Текст книги "Идеальная пара"
Автор книги: Майкл Корда
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
– Черт возьми! А ты? Он в конце концов собирается сделать из тебя порядочную женщину?
– Боюсь, что уже поздно. Но мне кажется, окончательное решение близится. Чарльз, мой муж, почти уступил. Порция сейчас гостит у нас. Пробный визит.
Она радостно улыбнулась, хотя ее отношения с дочерью были далеко не безоблачными и легкими. Хотя Порции нравился Робби, ее не слишком радовала перспектива визита в новый дом своей матери, даже вместе со своей няней. Она находила сотни своих детских способов, чтобы показать матери, что она не простила ее за то, что та покинула ее и так долго жила вдали.
Фелисия уехала в Америку, оставив шестилетнюю испуганную малышку, а по возвращении встретилась с сердитой, непрощающей девочкой десяти лет. Она уже не знала, что сказать Порции, и часто говорила с ней, как будто та по-прежнему была малышкой, которую Фелисия помнила. К тому же, она должна была честно признаться себе – как она старалась избегать этого! – Порция была не просто враждебно настроена, она была неуклюжей, заурядной внешне, упрямой по характеру и проявляла полное презрение к стремлению матери к изяществу и красоте.
Более того, сейчас, когда принятие окончательного решения становилось все ближе, перспектива замужества не приносила Фелисии той радости, которую она должна была испытывать. Дело было не в том, что она не хотела выходить замуж за Робби; просто ее возмущал тот факт, что он, как и все вокруг, считали их брак обязательным и неизбежным.
Если Даймонд и заметил ее сомнения, он не подал вида.
– Это просто замечательно! – с пафосом воскликнул он, следуя голливудской традиции избегать личных проблем других людей. Он придвинулся ближе, его глаза за толстыми стеклами очков засверкали так, будто он собирался поведать ей страшную тайну.
– Послушай, – сказал он, понизив голос до таинственного шепота, – ты уверена, что ничего не утаиваешь от меня, прелесть моя?
– Утаиваю от тебя?
– Что-то скрываешь, – нетерпеливо бросил он. – В чем дело? Я же говорю по-английски, разве нет? Я имею в виду тот контракт на участие в фильме, который ты подписала.
– Честное слово, Аарон, я ничего не знаю ни о каком контракте. Робби ни словом не обмолвился ни о чем подобном, а мы с ним обсуждаем такие вопросы, что бы люди ни говорили.
– Ладно-ладно, может быть, я что-то не так понял. Последнее время я много работал. У меня было четыре труппы, выступающие здесь перед войсками, певцы, танцоры. Ты не представляешь, сколько проблем доставляют мне девушки… – Даймонд закатил глаза. Одна из его любимых историй о самом себе была о том, как в начале своей карьеры он повез женский струнный оркестр на гастроли по шахтерским и дереводобывающим городкам Аляски, так что Даймонд отлично знал, как вести себя с молодыми женщинами, окруженными изголодавшимися по сексу мужчинами. – Привет, Робби, – закричал он, протягивая руку хозяину дома, направляющемуся к бару. Несмотря на маленький рост, руки у Даймонда были крепкими как железные тиски. – Я как раз говорил Лисии, что могу устроить вам обоим контракт в кино, прямо сейчас, назовите только цену, – выпалил он на одном дыхании.
– Я не думаю, что это нас заинтересует, Аарон, – спокойно ответил Робби, но какая-то неуверенность в его улыбке, чуть заметная нервозность в голосе не остались незамеченными для Фелисии.
В характере Робби была странная особенность: несмотря на то, что он был великим актером, в реальной жизни он не умел убедительно врать или скрывать что-либо. Интересно, что он старался скрыть на этот раз, подумала Фелисия. Так же, очевидно, подумал и Даймонд, у которого был нюх, как у частного сыщика.
– Не заинтересует? – переспросил он. – Не заинтересует полмиллиона долларов?
– Я считал, что ты служишь в армии, Аарон.
– Я служу в армии. Но это не значит, что я не могу заниматься бизнесом. Послушайте, я представляю вас обоих в Лос-Анджелесе, напоминаю вам, на случай если вы забыли. Вы не можете заключать сделки за моей спиной.
– Мы бы никогда не сделали такого, Аарон, – заверила его Фелисия. – Я верно говорю, Робби?
– Конечно, – ответил Вейн с широкой улыбкой, которая не убедила бы и десятилетнего ребенка. – Никогда. – Несмотря на улыбку, в его глазах мелькнул отчаянный страх.
– Я вел ваши дела в Голливуде, и я чертовски хорошо справлялся со своей работой. Кто предупреждал вас не ставить «Ромео и Джульетту»? Кто не советовал вам вкладывать в эту постановку свои собственные денежки? Кто умолял вас не связываться с Марти Куиком? Я хочу сказать, то, чем вы занимаетесь здесь, ваше дело, меня оно не касается. Здесь у вас есть другие агенты, черт возьми, но вы не можете обойти меня, работая в Голливуде, понимаете? – Лицо Даймонда приняло выражение смертельной обиды и мучительной боли. – Это было бы не по правилам. – Он замолчал, неуверенный, поняли ли его. – Это было бы самым паршивым делом, – уточнил он.
– Но мы никогда так не поступали с тобой, Аарон, милый, – сказала Фелисия.
– Ну, ладно, – ворчливо согласился Даймонд.
Что случилось с Робби, недоумевала Фелисия. Он улыбался совершенно неестественной улыбкой, будто от этого зависела его жизнь. Фелисия знала, что у него не было ни малейшего желания сниматься в кино, тем более в Голливуде. И хотя у Робби был в Лондоне свой агент – элегантный Пирс Манаринг – последний из старой гвардии театральных агентов, и вероятно, самый элегантный мужчина в Лондоне, и у нее тоже был собственный агент – добрый старина Джо Коллинз со своими кричащими костюмами, огромными сигарами, характерным кокни[71]71
Кокни – лондонское просторечие, для которого характерно особое произношение, неправильность речи.
[Закрыть] уроженца Ист-Энда и черноглазыми красавицами-дочерьми, ни она, ни Робби никогда не заключили бы контракт на участие в фильме без ведома Даймонда.
– Все, кто имеет вес в искусстве, имеют двух агентов, – заявил однажды Манаринг (его речь всегда была изысканной как у герцога), – своего собственного – и Аарона Даймонда!
Не было никакого документа, никакого соглашения, связывающего их с Даймондом, но это не имело никакого значения. Заключить контракт через его голову было немыслимо и опасно, потому что он никогда не забывал оскорбления.
Фелисия бросила на Робби взгляд, который должен был означать: «Что здесь происходит?» и встала к нему поближе, но прежде чем она успела увести его от Аарона, в комнате вдруг наступила тишина, и все посмотрели на верхнюю площадку лестницы, как будто там происходило что-то необычное.
Фелисия подняла глаза и в этот момент услышала тонкий визгливый детский голос, громко прозвучавший в наступившей тишине.
– Я хочу домой.
Она со всех ног бросилась вверх по лестнице, проклиная в душе няню девочки, но при виде матери Порция залилась слезами и попятилась назад.
– Все хорошо, родная, – с улыбкой сказала Фелисия, но Порцию трудно было успокоить. Ее лицо покраснело, по щекам текли слезы, и она, кажется, собиралась устроить скандал перед всеми этими людьми, которые так много значили для Фелисии.
– Дорогая, – продолжала уговаривать ее Фелисия – куда, черт возьми, провалилась эта няня? – будь умницей, возвращайся к себе в комнату. Мы обо всем поговорим завтра утром.
– Я хочу домой к папе.
– Ты вернешься к нему, малышка, – стиснув зубы, сказала Фелисия. – Но не сегодня.
– Я хочу, чтобы дядя Робби отвез меня домой.
– Конечно, отвезет, если не будет занят на работе.
– Я хочу поехать в Лэнглит и пожить у дедушки Гарри.
– Он тебе не дедушка, дорогая.
– Мне все равно. Я не хочу оставаться здесь. Я хочу поехать туда. Я тебя ненавижу.
Порция стояла упрямо надувшись на виду у всех гостей под портретом Фелисии в роли Клеопатры работы Ласло. По иронии судьбы это был подарок дяди Гарри в честь ее возвращения на английскую сцену.
Не зная что предпринять, Фелисия прошептала:
– Ты обязательно поедешь к дяде Гарри, дорогая.
Потом она наклонилась к девочке, чтобы потихоньку увести ее в спальню, но как только она обняла дочь, с Порцией началась настоящая истерика: ее рыдания и громкие крики заполнили весь дом. Фелисия, казалось, целую вечность стояла с вырывающейся из рук девочкой, пока не появилась няня и не увела Порцию. Рыдания прекратились, стоило девочке увидеть свою няню.
Стоявший внизу Аарон смотрел на эту сцену, качая головой.
– Забавно, – сказал он Робби, – какая мать, такая же и дочь. Вспомни, что произошло на вашей вечеринке в Лос-Анджелесе? Может быть, такое поведение передается в этой семье по наследству?
Вейн широко улыбнулся, будто хотел вернуть в зал настроение праздника.
– Слабые нервы, – сказал он. – Ничего страшного. Лисия сейчас вернется. – Но его собственное настроение сразу же испортилось при виде лица Фелисии, когда девочка упомянула Гарри Лайла. Многие годы Вейн пытался не думать об этом человеке, его всегда возмущало то влияние, которое имел Гарри на Фелисию, и тем не менее Гарри Лайл был единственным, кто мог держать Фелисию в руках.
Почему она боялась его – если это действительно был страх, – было одной из запретных тем, которую она никогда не обсуждала. Она ни разу не упомянула о портрете Ласло, хотя, очевидно, позировала для него в течение нескольких сеансов, поэтому этот подарок вряд ли был для нее такой неожиданностью, какую она изобразила. И почему ей было так неприятно слышать, как Порция назвала Гарри дедушкой?
Вейн почувствовал, как всегда бывало, когда дело касалось прошлого Фелисии и ее семьи, жуткий страх, как путешественник вступивший на зыбучий песок. Они с Фелисией были слишком поглощены друг другом, своей карьерой, что у них никогда не хватало времени, чтобы узнать секреты их семей. Во всяком случае теперь у него есть от нее секрет, о котором, спасибо Аарону Даймонду, ему еще придется рассказать Фелисии.
Впервые за многие месяцы он захотел вновь оказаться на фронте.
– Ты мог бы сказать мне, что заключил контракт с Марти Куиком!
– Я совсем забыл.
– Ни за что не поверю.
– Ну хорошо, дело не в забывчивости. Я просто не хотел расстраивать тебя. Послушай, у меня не было выбора. Ты была не в состоянии принимать решения. Марти заплатил наши долги…
– Поэтому ты смог срочно уехать в Англию, оставив меня одну?
– Будь благоразумна, Лисия, я не мог всю войну просидеть в Калифорнии, верно? А ты по состоянию здоровья не могла вернуться со мной домой. Ты же это знаешь! Поэтому я подписал с Марти контракт, взял деньги и уехал. Я подумал, что здесь такого? Меня могут убить на фронте. Англия может проиграть войну. Этот фильм, возможно, никогда не будет снят… Черт, может быть, этим планам никогда не суждено осуществиться. Уже больше года от Марти нет ни слуху, ни духу; думаю, у него уже совершенно другое на уме. Когда война кончится, если она когда-нибудь кончится, тогда и будем переживать. Если потребуется, выплатим ему долг по частям. У меня нет намерения делать с ним «Дон Кихота», и самое странное, что он все равно никогда его не снимет. Просто это был удобный выход из тяжелой ситуации.
– Если ты думаешь, что Марти все оставит как есть и уйдет, то ты ошибаешься. Но дело не в этом. Ты не имел права заключать договор от моего имени.
– У меня была твоя доверенность. А другого выхода у меня просто не было. Ты должна это понять. Вспомни, какая тогда была ситуация. Мы задолжали людям их жалование, мы должны были заплатить налоги государству, расплатиться за аренду помещения, декорации и костюмы. Сделка с Марти была единственным решением проблемы. Взгляни на это с другой стороны. Мы вновь дома, наши долги после «Ромео и Джульетты» заплачены, у нас есть все условия для новой жизни. Я получил свой собственный театр…
Фелисия даже не подозревала, насколько плохо обстояли дела, и теперь ей было очень стыдно. Все же она сомневалась в разумности поступка Робби.
– Какова вероятность того, что ты сохранишь свой театр, если Марти явится сюда требовать свои четыреста тысяч долларов, Робби? – спросила она. – А он явится.
– Будем думать об этом, когда придет время. Он налил себе выпить и остановился у камина под портретом Гаррика в роли Ричарда. На мгновение Фелисии показалось, что между ними существует поразительное сходство – густые, черные брови, сросшиеся на переносице, темные непроницаемые глаза, язвительный изгиб губ, неукротимая энергия.
– Вечер прошел чудесно, – сказал Робби, меняя тему.
– Да. – Фелисия тоже хотела покончить с ней и заключить мир.
– Все сказали, что у нас прекрасный дом. Жаль только, что Порция не так счастлива здесь, как я надеялся.
– Она привыкнет. Со временем.
– Почему ты не хочешь, чтобы она пожила у Гарри? В конце концов, ты сама выросла у него в имении, он твой дядя – будет для девочки вместо дедушки, поскольку твой отец по-прежнему живет в Кении.
– Мне кажется, что его влияние не может быть полезно для девочки ее возраста, вот и все.
– Мне всегда казалось, что ты очень привязана к нему, хотя меня удивило, что он подарил тебе портрет.
– Это был один из его широких жестов, которые Гарри просто обожает.
– Думаю, если ему дать возможность, он будет баловать Порцию. Как тебя когда-то. Все же я не вижу в этом большого вреда, тем более в ее возрасте.
– Она моя дочь, Робби. И я не хочу, чтобы она жила там.
– Ну тогда, даже ради того, чтобы заставить ее замолчать, тебе не следовало обещать ей, что она сможет туда поехать. Ты же знаешь, она не забудет об этом.
– Она ребенок, Робби. Она сделает, как я ей велю.
– Я понимаю, что это не мое дело, но ты не можешь нарушать обещание, данное ребенку – особенно ребенку.
– Ты прав. Это не твое дело.
– Она привязана ко мне. И я стану ей отчимом – если ты, конечно, не изменила свое намерение.
– Свое намерение? О чем это ты?
– О том, что мы собирались пожениться.
– «Собирались пожениться»? Мне совсем не нравится такая постановка вопроса! Я бы хотела услышать, как ты просишь меня выйти за тебя замуж. Я хочу сказать – ты еще не сделал мне предложения, так ведь? Каждая девушка хочет, чтобы ей сделали предложение.
– Но ты уже получала его.
– Ты не сделал его по всем правилам. И вообще это было давно. Я хочу услышать предложение, а потом чтобы была помолвка.
– Помолвка? Мы живем вместе уже десять лет!
– Жить вместе вовсе не то же самое, что быть помолвленными, Робби.
– Мы будем давать объявление в «Таймс»? Покупать обручальное кольцо? Разве люди делают это сейчас, когда идет война? Уверен, что они просто идут в Кэкстон-Холл[72]72
Кэкстон-Холл – здание в центральной части Лондона; в нем находится бюро записи актов гражданского состояния.
[Закрыть] и расписываются в присутствии свидетелей. Я даже не знаю, честно говоря, может ли быть помолвка у разведенных, как ты думаешь?
– А у нас будет, вот и все! Последний раз я была помолвлена с Чарльзом и, вспоминая об этом, могу сказать, что в этом нет ничего интересного – хотя, должна заметить, он раскошелился на очень миленькое кольцо… ну, ты его видел. Но все остальное было очень скучно – бесконечные чаепития с его родственниками, обеды с его друзьями. Совсем не весело, тем более, что я была беременна, и меня постоянно тошнило.
– Беременна? Я не знал этого. Забавно, но я всегда считал, что Чарльз – не тот парень, который может лечь в постель со своей невестой до свадьбы. Я считал его настоящим добропорядочным джентльменом. Таким же был и я в молодости – истинным англичанином, живущим по правилам – и верящим в них к тому же. Знаешь, я не спал с Пенелопой до свадьбы. Не то, чтобы я не хотел этого – помню, я только об этом и думал. И она не имела ничего против – я уверен, она сразу бы согласилась, стоило мне попросить. Но мы верили, что надо подождать – я во всяком случае.
– Вот и Чарльз тоже. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы переубедить его.
Фелисия улыбнулась – хотя на деле ее ситуация была далеко не веселой. Отказ Чарльза заняться любовью до свадьбы был для нее настоящим шоком – он ставил ее в очень рискованное положение.
Время, которое она потратила на то, чтобы заставить его изменить своим принципам, было самым тяжелым в ее жизни. Какие бы чувства она ни питала к нему, они почти полностью улетучились за долгие часы, проведенные на большом кожаном диване в его холостяцкой квартире в Олбани[73]73
Олбани – фешенебельный многоквартирный жилой дом на улице Пиккадилли в Лондоне; построен во второй половине XVIII века.
[Закрыть] и на сиденье его любимой зеленой «лагонды»,[74]74
«Лагонда» – марка легкового автомобиля компании «Дейвид Браун».
[Закрыть] пока она пыталась соблазнить его и убедить сделать то единственное, от чего зависело все ее будущее. Она до сих пор помнила прикосновение кожи к своим обнаженным бедрам и ягодицам, потому что они с Чарльзом, кажется, бесконечно обнимались и раздевались на блестящей, полированной кожаной обивке, и ей запомнилась эта холодная и липкая поверхность, которую, без сомнения, тщательно натирали горничная или шофер. И еще она помнила отчаяние, которое охватывало ее, когда она возилась с пуговицами на жилете и брюках Чарльза.
С тех пор в своем доме она не терпела никакой мебели с кожаной обивкой и ненавидела сидеть на кожаных сиденьях в машинах.
Робби увидел, что Фелисия улыбается, и сам улыбнулся, радуясь, что она в прекрасном настроении и больше не донимает его вопросами о контракте с Марти Куиком.
– Ну, дорогой, – со смехом сказала Фелисия, – говори свои слова.
Робби тут же вошел в роль, с удивительной быстротой опустившись перед ней на одно колено. Он схватил ее руку, поцеловал ее, снял с пальца кольцо-печатку, единственное наследство, доставшееся ему от отца, и, надев ей на палец, произнес:
Прошло почти десять лет с тех пор, как они вместе играли «Укрощение строптивой», но Петруччио у Робби был такой же остроумный и очаровательный, как раньше. Все же Фелисия на секунду помедлила, ведь откуда ей было знать, видела ли она перед собой улыбку Робби или улыбку Петруччио, и блеск глаз был частью его игры или искренним? А сам он мог бы определить эту грань?
Фелисия отбросила сомнения.
– «Увижу раньше, как тебя повесят», – сказала она, глядя на кольцо, которое свободно болталось у нее на пальце, и засмеялась. – Нет. Никакого повешения. Что бы ни говорила Кэт, Фелисия принимает предложение.
– Слава Богу! Я уже устал стоять на коленях. – Он обнял Фелисию и поцеловал. – Моя дорогая Лисия, – с чувством произнес он. – Мы будем счастливы в браке, верно?
– Во всяком случае, надо рискнуть, милый, – воскликнула она на чистом кокни – том самом кокни, который так высоко оценили критики еще до войны у ее Элизы Дулиттл в «Пигмалионе» Шоу, где Филип играл Генри Хиггинса. Она всегда прибегала к нему, когда бывала счастлива – это был их своеобразный пароль. – Бог свидетель – мы достаточно репетировали! – добавила она.
Сцена тринадцатая
– Я все равно считаю, что вы напрасно это делаете.
– А я, мой дорогой Гиллам, говорю, что ты не прав! Древние греки, как ты несомненно знаешь, играли обнаженными, но носили маски на лицах. Почему? – спросишь ты. Потому что лицо актера – это его слабость, его позор, а не признак его достоинства. Наши простые лица недостаточно хороши для великого театра, разве ты не видишь? Ради Бога, посмотри на мое! Заурядное и бугристое как булочка с корицей! Знаешь, что самое первое сказал Си Кригер, когда я приехал в Голливуд: «Он уродлив! Какой сукин сын прислал мне такого уродливого актера?» И этот невежественный старый негодяй был прав! Я действительно уродлив. Мы все уродливы – и заурядны, – а это не годится.
– Но уж о Фелисии такого не скажешь!
– Ну, конечно, мой мальчик – будь добр, передай мне вон ту бутылочку лака. Фелисия красива, но это тоже плохо. Может быть, даже хуже. Публика видит красоту, но это единственное, что она замечает. В театре красота тоже должна прятаться под маской. Настоящее лицо всегда враг актера, Гиллам, над которым надо во что бы то ни стало одержать победу. Если я хочу стать Ричардом Глостером, мне нужно новое лицо, чтобы добиться этого. О да, я знаю, я должен проникнуть в его мысли, его сердце, я читал об этом в книге того русского парня, которую ты мне дал…
– Станиславского.
– Ну да, Станиславского. – Вейн засмеялся. – У Рэнди Брукса был замечательный скетч с русскими именами: Чайковский, Мусоргский, Стравинский… Он говорил и говорил, нанизывая их как бусы на нитку, и все убыстряя темп – удивительно смешно. Этот парень – гений.
– Станиславский? Конечно, гений.
– Нет, глупый! Рэнди Брукс. Хотя я согласен со многим, о чем прочитал у Станиславского. Я не против того, чтобы понимать мотивы поступков персонажа, углубляться в его характер, но мне нужно придумать для него лицо, маску, за которой я могу спрятаться. Острый, выступающий подбородок – решительность, видишь? Огромный рот с язвительной, кривой усмешкой – зловещее очарование. Нос – точно как у Марти Куика, поверь мне на слово! Между прочим, смуглое лицо – удачная находка. Плантагенеты[76]76
Плантагенеты – английская королевская династия, представители которой правили страной с 1154 по 1399 год.
[Закрыть] все были светловолосыми, высокими, белокожими, красивыми – норманнское происхождение, – а вот Ричард с его жидкими черными волосами, смуглым лицом, большим крючковатым носом был совершенно не похож на них, и не потому, что он был горбатым с сухой рукой и хромой ногой, а потому что его лицо было другим. Понимаешь, Гиллам, нос гораздо важнее, чем горб.
Вейн на мгновение повернулся лицом к Пентекосту, и тот отпрянул, будто увидел дьявола, хотя грим, который Роберт придумал для Ричарда, был ему уже знаком. Вейн удовлетворенно посмотрел на свое отражение в зеркале. Одно веко у него было заклеено, чтобы сделать глаза Ричарда разными – один глаз больше другого.
– Все равно, Робби – три часа гримироваться для роли! Это, должно быть, настоящий рекорд.
– Не знаю. Скажу тебе правду, Гиллам, мне это совсем не в тягость. Мне нравится ощущать, как я постепенно становлюсь Ричардом. Я думаю, это чувство сродни тому, что каждый раз испытывал доктор Джекилл,[77]77
Герой романа Р. Л. Стивенсона «Странная история доктор Джекилла и мистера Хайда».
[Закрыть] превращаясь в мистера Хайда – свобода от условностей, от необходимости быть приятным, вежливым, честным, таким, каким нас учили быть. Какое завидное состояние для англичанина!
– Неужели действительно кто-то испытывает наслаждение от своих пороков? Без сожаления и чувства вины?
– О, мой дорогой, ты просто не бывал в Голливуде!
– Я никогда не видел вас таким счастливым и уверенным в себе.
– Я действительно верю в то, что я делаю. Примет ли меня таким публика или нет, другой вопрос. Я могу заставить их смеяться, но смогу ли я одновременно до смерти напугать их? Вот что главное.
– Вы до смерти напугали меня на последней генеральной репетиции.
– Может быть, тебя вообще легко напугать, кто знает? Тут нечего стыдиться. В зале всегда найдется человек, который вскрикивает, когда Гамлет закалывает Полония за ковром, хотя все знают, что сейчас произойдет. Нужно находить новые способы, как удивить зрителя.
– Кстати, об удивлении – что подумает Фелисия о вашем Ричарде? Я заметил, что она не была ни на одной репетиции.
– Я попросил ее не ходить. Мне хочется, чтобы она увидела Ричарда в законченном виде, вместе со зрителями.
– Вам, наверное, будет нелегко. Думаете, он ей понравится?
– А почему бы и нет, мой дорогой Гиллам? – Вейн не собирался рассказывать Пентекосту, насколько Фелисии была ненавистна мысль, что он играет без нее.
Он еще раз взглянул в зеркало, чтобы полюбоваться своей работой. Большинство актеров пришивали горб Ричарда к костюму, но он не захотел даже слышать об этом. Как только он пришел в театр, он сразу разделся до пояса, и его костюмер начал слой за слоем прикреплять накладку, прямо к его спине. Горб должен быть частью тела, тем, что он, Вейн, сможет постоянно ощущать у себя между лопаток, твердым и неподвижным.
Некоторые актеры хромали только, когда вспоминали об этом (Джон Барримор, играя Ричарда, отказывался хромать в любовных сценах, а Тоби Иден часто вообще забывал о хромоте своего героя), но Вейн велел мастеру-ортопеду переделать ему башмаки и изготовить специальную скобку на колено, из стали и с кожаными ремешками, которая заставляла его хромать постоянно. Он надел ее, как только прикрепил горб; в таком виде он должен был ходить два часа, чтобы привыкнуть и выглядеть естественным, когда поднимется занавес.
Скобка причиняла ему ужасную боль, несмотря на толстый слой ваты, который ему подложили, чтобы уменьшить давление ремней, но Вейн не обращал на это внимания. Боль, считал он, была частью жизни Ричарда с самого рождения, его изуродованные кости и суставы, должно быть, болели день и ночь. Предплечье Вейна было так крепко привязано к туловищу, что временами нарушалось кровообращение, и рука немела, а потом ее жгло как огнем, когда кровь вновь начинала поступать в сосуды. Кто мог знать о боли больше, чем горбатый калека с сухой рукой? Кто мог без всякого сострадания причинять боль другим?
На левой руке Вейн привязал два средних пальца и большой палец к ладони; в результате получился отвратительный, искалеченный отросток, бесполезный, но пугающий. Казалось, что два оставшихся скрюченных пальца символизируют рога дьявола, поэтому когда он протягивал руку, чтобы коснуться очаровательной Анны, присутствовавшие на репетиции вздрагивали от отвращения при мысли, что этот уродливый обрубок будет ласкать нежную щеку Анны.
Каждое утро Вейн проводил два часа в спортивном зале, развивая мускулы плеч и груди – он хотел, чтобы его Ричард имел короткую, толстую шею и мощный торс, который едва могли держать его искалеченные ноги. В сцене, где Ричард спускается с балкона, чтобы приветствовать Бэкингема, он раскачивался в воздухе на веревке, а потом прыгал на сцену с высоты пятнадцати футов. В финале пьесы он построил одну из своих любимых стен, которая в данном случае должна была изображать вал у глубокого рва, и после своего знаменитого возгласа: «Коня! Коня! Венец мой за коня!»[78]78
У. Шекспир «Ричард III», здесь и далее перевод Анны Радловой.
[Закрыть] (наверняка это были самые известные слова во всем английском театре), он научился падать на этот вал и катиться до самого края рампы, так что его тело почти свисало со сцены, когда Ричмонд и его люди убивали его.
Все эти трюки стоили Вейну многочисленных царапин, синяков, ободранных веревкой ладоней и растяжения лодыжки, но он твердо решил показать своего Ричарда физически сильным и дерзким.
Урок, который дал ему Чагрин в Манчестере, не прошел даром. Вейн полюбил Ричарда, как он не любил прежде ни одну роль, полюбил, фактически, так, как он, вероятно, никогда никого не любил. Это удивляло его самого, и насколько он понимал, пугало Лисию.
Он взял тушь, нарисовал в углу рта большую бородавку, потом решил, что она слишком похожа на мушку, стер ее и поправил грим.
В дверь постучали.
– Желаю удачи, старина! – услышал он голос Тоби Идена.
– Спасибо, – крикнул он в ответ. Тоби вошел в роль Бэкингема без всяких усилий, как он обычно входил в любую роль, без суеты и волнений. Ему было достаточно шекспировских строк. Как лунатик, он сразу находил свою прямую дорогу, подсознательно обходя препятствия, которые помешали бы более вдумчивому актеру.
Вдруг без стука кто-то распахнул дверь, и появилась Фелисия. Вейн узнал ее духи еще до того, как увидел ее отражение в зеркале, и повернулся, чтобы поздороваться с ней. К его удивлению, она отпрянула, и на ее лице появилось выражение ужаса.
– Ты испугал меня, – сказала она. – У тебя просто ужасающий вид, дорогой.
– Так было задумано.
– А тебе не кажется, что ты слегка переусердствовал? Ты ведь играешь не горбуна из Собора Парижской Богоматери.
– Нет-нет, Квазимодо был ужасен только внешне, Лисия. Ричард же ужасен во всем. – Он плотоядно улыбнулся. Сначала он хотел для роли Ричарда сделать себе комплект накладных коронок, чтобы зубы слегка выступали вперед, но потом отказался от этой идеи, не столько из-за того, что ему было бы трудно произносить слова роли, а потому, что ему показалось, что Ричарду больше подходило иметь мелкие ровные зубы. Вейн хотел подчеркнуть, что Ричард во многих своих привычках был утонченным, элегантным – принцем, рожденным во дворце, хотя и уродливым калекой. Существовала тенденция играть его неряшливым убийцей, вероятно потому, что на протяжении пьесы он сам часто жаловался на свою внешность, но Вейн считал более выразительным показать его мрачное тщеславие, постоянное, суетливое внимание к мелочам, некоторую жеманность манер, что делало его более отвратительным, но одновременно более живым.
– Мне будет непривычно смотреть на тебя из зала, а не быть с тобой на сцене, – с грустью сказала Фелисия.
Вейн кивнул. Он знал, что должен был сказать, что ему тоже непривычно быть на сцене без нее, но он ничего такого не чувствовал – напротив, он испытывал необыкновенное облегчение, удовольствие от того, что ему не надо будет беспокоиться о ее настроении, ее репликах и впечатлении, которое она производит. Впервые сцена будет принадлежать почти весь вечер только ему – это было, как заметил Гиллам Пентекост, одной из привлекательных сторон «Ричарда III» для любого актера. Здесь почти не было сцен, в которых он не появлялся бы – действительно эта роль была одной из самых длинных у Шекспира, продолжительностью почти в три часа. И Вейн не хотел, чтобы она стала хоть на минуту короче.
Фелисия осторожно чмокнула его в щеку, стараясь не попортить грим.
– Удачи тебе, дорогой, – сказала она. – Я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю, – сказал он, но его мысли были уже на сцене, и даже голос уже принадлежал не ему, а Ричарду.
Вейн ждал, что сейчас страх сцены охватит его душу и тело, парализуя как быстродействующий яд. Но на удивление он чувствовал себя совершенно спокойным, будто жестокий дух Ричарда вселился в него. Он увидел, что Фелисия удивленно смотрит на него, ожидая неизбежного момента, когда он полностью забудет текст и не будет ничего чувствовать, кроме отчаяния. Он заметил ее недоверчивый взгляд, когда погасил свою последнюю перед выходом на сцену сигарету – этот жест обычно напоминал ему приговоренного к смерти человека, идущего на расстрел, но в этот вечер в нем не было ничего драматичного – и Вейн сразу встал, лишь только в коридоре раздался крик: «Приготовились! Начинаем!»
Он не заметил, как ушла Фелисия, не обратил внимание на присутствие Пентекоста, который не решался нарушить молчание, видя сосредоточенное выражение на лице Вейна, а может быть, подсознательно ощущая его превращение в Ричарда. На лице Вейна уже появилась отвратительная усмешка, тонкие бледные губы скривились, резко выделяясь на фоне его смуглой кожи, глаза – благодаря игре света или искусству перевоплощения – становились то равнодушными и мертвыми, то внезапно вспыхивали зловещим огнем. Он был одновременно пугающе живым и совершенно безжизненным.
Ощущение было таким, какого Вейн никогда в жизни не испытывал: чувство легкости, сродни тому, которое описывали люди, принимавшие наркотики – опиум или гашиш.
Он проковылял по коридору, сжимая правой рукой рукоять меча, и неуклюжей шаркающей походкой стал спускаться по железным ступеням вниз на сцену.
