Текст книги "Как я теперь живу"

Автор книги: Мэг Рософф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Самым худшим за все эти годы стала не больница или одиночество, или война, или даже разлука с Эдмундом.

Это было незнание.

Сейчас модно говорить о том, как можно прожить всю жизнь за несколько лет, особенно когда люди в конце умирают, что они, несомненно, и делают. Но для меня все было наоборот. Когда я уехала из Англии, я находилась в подвешенном состоянии. Все это время я ждала возвращения домой.

Вы думаете, я преувеличиваю, что мне следует уточнить смысл своего заявления: да, я ждала, но я также устроилась на работу, читала книги, проводила дни в бомбоубежищах, заполняла талоны на питание, писала письма, оставалась живой.

Но, правда, в том, что ничто не отвлекало меня от ожидания.

Просто. Проводила. Время.

Сперва, конечно же, я воссоединилась со своей семьей. Я встретила свою полу-сестру. На самом деле, меньше, чем полу. Одну восьмую. Одну пятидесятую.

Они назвали ее Леонора. Нос картошкой, Драгоценная и Совершенно Нормальная – именно эти слова Давина использовала двести или триста раз за день на протяжении пяти лет.

Я знаю точно, как происходит общение с моим отцом.

– Слава небесам, с Леонорой нет никаких проблем, иначе деньги были бы выброшены на ветер, – (многозначительный кивок). А мой отец, чувствуя себя неуютно, ответит:

– Конечно, дорогая, – и молча постучит костяшками по изголовью, сделанному по заказу из канадской березы, на удачу.

В ее возрасте я тоже была драгоценной.

Ради отца я любезничала с Леонорой. Ей было все равно. Она принимала восхищение.

Что же, лучше для нее. Так намного проще.

Я покинула лоно семьи через несколько дней после моей выписки из больницы. Большинство школ закрыли. Было тяжело видеть смысл в образовании посреди всех этих смертей и разрушения. Поэтому я переехала в заброшенное офисное здание, бывшее когда-то людным местом. Никто не хотел больше жить в том здании, но мне оно нравилось. Небо было больше, и, за исключением редких выстрелов, там было тихо.

За углом находилась Общественная Библиотека Нью-Йорка, Главное Здание, на углу Сорок второй и Пятой. Я предположила, что они отчаянно нуждаются в рабочей силе. Во время собеседования они спросили меня, как я отношусь к угрозам взрыва и снайперам, и были впечатлены моей смелости (или тем, что они приняли за нее). Я единственная подала заявление на эту работу, и, думаю, поэтому они не стали интересоваться моим предыдущим рабочим стажем. Дежурный в дурдоме.

День за днем я исполняла свои обязанности, которых практически и не существовало. Там было тихо, просторно и пусто. В некоторые дни к нам заходили только наши постоянные посетители: маленькая группа старомодных фанатов первоисточников и Интеллектуальные искатели. Все остальные оставались дома и пользовались Интернетом, меньше волнуясь о качестве информации, чем о смертниках. Почти все привыкли жить без такой роскоши, как библиотечные книги.

Всего лишь несколько месяцев назад, наконец-то, наступило затишье в тысячах войн по всей планете. Или это была одна война? Я забыла.

Думаю, все забыли.

Через несколько дней границы между США и Англией были снова открыты для всех людей. Пришло письмо от Пайпер. Долгое время я не могла заставить себя прочитать его.

На этот раз пригодилось влияние моего отца. Он пытался загладить свою вину, что я оценила.

Я стала одной из первых, кому разрешили вернуться.

Вы будете смеяться над сложностями моего путешествия. От начала до конца, поездка заняла почти неделю. Конечно, я путешествовала не все это время. Было много ожидания, но я к этому уже привыкла.

Когда мой самолет, наконец-то, приземлился, я полуожидала, полумолила, чтобы каким-то образом произошло чудо, и Эдмунд появился в аэропорту, как и в прошлый раз, с сигаретой и взъерошенными волосами. Но как такое было возможно?

Тем не менее, я была разочарована.

Таможенные процедуры усложнились, поэтому я ждала вместе с взволнованной толпой людей – несколько американцев, но большей частью британцев, застрявших на другой стороне Атлантического океана, когда границу по всему миру закрылись.

Наше право на пребывание в Англии было дважды или трижды подтверждено кучей бумаг, сканированием отпечатков пальцев в добавление к новым паспортам, выданных нам.

Все офицеры в аэропорту были вооружены. Но сквозь мрачное выражение их лиц просачивалась искорка воодушевления. Практически мы были туристами, первыми за многие годы. Для них мы символизировали окончание долгой, суровой зимы. Как нарциссы. Они встречали нас с едва скрытым облегчением.

Мы вышли из здания аэропорта. Знакомый запах того дождливого апрельского дня повлиял на меня с такой силой, что я почувствовала головокружение. Мне пришлось поставить сумку на землю и подождать, пока чары развеются.

Здание аэропорта сильно изменилось с моего последнего визита; можжевельник, плющ и огромный на вид древний чертополох облепили его со всех сторон. Как Айзек и предсказывал, природа счастливо существовала вдали от цивилизации. Я бы не удивилась, увидев оленей и кабанов на взлетной полосе.

За исключением пары армейских джипов, парковка была пустой. Владельцы джипов вырубили себе площадку в густых зарослях, покрывающих все вокруг, но даже эта площадка выглядела временной. У меня сложилось ощущение, как будто мы приземлились в дикой местности. Я радовалась, что не узнала о состоянии посадочных полос заранее.

В моем паспорте солдаты поставили штамп «СЕМЬЯ» жирными черными заглавными буквами. Я проверила его еще раз для перестраховки. Я знала, каким жестоким может быть мир.

– Я иду, – повторяла я про себя всему, что оставила позади, и отправилась к единственному потрепанному автобусу, который должен был доставить меня домой.

Глава 3

В ожидании автобуса из Лондона я нашла работающую телефонную будку и набрала номер, который мне прислала Пайпер. Мужской голос, который я не узнала, ответил мне не сразу. Он сказал, что никого больше не было дома, поэтому я оставила сообщение с приблизительным временем моего приезда. Перед тем, как повесить трубку, он замешкался и сказал:

– Они так рады, что ты приехала.

Прямого маршрута не существовало. Семь часов и два автобуса спустя, я, наконец, закончила свое путешествие на окраине деревни, похожей на заброшенное сто лет назад поселение.

Автобус прибыл раньше, поэтому никого не было поблизости, но чуть в отдалении навстречу мне по дороге шла молодая женщина с густой копной темных волос и самой прекрасной светлой кожей, которую я когда-либо видела.

Ее лицо озарила радужная улыбка, когда она увидела меня, а затем она начала бежать. Именно ее улыбка помогла мне понять, что она осталась такой же. Затем я услышала крик «Дейзи!»– точно такой же, каким он был тогда. Я попыталась рассмотреть ее лицо и соотнести его с той маленькой девочкой, которую я знала, но слезы ослепили меня, и я не могла сфокусироваться.

Она не плакала. По выражению ее лица можно было понять, что она решила не делать этого. Она просто посмотрела на меня своими огромными мрачными глазами. Она все смотрела и смотрела, как будто не могла поверить в то, что видела.

– Ох, Дейзи, – сказала она.

Только это. И снова:

– Ох, Дейзи.

Я не могла даже ответить, просто обняла ее.

В конце концов, она высвободилась из моих объятий и нагнулась, чтобы подобрать мою сумку.

– Все с нетерпением ждут тебя, – сказала она. Потом добавила: – У нас все еще нет бензина для джипа. Прогуляемся?

И тут я засмеялась. Что было бы, если бы я ответила «нет»? Я подобрала вторую сумку. Она взяла меня за руку, как будто все это время мы были вместе, и ей все еще было девять лет. Мы шли домой под весенним солнцем мимо цветущей живой изгороди, мимо цветущих яблонь и засеянных полей вверх по холму. И все, что она недостаточно хорошо объяснила мне в своем письме, она рассказала мне тогда. Об Айзеке, Тете Пенн и Осберте.

Никто из нас так и не обмолвился об Эдмунде.

Вот, что она рассказала мне.

Она рассказала мне, что смерть Тети Пенн была, наконец-то, подтверждена через два года после ее отъезда в Осло. Я знала это. Но я не знала, что ее застрелили, когда она пыталась пересечь границу через несколько месяцев после начала войны, отчаянно стремясь вернуться к своей семье.

«Бедные сестры, – подумала я. – Обе убиты своими детьми».

Наши войны оказались очень похожими. Повсюду были снайперы, маленькие группы повстанцев, неорганизованные банды партизан, и большую часть времени нельзя было отличить Хорошего Парня от Плохого. Они тоже не могли. Взрывались автобусы, а иногда здания офисов, или почты, или школы. Бомбы находили в торговых центрах и в посылках, а иногда по необъяснимым причинам боевые действия прекращались, но затем кто-нибудь наступал на мину, и все начиналось заново. Можно спросить у тысячи людей на семи континентах, зачем все это происходило, и не получить даже двух одинаковых ответов на этот вопрос. Никто не знал наверняка, но готова поспорить, некоторые из этих слов где-нибудь, да и проскочили бы: нефть, деньги, земли, санкции, демократия. Таблоиды пестрели заголовками, ностальгирующими по старым добрым дням Второй Мировой Войны, когда враг говорил на иностранном языке, а Армия отправилась воевать куда-то в другое место.

И все же жизнь продолжалась. Хотя границы оставались закрытыми для туристов, жизнь начинала возвращаться в привычное русло после окончания Оккупации. А вскоре после этого я уехала.

К тому времени стало доподлинно известно, что Тетя Пенн не вернется домой. Осберту исполнилось 18, и так как никто не был заинтересован в усыновлении того, что осталось от его семьи, ему пришлось возложить эту обязанность на себя. Хотя, по словам Пайпер, сильно так ничего и не изменилось.

– Он переехал в прошлом году, – сказала она мне, – к своей девушке, но мы часто видим его.

Айзек, очевидно, так и остался Айзеком. Теперь он разговаривал чаще, но по большей части с животными. Он провел последние пять лет, снова выращивая стадо косматых овец. У него с Пайпер были козы, маленькое стадо коров, две верховые лошади, пони и цыплята. Их огород был огромен с нетронутым участком земли, оставленным под семена для следующего года.

Они решили полагаться только на свои силы. Это казалось самым безопасным в тот момент, к тому же они питались натуральными продуктами. В добавлении к ферме, как сказала Пайпер, люди приводили к Айзеку свой скот, страдающий как физически, так и умственно, потому что они знали, что он сможет помочь им. В те дни считалось роскошью забивать больное или опасное животное. Поэтому люди в округе добродушно называли его Знахарем.

А затем она рассказала мне про себя – как она влюбилась в Джонатана, как он учился на врача и что она сама тоже хочет быть врачом. Университеты снова открылись, но лист ожидания был таким длинным, что Пайпер думала, что, возможно, ее не примут в этом году. По тому, как она рассказывала это, я могла сказать, что это не было похоже на временную подростковую влюбленность. Разве другого можно было ожидать от Пайпер? Он сказала мне, что он любит ее. Конечно же, любит. Я сказала, что с нетерпением жду встречи с ним, и это было правдой.

Мы поднимались последние сто метров в тишине. Подойдя к подъездной дорожке, я увидела медовую черепицу дома. Я сильнее сжала руку Пайпер, мое сердце бешено забилось, каждый удар был таким сильным, что кровь приливала к моим ушам.

Айзек поприветствовал нас, держа за ошейник бордер-колли.

Он улыбался, когда я обняла его. От него исходил такой знакомый запах. Он подрос, стал тихим, стройным и сильным.

– Я хотел встретить тебя, – сказал он мрачно. – Но Пайпер не разрешила. Ты же знаешь, она очень ревнивая. – И он улыбнулся нам.

Полагаю, это предложение стало самым длинным из всех, которые я когда-либо слышала от него. Оно сопровождалось знакомым наклоном головы и слегка поднятыми бровями. Я почувствовала, как земля раскрывается подо мной, настолько сильным были воспоминание и страх.

– Пойдем, – сказала Пайпер, снова беря меня за руку. – Пойдем к Эдмунду.

Глава 4

Шесть лет.

Мои фантазии были такими же постоянными, как и я: Эдмунд и я. Живущие вместе.

Именно так. Я никогда не заморачивалась деталями. Детали не имели значения.

День был теплым, и Эдмунд сидел, выпрямившись, на улице в садовом стуле, в белом саду с наполовину закрытыми глазами. Его лицо было обращено в противоположную сторону от нас. Пайпер подошла и села на колени перед ним.

– Эдмунд, – прошептала она, положив свою руку ему на колено. – Эдмунд, посмотри, кто пришел.

Тогда он повернул голову, но я не смогла даже подойти к нему или выразить эмоции на своем лице.

Он был худым, гораздо тоньше меня, его лицо уставшее. В то время как Айзек был худощавым и грациозным, Эдмунд был просто костлявым.

Его глаза слегка сузились, затем он отвернулся от меня и снова закрыл их. Конец разговора.

Я не была готова к этому.

Пайпер разложила складной металлический стул, придвинула его ко мне и отправилась готовить чай. Сперва я просто смотрела на него, и, в конце концов, он снова посмотрел на меня глазами цвета бури. Его руки были покрыты шрамами – некоторые новые, некоторые уже заживали, некоторые исчезали и превращались в тонкие белые линии. Я разглядела точно такие же тонкие линии вокруг его шеи. У него появилась привычка то и дело нервно потирать руки.

– Эдмунд...

Я не знала, как продолжить.

Не то, чтобы это имело значение. Для него я все еще была в тысяче миль отсюда. Границы все еще были закрыты.

Я сидела там, чувствуя себя неуютно, не зная, что делать. Я хотела дотронуться до него, но когда он снова открыл глаза, его взгляд выражал злобу.

Вернулась Пайпер с чаем. Старый добрый надежный английский чай. Две мировых войны назад полевые медсестры давали раненым чашки чая, который выливался из пулевых отверстий и убивал их.

Я обернулась и посмотрела на тщательно ухоженный сад. «Но кем?»– подумала я. Фигурку ангелочка очистили ото мха, вокруг нее посадили подснежники и белые нарциссы, издававшие умопомрачительный аромат. Я подумала о призраке длинноногого мальчика, смотрящего на нас, чьи иссохшие кости были глубоко зарыты в земле.

На теплой каменной стене вьющиеся розы начинали цвести, а большие извилистые ветви жимолости и клематиса переплетались между собой, поднимаясь к вершине стены. Вдоль другой стены росли яблони с белыми цветами, чьи ветви были подрублены в виде креста, чтобы они могли плотно примыкать к камню. Под ними в клумбах возвышались огромные бутоны гигантских тюльпанов белого и кремового оттенков. Они уже почти отцветали, но бутоны все еще были открыты, раскрыты так широко, что можно было увидеть грубую черную сердцевину. У меня никогда не было собственного сада, но внезапно я узнала что-то в переплетении ветвей. И это была не красота. Возможно, страсть. И что-то еще. Гнев.

«Эдмунд», – подумала я. Я узнала его в растениях.

Я повернулась и посмотрела ему в глаза, жестко, и злобно, и непреклонно.

Стоял такой красивый день. Теплый и полный жизни. Я не могла совместить его с этим видом.

Пайпер посмотрела на меня, и устало улыбнулась.

– Дай ему время, – сказала она, как будто он нас совсем не слышал.

А у меня был выбор?

После того дня каждый поход в сад требовал огромной силы воли. Воздух душил и напрягал меня, голодные растения высасывали землю со зверским аппетитом. Можно было увидеть, как они растут, прижимая свои толстые зеленые языки к черной земле. Они эгоистично поднимались, желая воздуха.

Как только я заходила туда, я не могла дышать. Я чувствовала приступ клаустрофобии, я задыхалась, отчаянно думая о приятном, чтобы Эдмунд не смог проникнуть ко мне в голову и понять, насколько ужасной, разъяренной и виноватой я себя чувствовала. Но не думаю, что он вообще пытался.

Он все еще сидел там, такой же неподвижный и холодный, как статуя мертвого ребенка.

Каждый день я все реже сидела с ним. Меня одолевал страх, а жуткая белизна сада ослепляла меня.

Я придумывала отговорки, полностью погружая себя в работу на ферме. Надо было многое сделать, поэтому я выставляла себя дурой и думала, что никто не замечает очевидное. Это было не похоже на проблемы с едой. Все знали.

Через несколько дней я очутилась одна в сарае с Айзеком. Пайпер отправилась встречать Джонатана, возвращавшегося после недели в больнице. Путешествие занимало так много времени, что ему имело смысл оставаться там, на долгие смены, а не возвращаться домой.

В этот раз Айзек посмотрел мне прямо в глаза, так, как он смотрит на собак.

– Поговори с ним, – сказал он без вступления.

– Я не могу.

– Зачем же тогда ты приехала?

– Он не будет меня слушать.

– Он слушает. Он не может не слушать. Именно это, главным образом, привело его к такому состоянию.

Я знала, что кто-то из них расскажет мне всю историю, но не решалась спросить. Я не решалась узнать.

Я посмотрела Айзеку в глаза, наполненные странной смесью теплоты и бесстрастия. Я видела, что он переживал за Эдмунда так же сильно, как и за любого человека.

И внезапно все, что скопилось во мне за все эти годы, поднялось к глотке, словно рвота. Оно было сильным, словно яд. Я не могла перебороть его или изменить во что-то более приемлемое.

– ЕСЛИ ОН ТАК УСИЛЕННО СЛУШАЕТ, – закричала я, – ТО ПОЧЕМУ ОН НЕ МОЖЕТ УСЛЫШАТЬ, ЧТО ПРИЧИНА МОЕГО ВЫЖИВАНИЯ ВСЕ ЭТИ ГОДЫ – ЭТО ОН?

– Он знает, – сказал Айзек. – Он просто забыл, что такое верить.

Долгое время я молчала.

– Сад пугает меня.

– Да, – сказал он.

Мы уставились друг на друга, и я увидела то, что мне было нужно.

– Продолжай говорить ему, – спокойно произнес он, а затем продолжил кормить поросят.

Больше ничего не оставалось делать. Я продолжала говорить ему. Я возвращалась в сад и сидела с ним час за часом, повторяя это снова и снова, и большую часть времени я чувствовала, как закрываются двери, потому что он не хотел слушать. Я была настроена решительно.

– ПОСЛУШАЙ МЕНЯ, ТЫ, УБЛЮДОК.

Он не шелохнулся.

– ПОСЛУШАЙ МЕНЯ.

В конце концов, что-то произошло. В конце концов, тепло и запах, и медленное жужжание пчел заманили меня, подействовав на мой разум, словно опиум. Глубоко запрятанный страх и ярость, наполнявшие меня все эти годы, стали раскрываться.

Я тоже начала открываться.

– Я люблю тебя, – сказала я ему, наконец-то. А затем я повторяла эти слова снова и снова, пока слова перестали быть похожими на слова.

Наконец он повернулся ко мне, его глаза ничего не выражали, и он произнес.

– Тогда почему ты оставила меня?

И тогда я попыталась объяснить наше путешествие и тот день, когда мы с Пайпер пришли в дом, надеясь найти его там, как зазвонил телефон, как зазвучал голос моего отца на другом конце провода, и как все эти годы я желала не поднимать в тот день трубку, но я сделала это, и к тому времени, как я поняла, что он планировал для меня, я уже ничего не могла поделать, потому что он знал, где я была, и у него были Международные связи. Что, несмотря на мое путешествие и победы над превратностями судьбы, я все еще оставалась пятнадцатилетним ребенком, увязшим в войне, бессильным перед Официальным Медицинским Сертификатом, Требующим Немедленной Госпитализации. Заграницей.

Мой отец думал, что действует в моих интересах.

Эдмунд отвернулся. Конечно же, он знал эту историю. Должно быть, он слышал ее сотни раз от Пайпер.

Полагаю, ему нужно было услышать ее от меня.

Я наклонилась, взяла его руки в свои и приложила их к своему лицу. Когда он попытался высвободить их, я не дала ему этого сделать. А затем, не интересуясь, слушает он или нет, я рассказала ему все остальное. Я рассказала ему обо всех тех годах, когда я проживала заново каждую секунду нашего времени, о годах, когда я пыталась найти его, о годах, в которых не было ничего и никого больше. И каждую минуту каждого года я пыталась вернуться домой.

Мы сидели там, когда день сменился сумерками, а сумерки вечером. Затем поднялась луна, и созвездия стали передвигаться по небу. Я говорила, а он слушал. Мне потребовалась почти вся ночь, чтобы рассказать ему, но я не остановилась, пока не рассказала все. И когда мне надо было уже отпустить его руки, потому что мои заледенели, устали, съежились, я не смогла.

Мы сидели так близко друг к другу в белом саду, освещенным холодным белым светом звезд, согревая друг друга.

– Хорошо, – сказал он наконец-то, и он сказал это вслух, его голос странный и вымученный, как будто он забыл, как надо разговаривать.

Только это. Хорошо.

А затем он высвободил свои руки из моих, взял мои, окоченевшие и замерзшие, закутал их в свои теплые.

Это было начало.

Глава 5

По словам Пайпер, после Оккупации большинство юношей забрали в армию, и многие городские жители стали переселяться за город, где, как полагалось, было безопасней. Стали возникать кооперативы, следившие за порядком и чтобы все были накормлены.

Пайпер встретила Джонатана в кооперативе; он работал с одним из докторов, она управляла доильным помещением. Не было никакой необходимости в ухаживаниях; однажды они просто встретились и с тех пор были вместе.

Теперь он жил с ними; именно Джонатан ответил на мой телефонный звонок из Лондона. Они с Пайпер были хорошей парой. Она была серьезной и нежной, он был вспыльчивым и забавным, полностью отдавая себя миру, чего не хватало ее семье.

Мне он сразу же понравился. Будучи чужаками, мы расценивали свои роли, как будто удосужились ранга Привилегированных Хранителей.

Я знала, он защищал ее, как только мог.

Джонатан рассказал обо всех тех годах после моего уезда. В конечном итоге школы снова открыли, сельские магазины стали продавать еду, появилась система сбыта. Черный рынок предлагал все: от импортных наркотиков до новой обуви, были бы деньги.

– Тогда наступили тяжелые времена для многих людей, – сказал он, а Пайпер посмотрела на свои руки. – Так много смертей.

– Расскажи мне, что произошло, – сказала я однажды поздним вечером, когда небо стало розово-золотым, а последние лучи заходящего солнца все еще освещали сад.

Я знала, что Эдмунд с Айзеком выжили, но это все, что я знала. Я не знала, как или что они видели. Что они делали.

Пайпер молчала, поэтому последнюю часть истории я услышала от Джонатана.

По словам Джонатана, Эдмунд и Айзек спокойно прожили все лето на Ферме Гейтсхед, так же как и мы с Пайпер в Рестон Бридж. Затем все изменилось. Ситуация ухудшилась, они услышали отчеты о жестокости и насилии. И Эдмунд, и Айзек знали, как знали о многих других вещах: что-то должно произойти. Они пытались предупредить людей, пытались поговорить с Доктором Джеймсоном. Он выслушал их с сочувствием. Но они знали, что потребуется невероятный объем веры, чтобы кто-то начал действовать. Маленькое общество слишком хорошо устроилось и было слишком напугано, чтобы бежать и прятаться в лесах, потому что пара ребятишек что-то там почувствовали в воздухе. Этого было недостаточно, чтобы заставить их уйти. Их нельзя было винить, особенно теперь.

Айзек знал, что его главная обязанность – выжить и убедиться, чтобы Эдмунд тоже выжил. Но Эдмунд видел все иначе. Он думал, что если уйдет, то обречет всех этих людей на верную смерть. Впервые они подрались. Айзек оказался сильнее. Он обратил всю свою силу воли на Эдмунда. Запугивал его. Он делал то, что было необходимо, чтобы они остались в живых. И они выжили. Но это разделило их; Айзек смог жить с последствиями, Эдмунд – нет.

Они стали прятаться вместе, но это было слишком опасно. Местность кишела солдатами и линчевателями. Айзек знал – чтобы выжить, им надо двигаться. Он пытался убедить Эдмунда вернуться домой, но тот не возвращался. Или просто не мог. В конечном итоге, Айзек сделал то, о чем никогда раньше даже и подумать не мог, он оставил Эдмунда позади. Возможно, он надеялся, что Эдмунд пойдет за ним.

– Некоторое время Айзек прятался в деревне.

Джонатан посмотрел на Пайпер, она отвернулась.

– Он пришел сюда через два дня после твоего уезда.

Я судорожно вдохнула, как будто меня сильно ударили по животу. Такие вещи разбивают вам сердце, когда вы думаете, что уже нечего больше разбивать.

Джонатан сделал глубокий вдох.

– Когда Айзек ушел, Эдмунд вернулся в Гейтсхед, несмотря на то, что знал, как это опасно. Он работал и жил бок о бок со всеми теми людьми несколько месяцев, и, возможно, если бы он смог предупредить другим образом, объяснить все четче, заставить их слушать, он смог бы спасти их.

– Но, очевидно, он не смог. Должно быть, в конечном итоге, он сдался, убежал, когда увидел, что не сможет больше ничего сделать.

Джонатан покачал головой.

– И как бы все те люди, включая их детей, смогли бы спрятаться в лесу без еды...

Он замолчал.

– Есть тысячи историй, похожих на эту, и большая часть из них не заканчивается счастливо.

Никто из нас не проронил ни слова.

Джонатан сделал еще один вдох и продолжил.

– Мы не знаем точно, что произошло потом, но вы знаете, что случилось в Гейтсхеде. Вы с Пайпер знаете лучше других. Вскоре после этого Солдаты нашли Эдмунда в нескольких милях отсюда, не наши солдаты. Он был полуживым от голода и, можно только представить, еще от чего. Они держали его больше месяца, но не мучили его. У них и так было недостаточно еды, и они не хотели тратить свои запасы на него. Мы не знаем, почему они сохранили ему жизнь. Они просто это сделали. В конце концов, они привыкли к нему и к тому факту, что он никогда не пытался двигаться, говорить или сбежать. Однажды он просто встал и ушел. Он пошел домой. Лишь Бог знает, как ему удалось добраться до дома, но он сделал это. Именно там Пайпер и Айзек нашли его, больного, голодного и молчаливого. Они сумели довести его до сарая для ягнят, где они прятались, но он так и не заговорил с ними и не рассказал, что случилось. Он молчал… – Он посмотрел на Пайпер, – больше года.

– Ты видела, что они сделали с ним, – сказал Джонатан. – Как будто он и так не страдал и не был достаточно наказан. И за что? За то, что остался в живых, полагаю.

Долгое время мы ничего не говорили.

Наконец, Пайпер сказала мягким голосом.

– А затем появился сад. Ему потребовалось много времени, чтобы начать что-то делать, а не просто сидеть на стуле. Но он начал, медленно, сперва просто копаясь и помогая с овощами и все еще ничего не говоря. Каждый день он делал все больше и больше. Это помогало ему. Можно увидеть, насколько сильно. Он полол, подрезал ветви, выкапывал старые луковицы и убирал их на зиму, собирал семена и подписывал их. А когда наступала весна, он начинал сажать растения, и не просто для еды – для чего-то еще.

Она посмотрела на меня.

– До этого он не обращал на этот сад никакого внимания, но как только он начал работать, его непреодолимо и неумолимо влекло к нему. День за днем. Он работал даже после наступления темноты. Не было никакого смысла звать его в дом. Он не смог бы остановиться, даже если захотел бы.

– Хуже всего ему было зимой. Слишком мало работы. Но даже тогда мы находили его в снегу, откапывающего ветви, чтобы они не сломались, и окутывающего растения в тряпки и сено, чтобы они не замерзли. Иногда его настойчивость пугала, но после он казался таким спокойным. Он никогда не рассказывал нам о том, как вернулся в Гейтсхед, или о том, что случилось, когда он был с солдатами. Мы так и не услышали от него, что произошло после того, как они с Айзеком разделились. Джонатан выяснил большую часть у людей, видевших его и знавших, что происходит. Он запер это внутри себя, и именно так все это выходит из него.

Она указала на густые колючие ветви Кроваво-красной Розы, подрезанные и прикрепленные горизонтально к стене, но все еще дикие и с крупными темно-красными бутонами. Мы наблюдали, как пчелы летали от одного цветка к другому, собирая нектар и покачиваясь от тяжести всего этого ботанического наследия.

И внезапно я поняла что-то, совершенно четко, но, тем не менее, с ужасом. Я поняла, что Эдмунд стал свидетелем той резни. Видел, как хладнокровно убивают людей, мужчины и женщины и дети умирают, животных убивают или оставляют голодать. Я не знала, как он выжил, и, возможно, никогда не узнаю, но я определенно знала, что он был там.

Я не могла представить, как это повлияло на него. Мне не надо было этого делать.

Я посмотрела на Пайпер. Я видела в ее глазах, что она ничего не знает. Джонатан не догадался бы. А что насчет Айзека? Разве он не знает все, что происходит с каждым из нас?

– Ну, вот и все, – сказала Пайпер. – Конец.

Но я знала, это не конец. Они пропустили главу.

Ту, где герой возвращается домой и обнаруживает, что меня нет.

Глава 6

Я стала в некотором роде садовником.

Это был единственный способ разговаривать с ним, не словами, а усердной работой и старыми инструментами, толстыми луковицами, закопанными глубоко в плодородную землю. Я наблюдала за ним и училась у него копать, сажать и заставлять растения расти. Сначала он не помогал мне, но мне не нужна была его помощь. Мне просто было необходимо сидеть там с ним на солнышке, сажать крохотные семена в раскопанную землю и желать им хорошего роста.

Теперь мы гуляем, и иногда он разговаривает со мной, говорит мне названия растений, которые мы находим в поле. Их трудно запомнить, к тому же их слишком много. Единственные, которые мне удалось запомнить, – это те, которые спасли мне жизнь.

Corylus avellana. Орешник. Rubus fruticosus. Ежевика. Agaricus campestris. шампиньоны. Rorippa nasturtium-aquaticum. Водяной кресс. Allium ursinum. Дикий чеснок. Malus domestica. Яблони.

Иногда мы сидим вместе, ничего не говоря, а просто слушая дроздов и жаворонков. Время от времени он даже улыбается, вспоминая что-то, и тогда я поворачиваюсь к нему и смотрю на его лицо, вожу пальцами по его шрамам и, не произнося ни слова, повторяю ему снова и снова, что я дома.

Спустя столько времени мы вместе, Эдмунд и я.

Факты его существования просты. Я знаю, он никогда не заглушит те непередаваемые голоса. Он слышал, как убивали людей, как они умирали. Их голоса инфицировали его, пронеслись через все его тело, отравили его. Он не знал, как отключить шум или выместить злость на всем мире, как это делали мы все. Он настроил их на себя. Это можно увидеть по его шрамам.

Айзек выжил, потому что слушал животных. Он мог помочь им, а это облегчает боль. А Пайпер? У Пайпер была я. Спасая Пайпер, я спасалась сама. И все то, что могло убить нас, также спасло нас. Упрямство, неведение, ненасытная жажда любви – все это спасло нас от разрушительного воздействия войны.

Я не имею представления, насколько сильно изувечен Эдмунд. Я просто знаю, что ему нужен покой, и его нужно любить. И эти две вещи я могу ему дать.

Поэтому теперь я здесь с ним, и с Пайпер, и Айзеком, и Джонатаном, и коровами и лошадьми, и овцами и собаками, и садом, и всей той усердной работой, которой требует управление фермой и желание выжить в стране, обезображенной и деформированной войной.