Текст книги "Бордель на Розенштрассе"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

«Она – такая мать, какой у меня никогда не было, – отвечаю я несколько развязно. – Я обожаю ее. Она так заботится обо мне!»

«О-о, мы все заботимся», – замечает Клара.

«Кажется, сегодня вечером здесь будет генерал фон Ландофф, – вмешивается в разговор Наталия. – Похоже, мадам хочет снова подружиться с военными. Благоразумная уступка, не правда ли?»

«Продиктованная осторожностью, – утверждаю я. – Уж лучше пусть на Розенштрассе «вторгнется» генерал, чем полк солдат. Война может у каждого развить политическое чутье».

«Мы имеем опыт в этой области, – говорит, улыбаясь, Клара. – Все, сколько нас есть. Впрочем, если бы делами страны управляла фрау Шметтерлинг, то не было бы вообще никакой войны!»

Наталия скатывает пальцами утолок своего кружевного воротника. «Тонкая работа, правда? – говорит она. – Когда хлопок такого высокого качества, то я предпочитаю его шелку. Шелк слишком похож на кожу. Не возникает никакого контраста. Не рассказать ли вам, что попросил меня сделать мэр?»

«Я сгораю от любопытства», – говорю я, откидываясь на диванные подушки. «Ах вы, старый евнух! – ласково бросает мне Клара. – Иногда у меня возникает впечатление, что вы предпочитаете болтать, а не заниматься любовью!» Наталия принимается рассказывать довольно банальные подробности своих свиданий с мэром, раскрывающие его склонность подражать поведению мелких домашних животных. Между делом я узнаю кое-что и о Каролине Вакареску. Клара считает, что она настойчиво обхаживает и обольщает жен видных в городе людей. «Она сделала это для себя настоящей специальностью. В ее любовной жизни наслаждение и дела тесно переплетаются. Ее любовницы часто приходят в восторг, что имеют возможность пережить пикантные похождения, не слишком рискуя попасть в скандальную историю, а они, в свою очередь, владеют секретами, которые могут помочь Каролине в других ее делах. Говорят, что она миллионерша». Мне кажется более вероятным, что она уже все промотала. Ее экстравагантность граничит с искусством. Ее интересуют только деньги других (или, в случае необходимости, кредит), ее облик и общество. Она носит самые дорогие туалеты, украшает свой дом роскошной мебелью, осыпает своих покровителей великолепными подарками, которые те, разумеется, предварительно дали ей возможность купить. Но мне кажется, что связь с Мюллером была более серьезной. Его гибель глубоко опечалила ее. Она думает лишь о том, чтобы возвратиться в Будапешт. Она обращается ко всем. И если кому-то и удастся этого добиться, то именно Каролине. Я прощаюсь с дамами и возвращаюсь к себе, чтобы объявить Алисе, что она может принять участие в вечере. Она прыгает мне на шею и целует меня так, словно я – ее любимый дядюшка. Мы падаем на кровать, и мечта вновь оживает.

У Пападакиса болезненный вид. Возможно, он слабеет по мере того, как я набираю сил? «Я встану на ноги, как только покончу с этим, – говорю я, показывая ему на свои записи. – Мы будем путешествовать. Сначала мы отправимся в Венецию, потом в Вену или Париж. Как вы думаете?» Он похож на старого облезлого спаниеля. Тяжело дыша, он смотрит на меня. «Вы не должны забывать, – добавляю я, – что вы не молодеете. Как же звали ту женщину, которая работала для вас в Лондоне? Та, с которой я переспал?» Он хмурит брови. «Соня, что ли? – вспоминаю я. – Я вспоминаю, как она сидела в своем маленьком подвале в Блумсбери и проклинала вас. Потом, совсем поздно, почти перед закрытием мы пошли в Британский музей. Я и сейчас еще ощущаю запах опавших листьев под ногами. Рядом с ней вы мне казались более интересным. Помню, ее преследовала навязчивая идея о Египте. Из-за «Книги мертвых». Что стало с вашей дочерью? Вот уже год, как она не пишет вам. Она забыла своего папу». Пападакис приносит мне бокал и открытую бутылку нирштайнского вина и ставит все на ночной столик. «Предупредите меня, когда вам захочется еще», – говорит он. «Как, вы убрали рыбу? Или вы рассчитываете на то, что опьянение заставит меня замолчать? Ваша дочь еще не развелась с этим дураком французом? По крайней мере, вы еще не дедушка? Как вы считаете? Никогда не поздно взвалить на себя такого рода ответственность. Я больше не намерен и дальше оставаться на вашем иждивении». Он наливает в бокал немного вина. «Думайте, что хотите, – отвечает он наконец. – Делайте то, что вам нравится. Великолепное вино. Его осталось еще несколько бутылок. Предупредите меня, когда вы захотите другую». Я пробую рейнское вино. Оно превосходно. Вот и снова ко мне вернулось самообладание. «Купите цветов, когда в следующий раз отправитесь в город, – говорю я ему, – только теплых тонов– красных или розовых. У которых приятный запах. Какие сможете найти. Не считайтесь с расходами. Принесите мне лучше цветы, чем пищу. Я отмечу смерть одного старого друга и мое собственное возвращение к жизни. Вы действительно были у того доктора, о котором я вам говорил? Ну, того, последователя Фрейда?» Он отрицательно качает головой. «Я не могу терять время на психоанализ или другое модное лечение. Я упрямо верю только в науку. Все остальное – лишь шарлатанство, как бы это ни преподносилось». Он развеселился.

«О! Мы так обязаны Вене! – напеваю я, спускаясь по лестнице и ведя за руку Александру. Я элегантно одет: в белое и черное; она выбрала туалет в золотистых и ярко-красных тонах, на ней бриллианты, жемчуга и рубины. Глаза она слишком сильно подвела черной тушью, размалевала щеки, маскируясь так, чтобы ее было трудно узнать. Она проходит вперед, выпрямив спину, большая доза кокаина придает ей смелость. Мы доходим до коридора и останавливаемся. Из гостиной доносятся звуки вальса Штрауса и гул голосов, запахи дыма и ароматы жареного мяса. Алиса вздрагивает от предстоящего удовольствия, и я чувствую, как меня переполняет радость. Мы сочинили для себя маленький сценарий: сегодня вечером она будет графиней Алисой д'Эльсинор, уроженкой Дании, живущей, однако, во Флоренции. Молодую двадцатитрехлетнюю девушку я представлю как свою кузину. Мы надеемся, что в эту выдумку поверят, мы лишь собьем с толку любопытных. «Никто меня не узнает, – уверяет она меня. – Друзья отца и моего брата помнят меня маленькой девочкой в матроске». Я в таком приподнятом настроении, что с удовольствием стал бы свидетелем ее нечаянной встречи с отцом. Мы проходим через двери и оказываемся среди плюша, бархата, хрусталя и мрамора гостиной. Мы очень рискуем: среди гостей журналисты и несколько опасных сплетников Майренбурга, есть сочинитель песенок – Герберт Блок и Уормен – художник. Один Уормен представляет собой достаточно серьезную угрозу, но он не узнает в Алисе ту молодую особу, за которой приударял в «Жюиф Амораль»; когда их представляют друг другу, он целует ей руку и, забавляясь, говорит, что она богиня, портрет которой давно мечтал написать. Барон Карсовин, молодой депутат, обнаруживает, что является ее дальним родственником, и, морща лоб, вспоминает, что они, должно быть, встречались раньше, «возможно в Венеции». Не углубляясь в прошлое, он торопится вступить в спор, который затевают принц де Галль и мадам Кеппель о внешней политике Франции. Старый джентльмен, увешанный наградами, уверяет, будто бы знает мать Алисы. «Конечно, он ее знал, – шепчет она. – Он был ее любовником четыре или пять лет назад и пытался подкупить меня, принося мне шоколад от Шмидта. А отца моего он подкупал тем, что поверял биржевые тайны, и это обеспечило оплату всех расходов по содержанию нашего нового дома!» Генерал уже здесь. Он повернулся спиной к камину с таким бравым видом, что казалось, будто он стоит перед карательным взводом. Я так и жду, когда кто-нибудь завяжет ему глаза. Он очень высокий и худой, с длинной шеей, на которой выступают голубоватые вены. Седые борода и усы около рта и подбородка пожелтели от табака. У него довольно длинные волосы. Одет он в вечерний костюм устаревшего фасона. Сцепив руки за спиной, он разговаривает с фрау Шметтерлинг, которая надела сегодня серебристо-голубое платье, оголяющее плечи, и с Каролиной Вакареску. Ее репутация генералу, как я полагаю, известна, потому что, хотя ей и удалось очаровать его, но по отношению к ней он скорее сдержан и учтив. Представляют и нас с Алисой.

«А не целесообразно ли сформировать группу людей, которые хотят уехать?» – спрашивает Каролина, распространяя вокруг себя облака своих нежных духов и сверкание переливающихся шелестящих оборок. «Если бы мы только могли, размахивая белым флагом, добраться до гор! Вряд ли между обоими лагерями прерваны все связи. Они должны понимать, что в цивилизованном мире разразится скандал, когда узнают, как поступили с невинными людьми».

«Но, дорогая, здесь вам не угрожает никакая опасность, – отвечает генерал. – Хольцхаммер истратил все боеприпасы. Впрочем, вы, несомненно, заметили, что обстреливали только центр города. Сейчас гораздо безопасней в самом Майренбурге. Страна наводнена разбойниками, дезертирами, восставшими крестьянами. Бесполезно строить какие-либо планы».

«Следует ли это понимать, что разрешение на право выезда не будет дано?» – спрашиваю я.

«В данный момент это исключено». По тону, с которым он говорит, можно подумать, что он сообщает нам самую радостную весть. «Если учесть, сколько солдат дезертирует, то Хольцхаммер едва ли продержится больше недели. А потом… мгновенная контратака при поддержке Берлина или без нее, и все будет кончено. Мы дождемся своего часа. Главное – выбрать подходящий момент».

«Так значит, наши потери не столь значительны, как считают они?» – почти язвительно интересуется Каролина.

«Наши потери, дорогая, незначительны. Австрия еще пожалеет, что ввязалась в то, что в конечном счете оказалось простой внутренней ссорой». Каролина бросает на меня взгляд, как будто ждет от меня поддержки, но я ничем не могу ей помочь. Выдохнув через нос, словно львица, которая недостаточно стремительно бросилась на свою жертву и позволила ей ускользнуть, она, полная достоинства, удаляется в поисках другой дичи. К нам подходит Клара. Она сегодня отказалась от своих вечных английских костюмов, надела платье из золотистой ткани и причесалась «а ля мадам Помпадур», в результате выглядит лет на пять моложе. Она идет под руку с подвыпившим Раканаспиа. На нем слишком просторный и, по всей видимости, не принадлежащий ему переливчатый костюм сизого цвета. Он обращается к генералу, высказывая свое мнение, полное недомолвок. По-французски он объясняется так косноязычно, что его никто не понимает. «Вам нечего бояться, – говорит фон Ландофф, подкрепляя свои слова движением головы так, словно он имел дело с умственно отсталым. – Самое большее через неделю вы сможете вернуться к себе». Наблюдая за фрау Шметтерлинг, Раканаспиа переходит на русский язык, что позволяет ему говорить свободно и откровенно, не слишком рискуя обидеть хозяйку. «Великолепный вечер для вас двоих, – замечает Клара. – Вы оба выглядите потрясающе. Изумительная пара». Она виснет на руке Раканаспиа, стремясь увлечь его в центр гостиной, где Блок чувствует себя на верху блаженства в окружении своих почитательниц, а Стефаник разглагольствует с хмурым видом о летательных снарядах. Входит княгиня Полякова. На ней платье из черного тюля и украшения из жемчуга, в то время как ее возлюбленная в воздушных кружевах напоминает только что севшего на поверхность воды лебедя. Ее короткие завитые волосы подхвачены лентой, на которой укреплены два бледно-розовых страусовых пера, сочетающихся по цвету с ее веером. У нее нежный здоровый цвет лица, свойственный англичанкам, и она совершенно не накрашена. Алиса хочет узнать, кто она, и, когда я ей это сообщаю, шепчет: «Пойдем поговорим с ними. Они, похоже, самые интересные здесь личности». Временами, поддаваясь неосторожным побуждениям, она выдает свой юный возраст. Мы пробираемся сквозь толпящихся гостей, направляясь к паре лесбиянок. «Вы что-то совсем не показываетесь», – говорю я им.

«У меня были проблемы со здоровьем, – отвечает княгиня. – Диана, святая душа, ухаживала за мной. А потом ей, разумеется, нужно было охотиться за новостями». Леди Кромах с некоторым раздражением смотрит на свой веер, а потом, адресовав мне слащаво-насмешливый взгляд, интересуется вкрадчивым тоном: «Ну а как чувствуете себя вы, господин фон Бек?»

«Замечательно, леди Кромах. Благодарю вас. Получили ли читатели удовольствие, читая ваши статьи о войне?»

«Телеграфная связь нарушена. А доверять почтовым голубям нельзя. Какой-то период времени я использовала чиновника из бюро военной связи, но вот уже несколько дней, как его оттуда уволили. Боюсь, мне придется довольствоваться ретроспективными статьями, когда все закончится, впрочем, мне не кажется, что судьба Майренбурга так уж интересна всему миру. Не правда ли?» Она делает вид, что ждет ответа. «Я ограничиваюсь тем, что пишу своеобразную хронику событий для ежемесячных журналов, отражающую здешнюю атмосферу. Так что без дела не сижу. Какая чудесная брошь, дорогая!» Она опускает взгляд на грудь Алисы. «Скажите, а вы тоже живете здесь?» Княгиня Полякова выходит из себя, терзаемая ревностью. Она едва заметно прижимает длинный и тонкий палец к губам и лукаво спрашивает меня: «Как дела у вашего негритенка, Рикки?»

«Он поет так чудесно, как никогда, – откликаюсь я. – А еще он учит меня играть на банджо». Я поражаюсь тому, что она продолжает мне верить. Она увлекает свою подругу подальше от нас. «Ваша кузина прелестна», – бросает леди Кромах, подмигивая мне за спиной княгини. – Я нахожу ее ужасно обольстительной». Думаю, что она очень заинтригована. Алиса же рвет и мечет. «Какая отвратительная ведьма!» «Кто, леди Диана?»

«Разумеется, нет». Она снова виснет у меня на руке. Мы подходим к буфету. «Я-то думала, что будет что-то менее традиционное, ну, скажем, что-то с восточным оттенком. Что-то такое декадентское. А здесь… Можно подумать, что мы находимся на одном из приемов, которые дает моя мать».

«Кроме одного: что большинство женщин здесь – проститутки, а все мужчины – развратники». Я протягиваю ей ломтик холодного лосося.

«И правда, как это похоже на вечера моей матери». Она разражается смехом. Давненько я уже не видел ее в таком радостном и беззаботном настроении. Я люблю ее. Какое облегчение чувствовать, что все вновь встало на свои места. «Ты великолепен сегодня, – заявляет она. – Ты снова такой, каким я тебя узнала. Я так рада, что у тебя счастливый вид, Рикки».

«А я счастлив оттого, что счастлива ты. Оказывается, так просто сделать тебя счастливой, малышка». Меня переполняет чувство нежности к ней.

«Я счастлива, потому что ты решил воспринимать меня всерьез и относиться ко мне как к равной, как мне кажется. Я гораздо более взрослая, чем выражает мой возраст. Мне это часто говорили».

Ты вечно будешь моим обожаемым сокровищем, Алиса, мое сладострастное дитя, женщина и дочь моей мечты. Как я желаю твою нежную живую плоть, бархатистые возвышенности и таинственные гроты. Звуки твоих криков, музыку твоего наслаждения. Я впиваюсь тебе в шею, в горло, в плечо. Я сделаю все, что ты хочешь. Я буду говорить, я стану таким, каким ты желаешь, чтобы и ты оставалась такой, какой я тебя хочу. Меня начинает обескураживать то, какой оборот принимает наш разговор с ней. Я спрашиваю, не хочет ли она познакомиться с другими присутствующими. «Вот тот, около Терезы, это ван Геест, банкир. А это, конечно, граф Белозерский. Человек, с которым разговаривают обе наши лесбиянки, Вилке – похититель драгоценностей. Ты вряд ли бы захотела с ним встретиться. Он выглядит довольно респектабельно и, разумеется, предпочитает не распространяться о своей деятельности». В гостиной становится все более шумно, атмосфера накаляется. С глуповатой улыбкой младенца, подав одну руку Наталии, а другую – Эми, генерал отходит от камина и направляется к буфету, на котором выставлена закуска. Ведь здесь он оказался, в конце концов, чтобы на какое-то время забыть о войне. Шампанское льется рекой. Выстрелы пробок звучат, словно иронический отзвук недавних событий. Мы забываем о Хольцхаммере. Прежде чем мы успеваем подойти к русскому романисту, незаметно убирают двери, и образуется небольшой танцевальный зал. На эстраде с раздвинутым занавесом среди пальм в горшках занимает место оркестр, состоящий исключительно из женщин. «Ужасно думать, – произносит княгиня, величественно вышагивая рядом со своей подругой, – что мы ищем удовольствия неподалеку от Вены, в то время как этот город причинил нам столько страданий». И она смело открывает танцы вместе со своей возлюбленной под аплодисменты других гостей, которые постепенно присоединяются к ним. Клара вальсирует с хмурым Стефаником, который не отрываясь смотрит под ноги. Фрау Шметтерлинг танцует с обходительным Белозерским, Алиса – со мной. «Та-та-та-пум!» – бурчит генерал фон Ландофф, кружа Наталию. Такое впечатление, что все мы внезапно опьянели. Все превратилось в сплошной вихрь шелков, нарумяненных лиц, смешение запахов вина, духов и цветов. Я не замедлил выйти из круга, смеясь, соединяю в танце Клару с княгиней Поляковой, а Алису – с леди Дианой. Под теплым светом люстр колышутся платья, ослабляются галстуки, мелькают нижние юбки. Оркестр состоит из женщин почтенного возраста в несколько жалкой одежде. Но есть среди них и три молодые девушки с темным цветом лица, которые могли бы сойти за сестер. Мое внимание привлекает виолончелистка. Она такая же пухленькая, как и другие, но гораздо красивее. Играет она, бесспорно, со страстью: ноги расставлены в стороны, все ее тело раскачивается в ритме музыки, в глазах такое волнение, какое бывает у женщины, испытывающей сладостные муки. «Я решил посетить одного из моих старых и самых дорогих родственников, он жил в своем поместье на Украине, – рассказывает граф Белозерский Наталии. – Я провел там большую часть своих детских лет, и вот отправлялся туда зимой, после большого перерыва. Несколько раньше, в тот год, я получил из Санкт-Петербурга новость о том, что я прощен. Я мог бы положить конец своей ссылке, однако я уже обосновался в Париже и не жаждал изменять свой образ жизни. В конце концов, для меня это путешествие было также поводом получить подтверждение о моем прощении и удовлетворить свое любопытство, проведав дядюшек, тетушек и кузенов, которых я не видел четырнадцать лет. Шел снег, и с вокзала я поехал на тройке. Я забыл о том, насколько безграничной бывает степь. Снег покрыл землю, и она превратилась в ослепительной белизны океан, в котором деревья вырисовывались вдали наподобие корабельных мачт. Моя жена, француженка, предпочла, чтобы я ехал один. Сопровождал меня только старик крестьянин, правивший тройкой. Мы были на полпути к усадьбе, когда внезапно моя память ожила. Я никогда не переживал ничего подобного. Это было похоже на сон: казалось, я так погрузился в столь четкие, навсегда оставшиеся в душе воспоминания, что уже не воспринимал происходящего вокруг. Была глубокая зима, а я вдруг ощутил себя в разгаре лета, и когда мы прибыли, я с изумлением обнаружил, что на дворе мороз. Острота и пронзительность ощущений, дорогая Наталия, не поддаются описанию. Воспоминания тяжелым грузом легли мне на душу. Я плакал и с грустью осознавал, что понять причину того, что я почувствовал, меня подтолкнул малообъяснимый романтизм. Однако я знаю, что вел в Париже более полезную и интересную жизнь, чем та, которая могла бы быть у меня там, где я родился». По лицу у него бродит ностальгическая улыбка. Наталия рассеянно кивает ему, затем поворачивается, чтобы налить еще один бокал шампанского. Капитан Маккензи коротко здоровается, проходя мимо меня, и направляется к графу Стефанику. Живой, приветливый взгляд шотландца контрастирует с мучительно искаженным лицом со следами злоупотребления наркотиками. Мы с Алисой догоняем его. Из-за шрама на губе кажется, что он постоянно ухмыляется. Понять его нелегко, потому что он говорит по-немецки с сильным шотландским акцентом, слишком мягко, искажая звуки. Однако, когда к нему обращаешься по-английски, сразу замечаешь, что на этом языке он изъясняется еще менее вразумительно. С Рудольфом Стефаником он с воодушевлением беседует об аэростатах. Он утверждает, что на воздушных шарах можно вести разведку; он также слышал, что они содействовали обстрелу Парижа тридцать лет назад, хотя пруссаки, разумеется, всегда отрицали, что действовали так негуманно. Он смеется. Я спрашиваю себя, будет ли Хольцхаммер отрицать свою вину в разрушении Майренбурга. Очевидно, они намереваются перегородить реку и изменить ее течение, чтобы лишить нас питьевой воды. «До вас не доходили такие слухи, фон Бек?» Пока нет. «Я не получил ни одной действительно надежной новости, капитан. До нас здесь доходят только странные слухи да пересуды. Мы находимся как на необитаемом острове. Но это не мешает тому, что за ночь мы выслушиваем до сотни откровений и разоблачений».

«Я взял за правило не обращать ни на что внимания. – Он принимает чопорный вид. – Мне кажется, что законы коммерции, которой я занимаюсь, тоже требуют этого. Быть владельцем курильни опиума значит быть в некотором роде духовником-исповедником. У нас есть что-то общее с адвокатами». Он смеется.

«И с врачами», – вставляет Алиса.

Капитан Маккензи медленно кивает головой. «Да, и с врачами». Рудольф Стефаник так энергично двигает руками, словно у него одежда вот-вот лопнет по швам и появятся крылья. «Но в этом нет никакой логики, – заявляет он, – если они действительно вздумают перегородить реку. Вся эта кампания проводится по-дилетантски. Она принесла бесполезные страдания и обычным гражданам, и военным. Вполне возможно, что австрийцы не тешат себя иллюзиями. Полагаю, что Хольцхаммер получил подготовку в Пруссии».

«Большинство офицеров Майренбурга вышли из местных военных школ, – говорю я ему. – Но у них нет никакого опыта. И вы, полагаю, согласитесь, что ситуация необычная. Верите ли вы в то, что в рядах Хольцхаммера такое количество дезертиров, как говорят?»

«Это хотели узнать с моей помощью. Они хотели, чтобы я надул свой шар, они бы привязали его, а я поднялся на шаре. Я отказался. Единственный выстрел погубил бы его, а заодно и меня. Теперь они поговаривают о создании собственных летательных аппаратов. Я сказал, что охотно буду их консультировать и давать советы. – Стефаник вдруг опускает голову и, глядя исподлобья, улыбается Алисе. – Как только все это закончится, я с удовольствием возьму с собой в шар красивую пассажирку и покажу ей мир таким, каким его видят ангелы». Глаза Алисы сияют, когда она встречается с ним взглядом. «О, граф! У меня уже достаточно грехов, чтобы не видеть то, что видят ангелы».

«Но вы достаточно невинны, чтобы попытаться сделать то, что попытался сделать дьявол», – говорю я Стефанику, отослав Алису. Это замечание вызывает смех. Уормен и Раканаспиа ведут пьяный разговор. Серьезный вид Раканаспиа забавляет Уормена. «Ах, этот завораживающий разврат! – восклицает он. – Ну как можно устоять перед ним?»

«Это привлекательность болезни, развращенности, смерти; это желание сложить с себя всякую ответственность, политическую и моральную, – возражает убежденно русский. – Часто это соблазняет тех, кто получил очень строгое воспитание, тех, кто выставляет напоказ и смакует чувство вины по отношению к самим себе из-за того, как им следует себя вести в обществе. И они действительно виноваты. Виноваты в том, что порождают войны и голод. На их совести мертвые, и сюда они приходят, чтобы найти облегчение и получить наказание… (Раканаспиа говорит несколько бессвязно.) Именно они творят разврат и насаждают развращенность!» – заключает он не так уверенно, как начал.

Уорман хихикает и поворачивается к одной из полок с цветами. «Лилии, лилии, лилии! Я мог бы быть для них отцом и ухаживать за ними как за собственными детьми. А в час их смерти я достойно их похороню, я возведу над ними памятник и покрою их другими лилиями, чтобы аромат живых смешался с запахом умерших. Я осознаю свою ответственность. Я чувствую себя в долгу перед лилиями!»

Раканаспиа взывает к нам, но мы от всего сердца смеемся над Уорменом. Русский прислоняется к одной из колонн и делает вид, что слушает только оркестр, который играет что-то напоминающее цыганский танец. К нам подходит генерал, ведя под руку фрау Шметтерлинг. Лицо у него побагровело, он с трудом дышит, стараясь, однако, не показать, что выбивается из сил. Фрау Шметтерлинг сияет, кажется, ей удалось вырвать у генерала несколько обещаний. «Я поручу заняться этим вопросом молодому капитану Менкену». Он протягивает ей бокал шампанского, затем кланяется Каролине Вакареску. Каролина обращается к Кларе, затем обе подходят к нам, к Алисе и ко мне. Молодая искательница приключений выпила больше, чем следовало. «Между нами, там была настоящая химия, – бормочет она, – я не могла этому помешать. Я не могу объяснить это. Но она избавилась. Я знаю, что он страдает от этой потери. Напряженность спала, а в этих случаях скоро начинаешь скучать». – Кажется, она говорит о Мюллере. Клара терпеливо ее выслушивает. – «Мы пытались восстановить эту страсть, которая сметала любую неловкость, заглушала угрызения совести, но наша связь стала пустой. Однако мы еще были связаны друг с другом тем, что делали вместе или с друзьями, или с посторонними. (Каролина вдруг устремила свой взгляд на меня, словно хотела проследить за моей реакцией.) Нас объединило преступление. Все, что я могла делать, это наблюдать за ним, когда он соблазнял тех, кто в конце концов присоединялся к нам. Вот так мы работали, так утверждали законность и обоснованность нашего образа жизни. Что в этом плохого? Неужели правда можно сказать, что такая реальность лучше, чем любая другая?»

Один Раканаспиа удостоил ее ответом. «Одна из реальностей – здоровая, а другая, та, которую вы описываете, таковой не является. Выраженный таким образом романтизм в конце концов уничтожает тех, кто его исповедует. Так всегда происходит. А вот процесс разрушения далеко не романтичен, и перенести его трудно. Все это просто гнусно. Спасайтесь, если это еще возможно, пока есть время. И никогда больше не связывайте свою судьбу с человеком, подобным Мюллеру».

Она впадает в сентиментальность, что ей вовсе не свойственно. «Вы никогда не сможете понять, каким человеком был Мюллер. От него исходила власть, он излучал авторитет. Он плевал на условности. За все он заплатил головой».

«Но теперь он уже мертв», – тихонько произнесла Клара, пытаясь перевести мысли Каролины на другую тему.

Уормен проводил их циничным взглядом, когда они пересекли гостиную и удалились. «Я слышал, что Каролина Вакареску осталась на свободе потому, что сама сообщила такие сведения, которые позволили арестовать Мюллера».

«Способ несколько нетрадиционный». Я в это не верю. Мне кажется, что Каролина искренне горюет по поводу трагической судьбы Мюллера. Я замечаю человека, которого часто видел на устраиваемых здесь вечерах. Я всегда полагал, что это сам мэр города. На самом же деле он был всего лишь бывшим членом муниципалитета Майренбурга. Он нетвердо держится на ногах, притопывает, изображая таким образом вульгарную пародию на польку. Галстук у господина Кралека сбился на сторону. Пластрон рубашки заляпан соусом. Только Долли соглашается танцевать с ним. Он приходит в заведение повидаться с девочками почти каждый вечер, пьет сливовую водку, ест пирожные с кремом, затем на рассвете возвращается к своей жене, с которой, как надо полагать, он еще тоже занимается любовью. Все это он будет проделывать до тех пор, пока не околеет как собака. У него красноватая, толстая, покрытая складками шея. Физиономия представляет собой опухшую, покрытую фиолетовыми прожилками бесформенную массу. Жесты его выдают досаду и полное отсутствие достоинства; он требует к себе внимания и уважения. Девицы с ним снисходительно-любезны, что он воспринимает как страх перед ним. Сам себя он считает честным и порядочным буржуа. «Порядочный буржуа, такой, как я, считает, что из этого города нужно прогнать всех евреев, – заявляет он. – Порядочный буржуа, такой, как я, не в восторге от увеличения налогов». Я как-то слышал, что один наивный посетитель спросил его, как могло случиться, что уважаемые жители Майренбурга, к представителям которых он, очевидно, относил и себя, подписали петицию с требованием сместить его с должности. Он с полной серьезностью пояснил, что большинство подписей были поддельными и что сама петиция была элементом заговора, замысленного сионистами, обеспокоенными тем, что он укрепит свое положение. «Чтобы я не смог больше бдительно следить за всеми делами и честно выполнять свои функции».

Вдруг он пошатнулся и упал на пол. Долли пытается поднять его. Жениха Долли что-то не видно. Уормен говорит Алисе о другом госте, журналисте, маленьком человечке средних лет, который стоит в другом конце комнаты. «Однажды он проснулся в больничной палате, убежденный в том, что все еще находится у фрау Шметтерлинг, и приказал одной из сестер милосердия раздевать его. Она охотно ему подчинилась. Прошло четыре дня, прежде чем он понял, что его увезли из борделя. Сестра милосердия не хотела, чтобы он покидал больницу. Сообщая врачу о состоянии его здоровья, она докладывала, что поправляется он очень медленно. Таким образом она скрывала его целую неделю, пока кто-то из ее коллег не вызвался помочь ей в уходе за ним, а она отказалась. Ее разоблачили и тут же лишили места. Наш пациент проводил ее в бордель, куда ее взяли, и какое-то время она консультировала девиц по медицинским вопросам». Алиса воспринимает эту историю недоверчиво, но Уормен утверждает, что говорит чистую правду. Генерал в обществе фрау Шметтерлинг тоже обсуждает вопросы здоровья. «Мой врач имел наглость прописать мне лечение ртутью – это означает, что он считает меня больным сифилисом. До тех пор, пока этот идиот откровенно мне все не сказал и не объяснил, что я подхватил эту болезнь, я продолжал жить так, как и всегда. И вина в этом не моя, а его».

«Вы спрашивали его об этом?» – интересуется фрау Шметтерлинг.

«Всеми возможными способами».

«Но не прямо?»

«А разве он был со мной откровенен, мадам?»

Становится душно, дышать все труднее. Мы подходим к двери. Вилке, скромный, сохраняющий самообладание и, возможно, наиболее достойно ведущий себя здесь мужчина, разговаривает об Амстердаме с Кларой, которая тоже знает этот город. Его нисколько не беспокоят раздающиеся вокруг шум и смех. Он жестикулирует своими большими руками, вспоминая какой-то квартал голландского города, и спрашивает у Клары со своей привычной степенностью, как давно она приехала оттуда. «Какой великолепный экземпляр!» – шепчет мне Алиса, когда мы проходим мимо. Я делаю вид, что это оскорбляет меня. «Может быть, ты хочешь, чтобы я тебя представил?» Она бросает на меня насмешливый взгляд, притворно сердясь: «О! Не говори глупостей! Такой не может всерьез интересоваться женщинами. Он или испытывает к ним лишь дружеские чувства, или же быстро овладевает ими и бросает. Даже в моем возрасте это просто бросается в глаза!» Сколькими же наблюдениями подобного рода напичкала ее мать? И вновь я задаюсь вопросом, что же привлекательного Алиса нашла во мне. Может быть, это некоторая слабость, которая позволяет легко управлять мной? Не знаю. Я окидываю взглядом заполненную людьми гостиную. Как только я мог думать, что все здесь правильно и здраво? Мы все безумцы. Мы находимся в аду. Я всматриваюсь в каждое лицо. Здесь только две женщины, с которыми я не переспал. Одна – сама фрау Шметтерлинг, другая – леди Кромах. Она стоит недалеко от двери вместе с княгиней Поляковой. Англичанка надкусывает маслину. «Фрау Шметтерлинг сказала мне, что вы пишете, господин фон Бек. Ваши опусы можно прочитать в берлинских газетах?» Я развеиваю ее заблуждения, отрицательно качая головой. «Я дилетант, леди Кромах. У меня не такой уж большой жизненный опыт, чтобы я о чем-то мог заявлять авторитетно, а кроме того, я ужасно ленив».