудь бесплодном уголке Земли, а самому гоняться за (очередной) распалившейся шлюшкой.
Мистер Б выглядывает в окно. Разве в то время нынешняя его работа представлялась ему такой уж плохой? «Мы нуждаемся в вас, – говорили они, – в вашем опыте, стабильности, навыках работы с людьми». Не описывая, собственного удобства ради, лузера, которого они выбрали ему в партнеры.
Что уж греха таить, он был польщен. Они точно знали, надевая ему петлю на шею, какие слащавые слова следует нашептывать.
«Так трудно найти хорошего работника», – говорили они. И ведь всё же они знали. Да-да, теперь он уверен, знали с самого начала. Мальчишка и тогда был туп как валенок, и, если бы его не проталкивал кто-то, не лишенный влияния, он и сейчас болтался бы посреди галактической пустоты – спал бы, наверное, или в носу ковырял.
«Он будет расти в процессе работы, – уверяли они, – постепенно набираться высоких достоинств». Ничего он, разумеется, не набрался, и в конечном счете это никого не заботило. Во Вселенной так много более перспективных уголков, требующих повышенного внимания.
Мистер Б вздыхает.
По крайней мере, сейчас Боб отсутствует, ушел. Пусть на эту ночь он станет еще чьей-то проблемой.
