Текст книги "Заложники обмана"

Автор книги: Майкл Уивер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Джьянни находил в этом нечто забавно домашнее. Его товарка на удивление быстро ко всему приспосабливалась. Четвертый день как они вместе, а уже появилось ощущение общего прошлого. Еще пара дней – и они повесят новые занавески и займутся планированием семейной жизни.

Он решил ничего не рассказывать о Доне Донатти и об агентах в питтсбургском аэропорту. Но поведал Мэри Янг о том, что произошло у него с Фрэнком Альберто, о его ружье и выкопанной им могиле.

– Хорошая штучка этот твой compaesano[11], – равнодушно произнесла Мэри. – Но если учесть, что он девять лет спал с ружьем, вряд ли станешь упрекать его за излишек осторожности.

– И тебя тоже. Верно?

Мэри Янг смерила его долгим взглядом, но, видимо, решила не реагировать.

– Что же нам делать дальше? – спросила она. – Предпринять путешествие по всей Италии?

– Я бы хотел еще кое-что сделать здесь.

– А именно?

– Кое с кем поговорить.

– С кем же?

– Ты начинаешь разговаривать как окружной прокурор.

– Хуже ты ничего не мог придумать.

Джьянни рассмеялся. Ему это показалось странным – он считал, что уже никогда в жизни не будет смеяться. Но еще более странным казалось ему теплое и приятное чувство, которое пробуждала в нем эта женщина.

– Мне надо повидаться с моим агентом, владельцем художественной галереи, а также с моим старым учителем. У него учился и Витторио.

– Что они могут тебе сообщить?

Художник выпил третью рюмку марочного шардоннэ, которое Мэри заказала к ужину. Она, кажется, хорошо разбиралась в таких вещах и придавала им значение. В отличие от него. Впрочем, его это не слишком заботило.

– Не знаю, – ответил он. – Может быть, ничего. Но где бы Витторио ни жил, он, безусловно, пишет картины, а эти двое отлично знают его как художника и могут подсказать то, о чем я сам не подумал.

Что-то разбудило Джьянни. Он сел на постели и уставился в темноту. И услышал плач Мэри Янг. Именно этот звук разбудил его.

Плач продолжался, громкий, почти по-детски отчаянный, такой резкий и пронзительный, что Джьянни показалось, словно в него входит остро отточенное лезвие ножа.

Он включил лампу между их кроватями, и по комнате разлился желтоватый свет. Мэри Янг металась по кровати, лицо ее было искажено, глаза плотно закрыты. Она будто боролась с целой армией чародеев и демонов. Джьянни ухватил ее за кисти рук.

– Успокойся, – шепнул он. – Успокойся, все хорошо.

Мэри боролась теперь с ним, стараясь высвободить руки. Она была удивительно сильной. Потом она открыла глаза с расширенными зрачками и перестала рыдать. Лежала и смотрела на Джьянни; лицо и тело в испарине, рубашка прилипла к коже.

– Это был только сон, – сказал Джьянни. – Все в порядке. Все в порядке.

Она застрелила и похоронила трех правительственных агентов, которые явились допрашивать ее, пытать, а возможно, и убить. Она стала бездомной беглянкой. Неведомые, но могучие силы охотились за ней и теперь. Если у нее вообще есть будущее, то оно скорее всего похоже на некую комнату ужасов.

Какой сон может быть страшнее подобной реальности? Ее начало трясти. Очень сильно. Так сильно, что Джьянни услыхал клацанье зубов. Он сходил в ванную, принес полотенце и махровый халат.

– Тебе лучше снять влажную рубашку, – сказал он. Мэри попыталась это сделать, но она дрожала так неистово, что Джьянни пришлось прийти ей на помощь. Потом он вытер ее полотенцем.

У него перехватило дыхание, когда он увидел ее обнаженной. То была невольная реакция, чистый рефлекс, не более. И тем не менее он устыдился. Животное в образе человека. Животное начало не преобладало в нем, но, конечно же, продолжало существовать.

Уже одетая, Мэри все еще дрожала.

– Обними меня… – попросила она жалобно.

Джьянни лег рядом и обнял ее. И она его обняла. Так они и лежали, держа друг друга в объятиях. Дрожь наконец унялась.

Но ни он, ни она не отодвинулись. Они, должно быть, оказались связаны друг с другом, как заключенные в одной камере, – примерно так думалось Джьянни. Негромкая, приятная мелодия звучала у него в голове; все, что доставляло радость, означало свободу. Во всяком случае, у него не было сил отодвинуться от нее. Но он считал, что не вправе думать об этом. Конечно же, не сейчас.

И конечно, она первая поцеловала его. Упаси Боже, чтобы начал он. Губительная кара небесная обрушилась бы на него. Но когда он коснулся рукой ее груди, то готов был пожертвовать остатком жизни, чтобы продлить это ощущение. Словно что-то подсказало ему, что до сих пор он даже отдаленно не представлял себе истинного чуда женской груди.

Терять было нечего, и он продолжал открывать для себя другие чудеса. С невероятным чувством благодарности. Даже в возбуждении была своя доля покоя. Он смотрел ей в глаза, смотрел на милый овал лица и понимал, что никогда еще не видел чего-то более открытого для него. Это была правда. Ему принадлежало все, чего он желал. Стоило только протянуть руку. А цена?

Кто может определить ее с такой вот женщиной? Но где-то, в самой глубине его существа, как некая не заслуженная им награда, пробуждалось нечто мудрое и доброе, как будто бы начиналась новая часть его жизни. Приподнимаясь и опускаясь и приподнимаясь снова, он видел ее нежные чужестранные глаза, в которых вдруг вспыхивали золотые искры.

Только позже, когда Мэри уже спала, он подумал о своей жене, и ему стало зябко.

Это ничего общего не имеет с тобой, сказал он Терезе. Ни Мэри Янг, ни любая другая женщина никогда не коснется того, что было у нас с тобой.

Я делаю успехи.

Глава 15

Джьянни собирался позвонить Дону Карло Донатти по его личному безопасному проводу… упрятанному в свинцовую оболочку – и никаких “жучков”.

Он решил, что без этого не обойтись. Улика была серьезная, но совершенно случайная. После стольких лет дружбы дон имел право хотя бы объясниться. Джьянни находился возле бензоколонки на Северном бульваре, на границе округа Нассау, в двадцати минутах езды от дома Донатти в Сэндз-Пойнтс. Утро ясное, солнечное, легкий прохладный ветерок доносил запах моря со спокойных вод бухты Литл-Нек. День, пожалуй, слишком хорош для того, что он собирается делать.

Джьянни набрал особый, легко запоминающийся номер… его не забудешь, даже если ты в панике… и услышал ответ дона после третьего гудка.

– Это я, – сказал он.

– Джьянни? Я ужасно беспокоился. У тебя все в порядке?

– Я жив, Дон Донатти. Как вы?

– Я ведь просил тебя поддерживать со мной связь. Прошло четыре дня. Я не знал, что думать.

Голос у дона строгий, как у обиженного сыном отца.

– Простите меня. Я проявил невнимание. Но у меня были тяжелые дни, пришлось много побегать. Но это с моей стороны непростительно, и я приношу извинения.

– Grazie a Dio[12], что ты в порядке. Случилось нечто очень скверное, а я не мог тебя предостеречь.

Гарецки молча ждал продолжения.

– Все безопасные бумажки, которые я тебе дал, – продолжал Донатти, – надо сжечь. Они уже не годятся.

– Что вы имеете в виду?

– Все это ужасная нелепость, Джьянни. Хорошо, что ты не успел воспользоваться ни одной из кредитных карточек. Тебя зацапали бы, если бы ты это сделал.

– Но я воспользовался карточкой.

Гудящее молчание на проводе.

– На чье имя? – спросил Донатти.

– Кевина Гэнтри. Покупал авиабилеты.

– И ничего не произошло?

– Могло произойти. Но я застукал парочку агентов у выхода к самолетам раньше, чем они застукали меня, и улетел другим рейсом.

Донатти негромко выругался по-итальянски:

– Что же ты должен был подумать обо мне, Джьянни!

Гарецки пригляделся к уличному движению на Северном бульваре. Он не думал, что его сейчас отлавливают по телефону дона, однако уже не сводил глаз с обоих потоков машин.

– Бывают ведь несчастные случаи, – сказал он.

– Это не был несчастный случай. Некто, кого я считал своей правой рукой, продал тебя ФБР, чтобы вытащить своего брата из Ливенуорта[13]. Мои глубочайшие извинения, Джьянни! Что еще я могу сказать?

– Вам ничего не надо говорить, Дон Донатти. – В эту секунду Джьянни услыхал отдаленный вой полицейских сирен. – Вы узнали, чего ради им понадобился Витторио? – спросил он.

– Niente[14]. Но охотится за ним и в самом деле Бюро, это точно.

И снова между ними наступило молчание.

– Мне очень жаль, Джьянни.

Очевидно, Донатти не находил, что бы еще сказать.

– А что с вашей правой рукой? – заговорил Джьянни. – С тем парнем, который меня заложил.

– Я отрезал руку. Ты еще позвонишь мне?

– Конечно. Постараюсь быть аккуратным.

– Славно слышать твой голос. Будь осторожен, Джьянни.

– И вы тоже, крестный отец.

Сирены завывали всего в нескольких кварталах и еще приблизились, пока Джьянни вешал трубку. Его машина была припаркована за углом, он вскочил в нее и объехал вокруг квартала.

Когда он проезжал мимо телефонной будки, возле нее стояли три полицейские патрульные машины из участка Нассау.

Значит, не было никакой “правой руки”, которую пришлось отрезать, не было брата, которого хотели вытащить из Ливенуорта. Оплошал сам дон, и только он один. Кто знает, что там у ФБР имеется на Донатти? Единственно правдивыми в разговоре были его извинения. В этом Джьянни не сомневался. Дон искренне сожалел.

Но Джьянни следовало все же вернуться на двадцать лет назад и вспомнить, какие чувства проявлял к нему Карло Донатти.

Это он пришел к Джьянни в тот вечер, когда погибли его родители, чтобы сообщить о несчастье. Просто встал в дверях и глянул ему прямо в глаза.

Он оставался у Джьянни всю ночь и заполнял молчание темпераментными рассказами о “семье” и ее значении. В мире Дона Карло Донатти не было зла или бедствия, которое невозможно было бы расценивать как источник добра. Все это делали эмоции. Они сглаживали острые углы реальности и учили, что совершенное тобой по необходимости гораздо более ценно, чем совершенное по выбору. Благодаря эмоциям трагедия превращалась в испытание мужества. Страдание, личная потеря превращалась в ритуал очищения на пути к истинной мужественности.

– Это пройдет, Джьянни. Это сделает тебя сильнее.

Сила, разумеется, расценивалась как наивысшее добро. Джьянни тогда хотелось одного – сохранить выдержку. В голове у него стоял синий холодный туман. И сквозь него он видел только своих убитых родителей. И это лишало смысла все остальное, иссушало мозг.

– Кто их убил? – спросил он у Донатти.

– Его зовут Винченцо.

– За что? Какое зло ему причинили мои мать и отец?

– Никакого. Тут нет ничего личного. Хотели насолить семье. Не беспокойся, Джьянни. Я с ним разделаюсь.

– Спасибо, крестный отец, но я разделаюсь с ним сам.

Донатти взглянул на него:

– Ты понимаешь о чем говоришь?

– Да.

Это единственное короткое словечко повисло в воздухе между ними. Донатти молча обдумывал его.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Я понимаю твои чувства. Но я не могу допустить, чтобы ты ринулся в это дело очертя голову и погиб. Я должен тебя подготовить.

И он подготовил.

Принес Джьянни хорошо смазанный девятимиллиметровый автоматический пистолет, объяснил, как им пользоваться, показал, как его разбирать и собирать вслепую, научил стрелять прицельно, пользуясь при этом боевыми патронами в тире, устроенном в подвале. Донатти подготовил его к почти церемониальному акту убийства – как готовят новичка-матадора к первой встрече с быком, несущим ему потенциальную гибель.

Когда дон почувствовал, что Джьянни постиг науку и физически готов к делу, он начал его готовить психологически.

– Это не игра, – твердил он. – Правил здесь нет. Если ты не убьешь его, то он убьет тебя. Выброси из головы мысль о честной борьбе. Это убийство… а не теннисный матч. Он не был честен с твоим папой и твоей мамой. Он стрелял им в затылок… Ты понимаешь, что я тебе говорю, Джьянни?

Джьянни понимал.

Когда настала та самая ночь, он стоял в тени возле торгового склада на набережной, в котором работал Винченцо, и ждал, пока тот выйдет и направится на стоянку к своему “кадиллаку”. Джьянни сжимал в руке пистолет с глушителем, а сердце у него сжималось от тяжелой тоски по родителям. Ему было так страшно, что во рту высохла слюна. Но он рад был этому страху: через него он как бы прикасался к матери и отцу.

Но вот Винченцо вышел из склада и направился к машине. Джьянни хотел дождаться, пока Винченцо пройдет мимо, и стрелять ему в спину, пока тот не упадет. Он рисовал эту картину в своем воображении целую неделю. Все очень ясно и просто. Что может помешать?

Помешать он мог себе сам.

Потому что когда он уже намеревался открыть стрельбу, когда увидел перед собой на расстоянии десяти футов широкую квадратную спину Винченцо, выстрелить он не смог.

И дело тут было не в честности. Она для него сейчас ничего не значила по существу.

Но он окликнул:

– Винченцо!

Тот обернулся, и они уставились друг на друга. Казалось совершенно естественным, что они двое вот так стоят лицом к лицу, что в эти секунды их души и тела связаны неразрывной связью.

– Я Джьянни Гарецки, – сказал он и глянул прямо в глаза Винченцо, который выхватил пистолет и направил его на Джьянни.

Это послужило толчком, и Джьянни выстрелил три раза подряд.

Люди сбежались на место убийства очень быстро.

Цена оказалась высокой. Он вынужден был покинуть страну и годами жить жизнью беглеца. Но такую цену стоило заплатить.

И Дон Карло Донатти единственный помогал ему в этом. Он обеспечил комфорт, деньги, защиту, он делал все, что нужно, и в конце концов научил его, как проложить свой путь во тьме.

Все это было. Все было до сих пор.

Глава 16

Перст Божий, подумал Питер Уолтерс. Кровь и гибель ошеломляли. Все происходило прямо перед глазами, в гостиной, где рядом с Питером сидели его жена и сын и видели это в семичасовых новостях. Бомба взорвалась в главном зале римского аэропорта Фьюмичино в тот самый момент, когда дюжина или даже больше людей с камерами собирались снимать на пленку прибытие высокопоставленных американских делегатов на переговоры по Ближнему Востоку, но вместо этого сняли весь ужас происшедшего.

Взрыв прогремел за считанные минуты до того, как заработали камеры, и впечатление от звуков и движений было таким же сильнодействующим, как от наилучших репортажей с поля сражения. Трупы валялись повсюду, словно груды старого тряпья. Кричали раненые. Все, кто мог двигаться, разбегались в стороны. И над всем этим хаосом плыли дым и пыль, напоминая о сером дыме дантова ада.

И перст Божий?

Увиденная трагедия вызвала у Питера единственную и однозначную реакцию: завтра с утра он едет убивать Абу Хомейди.

Не обязательно, чтобы именно этот взрыв был делом рук Хомейди. Никто не мог бы утверждать это с уверенностью. Но стиль был типично его. Не было сделано предупреждения о готовящейся акции. Кровопролитие носило безжалостный и неразборчивый характер. Женщины и дети пострадали в полной мере. Главной целью, понятно, оставались американцы. И происходило все на европейской территории.

Питер Уолтерс взглянул на сына, который скрестив ноги сидел на полу перед креслом матери. Смотреть семичасовой выпуск новостей всей семьей сделалось неким ритуалом в те дни, когда Питер находился дома. Но в этот вечер Питер сожалел, что Поли стал зрителем устрашающей картины.

Мальчик сидел очень тихо, совершенно потрясенный. И, казалось, осознавал, что на экране перед ним происходит нечто страшное, но не мог понять, что оно значит. Вплоть до той секунды, когда крупным планом показали лицо кричащей девочки, залитое кровью. Лицо, полное ужаса, и ужас этот тотчас отразился на лице Поли.

– Папа, – только и выговорил он тихо, будто и не сознавая, что слово вырвалось у него, и начал медленно качать головой взад-вперед, взад-вперед, как-то по-стариковски.

Питер смотрел теперь не на экран, а на мальчика. Он уже достаточно узнал о том, что произошло в римском аэропорту. Но он никогда не узнает достаточно о том, что происходит в душе у его сына.

Зато он отлично понимал, что с мальчиком сейчас. Поли представлял себя там, в аэропорту, рядом с кричащей девочкой; у него самого лилась по лицу кровь, он сам закатывался диким криком.

Питер понял, что мальчик хочет, чтобы отец дотронулся до него, погладил по голове. Он сел рядом с Поли на пол, провел пальцами по волосам сына и почувствовал, как тот вздохнул.

– Папа?

– Да?

– Как могут происходить такие страшные вещи?

– Они сообщили, что это была бомба.

– Я знаю. Но зачем? Я хочу сказать, зачем кому-то надо убивать так много людей ни за что?

Питер взглянул на жену, но она отвела глаза. Это значило, что она возлагает ответственность полностью на него и не собирается ему помогать.

– Наверное, те, кто это сделал, считали, что у них есть причины.

– Какие?

– По-моему, не может быть причин убивать ни в чем не повинных беспомощных женщин и детей. Те, кто так поступали, вероятно, хотели запугать людей и привлечь внимание к тому, чего они добиваются.

– А почему полиция не может их поймать?

– Я уверен, что она старается их поймать.

Пол размышлял, глаза у него потемнели.

– Полицейские никогда их не арестуют, – заявил он.

– Почему же?

– Потому что никогда этого не делают. Но держу пари, что ты смог бы, – сказал Пол.

– Я? – Питер удивился, хоть и не слишком. – Но я же не полицейский. Что я могу знать о поимке сумасшедших бомбистов?

Мальчик повернулся и посмотрел на него.

– Ты все знаешь, папа.

Питер собирался уехать ранним утром, и Пегги решила помочь ему уложить вещи, прежде чем они лягут спать.

В первые годы совместной жизни она задавала ему немало хлопот в связи с его частыми кратковременными отлучками. Обижалась, что он ее покидает, принималась ссориться с ним без всяких видимых оснований, бросала ему обвинения, томила долгим холодным молчанием.

Питер считал, что она воспринимает его отъезды примерно так, как мать воспринимает постоянные провинности любимого ребенка. Его понимание ответственности перед Америкой казалось ей отчасти простоватым. Она полагала, что чувства его все еще носят юношеский характер, что в свои тридцать восемь он старается уберечь от разрушения некоторые свои наивные сантименты, как иная хозяйка оберегает от топора голову полюбившейся утки.

Она перестала с этим бороться, но именно поэтому он чувствовал себя виноватым вдвойне. Наблюдая за тем, как она укладывает его вещи, как бережно обращается с каждой, он почти хотел, чтобы она злилась на него, а не помогала вот так безропотно.

– Мне очень жаль, что Полу пришлось увидеть сегодня весь этот ужас в выпуске новостей, – заметила она. – Он будет выбит из колеи на несколько дней. Плохо, что тебя как раз в это время не будет рядом с ним, ты бы его успокоил. Он тебя считает чуть ли не самим Господом Богом.

Это прозвучало почти как прямой упрек в том, что он пренебрегает потребностями сына. Первый ее упрек.

– Что ты хочешь мне сказать? Что я не Бог?

Она перестала расправлять его носки и пристально на него смотрела; он старался говорить небрежно, словно все в норме и беспокоиться не о чем. И все же выглядел он не вполне нормально и обычно – это было, заметно хотя бы по расширившимся глазам, в которых горело возбуждение при мысли о том, что ему предстоит. Чего ради он стремится покинуть это место, мальчика, спящего в соседней комнате, близкую ему женщину? Питер взглянул ей в лицо, одно из самых знакомых и самое любимое на свете, и подумал: “Брюки и нижнее белье, ты только посмотри, как она дотрагивается до моих чертовых штанов и нижнего белья…”

Пегги улыбнулась в ответ на его незамысловатую шутку и вернулась к своей работе. Как она научилась сдерживать себя, продолжал думать он, и как часто ей приходится это делать. Она все еще негодует, но не дает негодованию вырваться наружу. Огонь порой покажется, но вскоре мало-помалу исчезает во тьме. Где же он прячется, темперамент Айрин Хоппер, вот уже много лет носящей имя Пегги Уолтерс? Под прикрытием выдержки и спокойного юмора? Да ну же, Пегги! Крикни! Завопи! Потребуй от меня объяснений, суди меня. Заставь меня сказать тебе, что я такой как есть, что старую собаку новым штукам не выучишь.

Ну а к чему бороться? Разве от этого легче? Ведь борьба не имеет смысла. Так или иначе он отправится по следам Абу Хомейди, а она останется одна. Так или иначе он все равно выйдет рано утром из дому, по выбору, не по необходимости, и, может быть, никогда больше ее не увидит.

Он замер в полной беспомощности.

– Питер, передай мне, пожалуйста, носовые платки из выдвижного ящика.

Он выполнил просьбу. Потом пошел в ванную, собрал туалетные принадлежности, уложил в кожаный футляр и вручил ей как свой вклад в дело.

– Утром тебе нужно побриться и почистить зубы, – напомнила она.

И он отнес футляр обратно в ванную.

После этого он растянулся на кровати и наблюдал за тем, как она заканчивает укладывать вещи, находя нечто особенно трогательное в ее движениях. Что за женщина. Боролась, воевала – и делала что положено. Нужна большая твердость духа для подобной выдержки. Этой твердости у нее много, но порой и она слабеет. Вот и теперь она наклонила голову, рассматривает что-то в углу чемодана, а щека у нее подрагивает. Питер закрыл глаза. Он не хочет на это смотреть. Слишком бередит душу.

– Где твой бронежилет? – спросила она.

Питер открыл глаза. Он терпеть не мог надевать бронежилет и редко делал это. Помимо всего прочего, жилет не защитит от выстрела в голову. Но Пегги почти религиозно верила в способность жилета уберечь его жизнь, и Питер таскал жилет с собой ради нее. Ради ее душевного спокойствия. Не то чтобы она знала, куда он отправляется и чем там занимается. Просто считала, что опасность, ранение, смерть всегда возможны.

– Он у меня в шкафу, – сказал Питер.

– Его там нет.

– Может, в том шкафу, который в холле.

Пегги пошла посмотреть. Вернулась без жилета.

– Там его тоже нет. Куда еще ты мог его задевать?

– Не имею представления.

– Но ведь в последний раз ты распаковывал вещи сам.

Питер молчал.

– Это возмутительно, – сказала она, и дрожь переместилась со щеки на нижнюю губу. Питер встал с кровати.

– Пегги…

– Он же не мог взять да и убежать. Эта проклятая штуковина где-то здесь.

– В холодильник ты не заглядывала? Все эти дни голова у меня не варит, я бы мог засунуть его даже в морозилку.

Она даже не улыбнулась. Там и сям замелькали опасные искорки. Вся эта выдержка, подумал он, полный раскаяния, весь этот великий самоконтроль. Внутри у него что-то замерло, словно в предвкушении опасности. Она прижала ладони к щекам таким девчоночьим движением, что он вспомнил, какой она была девять лет назад. Потом руки тяжело повисли вдоль бедер, и она казалась постаревшей, почти что женщиной среднего возраста.

– Ты думаешь, это смешно, да? – заговорила она. – Ты думаешь, я дура и не понимаю, что ты берешь с собой проклятый жилет только чтобы меня успокоить, а сам его никогда не надеваешь? Скажешь, не так?

Он не ответил.

– Скажешь, не так? – выкрикнула она.

Брови у нее сошлись, она стояла перед ним такая невероятно ранимая. Глядя на нее, он произнес, сам не ведая, как вырвались слова:

– Имеешь ли ты хоть малейшее представление, как сильно я тебя люблю?

Пегги посмотрела на него так, словно он ее ударил. Это ни к чему, подумал он. Не следует говорить подобные вещи женщине, с которой прожил столько лет. И уж конечно не тогда, когда собираешься уехать и оставить ее одну.

– Да, – сказала она устало, – я знаю, как сильно ты меня любишь. Но иногда мне хочется, чтобы ты любил меня не так дьявольски сильно. Любил бы поменьше, а уважал побольше.

Она уже овладела собой, а Питер нашел жилет, который висел у него в шкафу под пиджаком. И не спеша закончил укладывать вещи.

А потом в постели, когда опустилась мягкая тьма и лунная дорожка блестела, точно ртуть, они любили друг друга, быть может, в последний раз в жизни. И Пегги сказала:

– Я на самом деле так не думала. Чтобы ты любил меня поменьше. Я наврала.

– Я знаю.

Она вздохнула:

– Слова вылетели изо рта помимо воли.

– Не надо объяснять.

– Но это так. Дешевый бабий трюк. Попытка переложить вину на тебя. Мне стыдно. – Она обняла его. – Я рада, что ты так меня любишь. Я не хотела бы ничего иного. Ни на минуту.

Он взглянул на искаженное болью любимое лицо, бледное и немного загадочное при свете луны. Если я благополучно вернусь к ней после этого дела, поклялся он себе, я никогда больше не причиню ей такой боли. Никогда.

Но даже в эту минуту, давая клятву, он хотел лишь одного – чтобы сам мог в это поверить.