Текст книги "У сопки Стерегущей Рыси"

Автор книги: Майя Валеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

МАЛЕНЬКИЙ МУЗЫКАНТ ЧИРП

Птичий рынок. Магическое слово, вмещающее в себя так много удивительного и волшебного. Я всю неделю жду воскресенья. Оно для меня начинается с Птичьего рынка. Встав раньше всех, прошлёпав босиком по холодному полу на кухню, я тщательно мою баночку с крышкой, потом снова и снова присматриваюсь к своим рыбкам: каких же ещё купить сегодня?! Одеваюсь потеплее и, сунув банку за пазуху, выскакиваю на улицу.

Застуженный зимний трамвай несёт меня к цели, и уже на остановке я вливаюсь в поток людей, стремящихся туда же, на Птичий рынок. Я слышу собачий лай, вижу чернеющую вдали толпу, и ноги сами всё быстрее и нетерпеливее несут меня вперёд.

Уже издали я чувствую знакомый запах горящих спиртовок, прохожу мимо собак и птиц к длинному ряду аквариумистов. И к собакам, и к птицам я потом обязательно вернусь, но сначала – рыбки, рыбки! Большие и маленькие переносные аквариумы полны сверкающих живых драгоценностей. Проталкиваясь сквозь стену мальчишек, извечных посетителей Птичьего рынка, я смотрю на отливающих фантастическими цветами смарагдовых гуппи, на нежно-розовых лялиусов и полосатых макроподов; я мысленно примериваюсь к умопомрачительным полосатым барбусятам-суматранусам и серебряным блюдцам-скаляриям и с завистью смотрю на недоступную фиолетово-синюю цихлиду. Мне хочется купить и полосатых данюшек, и длинноусых голубых гурами, и добрых неуклюжих сомиков… Меня, как всегда, охватывает растерянность, и, мучимая соблазнами, я хожу кругами, долго выбираю мотыль: мне нужно, чтобы он был рубиново-красный и упругий. За годы моих «аквариумных страстей» я уже научилась разбираться в мотыле.

На этот раз я пришла с твёрдым намерением купить несколько молодых огненных барбусов, но, увидев великолепных длиннохвостых петушков, я решаю, что они мне нравятся сильнее и, не приняв никакого решения, бреду смотреть птиц и собак.

Мимо канареек и волнистых попугайчиков я обычно прохожу быстро. Они кажутся мне совершенно одинаковыми, а когда я вижу щеглов и чижей, снегирей и клестов, грызущих прутья клеток своими загнутыми клювами, мне всегда, до щемящей боли, жалко их: они когда-то летали по лесам и оврагам, пели свои песенки и не гадали, что попадут в клетку… Будь моя воля, я выпустила бы их всех, не раздумывая.

Ко мне вдруг подскакивает пожилой и помятый мужичок с бумажным пакетиком в корявых руках.

– Девочка, возьми щегла, задаром отдаю!

Я заглядываю в пакетик, и оттуда на меня смотрят испуганные чёрные бусинки. Щегол имеет явно не лучший вид и дышит тяжело, приоткрыв клюв.

– Вы же его задушите! Как вы его держите?!

– А чё ему будет! – крякает мужичок, выпустив мне в лицо облако перегара, и ещё сильнее сжимает бумажный пакетик. Щегол безнадёжно и жалобно верещит.

– Сколько?! – в отчаянии спрашиваю я.

– За трояк отдам, бери! – с надеждой хрипит мужик.

И я, хотя мне вовсе не нужен щегол, а нужны огненные барбусы, достаю вдруг единственные три рубля, и вот уже у меня в руках бумажный пакетик… Мне кажется, что сквозь газету мои пальцы чувствуют биение крошечного щеглиного сердца. Где-то на балконе у нас есть старая клетка, мы купили когда-то волнистых попугайчиков, голубого и зелёного, а на следующее утро они умерли. С тех пор, кроме голубей, других птиц у меня не было.

За пазухой щегол притих, пригрелся и перестал верещать. Только в трамвае я заметила, как у меня замёрзли ноги.

Старая, чуть погнутая и кое-где поржавевшая клетка вполне подошла для нового члена нашей семьи. Мы повесили клетку высоко, вплотную к оконному стеклу. Щегол немного побился о её стенки, но быстро успокоился и, устроившись на жёрдочке, принялся приводить в порядок своё помятое оперение.

Я назвала его Чирпом. Видимо, его поймали этой осенью. Он был диковат, но в то же время с каждым днём в нём раскрывалась его общительная и жизнерадостная натура. Он много чирикал на своём щеглином языке, и мне казалось, что он часто повторяет своё имя: «Чирп, чирп, чирп!»

Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь, – целыми днями скакал Чирп с жёрдочки на жёрдочку, и комната, наполнившись его нехитрым щебетом, вдруг удивительно ожила. А когда низкое зимнее солнце жёлтыми прямоугольниками падало на стены, в комнате становилось весело и празднично. В сумерках Чирп успокаивался, долго чистил перья, а потом, спрятав голову под крыло, превращался в пушистый нежно-кремовый шарик. Спящий Чирп всегда казался мне беззащитным и одиноким; хотелось тихо взять в ладони этот тёплый живой комочек.

На наш балкон то и дело заглядывали воробьи и синицы. И Чирп мгновенно настораживался, ерошил пёрышки на ярко-красном затылке и воинственно чирикал.

Однажды произошло то, чего я давно и тайно ждала от Чирпа: он запел.

Как-то, возвратясь из школы в унылом настроении, я взяла пластинку с концертом Вивальди. С первыми звуками скрипки Чирп насторожился, затих, медленно вытягивая шею, и вдруг запел.

Он запел сразу, захлёбываясь, торопливо и жадно, стараясь пересилить своим голосом целый камерный оркестр! Я выключила музыку – замолчал и Чирп. Включила снова, и снова он запел.

Казалось бы, ну что там щегол? Куда ему до соловьиных трелей! Но для меня песенка Чирпа была самой красивой и звучной. Да и вообще, разве могут у птиц быть некрасивые голоса? и в ворковании уличных голубей, и в чириканье воробьёв, даже в истошном курином кудахтанье – во всём есть своя неповторимая музыка.

…Так думала я, слушая Вивальди и Чирпа. Песня Чирпа была наполнена солнечным, ликующим весенним теплом. Я закрыла глаза и оказалась в лесу, среди дымчатых стволов и прелой земли с редкими, фиолетовыми глазками первых фиалок…

Музыкальные вкусы Чирпа выяснились очень скоро. Больше всего Чирпу нравились скрипичные концерты Вивальди и других композиторов барокко. Паганини вызывал у Чирпа какую-то нервозность. Любил он симфонический оркестр, а к фортепиано оставался совершенно равнодушен. Чайковский Чирпу нравился, а Рахманинов – нет. Видно, казался слишком сложным. Из певиц Чирп признавал лишь Елену Образцову, а вот мужских голосов терпеть не мог, сразу начинал сердито скакать – дзинь-дзинь – и бить крыльями по клетке. Зарубежную и советскую эстраду Чирп просто игнорировал.

Вообще мне казалось, что у нас с Чирпом очень схожие вкусы.

Мы слушали так много музыки, что Чирп постепенно «распелся», и теперь всё чаще начинал петь в тишине квартиры. А может, начал чувствовать близость весны, ведь стоял уже февраль, ветреный и снежный. Огненных барбусов я так и не купила и теперь уже подумывала о том, не купить ли для Чирпа подругу.

В конце февраля надоедливы и утомительны зимние дни. Уже не хочешь снега и мороза, а снег идёт и идёт, лёгкий, пушистый; и морозец бодренько поскрипывает тёмными вечерами, и ничто, казалось бы, не говорит о конце зимы. И всё нетерпеливее ждёшь марта, в душе надеясь, что весна придёт в первый же мартовский день. А весна часто обманывает, и март несёт с собой тот же холод и снег.

Мы, наивные люди, легко верим зиме и крепко держимся за свои шубы и лохматые шапки. И только птицы не обращают внимания на это зимнее коварство; их не обманешь, не обведёшь вокруг пальца, как нас. Голуби уже метут хвостами тротуары, вышагивая вокруг своих голубок. Воробьи истошно чирикают на карнизах, а вороны и галки всё чаще выделывают в небе рискованные пируэты.

Наш маленький музыкант тоже предчувствовал близость весны.

Может, тихо сказало ему об этом яркое солнце, бьющее в его клетку в редкие ясные дни; а может, сообщили болтливые воробьи или протенькали синицы, перед тем как перебраться из города в родные леса.

Но Чирп пел самозабвенно, вдохновенно, ликующе, как будто сидел не в тесной клетке, а в ветвях высокой берёзы в весеннем, полном запахами и звуками лесу. Его голос становился сильнее с каждым днём, и песня наполнялась всё новыми красками и оттенками.

Изо всех сил Чирп звал весну.

И весна пришла. Сразу растопила грязный городской снег. Заблестела на потолке и стенах солнечными отражениями из луж. Раскрыла на деревьях разбухшие почки и наполнила лес птичьими голосами. Вместе со всеми птицами прилетели и братья нашего Чирпа – щеглы. Прилетели, чтобы петь свои песенки, строить гнёзда, выводить щеглят… А Чирп сидел в своей клетке и пел, пел, пел.

Я долго не могла понять, что меня мучает. Это было со мной впервые. И чем жарче грело солнце, чем зеленее становились деревья и душистее воздух, тем тяжелее становилось у меня на душе.

И вот, вынеся клетку с Чирпом на балкон, увидев, как он вдруг жалко и безнадёжно забил крыльями по клетке, как засверкали его чёрные бусинки-глаза и как он задышал, часто, с приоткрытым клювом, я поняла, что не даёт мне покоя. Рабство маленького весёлого Чирпа! «Зачем он поёт, – думала я, – когда его песни не слышит лес, не слышит щеглиха, не слышат соперники-щеглы? Никто не слышит самой красивой в мире песни. И самый лучший в мире щегол томится в жалкой клетке, и ему не знать больше этого прекрасного приволья!»

Наверное, своей бесконечной песней, своим громким голосом Чирп готов был заглушить не один, а целый десяток симфонических оркестров. Мне хотелось сказать ему: «Перестань! Зачем ты так поёшь?» – но он бы всё равно не послушался меня, я знаю.

Я много читала о том, что птица, прожившая в неволе даже немного и выпущенная на свободу, обязательно погибает. Но какая великая подлость обрекать птицу, рождённую жить своей короткой, но свободной жизнью, на долгие годы унылого заточения, на жестокий квадратик, отсеченный от мира сеткой, и две перекладинки – дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь. Туда – обратно. День – ночь. Лето – зима.

Зачем?! Не лучше ли погибнуть, но насладиться солнцем и небом, летним ветром и биением зелёной листвы…

Я не хочу иной судьбы для маленького музыканта Чирпа. Я не верю, что Чирп погибнет.

Апрельским утром, душистым и тёплым, я не пошла в школу, а поехала на вокзал. В руках у меня была повязанная плотной тряпицей клетка с Чирпом. Я села в электричку и вышла в Займище.

Я медленно шла по тропинке, пиная ногами прошлогодние шишки, дышала и не могла надышаться воздухом леса. Я даже забыла, для чего я здесь и что несу в руках. Я смотрела на мягкие рыжие закорючинки молодого папоротника, вылезающего из-под чёрной листвы, на первые робкие цветки медуницы, на пчёл и шмелей, на проснувшихся крапивниц и остатки пористого снега по склону оврага. Надо мной в колючих старых елях пели зяблики и чижи и ещё множество птиц, голосов которых я ещё тогда не знала. А потом из прохладного елового мрака я вышла к светлым берёзам и здесь только, на пронизанной солнцем поляне, очнулась и вспомнила о Чирпе.

Где-то в ветвях пел щегол. Я развернула клетку и открыла дверцу. Притихший, ошеломлённый, Чирп ничего не понял и сидел на своей жёрдочке, удивлённо озираясь. Я легонько ударила ладонью по клетке. Чирп нерешительно пододвинулся к открытой дверце, выглянул из клетки, замер, словно не веря самому себе. И вдруг: «Ф-ррр!» – свистнули мимо меня его затрепетавшие крылья, он метнулся к деревьям и мгновенно растворился среди светлого берёзового леса.

Я постояла ещё на поляне и пошла обратно, размахивая пустой клеткой с раскрытой дверцей.

ЩЕНКИ В ЧЕМОДАНЕ

В январе пришли настоящие морозы. Вот уже несколько дней густой неподвижный воздух стоял над городом. Вслед за голубями на чердаки спрятались вороны и галки, бездомные кошки не вылезали из тёплых подвалов. И лишь бойкие, раздувшиеся пушистыми шариками воробьи прыгали под ногами торопливых, закутанных прохожих, воротники, шапки и платки которых на морозе тут же зарастали инеем.

В один из таких дней я взяла собаку и отправилась на большой пустырь, он начинался сразу за широким новым проспектом. В такой мороз даже Недда с её пушистой густой шерстью чувствовала себя не очень уютно. Её чёрная морда тут же покрылась густым инеем, и она начала поднимать то одну, то другую мёрзнущую лапу.

– Эх, а ещё овчарка! – сказала я.

Недда виновато скосила на меня глаза и поглядела назад, видимо вспомнив о тёплом доме.

Поиграв на скрипящем снегу, мы разогрелись и повеселели. Недда нашла большую палку и стала носиться с ней среди кустов ивняка. Солнце постепенно тускнело, опускалось всё ниже, а с другой стороны неба на город ползли лиловые сумерки. Я подумала о несделанных уроках и свернула на узкую тропинку, ведущую назад.

Я не сразу заметила, что Недда куда-то подевалась. Потом я услышала её лай. Она лаяла за кустами и никак не шла ко мне. Рассердившись, с большим желанием задать ей хорошую трёпку, я пошла на её голос, проваливаясь в глубоком снегу и на чём свет стоит кляня её.

Моим глазам предстала странная картина. Под кустом лежал большой ободранный чемодан, перед чемоданом, поднимая мёрзнущие лапы, сидела Недда и лаяла. Увидев меня, она вскочила, суетливо бросилась ко мне, потом к чемодану и снова ко мне, явно предлагая мне проявить к этому предмету интерес.

Я бы и смотреть на чемодан не стала – мало ли ненужных вещей выбрасывают на пустыри, – но тут услышала слабый писк. Да, я не ослышалась. В чемодане кто-то пищал!

Я открыла чемодан. Густой тёплый пар повалил из него, и в нём, среди обрывков каких-то тряпичных лоскутов, я увидела четырёх щенят. Я не могла поверить своим глазам. Безлюдный пустырь, снег, мороз – и живые щенки в чемодане! Кто же принёс их сюда?! Да неужели существуют такие люди?

Я закрыла чемодан, чтобы из него не ушёл весь тёплый воздух, и застыла над ним в каком-то оцепенении. Не оставишь ведь щенков замерзать на морозе. Недда заглядывала мне в глаза, повизгивала и лаяла.

Забыв о морозе, я тащила тяжёлый чемодан, пыталась представить себе, что скажут родители, когда я войду в дом. Но разве я была в чём-то виновата? Разве виновата я в том, что мне, как нарочно, всё время встречаются бескрылые голуби, голодные котята, больные воробьи и потерявшиеся собаки?! Я даже как-то спрашивала об этом своих одноклассников: наверное, не только мне одной они попадаются. Но я ошиблась: им никто не встречается! А мне… Это какой-то рок. Но щенки в чемодане? Даже придумать такое немыслимо.

Всю дорогу домой Недда поскуливала, то и дело подбегала к чемодану, принюхивалась к нему.

Поставив чемодан в углу коридора, возле нашей квартиры, я долго не решалась позвонить в дверь. Пригревшись в тепле, щенки сладко и беззаботно спали. У них вот-вот должны были открыться глазки. Двое из них были очень похожие, чёрно-белые, третий был серый, а четвёртый – рыжий. Чистокровные дворняжки, и никакого намёка на благородную породу.

Но вот я позвонила, и через минуту вся наша семья в полном сборе в таком же оцепенелом состоянии стояла над злополучным чемоданом. Папа просто молчал, мама в отчаянии повторяла: «Как же нам быть?» – мы с сестрёнкой молчали тоже. Соседи слева и соседи справа с любопытством выглядывали в коридор, и скоро весь этаж собрался возле щенков.

Тётя Соня, соседка слева, запричитала:

– Ой, бедненькие, кто же вас так?! Они голодные небось? А не умерли, а?

Соседи слева, Гареевы, долго молчали, и круглые лица их всё больше мрачнели и темнели.

– Неужели вы думаете их здесь держать?! Мы не позволим разводить грязь и вонь! Держите в своей квартире. Тащут всякую гадость! Безобразие! – наконец высказалась тётя Роза, а её муж молчаливо и со скрытой угрозой кивнул.

– Что вы, на мороз, что ли, их? Девочка правильно поступила, не могла же она их бросить! – защищала меня добрая тётя Соня.

– Вот вы и возьмите их, Соня! – заметила тётя Роза.

– Да куда ж, в одну комнату…

– А что происходит, товарищи? – заглядывал через головы очкастый дядька, сосед с девятого этажа.

– Мы будем на вас жаловаться, – уже в два голоса сказали Гареевы и хлопнули своей дверью.

Всё же несчастные собачата пока остались в своём углу. И очень скоро все жители нашего подъезда негласно поделились на наших противников и защитников. Трудно понять, кого было больше. Кто-то приносил им мясо, наливал свежего молока, стелил на дно чемодана шерстяную подстилку. А кто-то опрокидывал миски и выбрасывал тёплые тряпки.

А щенята, не подозревая о кипящих вокруг них страстях, жили теперь совсем неплохо. С каждым днём они всё чаще и проворнее выбирались из чемодана и скоро стали смешно бегать по коридору, цокая когтями по линолеуму. Раздутые животы делали их похожими на пушистые шарики. Самой шустрой и весёлой была единственная из всех рыжая сучка.

Из школы теперь я бежала сломя голову, чтобы скорее убрать за щенками и покормить их. С Неддой гулять было некогда. Сначала мы боялись, что она может наброситься на щенков, ведь коридор и подъезд она, как всякая нормальная собака, считала своей собственной территорией. Но странно, злая Недда очень быстро привыкла к маленьким незаконным жильцам и только молча отворачивалась от них, когда они скопом бросались к ней. Видно, щенки принимали её за свою маму.

И всё же наши соседи Гареевы исполнили своё обещание. Как-то субботним утром в нашу дверь раздался требовательный звонок. Недда злобно залаяла, почуяв чужих. Когда я открыла дверь, в квартиру вошёл лысоватый мужчина.

– Я по сигналу. Из домоуправления. Это ваши собаки в коридоре?

– Наши, в общем-то.

– А кто-нибудь из старших дома?

– Нет. – Я уныло пожала плечами.

– Собак уберите. А то сами ликвидируем. Вызовем бригаду, и их увезут куда следует.

– А куда следует? – спросила сестрёнка.

– На мыло, девочка.

Лысоватый развёл руками, но Недда, следящая за ним из своего угла, предупреждающе зарычала.

– Попридержите! Развели чёрт знает что! Моё дело предупредить.

– Но ведь зима, щенки погибнут, – сказала сестрёнка.

– Что ты ему объясняешь! – вздохнула я.

Я вышла в коридор вслед за лысоватым. Щенки, смирно сидевшие в углу, вылезли из чемодана и стали весело тыкаться мне в ноги тупыми мордашками.

Тут меня осенило. Я вспомнила, что подвал нашего дома всегда открыт. Я мигом спустилась вниз и осталась довольна своим осмотром. Там было сухо и довольно тепло. Только очень темно.

Так щенки из чемодана стали жителями подземелья. Зато по вечерам мы выгуливали их во дворе. Недда привыкла к ним, и мы не опасались теперь, что она покусает щенят. Она добродушно отвечала на их заигрывания и даже охраняла их. «Может, в ней проснулись материнские чувства, – думала я, – ведь своих щенков у неё ещё не было».

Однажды поздним вечером в дверь позвонили. На пороге стоял высокий мужчина в тулупе. Я узнала его: это был слесарь из соседнего дома.

– В подвале лопнули трубы, заливает. Я видел, там были щенки. Ваши, что ли?

Похватав с вешалки что попало, мы с сестрёнкой бросились вниз по лестнице.

– Эй, осторожнее, вода там горячая! – закричал нам слесарь, который тоже, оказывается, пошёл с нами.

В тусклом свете фонарика дымилась белёсым паром залившая подвал вода, в полутьме казавшаяся чернильной. Из дальнего угла раздалось жалобное поскуливание, и мы разглядели наших щенят, которые сидели, тесно прижимаясь друг к другу, на случайно оказавшейся здесь бетонной плите. К ней уже подступала вода.

– Да стойте, девчонки, у меня сапоги! – сказал слесарь и смело пошлёпал по воде. Он взял сразу всех щенят своими большими руками и вынес из подвала.

И что за судьба была у этих псов?! То их нужно было спасать от леденящего холода, а теперь вот – от горячей воды. Что было бы с ними наутро, если бы не этот человек из соседнего дома?!

Щенки снова оказались в коридоре.

Так прошёл месяц. Скоро самого красивого кобелька взял одноклассник сестрёнки. Мы так полюбили всех щенят, что расставаться было жалко, хотя мы понимали, что долго так продолжаться не может. Уже многие знали, что у нас живут щенки. Дети кормили их и играли с ними, а некоторые бабки сидели на скамейке возле подъезда и возмущались тем, что мы развели псарню. Тётя Роза горячо поддакивала им. А тётя Соня отдала для щенят старый поролоновый матрац, часто приносила супы для щенков, и в ней мы чувствовали своего горячего единомышленника. Как, впрочем, и в своих родителях, которые тоже полюбили щенков, хотя и не говорили об этом.

А потом случилась беда. Самая шустрая и весёлая рыженькая сучка выбежала на скользкую дорогу, машина не сумела затормозить и наехала на неё. Мы с сестрёнкой плакали, а Недда жалобно поскуливала в ответ.

Другого чёрного щенка взял тот самый слесарь из соседнего дома. Он поселил его у себя на работе, в тёплом подвальчике, и теперь мы иногда навещали своего воспитанника.

Последнего серого щенка, который остался, за его неистово закрученный пушистый хвостик мы назвали Бубликом. В отличие от его симпатичных братцев, серому Бублику судьба никак не хотела улыбнуться. Оставшись один, он часто плакал, наверное, ему было тоскливо и скучно. Нам было очень жалко Бублика, и мы старались почаще играть с ним. Вскоре дошло до того, что Бублик, пока родители были на работе, приходил к нам в гости, бегал по квартире, играл с Неддой и был совершенно счастлив. У нас сердце разрывалось, когда приходилось выпроваживать Бублика обратно за двери. И у меня зародилась коварная мысль: узаконить жизнь Бублика в стенах нашей квартиры. Сестрёнка, конечно, поддержала меня. Маму можно было уговорить, только вот как быть с папой?

Но видимо, Бублик родился под счастливой звездой. Однажды папа пришёл домой радостный и сообщил, что Бублика берёт его знакомый театральный режиссёр.

– Как, прямо в квартиру? – удивились мы.

Теперь нашему Бублику предстояло стать аристократом. Перед приходом режиссёра мы вымыли щенка шампунем. Мягкая пушистая шёрстка его сразу же заблестела.

– А что, Бублик у нас настоящий красавец! – улыбнулась мама.

Недда обнюхала его и высунула в улыбке язык. Она была согласна с мамой.

После того как унесли Бублика, наверное, нужно было с облегчением вздохнуть: эпопея со злополучным чемоданом наконец окончилась. Но какая-то грусть не покидала нас. Ведь, кроме забот и грязи, было ещё что-то – что-то тёплое и светлое, ушедшее теперь из нашей жизни вместе со щенками из чемодана. Они нуждались в нашем участии и нашей защите, но ведь и мы, не отдавая в этом себе отчёта, были благодарны им за их любовь и преданность нам.

Прошёл, наверное, год с тех пор, и мы как-то зашли к режиссёру посмотреть на Бублика. Нас встретил очень ладный пушистый пёс. Теперь его звали Антракт. Он встретил нас с весёлой снисходительностью уверенной в себе и любимой хозяйской собаки. Но мы не были на него в обиде за его забывчивость.

Длинноногий, с короткой шерстью Черныш, живущий у нашего слесаря, часто появлялся во дворе. Он всегда узнавал меня и Недду, которая тут же начинала играть с ним в догонялки. А когда мы пришли навестить самого первого щенка, из-под крыльца раздался злобный лай. Третий брат Черныша и Бублика-Антракта вёл себя как настоящая сторожевая собака.

У каждого из них была своя судьба, и нам хотелось верить, по-своему и по-собачьи счастливая…

Теперь, когда прошло много лет, вспоминая об этой истории, я думаю: «А что, если бы мне сейчас встретились эти щенки, принесла бы я их домой?» Да, наверное, принесла бы, отвечаю я сама себе. Но странно, с тех пор как я выросла, мне уже не встречаются раненые птицы и потерявшиеся щенки. Быть может, мы, взрослые, занятые своими делами и вечно куда-то спешащие, просто разучились замечать многое, что происходит вокруг нас?