Текст книги "Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу"

Автор книги: Майя Кучерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Мартышка и зеркало

О «Любимой мартышке дома Тан» мастера Чэня

Мастера Чэня ожидает слава Бориса Акунина. До сих пор Акунин был единственным в своем роде, кто умел радовать поклонников легкого чтения не только детективными историями, но и богатством небрежно рассыпанных по тексту ассоциаций, попутной литературной игрой. Мастер Чэнь тоже написал детективную историю «для умных», по уровню исполнения ничуть Акунину не уступающую. Правда, его читатель будет наслаждаться не расшифровкой культурных загадок, а оценит само отношение к культуре, в данном случае – времен династии Тан: действие происходит в VIII веке.

Суть этого отношения исчерпывается словом «влюбленность». Мастер Чэнь влюблен во все, о чем пишет, но не слепо, а зорко и чутко, подмечая звуки и запахи, плывущие по китайской столице Чанъань. Он различает аромат согдийской дыни, плавающей в тягучем соке, и хлебной, только что вынутой из тандура лепешки, несущиеся с рынка голоса людей и верблюдов, жалобы флейт и звон колокольчиков, он внимательно следит, как солнечные зайчики сбегают на лица провинциальных юношей с овальных зеркал чанъаньских красавиц. И если уж поминает о тюркской курточке, в которую одет его герой, то не забывает отметить, что разглажена она горячими камнями, а сделана из плотного льна. Без академических знаний так про Китай не напишешь, а вместе с тем этот выращенный из научных сведений мир хочется жевать, нюхать и трогать – так он тактилен, сочен и ароматен.

С большой симпатией Мастер Чэнь изобразил и своего героя, безродного космополита Маниаха, согдийского купца, гоняющего караваны с шелком от Китая до синих вод Бизанта. Книга открывается стремительной сценой, в которой герой бежит по черепичной крыше и чудом убегает от смерти. Мы застаем его бегущим неслучайно, движение оказывается ключевым душевным качеством Маниаха. «Главное, чтобы караваны шли». При этом никогда не унывающий Маниах перемещается по свету с энергией человека, которому интересно все, что он встречает вокруг. Столкновение с тюрками Великой степи и китайской бюрократией, легенды о седовласой ведьме Чжао, сети придворных интриг, нарождающийся ислам – все ему равно любопытно, все ситуации он ощущает как веселый вызов. Не подарить такому герою прекрасную даму было бы непростительно, и Мастер Чэнь приводит в дом к Маниаху самую красивую и таинственную женщину того времени, китайскую Елену Прекрасную, знаменитую наложницу императора – Ян Гуйфэй. Это персонаж исторический (как и многие в романе) – согласно легенде, танцовщица Ян погибла, но щедрый автор дарит ей жизнь…

Тот, кто во что бы то ни стало захочет увидеть в этом сочном и увлекательном романе намеки на русскую политическую реальность, отправится по ложному пути. Обаяние Мастера Чэня в другом. Он написал кросскультурную книгу, оппозиционную процессу глобализации, ведь что такое кросскультурность, как не взгляд в зеркало мировой культуры без отвращения? Мастер Чэнь продемонстрировал нам что-то вроде «всемирной отзывчивости», на которую после Пушкина кто из русских авторов был способен? Турецкий подданный Орхан Памук – да. Уроженец ЮАР Джозеф Кутзее – безусловно. Лауреат британского Букера этого года Киран Десаи – пожалуйста. И только русские сочинители ощущать себя на перекрестке культур, писать о вслушивании в Другое почти совсем разучились.

Автор «Любимой мартышки дома Тан» едва ли не первым за последние годы откликнулся на вызов времени, правда, надев для этого маску с узким разрезом глаз и заговорив на языке массовой литературы.

Мастер Чэнь. Любимая мартышка дома Тан. М.: Издательство Ольги Морозовой, 2006.

Боль Айболита

О Корнее Чуковском в серии «ЖЗЛ»

В знаменитой серии появился еще один увесистый том – биография Корнея Чуковского. Автор сказок о «Мухе Цокотухе» и «Айболите» успел подружить с Блоком, Маяковским, Горьким, поучаствовать в хлопотах в защиту «тунеядца» Бродского, пообщаться с молодым Солженицыным. Самоучка, не получивший высшего образования, Чуковский написал классические работы по теории перевода, книги о поэзии Некрасова и стал доктором литературы Оксфордского университета.

Добрый сказочник, протяжным голосом читающий стихи про Федору и Айболита, белоголовый дедушка Корней – миф. Миф не нуждается в расколдовывании, он тоже несет информацию о времени, в которое сочинялся, и о людях, которые его сочиняли. Одно нехорошо – миф слишком мало рассказывает о самом «фигуранте». Правильность пропорций, точность исторической перспективы восстанавливаются лишь тогда, когда рядом с мифологическим портретом встает тот, с кого его рисовали.

Именно такой человек – желчный, задорный, издерганный, страшно общительный, жадный до людей и впечатлений, а временами несносный мизантроп, темперамента бешеного, таланта нешуточного – в общем, «живой, как жизнь» – и смотрит на нас со страниц биографии, написанной Ириной Лукьяновой. Едко посмеивается над «дедушкой Корнеем».

Бастард, незаконнорожденный сын прачки и студента Эммануила Левенсона, Николай Корнейчуков вырос в знойной, пыльной, пошловатой и шумной Одессе. И всю жизнь ее недолюбливал, называя своей родиной Питер, в котором действительно родился и прожил первые младенческие годы. Нескладного, длинного подростка выгнали из гимназии – и не только из-за указа, запрещавшего допускать в гимназии «кухаркиных детей», но и из-за неудобного, колючего характера. Чуковский освоил программу старших классов самостоятельно и все же сдал выпускные экзамены. А вскоре в газете «Одесские новости» состоялся его литературный дебют. Так одним лишь усилием воли он вбуравился в культуру, в критику, в занятия переводами, в художественную словесность. Он сам ввел себя за ручку в литературный круг.

До зрелых лет Чуковский оставался наблюдательным, язвительным критиком, интуитивно нащупавшим то, до чего примерно в те же 1910–1920-е годы. дошло и академическое литературоведение, – необходимость изучать не только содержание творений, но и стиль автора, его излюбленные приемы, эпитеты, сравнения, тропы. Сборник, состоящий из блистательных и острых критических этюдов «От Чехова до наших дней», выдержавший несколько переизданий, и сегодня поражает точностью и свежестью суждений. Брюсов – «поэт прилагательных»; Константин Бальмонт и Андрей Белый – городские поэты, которые сменили ландшафт русской поэзии с сельского на городской; Зайцев – «поэт сна»…

Без чуткости к чужому стилю никогда не родился бы на свет и сказочник Корней Чуковский, заговоривший в детской литературе языком раешника и навсегда ее раскомплексовавший. Своими музыкальными, приплясывающими, полифоническими сказками он шагнул так далеко, что даже заслуживающих внимания эпигонов у него не появилось. Поразительно, что почти все сказки (кроме «Бибигона») были написаны до 1929 года, а потом наступил внутренний слом, связанный со смертью любимой дочери Муры. Рассказ об этом трагическом периоде – один из самых пронзительных и сильных в книге.

Любая, даже самая богатая жизнь, изложи ее год за годом, уместилась бы в брошюру. У Ирины Лукьяновой получилась история под тысячу страниц. Она рассказывает не только о Чуковском, но и об эпохах, стихиях, кругах, в которых ему доводилось жить и вращаться. Мелкие газетные войны начала века, восстание на броненосце «Потемкин» (Чуковский на него сплавал вместе с другими паломниками), массовые самоубийства в 1910-х годах, сочинительница книжных сериалов для девочек Чарская, король сыщиков Нат Пинкертон – Лукьянова дает тщательный и внятный комментарий ко всем интересам Корнея Ивановича.

Труд проделан огромный. И все же, кажется, книга могла бы быть короче – хотя бы за счет сокращения повторов, одних и тех же цитат, пересказывания тех же фактов. Похоже, издатели обольстились успехом «Бориса Пастернака» Дмитрия Быкова (между прочим, соавтора Лукьяновой в главке о Некрасове) и установили прямую зависимость объема продаж от объема текста. Остается только полагаться на обаяние Корнея Ивановича, которое может победить даже самых ленивых. Тем более что логика пройденного им пути настойчивей всего убеждает нас в одном – спасительности упорного труда. Именно работа десятки раз уберегала Чуковского от отчаяния, одиночества, боли и горя, которых в его жизни было с избытком.

Ирина Лукьянова. Корней Чуковский (Серия «ЖЗЛ»). М.: Молодая гвардия, 2006.

Когда принято было любить

О неподцензурной «Чукоккале»

Знаменитая «Чукоккала» впервые издана в том виде, в каком этот альманах хотел выпустить главный его вдохновитель, составитель и режиссер – Корней Чуковский. «Чукоккала» родилась в 1914 году в финском поселке Куоккала. Здесь отдыхали тогда молодой Чуковский с семьей, художники Илья Репин, Юрий Анненков, поэт Осип Мандельштам и другой артистический народ. Свои экспромты, рассказы, рисунки, шаржи на страницах импровизированного альманаха оставили и они, а затем еще великое множество писателей, художников, филологов, критиков, переводчиков.

Показывая альманах гостям, Чуковский никогда не выпускал его из рук. Слишком много здесь было запретных имен и опасных записей. Они не попали в многострадальное издание «Чукоккалы» 1979 года – и вошли в нынешнее. Автографы Гумилева, Замятина, Зинаиды Гиппиус, шутливые расшифровки аббревиатуры РСФСР (Редкий Случай Феноменального Сумасшествия Расы, Рабочие Сняли Фуражки Снимут Рубашки), леденящая кровь запись Александра Блока: «Все это, конечно, имело свои окраски и у меня, но память моя заржавела, а новых звуков давно не слышно. Все они притушены для меня, как, вероятно, для всех нас. Я не умею заставить себя вслушаться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет и когда живешь со сцепленными зубами» (1919).

В страшном признании – тяжесть наступающего нового времени. «Чукоккала» задумывалась как книга веселья, сборник литературных и художественных хулиганств и поначалу такой и являлась: шаржи Маяковского – с носатым хозяином альманаха, со сладеньким старичком Репиным, шутливые оды в честь Чуковского, карикатуры, пародии, сценки, афоризмы. Во времена Первой мировой войны и вплоть до начала 1920-х даже всеобщая нищета, отсутствие дров и голод – всего лишь повод для шуток. Всем, кроме Блока, пока еще смешно, даже тщедушный и меланхоличный у других мемуаристов Осип Мандельштам в воспоминаниях Чуковского предстает «бурно веселым», стройным богатырем, готовым искупаться в ледяной воде Балтийского моря, хохочущим острословом и сочинителем эпиграмм. «Мне ни с кем так хорошо не смеялось, как с ним!» – приводит Чуковский слова Ахматовой о Мандельштаме. Но постепенно и неизбежно смех стихает, последние отголоски его звучат в стихах Олейникова и Хармса в середине 1920-х.

Чуковский описывает, как однажды пришел в дом, где одновременно собрались три знаменитых юмориста – Ильф, Петров и Зощенко. Вопреки ожиданиям вечер получился мрачным – все трое были угрюмы, шутить никому не хотелось, а в альманахе остались вялые, унылые записи.

Так что «Чукоккала» – не просто история российской литературы в полвека длиной, это еще и история смеха, точнее, история его мучительной болезни, превращения молодого, счастливого хохота в невеселое зубоскальство, тоскливую, как зубная боль, иронию.

Вот писатели отчаянно скучают на втором писательском съезде, слушая бесконечную речь Суркова и вымученно шутят: «Сурковая масса». Эммануил Казакевич сочиняет злую эпиграмму: «Михайла Шолохов – Толстой для олухов». Это уже не смех, это насмешка, произносимая, по слову Блока, со «сцепленными зубами». В конце «Чукоккалы» нет и того – почтительные поздравления, извинения за попадание на страницы («Страницы эти знали Блока, теперь довольствуются мной», – писал молодой Наум Коржавин). Появляются скорбные, обличительные стихи Александра Солженицына, лозунговые – Вознесенского и Евтушенко. Озорной, веселой «Чукоккалы» давно нет и быть не может – и потому, что никто уже не смеет так запросто фамильярничать с живым классиком и патриархом литературы, и потому, что безвозвратно изменилось время. Почти не осталось даже тех, кто мог бы вспомнить о прошлом.

В документальном фильме Марианны Таврог, снятом в 1967 году и посвященном альманаху (фильм демонстрировался на недавней презентации «Чукоккалы» в библиотеке «Русское зарубежье»), 86-летний Чуковский делает удивительное признание. «Чукоккала», поясняет он, возникла лишь потому, что «существовало содружество» – художников, поэтов, писателей. И добавил: «Все мы любили друг друга, так было принято тогда». «Принято» среди коллег по цеху, конечно, а не только среди домашних, оттого и литература так легко превращалась в дело домашнее.

«Чукоккала» более всего напоминает именно домашний литературный альбом ХIХ века, и ценна не художественными достоинствами – как ни высок был уровень экспромта в начале прошлого века, все же часто перед нами – всего лишь поэзия к случаю, стихи-однодневки. Альманах бесценен внутренней атмосферой. Он дает четкое представление о том, что такое литературная среда и что такое ее отсутствие. Он открывает: ничего похожего у нас сейчас нет. И в помине нет того творческого, кипящего бульона, в который окунались когда-то и из которого выскакивали наши литераторы краше прежнего.

Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского. (Предисловие Ираклия Андроникова; составление, подготовка текста и примечания Елены Чуковской). М.: Русский путь, 2006.

Афродита из Перу

О «Похождениях скверной девчонки» Варгаса Льосы

Сентиментальные читательницы будут растроганы и уронят на эту любовную историю не одну слезу. Литературные гурманы поразятся писательскому мастерству – при внешней монотонности сюжета оторваться от книги невозможно, она тянет к финалу настойчиво и властно, не спрашивая разрешения. Еще бы – «Похождения скверной девчонки» сочинил знаменитый перуанский писатель, многолетний номинант на Нобелевскую премию, борец за права и свободы сограждан Марио Варгас Льоса.

Политическая реальность, как правило, представленная у Льосы с документальной точностью именами, паролями и явками, оставалась питательной средой большей части его романов. В «Похождениях скверной девчонки» и неудавшийся мятеж перуанских повстанцев, и парижская студенческая революция 1968 года, и лондонская психоделическая начала 1970-х (как и множество других обстоятельств новейшей политической и культурной истории) оказываются лишь декорациями к истории совершенно другой. Истории страсти, конечно, любви до гроба, верности до конца.

Роман открывается сказочными картинами перуанского лета 1950 года: пылающий солнечный диск скатывается в океан, домики тонут в цветущих садах, мороженщики катят свои желтые тележки и дудят в рожок. А на вечеринках гремит оттеснивший вальсы и блюзы мамбо. Лучше всех его танцует стройная девушка-чилийка, в которую и влюбился 15-летний Рикардито – мальчик из хорошей семьи. Влюбился на всю жизнь. Его так никогда и не смутило то, что очаровательная чилийка со временем оказалась вовсе не чилийкой, а перуанкой из бедной семьи, после этого она превратилась в кубинскую партизанку, затем в супругу французского дипломата, далее в леди из высших привилегированных кругов британского общества, а потом и в боевую подругу японского бандита. «Скверная девчонка» меняет имена, паспорта, любовников в надежде обрести независимость и свободу, и кто виной тому, что свобода для нее связывается с большими деньгами?

Меняющиеся имена и роли «девчонки» выглядят как разные инкарнации ненадежного, быстро меняющегося современного мира. «Девчонка» всякий раз другая: то веселая, то скучающая, то почти сломленная; влюбленный Рикардо, ставший с годами переводчиком, всегда тот же – готовый принять ее любой и все простить. Временами его привязанность обретает комичные формы – например, много лет он носит с собой зубную щетку, однажды забытую «девчонкой» в его собственной ванной. Встречи, между которыми пролегают годы, развиваются по одному и тому же полному чувственности сценарию: несколько счастливых часов (дней, месяцев), но стоит Рикардо размякнуть, героиня немедленно его бросает. Годы ожидания. Новая серия – свидание, счастье, удар под дых.

Рикардо недаром все время комплексует и восклицает, что ведет себя как герой сериала. Так и есть: его записные комплименты повторяются, а чувство с годами не меняется, не обретает новых тонов и оттенков, которые, казалось бы, ему должна была подарить зрелось – но нет, все та же сумасшедшая страсть во веки веков. Перед нами классический фольклорный, но одновременно и романтический герой.

Словом, Льоса рассказывает о любви так, будто за спиной литературы нет ни авангардного, ни постмодернистского опыта, но вот парадокс: «сериал» в этой книге оборачивается метафорой верности, традиционного уклада, когда один мужчина всю жизнь любит одну-единственную женщину, а по-другому и быть не может. Рикардо живет в Европе, говорит на нескольких языках, колесит по всему миру, но и в 60 лет остается тем же чистым перуанским «пай-мальчиком» – именно так его зовет «скверная девчонка». Появляются и исчезают новые персонажи, прокатываются эпохи, наконец герои соединяют свои судьбы – разумеется, ненадолго…

Самая большая тайна – как же все-таки из этой воздушной мыльной пены на свет рождается Афродита – чудесный, яркий, светлый роман о любви.

Марио Варгас Льоса. Похождения скверной девчонки. М.: Иностранка, 2007.

Рождение воды

О «Редких землях» Василия Аксенова

«Редкие земли» написаны об олигархе. Бывший комсомолец стал миллиардером, попал в тюрьму, бежал и оказался в Биаррице. Аксенов описывает приключения его детей, жены да и всей нашей страны в последние двадцать лет. Но ответа на школьный вопрос, что же хотел сказать читателю автор, похоже, не существует.

Ген Эдуардович Стратов – выпускник МИМО (оцените шутку), последний, хотя и первый секретарь московского комсомола (новая шутка), затем стихийный бизнесмен начала 1990-х – делает миллиардное состояние на добыче редкоземельных металлов. Попутно женится на однокласснице, очаровательной и темпераментной Ашке, становится отцом двух чудо-детей и узником тюрьмы «Фортеция». Между этими событиями и персонажами фланирует немолодой, но заслуженный писатель, автор 25 романов, Базз Пауль Окселотл. Свою новую книгу он плотно заселяет героями из прежних сочинений – со Стратовым в «Фортеции» томятся герои из «Ожога», «Желтка яйца» и «Бумажного пейзажа».

«Редкие земли» хорошо придуманы – чего стоит хотя бы емкое название. Метафора «редкие земли» в лучших классических традициях, разумеется, многосоставна. Редкоземельные элементы действительно существуют и широко используются в промышленности. Но в конце романа для самых непонятливых раскрывается и метафизический смысл «редкости». Редкие земли Вселенной – это все «земные твари», в частности люди. Но и среди редких есть редчайшие, такие, как сын Стратова Никодим, стройный тринадцатилетний богатырь, который знает все языки, скользит на серфинге словно бог морской и растет не по дням, а по часам. Уж не суждено ли ему стать родоначальником новой расы? Даром ли имя его отца – Ген, матери – Ашка, а это не только сокращение от Наташки, но и аш – атом водорода, основа основ, самое легкое на свете вещество, входящее в молекулу воды. И зачат Никодим был в жерле африканского вулкана, в котором предположительно появился первый человек Адам.

И все же, несмотря на изобилие авторских намеков и подсказок, мальчику у истоков новой расы, похоже, не встать. Да и подсказки, и символы эти лучше не пытаться разгадывать. Не потому, что это всегда чревато уплощением. Просто расшифровка приведет нас, скорее всего, не к основам бытия, а в Биаррицу, в домик старого сочинителя Базза Петропавловича, который настаивает на том, что пишет «романы самовыражения».

Возможно, именно поэтому из-за вездесущего и доминирующего «само-» неплохо придуманные «Редкие земли» оказались так плохо написаны. Смазанная и страшно приблизительная картина жизни бизнес-элиты, необъяснимые недомолвки и замалчивания (почему, например, о дочери Стратова почти ничего не говорится, а о сыне так много?), то и дело замирающее действие, немотивированные вторжения на сцену господина автора, которые выглядят не как литературная игра.

Нет, скорее как тяжелые и беспомощные вздохи растерянности, непонимания: что же мне так больно и так трудно? Что хочется сказать и выразить? Горькую ли обиду за комсомол, который был не только «палаческой комсой», но еще покровительствовал авангарду и джазу – и значит, считает Аксенов, пророс, как нежная хвоя тамариска на «корявых стволах уродливой идеологии»? Огорчение, что последние комсомольцы все равно проиграли, а «скрытно-большевики» торжествуют (писатель настойчиво разделяет одних и других)? Что поэтом – а по роману раскидано несколько обескураживающе беспомощных стихотворений – Баззу Окселотлу точно не быть? А гражданином быть бесполезно – легко узнаваемый прототип Гена Стратова Михаил Ходорковский по-прежнему коротает дни в заключении? Что «роман разваливается»? Нет ответа. И, быть может, это лучшее, что есть в аксеновском тексте, – он честно остановился как раз на этом тяжелом вздохе и сознании собственного проигрыша.

Василий Аксенов. Редкие земли. М.: Эксмо, 2007.