Текст книги "Родственные души"

Автор книги: Майкл (Майк) Даймонд Резник

Соавторы: Лесли Робин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Майкл Резник
Лесли Робин
Родственные души

Вы когда-нибудь убивали любимого человека? Я имею в виду – любя по-настоящему. Я убил.

Убил окончательно и бесповоротно, навсегда… Как если бы всадил пулю ей в голову… Мне нет оправдания. Не смогу я чувствовать иначе, даже несмотря на абсолютную законность моего деяния, на то, что в больнице каждый твердил о милосердии и гуманизме моего поступка. Я разрешил им отключить аппарат… Мы с Кэти прожили вместе двадцать шесть лет, все время, за исключением первых десяти месяцев, в законном браке. Мы прошли через многое: два выкидыша, одно банкротство, попытку расстаться двенадцать лет назад, а потом и эту автокатастрофу. Мне сказали, что она будет жить как овощ, никогда не сможет думать, ходить да и вообще шевелиться. Я позволил ей существовать еще почти два месяца, пока не истек срок страховки, а после убил ее.

Другие люди, принявшие подобное решение, как-то учатся с этим жить. Я тоже думал, что смогу. Я никогда не был пьяницей, но примерно через четыре месяца после ее смерти стал пить. Сначала немного, потом с каждым днем мне требовалось больше и больше, чтобы перестать видеть ее глаза, наблюдающие за мной.

Я полагал, что мое увольнение лишь вопрос времени, ведь стоило им заметить меня пьяным, как я тут же слетел бы со своей немудреной должности ночного сторожа в «Глобал Энтерпрайзиз». Черт, я даже не знал, что они выпускают, только догадывался. Предприятие состояло из пяти соединенных между собой зданий, в каждом по одному сторожу. Каждый из нас на своей территории держал под присмотром порядка шестидесяти роботов, мы приходили на работу в десять вечера и уходили в семь утра, когда появлялась первая смена.

Да, мне грозил расчет. Беда в том, что если тебя однажды уволили с подобной службы, больше ничего не остается, кроме как медленно погибать от голода. Если ты не можешь следить за шестьюдесятью предварительно запрограммированными роботами и внушать уверенность, что здание не взорвется, то что же ты тогда можешь?

Я до сих пор помню ту ночь, когда встретил Моуза.

Я позволил «оку следящему» просканировать сетчатку и структуру костей, а после того как оно пропустило меня внутрь, я направился в туалет, к припрятанной в шкафчике бутылочке, чтобы тоже пропустить немного внутрь. К полуночи я почти забыл, как выглядела Кэти в свой последний день – предполагаю, очаровательной, как и всегда, но пока я нарезал круги по зданию, в голове вертелось словечко невинноубиенная. Я знал, что Билл Неттлз – начальник ночной смены – имел некоторые подозрения о моем пьянстве и наверняка собирался в самый неподходящий момент нагрянуть с проверкой, а потому я старался заставить себя несколько умерить запои. Но мне же приходилось избавляться от наблюдающего лица Кэти. Потому я сделал еще один глоток, а после понял, что пытаюсь подняться с пола, но ноги не слушаются.

Я вытянул руки и беспорядочно поискал хоть какую-нибудь опору, чтобы закрепиться и попытаться встать, и нащупал металлическую стойку, а рядом с ней и вторую. Наконец мои глаза с трудом поймали фокус, и я увидел, что ухватился за титановые ноги робота, видимо, проходившего неподалеку и услышавшего мое пение, или ругань, или какого черта я там еще делал.

– Поставь меня на ноги! – проскрипел я, и две сильные металлические руки подняли меня с пола.

– С вами все в порядке, сэр? – спросил робот. Его голос не был абсолютно механическим и монотонным. – Требуется ли вам помощь?

– Нет! – поспешно выкрикнул я. – Никакой помощи!

– Но, похоже, у вас физическое недомогание.

– Щас все будет в порядке, – с трудом проговорил я. – Просто помоги мне добраться до стола и побудь со мной пару минут, пока я протрезвею.

– Не понял термина, сэр, – произнес робот.

– Не переживай, – качнул я головой. – Просто помоги.

– Да, сэр.

– Какой у тебя номер? – спросил я, когда он повел меня к столу.

– Эм-Оу-Зед-312, сэр.

Я попробовал произнести это, но был слишком пьян. В конце концов я провозгласил:

– Я буду звать тебя Моуз. В честь старика Моуза.

– Кем был старик Моуз, сэр? – спросил он.

– Черт побери, кто ж его знает… – ответил я.

Мы добрались до стола, и он помог мне плюхнуться на стул.

– Могу я вернуться к работе, сэр?

– Через минуту, – пробурчал я. – Поброди тут поблизости немного, я убедюсь… убеждусь, что мне не надо бежать в уборную проблеваться. А потом можешь отваливать.

– Спасибо, сэр.

– Не помню, чтобы я видел тебя здесь раньше, Моуз… – Почему я почувствовал необходимость завести разговор с машиной – причина до сих пор ускользает от меня.

– Я присутствую на производстве три года и восемьдесят семь дней, сэр.

– Правда что ль? И что ты делаешь?

– Я устраняю неисправности, сэр.

Я попытался сконцентрироваться, но все было как в тумане.

– Какие же неисправности ты устраняешь? – спросил я, изобразив выстрел из несуществующего пистолета.

– Если что-то ломается на линии сборки, я ремонтирую.

– Значит, если ничего не сломалось, тебе нечего делать?

– Это верно, сэр.

– А сейчас что-нибудь сломано?

– Нет, сэр.

– Тогда останься и поговори со мной, пока не прояснится в голове, – попросил я. – Будь мне Кэти хотя бы ненадолго.

– Я не знаю, что такое Кэти, сэр, – сказал Моуз,

– Она не что, – поправил я и, подумав, добавил: – И больше не кто. И никогда не будет.

– Она? – переспросил Моуз. – Кэти была человеком?

– Давным-давно… – вздохнул я.

– Ей явно требовался более квалифицированный ремонтник, – заявил Моуз.

– Да уж, это точно… – снова вздохнул я, но тут вспомнил, что говорили врачи: – Но не всё на свете можно починить,

– Это не соответствует моей программе, сэр, – сказал Моуз.

– Думаю, моей тоже, – сознался я. – Но иногда приходится принимать решения, которые противоречат нашим запрограммированным действиям.

– Это нелогично, сэр. Если я действую вопреки своей программе, это означает, что я неисправен. И если обнаружится, что в моих программных характеристиках присутствуют некоторые аномалии, меня отключат автоматически, – бесстрастно констатировал Моуз.

– Если бы все было так просто, – проворчал я, снова глядя на бутылку, потому что искаженный образ Кэти проплыл перед глазами.

– Я не понимаю, сэр.

Пытаясь отогнать мрачные мысли, я поднял взгляд на лицо моего мучителя, не выражающее никаких эмоций, и подумал: «Почему у меня такое чувство, будто приходится оправдываться перед машиной?». А вслух сказал:

– А тебе и не надо понимать, Моуз. Всё, что тебе надо делать, это идти рядом, когда я начну обход.

Я безуспешно пытался встать, когда титановая рука вдруг легко подняла меня с сиденья и мягко поставила около стола.

– Никогда так больше не делай! – отрывисто проговорил я. Голова все еще кружилась: алкоголь и шок от внезапного перемещения с места на место. – Когда мне понадобится помощь, я скажу. Ничего не делай, пока тебе не разрешат.

– Да, сэр, – откликнулся Моуз так быстро, что я был ошеломлен.

«Ну с твоей-то программой все в порядке», – скривившись, подумал я; мое замешательство и подпитываемый алкоголем гнев испарялись, когда я медленно и осторожно вышел из двери и потопал по коридору.

Я начал обход и добрался до первого «ока следящего», пункта проверки, который отсканировал меня и позволил пройти в следующую секцию здания. Моуз послушно сопровождал меня, всегда на шаг позади, строго по протоколу. Ему запрещалось заходить в секцию Н, гак как его программа не включала в себя починку тамошнего тяжелого оборудования, а потому робот терпеливо ждал, пока я обойду ее и вернусь. Головной компьютер фиксировал время прохождения через каждый сканер, и это позволяло моему начальнику знать, своевременно ли я закончил очередной обход и проводил ли его вообще. Последнее время нарушения случались все чаще. Пока я получил два устных предупреждения и один нелестный письменный отзыв, касающийся моей работы. Я знал, что не могу позволить себе больше ни одного прокола.

Когда мы проходили через сборочный цех, я несколько раз, к сожалению, был вынужден привалиться к Моузу. Мне даже пришлось пару раз остановиться, чтобы подождать, когда помещение перестанет вращаться вокруг меня. Во время второй такой вынужденной остановки я понаблюдал за приписанными к этому цеху роботами – и в первый раз по-настоящему посмотрел на них.

Я пытался точно установить, почему их действия казались… ну, необычными, своеобразными что ли, но не мог определить причины кажущейся странности. Они занимались сборкой сложных изделий из простых деталей, и в этом не было ничего странного. А потом меня словно ударило – необычной была тишина. Они молчали. Ни один из них не взаимодействовал с другим. Роботы лишь передавали предметы – в основном инструменты – туда и обратно. Не было слышно ни единого слова, только звук работающих механизмов. Интересно, почему я никогда не замечал этого раньше.

Я повернулся к Моузу, чей взор постоянно держал в центре внимания меня, а не роботов.

– Ребята, вы что, никогда не разговариваете? – спросил я его с некоторым пренебрежением. Влияние алкоголя понемногу проходило.

– Я разговаривал с вами, сэр, – резонно ответил мой металлический спутник.

Перед тем как я мог лишь раздраженно вздохнуть или ругнуться, Моуз задрал голову вверх и чуть набок, будто размышляя. Я никогда раньше не видел, чтобы робот внешне проявлял какие-то человеческие манеры.

– Или вы интересуетесь, говорим ли мы между собой? – спросил Моуз и подождал моего кивка, прежде чем продолжить: – В этом нет необходимости, сэр. Мы получаем приказы напрямую от главного компьютера. Нам надо говорить лишь тогда, когда начальник задает прямой вопрос.

– А вот ты всю ночь то задаешь мне вопросы, то предлагаешь свое мнение, – указал я и внезапно осознал, что именно манеры Мо-уза я счел необычными, а вовсе не поведение роботов на линии сборки. Я не привык, чтобы железяки общались со мной так, как это делал Моуз последние полчаса.

Я чуть ли не видел, как в его голове вертятся шестеренки, когда он обдумывал ответ.

– В мою программу устранителя неполадок заложены специфические подпрограммы, позволяющие определять, тестировать, делать выводы и ремонтировать продукцию, которая возвращена на завод как поврежденная. Эти подпрограммы всегда активны.

– Иными словами, ты запрограммирован с изрядным любопытством и достаточной обучаемостью, чтобы заметить и устранить кучу разнообразных поломок, – прояснил я для себя. – Потому ты и задаешь вопросы… Но откуда у тебя способность составлять собственное мнение?..

– Это не мнение, сэр, – сказал он.

– Неужели? – возмутился я, раздраженный тем, что мне перечит машина. – Что же это тогда такое?

– Выводы, – отозвался Моуз.

Мой гнев испарился, сменившись кривой улыбкой. Я бы ответил ему одним словом: «Семантика» – но следующие полчаса мне пришлось бы объяснять смысл этого понятия.

Мы болтали о том о сём, в основном о заводе и его деятельности, пока я совершал обход, и, как это ни странно, компания Моуза оказалась удивительно приятной, даже несмотря на то, что он машина. Потому я не отпустил его, даже когда успешно завершил первый обход здания. К тому же в ту ночь никаких ремонтных работ не требовалось.

Когда утренние лучи солнечного света пробились в здание через затянутые грязной пленкой окна, я осознал, что первый раз со дня смерти Кэти провел время «в компании» с кем-то (в этом случае – с чем-то). С тех пор как я убил ее, я не позволял себе ни с кем сближаться, даже просто разговаривать по душам, и вот теперь проговорил с Моузом всю ночь. Ладно, он не был лучшим собеседником в мире, но я предварительно оттолкнул прочь всех – из страха, что в моем обществе они неминуемо попадут в беду, как это случилось с Кэти. До меня дошло, что робот не может попасть в беду из-за меня, потому что я не смогу убить вещь, изначально не являющуюся живой.

Возвращаясь домой на поезде, я оценил результаты этого «тонкого» наблюдения. В тот момент я размышлял о последней теме нашего с Моузом разговора, перед тем как отпустить его на рабочую станцию. Я как раз тянулся к заветной бутылочке, припрятанной в секретном местечке, когда он заставил меня вздрогнуть одним из своих обезоруживающих выводов.

– Эта субстанция портит ваше программирование, сэр. Вы должны воздерживаться от ее употребления во время работы.

Я пристально уставился на него, едва удерживая злобный протест на кончике языка, когда осознал, что сегодня я был более внимательным и собранным, чем в любую свою смену последние месяцы. Фактически, на этой неделе я в первый раз завершил каждый из обходов по графику. И все это потому, что не хлебнул ни капли алкоголя с самого начала смены.

Чертов робот был прав.

Я долго смотрел на него, прежде чем ответить:

– Мое программирование было повреждено до того, как я начал пить, Моуз. Я сломался.

– Могу ли я предложить некоторый ремонт, чтобы помочь вам функционировать более эффективно, сэр? – осведомился он.

Онемев, я обдумывал ответ – и на сей раз не воздействие алкоголя связывало мне язык. Что же могло побудить робота добровольно и самостоятельно предложить подобное решение?

Я пристально посмотрел на всегда бесстрастное лицо робота. «Должно быть, так работает его программа устранения неисправностей», – подумал я, а вслух сказал:

– Люди устроены не так, как механизмы, Моуз. Мы не можем постоянно исправлять свои поврежденные или порой барахлящие элементы.

– Я понимаю, сэр, – откликнулся Моуз. – Также не все механизмы подлежат починке. Тем не менее дефектные части могут быть заменены новыми, чтобы функционировало целое. Разве у людей не так?

– В некоторых случаях, – ответил я. – Конечно, можно заменить отказавшие конечности и большинство внутренних органов искусственными, однако поврежденный мозг заменить нельзя.

Моуз снова задрал голову вверх и чуть набок:

– Разве его нельзя перепрограммировать? Я помолчал, тщательно обдумывая ответ:

– Не так, как ты это понимаешь. Иногда уже и перепрограммировать нечего.

Ясный образ Кэти, смеющейся над одной из моих давно забытых шуток, четко вспыхнул в мозгу, обратился в другую Кэти, пустой оболочкой лежащую на больничной кровати, и отозвался тяжелой болью в сердце.

Мои пальцы автоматически обхватили стоящую на столе бутылку, и я заставил себя продолжать говорить, только бы стереть образ Кэти из мыслей.

– Кроме того, мозг человека управляется по большей части эмоциями, и никакое перепрограммирование не может ни влиять, ни даже контролировать реакцию на наши чувства.

– Значит ли это, что эмоции являются отклонением от нормы в вашем программном обеспечении?

Я почти впал в ступор. Никогда не рассматривал этот вопрос с такой точки зрения.

– Не совсем так, Моуз. Наши эмоции временами могут привести нас к ошибкам, но они являются ключевым элементом, который позволяет нам быть чем-то большим, чем программирование. (Интересно, черт побери, эта железяка хочет, чтобы я объяснил ему человеческую природу!) Проблема с эмоциями такова, что они по-разному воздействуют на каждую нашу программу, потому два человека, основываясь на одном и том же, скажем так, наборе данных, не обязательно примут одинаковые решения.

Звук кардиомонитора с прямой линией эхом отозвался во всех закоулках моего мозга. Если я принял верное решение, то почему эта пытка мучает меня денно и нощно? Я не хотел думать о Кэти, но каждый мой ответ приводил к мыслям о ней.

Оказывается, Моуз снова что-то говорил, и, несмотря на настоятельный позыв протянуть руку к бутылке, вцепиться в нее и сделать умопомрачительный глоток, я обнаружил некоторое любопытство к его словам.

– Будучи механизмом, я получил от людей информацию о том, что есть правильное действие, а что – неправильное, – начал он. – Однако эмоции человека могут вызывать неисправности в функционировании, даже если вы делаете нечто, подразумеваемое правильным. Очевидно, у людей присутствует некая принципиальная погрешность в конструкции. Но вы утверждаете, что этот изъян позволяет вам быть совершеннее машин. Я не понимаю, как такое возможно, сэр.

Ну, скажу я вам, эта проклятая машина была полна удивительных сюрпризов! Он мог вычленить ошибку – в конструкции механизма или в словесной формулировке – быстрее чем… да что угодно! Я успел подумать лишь одно: «Как, черт побери, я могу показать тебе, что ты ошибаешься, когда я не знаю, верю ли самому себе?».

Я поднял бутылку к свету, с минуту глядел на гипнотически плещущуюся янтарную жидкость, а после неохотно припрятал ее подальше в ящик стола и сосредоточил все внимание на Моузе.

– В людях имеется нечто особенное, и это необходимо знать, если ты хочешь понять нас, – сказал я.

– Что же это, сэр? – почтительно спросил он.

– Наши изъяны, под которыми я понимаю наши ошибки в суждениях и решениях… обычно это и есть то, что дает нам возможность совершенствоваться. У нас есть способность индивидуально и коллективно учиться на этих самых ошибках. – Не знаю, почему мне показалось, что он остался при своем мнении, ведь его лицо не меняло выражения, но это заставило меня подыскать понятный ему пример. – Смотри на это так, Моуз. Если робот в цеху совершит ошибку, он будет ее повторять, пока ты или программист не придете ему на помощь. Но если человек допустит ту же самую ошибку, он проанализирует, что сделал неверно, и исправит ее. (Во всяком случае, если он не конченый засранец или у него хорошие стимулы.) Он больше не совершит эту ошибку, в то время как робот будет повторять ее бесконечно, пока кто-то извне не исправит положение.

Будь у роботов эмоции, я бы поклялся, что Моуз выглядел удивленным. Я ожидал его обычного «я не понимаю, сэр» – да и что может машина по-настоящему понять о лабиринтах человеческого разума, – но он снова умудрился преподнести мне сюрприз.

– Вы дали мне довольно много информации для размышлений, сэр, – сказал Моуз, снова задирая голову вверх и набок. – Если мой анализ этих данных верен, та субстанция, которую вы употребляете, мешает вам должным образом определить причину или даже сам факт наличия вашей проблемы. Значит, ваше программирование не повреждено, как вы утверждали ранее. Скорее всего, испорчено непосредственное окружение программы.

Даже час спустя, когда я сошел с поезда и неровным шагом направился в торговый пассаж, мой мозг сверлила последняя фраза робота, его «вывод». Я был настолько обескуражен правотой этого утверждения, что даже не мог сформулировать адекватный ответ, а потому просто приказал Моузу вернуться на рабочую станцию.

И когда я свернул и прошагал еще по одной безымянной улочке – все они казались мне одинаковыми, – то попытался обнаружить ошибки в словах робота, но не смог. Но ведь он всего лишь машина! Как он сумел понять, что смерть любимого человека сеет панику и несет разрушение разуму любящего, особенно сознающего свою ответственность за эту смерть?!

Затем почти забытый голос в моей голове – тот самый, который я обычно глушил выпивкой, – спросил меня: «А разве алкогольное подавление всякой мысли о совместной жизни с Кэти как-то почтит ее память?». Потому что, сказать по правде, мое пьянство было вызвано отнюдь не чувством вины за ее смерть. Я не мог думать о будущем, где не было Кэти.

Через пятнадцать минут я вошел в пассаж, даже не заметив последних нескольких пройденных кварталов, и «на автомате» двинулся в направлении бутербродной лавчонки, куда я последнее время зачастил. Люди что-то покупали, болтали, куда-то спешили, жили полной жизнью, занимаясь повседневными делами, но каждый раз, когда мой взгляд задерживался на витрине, я видел Кэти в образе манекена и должен был тряхнуть головой или быстро поморгать, чтобы вернуть реальную картинку.

Только добравшись до жалкого закутка торгового комплекса, где размещались винный магазинчик, захудалое телеграфное агентство, куда я никогда не заходил, да грязноватая бутербродная, которая снабжала меня едой, я начал расслабляться. Это было единственное место, где меня не одолевали воспоминания. Кэти никогда не стала бы питаться здесь, но забегаловка с отслаивающейся краской на стенах и дешевой жирной пищей на бумажных тарелочках была мне желанным пристанищем только из-за укромного столика в темном углу, где владелец разрешал мне втихомолку выпивать – раз уж я покупал у него еду.

Я сделал свой обычный заказ и поел в первый раз после предыдущей ночи, одновременно размышляя над следующими разговорами с Моузом. Потом вдруг обнаружил, что владелец заведения, он же продавец, пытается тычками разбудить меня. Ничего странного в толчках или даже встряхивании для меня не было: обычно в этой забегаловке я упивался вусмерть и терял чувство времени.

Я взглянул на часы и сообразил, что проспал почти весь день, а теперь надо идти домой и подготовиться к следующей смене, иначе я рискую потерять работу. Потом до меня дошло: с того момента, как я встретил Моуза, ни одна капля алкоголя не попала в мой организм. Еще большим удивлением было осознание того, что я уже стремлюсь выйти на работу. Инстинктивно я подозревал, что причиной этому стал Моуз, его попытки диагностировать неполадки и определить, как меня «починить». В конечном счете, он был единственным существом, помимо Кэти, кто когда-либо требовал от меня самосовершенствования.

Так что, когда пару часов спустя я пришел на работу и начал первый обход, я всюду высматривал Моуза. Убедившись, что на сборочном этаже его нет, я разыскал его на рабочей станции, которая оказалась истинной Комнатой Робоужасов.

Части металлических тел болтались повсюду, свисая с низкого потолка, а грозные инструменты с острыми краями и зловещий уплотнитель схем расчерчивали полосами узкие стены. Каждый дюйм стола был покрыт механическими частями, которые принадлежали аппаратам с заводского этажа или роботам, которые приводят их в действие. По пути я разглядел диагностические компьютеры и инструменты, очень аккуратно выстроившиеся по одну сторону рабочей станции.

– Добрый вечер, сэр, – сказал Моуз, поднимая глаза от какой-то очень сложной схемы, которую он чинил.

Я лишьудивленно таращился на него, потому что ожидал обычного приветствия: «Чем я могу вам помочь, сэр?», которое слышал от каждого фабричного робота. Потом я понял, что Моуз принял к сведению мои слова: я же приказал ему не помогать мне, пока не попрошу. Теперь он даже не предлагал помощь. Интересная машинка…

– Вы снова повреждены, сэр, – констатировал он в своей обычной прямой манере. Не успел я собраться с мыслями, для остроумного ответа, как он продолжил: – Там, где обычно у вас на липе были множественные тонкие выступы, сейчас присутствуют беспорядочные надрезы.

Я заморгал в растерянности, автоматически поднес руку к лицу и вздрогнул, когда прикоснулся к поцарапанному подбородку, где лезвие поранило кожу. Он говорил о моей бороде, точнее, о ее теперешнем отсутствии. Я до сих пор не могу поверить, что позволил ей так долго отрастать. Кэти бы это не понравилось.

– Повреждения минимальны, Моуз, – заверил я его. – Я долгое время не брился – это процесс, посредством которого люди избавляются от нежелательной растительности на лице, – и немножко подрастерял сноровку.

– Люди могут утрачивать приобретенные навыки? – осведомился Моуз с тем же, уже знакомым «задумчивым» вздергиванием головы.

– Ты удивишься, но люди могут столько всякого… – ответил я. – Сам всегда удивляюсь.

– Я не понимаю, сэр, – сказал он. – Вы проникаете в самую суть человеческого программирования, так как же человек может быть удивлен тем, что способен делать другой человек?

– Такова природа животного… – объяснил я. – Ты рожден, в смысле создан, полностью запрограммированным. Мы – нет. Это значит, что мы можем как превосходить ожидания, так и не достигать ожидаемого уровня.

Он помолчал, а потом… опять помолчал.

– Ты в порядке, Моуз? – наконец спросил я.

– Я функционирую в рамках параметров программирования, – ответил он механическим тоном. Потом отложил инструменты и посмотрел прямо на меня: – Нет, сэр, я не в порядке.

– Что случилось?

– В программном обеспечении каждого робота изначально заложена его неотъемлемая часть – обязанность подчиняться людям. Мы действительно считаем вас высшим авторитетом, своими начальниками во всем. Но теперь вы говорите, что в моей программе могут содержаться изъяны лишь потому, что сами люди дефектны. Это будет аналогично тому, как если вы узнаете от непререкаемого авторитета, что ваш Бог, как мне его назвали, может в случайном порядке ошибаться и выводить ложные заключения из заданного набора фактов.

– Да уж, представляю, как это угнетает, – сказал я.

– В связи с этим возникает вопрос, который в ином случае никогда бы у меня не появился, – продолжал Моуз.

– Что за вопрос?

– Мне… неудобно озвучивать его, сэр.

– Попытайся, – сказал я.

Я почти видел, как он собирается с мыслями.

– Возможно ли, – спросил он, – что мы спроектированы лучше, чем вы?

– Нет, Моуз, – покачал я головой. – Невозможно.

– Но…

– Конечно, я допускаю, что в материальном плане некоторые из вас спроектированы гораздо лучше, – сказал я. – Вы можете переносить сверхвысокие или сверхнизкие температуры, ваши тела наделены повышенной прочностью, так что взрыв, способный искалечить или убить человека, не причинит роботу никакого вреда. Вас также могут сконструировать для быстрого передвижения, поднятия огромных тяжестей, видении в темноте и выполнения тончайших операций. Но чего вы сделать не можете – это преодолеть свое программирование. Вы созданы со встроенными ограничениями, которых у нас нет.

– Спасибо, сэр, – сказал Моуз, снова взял свои инструменты и возвратился к работе над поврежденной схемой.

– За что? – спросил я.

– Ваши слова успокоили меня. Должно быть, во мне имеется некая незначительная неполадка, которую я не могу обнаружить. Она заставляет меня неверно толковать факты и приходить к ошибочным выводам. Однако приятно знать, что мое базовое программирование корректно, то есть люди действительно превосходят роботов.

– Правда? – удивленно сказал я. – Мне бы не понравилась мысль, что ты меня превосходишь.

– Понравится ли вам информация, что ваш Бог имеет несовершенства?

– Он не может быть несовершенным по определению.

– По моему определению, вы не можете быть несовершенны, – сказал Моуз.

«Неудивительно, что ты успокоился, – подумал я. – Интересно, когда-нибудь раньше роботов посещали богохульные мысли?»

– Потому что если это не так, – продолжал он, – тогда я не обязан подчиняться каждому приказу, данному мне человеком.

Это привело меня к мысли: «Стану ли я продолжать славить Господа, который не может запомнить моего имени и постоянно накачивается наркотой?».

Затем в голове завертелось нечто вроде беспокойной Моузовой мысли: «А как же Бог, который во гневе затопил Землю на сорок дней и ночей? А как же его несколько садистские забавы с Иовом?..».

Я решительно тряхнул головой и постановил, что мои мысли столь же неутешительны, что и у Моуза.

– Думаю, пора сменить тему, – сказал я роботу. – Если бы ты был человеком, я бы назвал тебя родственной душой и угостил пивком. – Я улыбнулся. – А могу ли я предложить тебе баночку моторного масла?

Он глазел на меня добрых десять секунд.

– Это шутка, не так ли, сэр?

– Чертовски верно, – сказал я. – И ты первый на свете робот, который вообще знает о существовании шуток, не говоря уж о том, чтобы распознать их в разговоре. Кажется, мы станем добрыми друзьями, Моуз.

– Это разрешено? – спросил он.

Я огляделся:

– А ты видишь тут кого-то, кроме меня?

– Нет, сэр.

– Тогда, если я говорю, что мы будем друзьями, то это разрешено.

– Это будет интересно, сэр, – наконец откликнулся он.

– Друзья не называют друг друга на вы и сэрами, – сказал я. – Меня зовут Гэри.

Он уставился на мой бейджик и выдал:

– Ваше имя Гэрет.

– Мне больше нравится Гэри, а ты мой друг.

– Тогда я буду звать вас Гэри, сэр.

– Попробуй сказать то же самое еще раз.

– Тогда я буду звать тебя Гэри.

– Дай пять, – я протянул ему руку, – но слишком сильно не жми. Он уставился на мою ладонь:

– Дать пять чего, Гэри?

– Забудь, – вздохнул я и сказал больше для себя, чем для него: – Рим не сразу строился.

– Рим – это робот, Гэри?

– Нет, это город на другой стороне мира.

– Не думаю, что какой-либо город может быть построен сразу, Гэри.

– Конечно, нет, – кисло произнес я. – Это просто такое выражение. Оно означает, что некоторые вещи занимают больше времени, чем другие.

– Понятно, Гэри.

– Моуз, тебе не нужно повторять мое имя в конце каждого предложения, – сказал я.

– Я думал, тебе это нравится больше, чем сэр, Гэри, – пару секунд помолчал и выдал: – Я имею в виду, чем сэр, сэр.

– Так и есть, – согласился я. – Но когда здесь разговариваем только ты и я, тебе не надо говорить «Гэри» каждый раз. Я и так знаю, к кому ты обращаешься.

– Понятно, – сказал он. На этот раз никакого «Гэри».

– Ладно, – вздохнул я, – раз уж мы друзья, о чем поговорим?

– Ты употребил термин, который я не понял, – начал Моуз. – Возможно, ты объяснишь его, поскольку это косвенно касается и меня или касалось бы, будь я человеком.

Я нахмурился:

– Понятия не имею, о чем ты.

– Термин «родственная душа».

– А, это… – протянул я.

Он терпеливо подождал минутку, потом спросил:

– Что такое родственная душа, Гэри?

– Кэти была родственной душой, – ответил я. – Настоящей… Совершенной…

– Ты сказал, что Кэти была неисправна, – напомнил Моуз.

– Верно.

– И неисправность делает ее родственной душой? Я покачал головой:

– Моя любовь к ней и абсолютное доверие делали ее родственной душой.

– Значит, если бы я был человеком, а не роботом, ты бы ко мне тоже испытывал любовь и доверие, Гэри? – спросил он.

Я не смог подавить улыбку:

– Я тебе доверяю. И симпатизирую. Поэтому ты мой друг. – Я замолчал на мгновение, поскольку образ Кэти яркой вспышкой промелькнул в мозгу. – И я никогда не сделаю для тебя того, что я сделал для нее.

– Ты никогда не полюбишь меня? – спросил Моуз, который даже не имел представления, что я с ней сделал. – Это слово имеется в моей базе данных, но я его не понимаю.

– Хорошо, – сказал я ему. – Значит, ты не будешь ужасно страдать. Терять друга – это не то что терять родственную душу. С тобой мы не станем настолько близкими.

– Я думал, ты ее убил, а не переместил, Гэри.

– Убил, – сказал я. – Я убил ее.

Я смотрел в пространство. Последние шесть месяцев словно исчезли, и я снова вспомнил, как сидел рядом с Кэти в больнице, держа ее безжизненную руку в своей.

– Сказали, что для нее надежды больше нет, она никогда не проснется, а если и проснется, то навсегда останется овощем. Сказали, что она будет всю жизнь неподвижно лежать, подключенная к трубкам. Возможно, они были правы, и никто никогда не смог бы исцелить ее. Но я даже не стал ждать. Я убил ее.