Текст книги "Конец срока - 1976 год"

Автор книги: Майя Улановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Улановская Майя
Конец срока – 1976 год

Майя Улановская

Конец срока – 1976 год.

1. Общая камера

Первые недели после приговора особенно плохо помнятся. Слишком сильным было потрясение. Месяца полтора я продолжала сидеть в одиночке. Я по-прежнему металась целыми днями по камере, мало думала о будущем, вспоминала суд и приговор. В то, что ребят расстреляют – не верила. Мы все в это не верили, как не верили их родители, и только с годами это становилось все более очевидным. Но "органы" так никогда и не сказали правды.

И вот меня забрали "с вещами" и привезли из Лефортова в Бутырскую тюрьму, и, наконец, я попала в общую камеру. Там были четыре женщины, первые мои собеседницы. Как поразительны были первые услышанные мною истории! Таня Егоркина, уголовница с 15-летним сроком, сидела за вооруженный грабеж с убийством. Это была здоровенная девица с грубым, но довольно красивым лицом. Пожилая женщина, Елизавета Николаевна, была арестована вместе со всей семьей. Они, сидя дома за столом, "злобно клеветали", кто-то из них сказал: "Может, когда Сталин умрет, станет легче жить". Сосед подслушал, донес. В приговоре, который ей дали на руки (почему-то некоторым давали, а некоторым – нет), было черным по белому написано: "согласно Закону об отмене смертной казни, такая-то, из купцов, приговаривается к 25-ти годам по статьям таким-то, в том числе 58-8 через 17 – террористические намерения". Еще была Лиля – жалкое, чрезвычайно истощенное существо. Она, как и я, не получала передач. Сидела за шпионаж, но для кого шпионила, было неясно. Четвертой была Феня, в прошлом колхозница. Сидела за плен: была поварихой в военной части, попавшей в окружение. Так как ее трудно было обвинить в шпионаже, нашлось другое. Ее родители погибли во время голода на Украине. Следователь долго приставал к ней: как она после этого относилась к советской власти? Должна ведь она разозлиться? Наконец, Феня обложила матом и следователя, и власть, и получила 10-й пункт – антисоветская агитация. Она была первым человеком из народа, с которым можно было поговорить, и я упорно расспрашивала ее: как все-таки живут крестьяне? А она то подозрительно косилась на меня, то разражалась бранью. Выводы приходилось делать самой.

Тогда я заметила за собой одну особенность – мне хотелось услышать что-нибудь хорошее о нашей действительности. Еще хотелось во что-то верить, еще мало мне было.

До сих пор стыдно, до чего я была болтлива, встретив впервые людей после года одиночки. Чего только я не рассказывала о себе и своих однодельцах. И как-то ночью, после отбоя, мои сокамерницы, думая, что я сплю, обсуждали вопрос, не "куруха"[1] ли я, и уж во всяком случае жидовская морда. Я вскочила, стала возмущаться, открылась кормушка, и надзирательница упрекнула их: вместе сидите, зачем же эти нехорошие разговоры? И пригрозила всех отправить в карцер.

Особенно меня имела основание презирать уголовница Танька, которая гордилась, что не зря села, хоть пожила в свое удовольствие.

Елизавета Николаевна и Танька получали передачи, но с остальными не делились. И однажды, когда все ушли на прогулку, кроме нас с истощенной Лилей, она предложила мне взять у старухи по куску сахара, и, хотя Лиля мне совсем не нравилась, я из солидарности не отказалась поживиться.

Нет, не из-за любви к своим сокамерницам я вскоре жестоко пострадала, а из чистого протеста против несправедливости. Нас всех, кроме Елизаветы Николаевны, отправили в карцер за ряд нарушений: и за тот ночной скандал, и за то, что мы пели в камере (Танька учила меня блатным песням к неодобрению Елизаветы Николаевны, которая с упреком говорила мне, что моя одноделка Сусанна, с которой она сидела раньше, – та не подвержена дурным влияниям), а еще за то, что мы бросали снежки на прогулке. Когда нас повели, я стала возмущаться, что и Лилю наказывают, хотя она совсем не виновата. Молодой офицер заявил мне, что я скоро сдохну, и никто обо мне не пожалеет, "спишут, как ненужную тряпку, и сообщат родным, что умерла от гриппа". И для большей убедительности организовал экзекуцию, известную заключенным под именем "рубашка". В соседней большой комнате на меня набросилось полдюжины солдат, схватили за руки, хотя я не сопротивлялась, и один из них стал колотить меня мешком, набитым песком, по голове, по лицу и плечам, приговаривая: "Фашистка!" Потом на меня надели длинную брезентовую рубаху с прикрепленными к рукавам ремнями, скрутили руки за спиной, бросили на пол и стали подтягивать ноги к затылку. Боль нарастала, и я чувствовала, что каждый из этих мужчин и женщин, которые видели меня в первый раз, старается причинить боль посильнее, затягивая ремни туже и туже. Я прохрипела: "Гады". Потом услышала дикий рев, не понимая, что кричу я сама. Я лежала минут десять, видела возле своего лица черные сапоги, судорожно пыталась принять такое положение, чтобы уменьшилась боль, а они наперебой спрашивали: "Так мы гады, по-твоему?" "Не гады, не гады, развяжите!" Когда наконец развязали, то в первый момент нельзя было пошевелиться, но они торопили, грозили повторить, и я шла, пошатываясь, держась за стену, в бокс, где сокамерницы, дрожа от страха, слушали доносившиеся до них вопли. Молодой офицер к ним зашел, спросил: "Ну, кто следующий?" И Лиля взмолилась: "Гражданин начальник, мы так не настроены!" И нас повели через двор в карцер. Боль в пояснице довольно быстро прошла, и не осталось следов от побоев, а карцер в первые часы показался совсем не страшным, только действовал на нервы скулеж Лили за стеной – из соседнего карцера. Но постепенно холод пробирал все тело. Я терпела, но когда стало совсем скверно, я тихонько спросила надзирательницу, не выпустит ли она меня, если я пообещаю, больше не буду. Ответа не последовало, я отсидела, как и другие, пять суток, и меня хвалила Танька за мужественное молчанье. Сама она была толстая, а толстые меньше мерзнут.

Позже, в лагере, я узнала, что "рубашку" полагается надевать на буйных уголовников, чтобы смирить физическое сопротивление, и что при этом должен присутствовать врач и щупать пульс. Еще рассказывали, что в таком изогнутом, как баранка, положении, человека иногда подвешивают к потолку, но я не представляла, как при этом можно выжить.

Сокамерницы советовали мне никому о случившемся не рассказывать: обвинят в клевете, будет хуже. Естественно, я их не послушалась, и если не рассказывала всем подряд, то только потому, что в первое время мне было трудно об этом говорить.

В этой общей камере я впервые ощутила антисемитскую атмосферу. Впервые я услышала о "Протоколах сионских мудрецов", но никто не знал точно, что это такое. Елизавета Николаевна утверждала, что среди евреев нет гениев, а только таланты, и удивлялась, как это русский может жениться на еврейке! Когда наоборот – понятнее. Кто-то из сокамерниц возмущался, рассказывая, как радостно евреи приветствовали Голду Меир, когда она приехала в Москву. Потом их, по каким-то спискам, естественно, пересажали, и правильно сделали. Танька в том ночном разговоре выразила убеждение, что я собираюсь в лагере, как это обычно делают евреи, жить, не работая, а чтобы за меня работала она. "Но с русского Ивана – где сядешь, там и слезешь!" Удивительно, что говорила она об этом с самой искренней ненавистью, а ведь побывала уже в лагере и знала, что каждый там работает за себя.

Меня удивляла эта необоснованная ненависть. Никто из них не сидел из-за евреев, никого не допрашивал еврей. Потом я убедилась, что в тюрьмах, больницах – везде, где сходятся люди по случайному признаку, ругать евреев так же естественно, как рассказывать неприличные анекдоты.

Еще мои сокамерницы любили обсуждать, что бы они сделали с теми, кто их посадил. Они придумывали изощренные пытки. А на меня, наверное, действовало воспитание, диктующее ненависть к "системе", а не к "людям", а такая ненависть значительно абстрактнее. Персонально я не могла желать мучений даже офицеру, распорядившемуся надеть на меня рубашку, только запомнила на всю жизнь его лицо. И еще я четко чувствовала, что на воле мне не место.

Первая встреча с людьми в тюрьме – какое это важное событие! Любые люди, даже если не получается с ними никакого душевного контакта, если они тебе совсем чужие и неприятные, если их разговоры, полные ненависти, ты запоминаешь навсегда – все равно, эти люди тебе так нужны.

Ты узнаешь, что хотя таких дураков, которые сами лезут в петлю, как я со своими однодельцами, мало, как много нас заключенных! И это "мы" ты чувствуешь. "Мы" – это не только твои друзья, но огромные массы людей, с которыми отныне ты связана общей судьбой.

Ты узнаешь, за что сажают. Я всегда верила рассказам заключенных и убеждена, что о своем деле люди, в основном, говорят правду или помалкивают. "В этом платье я только на базар ходила", – подобные заявления часто слышишь от женщин в тюрьме. Но этим обычно и исчерпывается их фантазия.

...Ты узнаешь, каким бывает следствие. Я не услышала о настоящих пытках. Кого-то пытали, конечно, и тогда (начало 1952 года), но мои сокамерницы были осуждены без больших хлопот. Они сидели на следствии в карцере и выслушивали изощренную брань следователей. Особенно жаловалась на это почтенная Елизавета Николаевна. О прочих методах воздействия я узнавала постепенно.

Танька Егоркина рассказывала о жизни в лагере. Хотя нам, политическим, предстоял несколько другой опыт, но мы этого тогда еще не знали. Нам и та жизнь, которую она описывала, совсем не нравилась. Я впервые услышала о тюремных и лагерных стукачах. Рассказывали о женщинах с очень бледными лицами, сидевших подолгу в тюрьме и известных своей провокаторской деятельностью. Едва ли мои сокамерницы всерьез подозревали, что я "такая". Для этого нужны другие качества.

И очень много полезного, нужного в тюрьме и лагере, узнаешь в общей камере. Одно из моих одеял они разорвали и сшили с помощью рыбных костей и спичек две отличные сумки с ручками: одну – мне, другую – кому-то из них, и это мне очень пригодилось.

Наконец меня вызвали на этап, и я распрощалась с ними навсегда.

Комментарии

–

[1] Куруха, наседка, стукачка – доносчица.

2. Этап

Из Бутырской тюрьмы через пересылки – Куйбышевскую, Челябинскую, Новосибирскую и Тайшетскую – мы – уже другие "мы" – ехали в Озерлаг. Озерлаг – Особый закрытый режимный лагерь – это система лагерей на трассе Тайшет-Братск. Но никто вначале не знал, куда нас везут; об этом мы узнали только, приближаясь к пункту назначения. Ехали мы полтора месяца и в Тайшете были с начала мая.

"Мы" – на этот раз, группа женщин из Бутырской тюрьмы, в том числе москвичка Ирина, с которой я очень подружилась на этапе и в первые месяцы в лагере, пока нас не разлучил очередной этап. Она, побывав потом, уже без меня, на нескольких лагпунктах нашей трассы, была отправлена в Мордовию, где встретилась с моей матерью, которую привезли туда с Воркуты, а также с моими одноделками, Тамарой и Сусанной.

Лагерная дружба: чтобы описать этот феномен, требуется перо, посильнее моего. Самое главное в лагерной жизни – с кем ты дружишь и какую работу тебя заставляют делать. Связь с домом оборвалась, и только постепенно связываются нити, чтобы, может быть, порваться снова. Будущего нет, прошлое не имеет значения. Не будет у тебя семьи, не будет детей. Будет только эта каторга до конца дней. Кто может всерьез думать о конце срока, если у тебя 25 лет, да еще зачем-то 5 лет ссылки и 5 лет поражения в правах? Можно было фантазировать: вот умрет Сталин и, может быть, действительно, станет легче? Некоторые надеялись на другое (позднее): вот станет в Америке президентом Эйзенхауэр, будет война, и все тогда провалится к чертям, пускай и с нами вместе. Но мне это было неинтересно. Только люди были интересны.

Лагерная дружба, ее радости и горести заменили нам все радости и горести на свете. И что же удивительного, что, заметив все привязанности, заслонив все помыслы, она искажалась, омрачалась, переходила все естественные границы и оборачивалась порой болезненной зависимостью, превращалась из блага в зло. И где граница добра и зла в этом мире, где царит зло?

Мой жгучий интерес к тому, кто за что сидит, заметила одна старая лагерница, бывшая переводчица Микояна, прославившаяся тем, что носила чулок на голове для тепла. Вера Николаевна "мит штрумпф", как ее называли немки, уверяла меня, что этот интерес скоро пройдет и будет меня больше всего занимать, когда, например, дадут сахар. Но мне, как оказалось, предстояло отсидеть совсем не большой срок – пять лет и три месяца, и я до этого не дошла. И особенно в первое время все расспрашивала.

Ира на воле была машинисткой и, как многие, сидела "за иностранцев". И она любила их общество, и муж ее – тоже. Муж им что-то "наклеветал", и его расстреляли, а Ире дали 25 лет. Доносила на мужа мать Иры, желая спасти дочь от его дурного влияния. Помню песни Вертинского, которые пела Ирочка в Куйбышеве на пересылке, оплакивая свою молодую жизнь и жалея меня и всех. Рассказывала она о красивой жизни, и мне было и смешно, и любопытно. Помню также, что о евреях и она была неважного мнения, несмотря то, что ее жених еврей был хорошим человеком. Вспоминаю, как немного позже, на 49-й колонне, мы рыли канаву, пошел дождь и лил много часов. Работать было невозможно, спрятаться некуда, а нас все не снимали. Ирочка стояла в линялом платье второго срока, в белой косынке, опершись на измазанную глиной лопату, и плакала, что все так ужасно.

Как и многие, она вернулась в 56-м году в Москву. Теперешний ее муж сидел 18 лет, все помнит и всего боится. И он еврей.

От Москвы до какой-то из пересылок, откуда часть заключенных отправили в Караганду, с нами ехала Ева, которая сидела с Ирой целый год вдвоем в одной камере в Лефортове. Это была крайне странная девица, случайно замешанная в деле, подобном нашему, только в Ленинграде. У них тоже было три смертных приговора. Помню фамилию одного из расстрелянных: Берлин. Ева перестукивалась, сидя в камере, со своим соседом, а потом донесла, что он выказывает антисоветские взгляды. Говорят, что в лагере она продолжала стучать на почве патриотизма. Когда мы в набитом, как полагается, арестантском вагоне ехали от Куйбышева до Челябинска, ночью с нами тремя разговорился конвоир. Он стоял по другую сторону решетки и тихо говорил нам, как ужасно служить так, как он, ведь он не верит, что мы все – враги. Мы молчали, и, зная, на что способна Ева, мы с Ирой очень боялись за него, но остановить его исповедь было невозможно, и он все говорил и говорил, пока не ушел куда-то, а мы уснули. В этом же вагоне была такая сцена. Как всегда в этапе, нас кормили селедкой, воды давали два раза в день, и на оправку водили два раза, утром и вечером. С нами ехала старая женщина – адвокат Ревека Исааковна Гойхбарг. (Ей дали всего 5 лет. Чтобы она призналась в антисоветской агитации, ее посадили в карцер. Она призналась, но потом ей как-то удалось отказаться от показаний. Отпустить было нельзя, и вот дали такой необыкновенный срок. Надеюсь, она благополучно прожила еще год с небольшим и попала под амнистию, когда в 1953 году освободили тех немногих из политических, у кого было не более 5 лет.) Р. И. не могла выдержать такого режима и просила вывести ее. Естественно, ее не выпускали, хотя, надо сказать, что с нами, женщинами, обращались мягче, чем с мужчинами, их просьбы вывести в уборную раздавались целыми днями. Хорошее изобретение эти вагоны! Только непонятно, почему люди терпят, почему не выразят протеста единственным доступным образом? Это сразу прекратило бы издевательства. Мне рассказывала мать об одной актрисе, которая согласилась стучать, потому что следователь не выпускал ее из кабинета в уборную. В нашем случае голос протеста подала я, меня решили наказать и, за неимением карцера в вагоне, заперли в этой самой недостижимой для всех уборной. Я очень веселилась, но старуху так и не вывели до срока.

Первая пересылка – Куйбышев. Первая встреча с лагерниками. Впервые мы увидели номера на спинах и ужаснулись. Человек с номером! У женщин – на спине и на подоле, у мужчин – еще и на шапке. Эта мера, рассчитанная на психологический эффект, вскоре перестает действовать, только много возни с этими номерами – надо, чтобы они были четко написаны, аккуратно пришиты. В некоторых местах, например, в Караганде, номер надо было не пришивать сверху, а, вырезав в телогрейке прямоугольник, вшить его с изнанки. Если тебя увидят без номера, обеспечен карцер, а когда их в 1954 году отменили, то стали наказывать тех, кто не успел или не захотел их вовремя отпороть.

Любознательному з/к наличие номеров дает возможность заняться статистикой. В мае 1952 года в Тайшете я получила свой номер АН-553. Итак, А-1, А-2, А-3 и т. д. до тысячи, потом АБ1, АБ-2 и т. д. до тысячи. Следовательно, к этому времени на трассе было 13.533 заключенных, кроме тех, которые находились не в спецлагере, а в ИТЛ – Исправительно-трудовых лагерях, вместе с уголовниками, и так же, как эти "друзья народа", не носили номеров. ИТЛ у всех значился в приговоре, но сидели там только "малосрочники", т. е. те, у кого срок был не больше 10 лет и только 10-й пункт – агитация. Кроме того, встречались и другие комбинации букв и цифр эти заключенные приехали из других лагерей. Например, к нам приходили этапы с Колымы и из Караганды, а от нас отправляли в Кемеровскую область и в Мордовию.

В этапе мы встретили много уголовниц. Это были молодые девицы дикого вида – раскрашенные, лохматые, горластые. Они виртуозно ругались, иногда совершенно беззлобно, как будто просто не знали другого языка. Они пели, часто это у них получалось хорошо. Некоторые песни я знала от своей сокамерницы Таньки, кроме того, очень популярны были "Журавли" и другие эмигрантские песни. Когда они пели, их грубые физиономии смягчались. Нам было их жалко. Это были погибшие люди, еще более погибшие, чем мы. Некоторые сидели по тюрьмам с детства и ничего другого в жизни не видели. Жалкими были их воспоминания о кутежах в ресторанах и прочей "красивой", но короткой жизни в перерывах между отсидками. Нас они не могли терроризировать, они были в меньшинстве, и все-таки это были женщины. Кое-что они выклянчили, кое-что украли, но, в общем, особого зла не причинили. Их гнусный жаргон, особенно ужасный, когда они переговаривались с мужчинами, звенел в ушах, но и он был частью этой новой жизни, можно было потерпеть. В дальнейшем уголовницы были всегда у нас в спецлагере в меньшинстве. К нам попадали те из них, кто получал, кроме своей, еще и 58-ю статью, обычно 58-14 саботаж, за отказ от работы или побег.

Я не встретила среди них ни одной интересной личности. Не было у них и своей воровской солидарности, и хоть зверских, но каких-нибудь устоев. После смерти Сталина нас стали соединять с ними – поставили на одну доску, наконец. К нам хлынули целые орды этих особ. Почти у всех волосы были обесцвечены перекисью водорода – такая была у них мода. Тогда приходилось внимательно присматривать за вещами – они способны были украсть последние казенные трусы. Зато с удовольствием вспоминаю их пение под гитару. Татарка Люба Исакова, о которой рассказывали, что она зарубила топором надзирателя, учила меня играть на гитаре, но я не проявила способностей. Они варили "чифирь": откуда-то доставали чай (в лагере не продавали и не разрешали получать в посылках чай, но им удавалось добыть) и постоянно были под его наркотическим воздействием.

Как-то очень холодным зимним днем я шла по зоне и увидела одну из них. Ей было плохо, наверное, от "чифиря", почему-то она была без рукавиц и платка. Я одела ее и проводила до барака. Потом она пришла ко мне, чтобы вернуть вещи. За это меня ругали обитатели нашего барака, не желавшие, чтобы блатные к нам приходили. Через какое-то время пришлось мне работать вместе с ней в паре на кирпичном заводе. В конце дня она пожаловалась бригадиру, что я работала плохо. Наверное, она даже не помнила, как я за ней ухаживала.

Еще в этапе мы впервые встретились с "религиозницами". В продолжение всего срока эти женщины меня очень интересовали. Знакомство с ними, а через них – с Евангелием имело большое значение в моей жизни.

В теплушке, где-то между Куйбышевым и Челябинском ночью меня разбудило пение. Пели хором:

Христос воскресе из мертвых,

Смертию смерть поправ,

И сущим во гробе живот даровав.

Оказывается, была Пасха. Вагон качался, пение было нестройное, визгливое, на остановках конвой стучал колотушкой в стену, а они все пели. Не помню, были это украинки или так называемые "монашки" – особый элемент в лагере, где много было других, тоже осужденных за веру. "Монашки" были православными, но не посещали церквей. В лагере они вели себя чрезвычайно мужественно и последовательно. Они отказывались работать или абсолютно, или по праздникам; не ходили на проверку; не носили номеров; а были и такие, что и лагерную баню считали проявлением воли антихриста. Были они вегетарианками, поэтому часто не ели даже лагерной баланды. Лица их были бледными, почти прозрачными. За отказ от работы их всячески преследовали. Они часто сидели в БУРе. (Барак усиленного режима – разновидность карцера, но с режимом помягче; сажали туда на более длительные сроки, чем в карцер, на несколько недель). Рассказывали ужасные истории, как их насильно тащили на работу, сажали полуголыми на мошку, но сломить их было нельзя. Они постоянно молились и пели. Помню такую песню:

Я сидел за тюремной решеткой,

Вспоминая о том, как Христос

Крест тяжелый покорно и кротко

На Голгофу с смирением нес.

Нес Спаситель свой крест, лишь молился,

Не пеняя Отцу на врагов,

Был Он чудным примером страданья,

В Нем горела святая любовь

и т. д.

Помню и другие песни. Но общаться с ними было невозможно. Они были замкнуты и не обращали внимания на чужих.

В другом роде были баптисты и евангелисты. Из последних помню Олю милую женщину с добрым лицом, с которой мы много говорили на тайшетской пересылке. Нас двоих послали мыть полы в столовой. Оля была первая, но не единственная верующая, пытавшаяся привлечь меня к вере. Я часто вызывала у религиозных людей надежду, что меня можно обратить. Я-то знала, что это дело безнадежное, но им казалось иначе. Интерес мой к вере был очень велик. Я выросла в атеистической семье и, к тому же, как многие мои сверстники, была очень невежественной во всем, что касалось веры. В детстве я не ощущала никакой потребности в религиозном знании. Но может быть, эта потребность подспудно жила, как во всяком человеке. Я спорила с Олей, повторяя обычные банальности антирелигиозной пропаганды. Но то, что это – банальность, – я не сознавала и была вполне искренней. И, может быть, верующие люди понимали мою искренность и поэтому не сердились на меня.

Только много позже, больше зная и больше думая об этом, я поняла, что атеизм мой действительно глубок и неисправим, что коренится он в особенностях натуры, а не в случайностях воспитания. Интерес к вере и большое уважение к отдельным религиозным людям остались навсегда. Хотя, если было бы у меня желание спорить, боюсь, что я не смогла бы сказать что-нибудь принципиально новое на эту тему по сравнению с моими тогдашними возражениями Оле. Я могу опять повторить те же общие места. Мир устроен несправедливо. Я чувствую зло миропорядка и отвращаюсь от него. Небо пусто, человек один и спастись от отчаяния может только любовью к себе подобным. Зла нельзя делать, потому что и так жаль людей и все живое, обреченное на страдания и смерть, а смерть есть самое главное зло. Всякое оправдание зла религиозными людьми со ссылками на Божий Промысел я считаю аморальным и ужасным с человеческой точки зрения, а другой точки зрения для меня не существует.

Но склонности к антирелигиозной пропаганде у меня нет, может быть оттого, что я обещала не использовать против веры своих небольших познаний. Это обещание я дала Насте, тоже православной, не желавшей молиться в церкви, но не "монашке". Я встретилась с ней позже. Настя – рыженькая, невысокая женщина, арестована была беременной, родила в тюрьме, потом ребенок умер. Она очень привязалась ко мне и страдала, что любит меня больше, чем своих единоверок. Естественно, ей очень хотелось, чтобы я уверовала. Сначала она наблюдала за мной. Она видела, что, придя с работы, я подолгу сижу неподвижно на нарах, прежде чем лечь спать. Ей казалось, что я молюсь, но я просто была очень усталой, не хватало сил сразу раздеться. Она предложила мне почитать Евангелие – ее сокровище, которое чудом удалось сохранить от лап надзирателей после всех обысков. Однажды книгу нашли и бросили в уборную. Пришлось отмывать каждую страницу. Книгу я прочла. И тогда я дала ей это обещание и сдержала его. Я читала Евангелие впервые, непредвзято и с большим волнением. Христос мне очень нравился. Несколько раз переписывала Нагорную проповедь и дарила подругам к празднику. Но к вере так и не приблизилась, к большому огорчению Насти. Не вера появилась, а сожаление о неверии. Позволю себе привести стихи, которые я тогда написала:

Молитва

О Боже, я в Тебя не верю,

Не славлю мудрого Творца,

И для меня закрыты двери

В страну, где счастью нет конца.

Закрыты двери в край забвенья,

Где нет ни горя, ни утрат,

Где людям радость утешенья

Сулит Твой мудрый, кроткий взгляд.

Душе усталой, одинокой,

Слабеющей в мирской борьбе,

Так сладок веры сон глубокий,

Молитва жаркая к Тебе.

О Боже, дай блаженство веры,

Неверие мое прости,

И дух, измученный без меры,

Направь по верному пути.

Когда через три года появилась возможность писать письма из лагеря в лагерь, и между родителями и мною завязалась переписка, я написала отцу в одном из писем что-то в таком роде: "Мы не знаем, где истина, мы не можем о ней судить, она где-то вне нас. Верующие люди считают Бога источником истины". Отец очень огорчился, решив, что я "впала в религиозность", и несколько писем посвятил подходящим к случаю разоблачениям. Мне не сразу удалось убедить его, что он ошибается. Сам он до конца оставался атеистом. Перед смертью он попытался с помощью Евангелия свести счеты с прожитой жизнью, но отверг учение Христа так же решительно, как в молодости. Сказал: "Всех любить – значит, никого не любить".

И Оля, и Настя оказались потом с моей матерью в Мордовии. Мать не слишком беспокоилась за чистоту моего неверия и была очень рада, что я встретилась с такими хорошими женщинами. Олю я встретила в последний раз, когда освободилась и приехала к матери в Потьму на свидание. Я, со справкой об освобождении в кармане, еще без паспорта, шла по зоне вместе с матерью и увидела Олю. Нам некогда было поговорить, и она только значительно улыбалась: она-то всегда верила, что свобода близка. Они все тоже ждали приезда комиссии, которая должна была их освободить, а я ни во что не верила. И в этот майский день 56 года мне так живо вспомнились и наши разговоры в мае 52 года, и неистребимая ее улыбка на 50-ти градусном морозе зимой 53 года – закутана до самых глаз, на ресницах иней, а глаза улыбаются.

Настю я никогда больше не встречала. Мне было тяжело, что я не оправдала ее надежд. Она не знает, как много для меня значила встреча с ней и с дорогой ей Книгой, а мне трудно было бы это объяснить не только ей, но и себе.

Были и несимпатичные верующие. Все сидевшие согласны, что таких особенно много встречалось среди свидетелей Иеговы. Это не потому, конечно, что вера влияет на людей, а наоборот, такие жестокие, человеконенавистнические верования привлекают, может быть, людей особого склада. Они вечно говорили об Армаггедоне, ожидая конца света, когда погибнут все, кроме них. Удостоилась я и их внимания. Одна из них сказала мне как-то: "Я видела сон о Армаггедоне, все погибли. Уцелели мы, и ты с нами". Объяснила она мне свою симпатию тем, что я еврейка, а они нас очень уважают. Боюсь, что я ответила ей с излишней резкостью. Другая свидетельница как-то выразилась весьма знаменательно. В ответ на обычный упрек, что, мол, в Бога верите, а к людям относитесь плохо, она ответила, что служит Богу, а не людям. Не знаю, было это ее собственное мнение или общая их установка. Я плохо разбиралась, чем отличается одна секта от другой. Думала, что впереди у меня так много лагерного времени, что все успею узнать, и все песни выучить, и даже языки. К счастью, я ошиблась.

На пересылке в Новосибирске я встретилась со своей одноделкой Галей. На воле мы не знали друг друга, но встретились, как друзья после долгой разлуки.

Перед арестом она училась в Ленинграде, а вообще жила под Москвой в Новогирееве. Ее согласие вступить в организацию было минутным порывом. Ее родители были вполне преданы властям. Мы много спорили, но это не мешало нам сильно привязаться друг к другу. В лагере она выглядела не "на месте" (если можно кого-нибудь представить на месте в лагере). С круглым лицом, наивными глазами, длинными косами, она даже одета была совсем как ее сверстницы на воле, когда начальство не запрещало ходить в своем. На нее обратил внимание начальник режима в Тайшете, вызвал к себе для разговоров, разрешил написать домой внеочередное письмо, и поползла о ней дурная слава. Но она была чистейшим человеком, самоотверженным в дружбе. Такими же были, как видно, ее партийные родители. Позже, посылая ей посылки, они клали что-нибудь и на мою долю, а ведь могли бы ненавидеть одну из тех, кто сбил с пути их дочь.

Она умела и нашему жалкому быту придать видимость уюта. Всячески старалась порадовать меня, даже умудрилась испечь ко дню рождения пирог, и я, при всем желании, не могла за ней угнаться в этом отношении.

Мы вместе ехали от Новосибирска до Тайшета, потом ее взяли на этап, и мы встретились только через год. Пробыли вместе несколько месяцев и снова расстались, а потом увиделись на несколько минут еще через год, на сельхозе. Нас оттуда увозили, а ее привезли. Снова мы встретились только на воле. И всегда мне приходилось сдерживаться, чтобы не оскорбить того, во что она продолжала верить. Как видно, XX съезд и развенчание Сталина поразили ее и подорвали все убеждения, а потом примирили ее с моими высказываниями. На воле все было не так жгуче, не так актуально. Очень тяжело было прощаться навсегда, уезжая.

Стоит ли описывать подробно этап? О кораблях и портах Архипелага рассказано другими. Немного воображения – и понятно будет, каково это ехать полтора месяца в столыпинских вагонах и теплушках; выгружаться на пересылках; устраиваться на нарах – ближе или дальше от параши, с уголовниками или без них; идти в баню в толпе голых женщин, а в дверях мужчина-банщик бдительно смотрит, чтобы не пронесли мы в баню своего белья для стирки – это не положено, но если попросить, то иной может и разрешить. Каково тащиться со своим барахлом несколько километров от станции и знакомиться с овчарками, этими неизвестно на что способными существами идут сзади, полаивают, а может, и тяпнут при случае? И слушать "молитву" начальника конвоя, которую потом будешь слышать каждый день по нескольку раз: "Внимание, заключенные! По пути следования идти не растягиваясь, не разговаривать, с земли ничего не поднимать, шаг влево, шаг вправо – считаю побег, конвой применяет оружие без предупреждения!" (Известно, что такое бывает.)