Текст книги "Люба"

Автор книги: Майя Фролова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Лина, я люблю тебя! – крикнул парень.

Наверно, он произнес эти слова впервые: они прозвучали горячо, сильно, как призыв к стойкости, гордости, как уверение, что, несмотря на всю мерзость происходящего, все-таки существуют красота, верность и любовь, и никаким подонкам ее не унизить, не растоптать, – она была и пребудет вечно!

Анжела взвизгнула: «О любви заговорили!» – вытащила помаду, стала размалевывать лицо девушки, оборачивалась к парню, отклонялась, чтоб ему было видно, приговаривала:

– Люби ее, люби, вот какую красотку я тебе сделала!

– Лина, не обращай внимания, это же четвероногие! – кричал парень. Он снова начал вырываться, на него насели кучей…

Люба вдруг угадала: Анжелка завидует девушке. Завидуй, Барахолка! Кто так тебе скажет такие слова? И тебе, Люба, не скажут, ты тоже среди четвероногих. Такие слова говорятся иными людьми.

Парня сбили с ног, начали топтать. И тогда девушка рванулась изо всех сил, вывернулась из рук девчонок, бросилась к нему. Анжела перехватила ее, влепила пощечину.

Люба вдруг вскочила, ринулась к Анжеле, вцепилась в ее плечи, оттолкнула в сторону. Это произошло само собой, она и подумать ни о чем не успела. Наверное, сердце, которому стало тесно и нестерпимо, заставило ее вмешаться, а привычные к работе руки сумели рвануть, отбросить Анжелу-Барахолку.

– Хватит! – закричала Люба. – Хватит!

Компания замерла: кричала своя, не поддавшись общему угару. Парня оставили в покое, он поднялся, девушка отряхивала, ощупывала его, гладила по лицу; они вглядывались друг в друга, они снова были одни, надо всеми, не понимая, что можно воспользоваться заминкой, убежать.

Внимание компании переключилось на Любу.

– Ах ты вонючка, ах ты черепаха! – Анжела шла на нее, выставив вперед руки с растопыренными пальцами. Сейчас вцепится своими острыми наманикюренными ногтями, а вот и «бог» подступает медленно, лениво-угрожающе. Про влюбленных забыто, намечается новая забава – Черепаха.

Любе стало страшно: никто здесь ее не защитит. Она закрыла глаза, набрала побольше воздуху и завопила изо всех сил:

– На помощь! Люди! Сюда! По-могите-е-е!

Она орала, не открывая глаз, пока кто-то не тряхнул ее за плечи. Замолчала, открыла глаза. Вокруг – никого. Только девушка с парнем стояли возле нее.

– Испугались, – сказала девушка презрительно. – Разбежались. Ну и голосок у тебя – на том конце Москвы услышишь. – И вдруг строго спросила: – Ты-то зачем с этими четвероногими?

– Не знаю, – прошептала Люба виновато, чувствуя себя так, будто отвечала за все происшедшее.

Парень успокаивающе сказал:

– Не нападай на нее, Лина, скажи спасибо. Выручила, молодец.

– Значит, сердце у нее доброе – не выдержало гнусности. Только если бы такие вот девочки не лезли в компании, не поддерживали, то и компаний не было бы…

– Она уже все поняла, правда? – снова участливо сказал парень, будто не их тут били и унижали, а ее.

– Правда, – согласилась Люба.

Да, Барахолка бесилась не зря: это были чистые, красивые, гордые люди, недосягаемые для нее. А для Любы – досягаемые?

«Я люблю тебя, Лина!» Разве можно забыть, как это было сказано? Лина – красивая? Наверно, это не имело значения, что-то было главнее. Их любовь, которую смять, оплевать не под силу никакой компании.

Ночь отстукивала минуты, часы, а Люба не спала, все думала и думала. Компания теперь выдаст ей, во дворе не появляйся. Но разве от них скроешься? Перехватят по дороге из школы. Пусть! Что она им, собственно, сделала? Закричала, позвала на помощь? Так, может, для них же лучше: могли в своем буйстве, подначивая друг друга, такое сотворить… Мысль эта пропадала, оттеснялась другими, снова возвращалась. Но страха не было, появилась уверенность, что сможет отстоять себя, свое право выбирать.

Ну и что – впуталась в дурную компанию? Нравилось, тянуло. А теперь поняла: это не по ней. Кто ей вправе помешать уйти? Мопедный «бог»? И он уже не манит и не страшен. Есть ведь и другие ребята. Как этот парень сегодня. Может, придет когда-нибудь такой и к ней, к Любе? Но – не из компании. Только надо дождаться, права Аллочка, быть терпеливой и стойкой.

Сегодня она видела, как чувствуют себя люди, когда унижают их достоинство. И в ней самой оно пробудилось впервые так осязаемо. На ее глазах жестоко, цинично унижали других, но унижалось и ее достоинство. Именно это пробудившееся впервые, неведомое ей прежде чувство толкнуло ее к действию, к протесту. И теперь она стала другой.

Ей будет очень трудно, но она не боится, а если и боится, то этот страх переборет и сумеет себя отстоять.

В школу она не пошла. Не могла продолжать привычную жизнь. Все в ней смешалось, сдвинулось, всему было нужно определить свое место и значение.

Встречи с компанией не избежать, дома не отсидишься, как сегодня, родителям можно только один раз сказать, что болит голова, проглотить при них таблетку, попросить – побуду дома. Поверили: приглядываться к дочери некогда. Перебросились парой слов и ринулись в свои дела, дожевывая на ходу свой завтрак.

Прогрохотал лифтами, дверьми дом и затих. Мается Люба одна в этой тишине, что делать дальше – не придумает. Ну почему она одна? Одной не справиться, не выстоять перед компанией – опять побежит к ним вилять хвостиком, в душе презирая и ненавидя и их, и себя. О каком тут достоинстве говорить?

Да и они не простят. Не станут «не прощать» на расстоянии, они обязательно что-нибудь устроят ей наподобие вчерашнего. За свободу придется заплатить. Какой же будет цена? Что они могут? Избить? Не убьют же… Рассказать бы кому-нибудь обо всем. Живому человеку рядом. А кто рядом? Чужая Аллочка, чужие родители…

Нет, метаться по квартире и думать – голова треснет. Лучше уж в школьный водоворот, переключиться на учебники, формулы, вызовы к доске. А те, из компании, если и ждали, решили, что заболела, и скрылись. Люба торопливо натянула форму. Урок пропустила – ничего, может, ей к зубному было нужно. Лучше к людям, чем одной тут. Хоть и не близкие, но – живые.

Пришла к переменке, прошмыгнула к своей парте – и объяснять ничего не пришлось. Стало легче, свободней душе: все же ровесники вокруг, обычные разговоры и заботы. И никто ничего не знает. А может, ничего и не было? Если бы…

После уроков затеяли уборку двора, грабли и веник в руки – работай. Кто-то, как обычно, заныл: то да се, не могу, мне в музыкалку, мне на секцию. А Люба с удовольствием: все же какая-то оттяжка. Не хочется домой. И она выгребала, выметала остервенело, будто со своей души грязь счищала. Поглядывала на Аллочку – один раз их грабли сцепились, и они, выпрямившись, молча, в упор разглядывали друг друга. Промелькни на Аллочкином лице хоть какой-то намек на улыбку, Любина обнадеженная душа рванулась бы к ней – прости! Но Аллочка отвела глаза, нагнулась, руками расцепила грабли, отошла к другой клумбе.

После размолвки они всегда шли домой по разным тротуарам. Но сегодня Люба шла вслед за Аллочкой, поодаль, но не выпуская из виду. Если кому-то из компании захочется выяснять отношения, она окликнет бывшую подругу. Не бросит ее Аллочка, не тот она человек. А что идет не оглядываясь, так ведь не знает, как нужна Любе.

Дойдя до своего подъезда, Аллочка все же оглянулась. Не улыбнулась, и все же Любе показалось, что взгляд Аллочки поманил, подбодрил. Но прежде чем Люба решилась подойти, сработала дверная пружина, дверь бацнула Аллочку по спине, втолкнула в подъезд, отгородила от Любы.

Вокруг было пусто.

Они не стали искать ее, поджидать в темном углу. Пришли и позвонили, отцу так вежливо: «Можно Любу на минутку?»

– Люба, к тебе! – крикнул отец и ушел в свою комнату, к телевизору.

Люба растерянно застыла на пороге своей комнаты. Ни на какую «минутку» никуда она не пойдет. Кто был еще, не показался. Анжела же, не ожидая приглашений, проскользнула мимо Любы в комнату. Села на стул. Оглядевшись, хмыкнула:

– Ну и хоровод на лужайке! Что смотришь? Непонятно разве: поговорить надо. Прикрой дверь.

Люба дверь закрыла, но так и осталась у порога, готовая в любой момент выскочить в коридор. Вчера Анжелка показала, на что она способна…

– Всерьез задумала отколоться? – Анжелка смотрела на нее насмешливо и в то же время с каким-то даже уважением.

Люба кивнула: да.

– Не выйдет. Ты теперь с нами крепко связана.

– Что же это? – с вызовом спросила Люба, отошла от двери, села на кровать. – Никого не била, денег в саду не воровала.

– Ой ли! – воскликнула Анжела. – Три ха-ха! А кто нас навел на детсад? Не ты ли?

– Я?! – вскочила Люба, но Анжела, приподнявшись со стула, толкнула ее в грудь: сиди!

– Помнишь, рубль мне была должна, в кино на две серии я тебя водила? Вот ты и сказала, что отдашь, когда у матери аванс будет. Все работу ее интересную да полезную расписывала. А мать твоя такая же подметала, как и ты: видела я, как она полы в детсаду скребла…

Значит, не только на стреме стояла – она же и навела компанию на детсад, на аванс! Анжела хладнокровно продолжала:

– Наводчикам первый кнут, не слыхала? В детприемнике не бывала? Побудешь. Остригут под нулек, глазок в спальне, воспитательница в милицейской форме, темную косыночку на голову, серый халатик. Унитазики почистишь! Так что подумай хорошенько и рот не разевай, смелая больно. Если мы загремим, то и ты с нами, не отбрыкаешься. Выходи вечером, ты теперь своя. Бить не будем. А комната у тебя – бабушкин сарафан. Ничего, мне нравится…

Анжела поднялась, хлопнула входной дверью.

«Своя!» Сколько Люба стремилась к этому – стать своей в компании, как приноравливалась, приспосабливалась. И какое оно, оказывается, страшное это слово – «своя». Соучастница, сообщница, наводчица. Волосы под нулек, косынку серую на голову, глазок вместо окошка… Люба взвыла от ужаса, ладошкой зажала рот. Нет-нет, лучше не жить! Гнусно как, страшно! Кто поможет, кто посоветует, как поступить, что сделать, чтоб выпутаться из всего этого, очиститься, стать просто девочкой. Любой, обыкновенной ученицей восьмого класса?

Люба кружила по комнате, то плача, то пересиливая плач: стояла у окна, прижавшись к холодному стеклу, ничего за окном не различая; выходила в коридор, топталась у телефона – позвонить. Но где та скорая помощь, которая приехала бы и избавила ее от смятения и ужаса?

Позвонить маме на работу и все рассказать? Там как раз нет никого, мама одна дежурит… Но тогда действительно придется вызывать «скорую помощь», самую настоящую, – к маме.

Уехать бы к бабушке! Да и бабушку жаль, и стыдно, ой как стыдно!

Видно, никуда человеку от своих дел не уйти, за все отвечать надо.

Может, просто пойти к отцу и все рассказать?

Люба вспомнила, как выразительно положил отец на стол свои большие руки: получишь! А мама любила повторять: «Смотри, Люба, не ерепенься. Отец молчит до поры до времени, а сорвется – не остановишь…»

Какие тогда были пустяки, даже смешно! И никогда Люба не верила, что отец может ударить ее своими сильными руками. Такими руками отец защищать должен, ограждать от беды.

В последние годы, когда она подросла, а отец сосредоточился на «колесах», он стал для нее далеким человеком. Но соединяло же их родство, а теперь вот пришла первая в жизни Любы настоящая беда, и душа направляет: есть защита, есть помощь – отец со своими большими честными руками. Знает Люба, что нужна она отцу, не чужая ему, дочка, верит ей… Вот-вот – верит! Верит в ее неспособность к злу, а она вывалит всю эту гнусность, что так быстро накопила за короткий срок: радуйся, отец, вот какая у тебя дочка!

Топчется Люба перед дверью, пересилить свою вину, свой страх и стыд не решается.

Как плеткой, стегнул телефонный звонок. Отец отворил дверь, глазами показал Любе: возьми, ты ближе, – а сам косится на экран, где хоккеисты шайбу гоняют.

Наверное, мама звонит, учуяла Любину маяту, забеспокоилась. Сейчас спросит: как голова, нет ли температуры? У мамы одна забота: чтоб сыта, обута, уроки сделала, не заболела. Ох, мама, сколько еще всего есть, про что тебе знать нужно бы! Поважнее уроков и температуры.

Люба подняла трубку, сказала нехотя:

– Слушаю…

В трубке молчание, только дышит кто-то, потом Аллочкин голос:

– Люба, тебе плохо?

Теперь уже Люба молчит, дышит в трубку, слезы перебарывает.

– Плохо, – не сказала, а продышала, чтоб отец не услышал. А его уж и нет: понял, что не мама, – ушел в свой хоккей, дверь притворил.

– Приходи. Я жду.

Дверь Аллочкиной квартиры приоткрыта, но в коридоре Аллочки нет, дает возможность Любе отдышаться. В комнате сидит, шелестит страницами.

Люба на порог, смотрит на подругу. И Аллочка смотрит из кресла, отложила журнал, готова подняться, шагнуть навстречу. Но Люба делает первый шаг, и у нее вырывается:

– Алла, спаси!..

Подняться Аллочке не дала, опустилась на палас у ее ног, захлебываясь, то со слезами, то с иронией и злостью все выложила – от первых своих шагов в компании до визита Анжелы и ее угроз. Алла не перебивала, по ее глазам было видно, что не просто слушает, а думает, оценивает, делает какие-то выводы.

– И что ты решила? – сочувствия в голосе подруги нет: строгость, напористость, подталкивание к ответу, который для нее Аллочки, ясен, но она хочет услышать от Любы.

– В компанию не вернусь! – твердо сказала Люба. Поднялась, пересела на стул.

– А дальше? – Аллочка требовала какого-то главного решения, которого у Любы не было. Люба неопределенно повела плечом: не знаю.

– Нужно все рассказать! – Аллочка поднялась, поставила стул напротив, села, коленки в коленки, глаза в глаза, взяла Любины руки в свои, встряхнула их, побуждая к решительности, категорически повторила: – Рассказать!

– Кому?

– Родителям.

– Что ты! Да мама умрет!.. – воскликнула Люба и ужаснулась своим словам: ведь сочетание «мама умрет» для Аллочки наполнено особым смыслом. Но Аллочка была занята Любиной бедой. Ответила спокойно и непреклонно:

– Отцу расскажи, он – мужчина.

– Не могу! – Люба уткнулась лицом в колени.

Аллочка выпрямила ее за плечи, отвела руки от лица.

– Выходит, пусть компания развлекается, избивает кого хочет, грабит, а ты – молчать?!

– А что со мной будет? Милиции не миновать! – заскулила Люба.

– Может, и не миновать. Но как тебе дальше жить, если не решишься, не разоблачишь? Постоянно будут тебя преследовать, унижать, сама сказала, что они – такие. Если начинать новую жизнь, другого пути нет, так и знай!

– А что отец? Прибьет – и все. И ничего не решится.

– «Прибьет!» Смешно слушать. Да ты просто не знаешь своего отца! Ну чем я тебе могу помочь? Посочувствовать? Отец – взрослый, сильный, сделает все как нужно, защитит. Вот увидишь!

Люба молчала, сидела, сжавшись на стуле, не пряча своих слез и отчаяния.

– Решайся, Люба! Чтоб жить по-человечески, нужно уважать себя. И я хочу тебя не только жалеть, я тоже хочу тебя уважать. Важно это для тебя?

– Важно…

– Тогда идем. – Аллочка потянула Любу за руку, набросила ей на плечи куртку, стала одеваться сама.

Люба открыла дверь своим ключом. Аллочка решительно постучала в дверь родительской комнаты.

Отец удивленно смотрел на них, предчувствуя какую-то необычность момента. Аллочка сжала Любину руку: решайся!

– Отец! Я должна тебе все рассказать, только ты пока ничего не говори маме…

Люба вошла вслед за отцом в комнату, оглянулась, но Аллочки уже не было.