Текст книги "Бордель на Розенштрассе"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Майкл Муркок
Бордель на Розенштрассе

Между крепостью Хемниц, сооруженной в XVI веке, и монастырем капуцинов XVIII века возвышается базилика Сен-Ваклар, объединившая в себе романский, готический и барочный стили. Эти три свидетеля своих эпох находятся как раз над площадью Кёнигсплац и великолепным, совсем новым концертным залом в современном египетском стиле, обязанном своим существованием Чарлзу Ренни Макинтошу. Можно с уверенностью сказать, что в Майренбурге не было ни одного уродливого здания, просто некоторые были чуть-чуть красивее других. Многие путешественники останавливаются здесь, направляясь на воды в Карлсбад, Мариенбад и Франценбад. Майренбург связан с Веной железнодорожным и водным путями. Здесь часто делают пересадку, меняя порой и способ передвижения. Железнодорожный вокзал сооружен по проекту Каммерера; это настоящее чудо строительной техники в стиле «либерти». Отсюда удобно добираться до Праги и Дрездена, Санкт-Петербурга и Москвы, Вроцлава и Кракова, Будапешта и Вены и еще дальше до Венеции и Триеста, куда тоже можно добраться пароходом.

В Майренбурге процветают легкая промышленность и торговля, город также имеет немалый доход за счет туристов, которые его посещают в любое время года.

Доходы от туризма идут на сохранение и реставрацию старых зданий. Известно также, что принц Бадехофф-Красни, последний правитель провинции Вельденштайна, столицей которой и является Майренбург, значительную часть своего состояния выделяет на строительство новых сооружений, а также для покупки произведений современных художников, для местной галереи. Именно поэтому его вполне справедливо прозвали «современным Лоренцо де Медичи», впрочем, принц, кажется, сознательно в своих действиях хочет походить на знаменитого флорентийца. Ныне Майренбург представляет собой центр возрождения современной Европы.

Р.П. Даунс

«Города, которые завораживают».

Келли, Лондон, 1896

МАЙРЕНБУРГ

Теперь я в состоянии довольно продолжительное время двигать правой рукой. Несмотря на случающиеся порой внезапные приступы слабости и озноба, моя левая рука также действует вполне прилично. Меня продолжает опекать старый Пападакис, и я больше не боюсь остаться брошенным на произвол судьбы. Мои теперешние ощущения ничуть не тяжелее, чем те, которые я испытал ребенком, навещая больного члена семьи. Мне всегда удивительно трудно воскресить в памяти то чувство тревоги, которое часто угнетало меня в юности. Некоторые мелкие неприятности, такие, как, например, боль в гениталиях, ничего не значат по сравнению с моими нынешними приступами гнева или отчаяния! Беспомощность, возникающая в результате болезни или преклонного возраста, напоминает о том, сколь тщетны наши попытки улучшить свое собственное состояние. Казалось, что мои старые раны совсем затянулись, а теперь, когда я собираюсь их бередить, возможно, обнаружу, научился ли я в результате чему-нибудь или выясню причину своих страданий.

Город Майренбург несравненной красоты. Самые знаменитые архитекторы и строители вложили весь свой талант в создание этих красот, начиная с X века. Здесь нет ни одного здания, даже самого незначительного, типа склада, сарая, мастерской, которые бы не вызывали восхищения и не выглядели как настоящее произведение искусства. В сентябрьское утро, незадолго до рассвета, из серого тумана разносятся гудки паровозов. В густом воздухе виднеются только два одинаковых готических шпиля собора Сент-Мари, похожих на две симметричные, обточенные волнами скалы, возвышающиеся над серебристой поверхностью лениво застывшего моря. В Майренбурге я жил полнокровной жизнью. Как ни странно, в то время смерти я боялся куда больше, чем сегодня, когда она заявляет о себе каждой клеткой, каждым органом моего тела. Никогда я не жил так напряженно. Живя долгие годы в Майренбурге, я томился от тягостной и дурманящей чувственности в атмосфере, пропитанной сексуальным исступлением. Дальнейшее погружение в эту обстановку, если бы это было возможно, неизбежно привело бы меня к гибели, вот почему я, хотя и с сожалением, расстался с тем периодом своей жизни, который был связан с Майренбургом. Полагаю, что я лишился самого лучшего в жизни. Разумеется, все стало значительно проще с тех пор, как я переехал в Италию, и вынужден был изменить свои привычки, о которых прежде даже не задумывался. Меня навещают друзья, мы предаемся воспоминаниям, воскрешаем в памяти лучшие мгновения жизни, посмеиваемся над худшими. Время не изменило нас. Однако никто из моих друзей не бывал в Майренбурге, и мне не верят, когда я рассказываю обо всем, что там произошло со мной. А было что рассказать. Александра. Моя Алиса. Она так и осталась шестнадцатилетней. Вот она отдыхает, завернувшись в зеленый бархат. Я касаюсь ее душистой желто-розовой кожи, словно хочу согреть этот оранжерейный цветок в первые осенние дни. А в это время из танцевальной залы внизу слышны звуки скрипки, в кафе «Моцарт» играют вальс. Запах моего члена смешивается с благоуханием ее тела, напоминающим аромат меда и роз. Сверкающий взгляд, на алых губах играет томная улыбка, лицо обрамлено темными кудрями. Она раскидывает в стороны тонкие руки, раскрывая объятья. Александра. Она заставляет называть себя Алекс. Позже она станет Алисой. Я околдован ею, она – воплощение моей мечты. За окнами, словно мираж, виднеются шпили и крыши Майренбурга. Еще немного, и я стану жертвой своего воображения. Эти огромные зеленоватые глаза внимательно и ласково смотрят на меня. Я покорен. Моя Александра. Она поворачивает голову, слегка приподнимая плечи, и произносит мое имя:

«Рикки!»

Я кладу ручку и пытаюсь взглянуть поверх бювара, не появилась ли передо мной та, голос которой я только что услышал. Но увы! И я продолжаю писать, испытывая удовольствие только оттого, что хоть чуть-чуть могу погрузиться в атмосферу тех далеких дней.

Ребенком, когда я играл в солдатики, я формировал батальоны, расставлял кавалерию и артиллерию, испытывая порой неожиданные приступы столь сильного сексуального наслаждения, что часто достигал не только эрекции, но даже оргазма. И теперь еще, если я прохожу мимо выставленных в витрине магазина оловянных солдатиков, я ощущаю волнение не менее слабое, чем в возрасте двенадцати-тринадцати лет. Я не могу объяснить, почему эта игра с солдатиками производила на меня такое действие тогда и почему она действует на меня так же и теперь. Может быть, это связано с тем, что фигурки находились в полной моей власти, но сами они, в свою очередь, выпускали на волю потенцию моего члена, избавляя от необходимости соблюдения приличий и условностей, диктуемых воспитанием. Разумеется, у меня, ребенка, была лишь довольно слабая власть. Мои братья и сестры были значительно старше меня, поэтому мои юные годы протекали в относительном одиночестве. Имя моей матери никогда не произносилось. Позднее я узнал, что она уехала куда-то в Румынию в обществе некоего голландца.

Случаю было угодно, чтобы я на короткое мгновение встретился с ней незадолго до ее смерти в модном когда-то ресторане на улице Виктора Гюго и узнал в ней даму, которую видел дома на портрете. Она показалась мне маленькой и скромной. Когда я назвался, она была со мной очень любезна. Она, как и ее голландец, была одета во все черное. Отец мой проявлял интерес главным образом к политике. Он был на государственной службе и поддерживал Бисмарка. В Беке, нашем поместье, меня воспитывали гувернантки преимущественно из Шотландии, которым помогали очаровательные горничные, охотно занявшиеся со мной, когда пришла пора, и половым воспитанием. У меня складывается впечатление, что на мою жизнь всегда сильно влияли женщины.

Наступает рассвет, и Майренбург начинает дребезжать, словно монеты в кружке для сбора денег нищего: это час, когда по городу проезжают первые конки и первые экипажи. Отворяются ставни, распахиваются окна. Светло-желтый диск солнца вырисовывается в тумане, который постепенно рассеивается, открывая небо белесого цвета. Камни Майренбурга, белые и серые, блестят на солнце. Жители разговаривают на немецком, но с сильным английским акцентом, для форса имитируя венский диалект: они произносят звук «р» как «в». С далекой площади доносится звон колоколов католического храма. С самых высоких точек Майренбурга видны почти все его башенки и крыши, переплетение его труб, балконы и живописные колокольни, мосты, сооруженные в эпоху властвования королей, городские крепостные стены и каналы. Жилые дома, гостиницы и современные магазины преисполнены благородства и дышат вдохновением, так же как и расположенные по соседству с ними дворцы и церкви, памятники архитектуры, созданные Соммарагу, Нирмансом и Каммерером. Но вернемся к моей Александре. Раскинувшись на кровати, она поднимает глаза и смотрит на меня, прикасаясь маленькими грудями к моему ленивому пенису. В комнате жарко. Солнце пробивается сквозь щель в плотных занавесках, освещая узким лучом кровать и мою спину. Наши лица и ноги находятся в густой тени; белые струйки спермы ударяют ей в шею, а ее крик раздается в унисон с моим; моя Алиса. Я откатываюсь в сторону и смеюсь, испытывая истинное блаженство. Она зажигает мне сигарету. Я ощущаю себя полубогом. Курю. Не хочется делать ни малейшего движения. Она – настоящий эльф, сказочное существо, пришедшее в мою жизнь. Над Майренбургом встает заря. Чуть позже мы заснем, а ближе к полудню, завернувшись в свой черно-белый шелковый халат, я выйду на балкон, чтобы насладиться чудесным видом, который не сравним ни с каким другим, даже с видом на Венецию. Я бросаю взгляд на стол и на записную книжку в синей кожаной обложке, в которой иногда пытаюсь сочинять для нее стихи. Эту записную книжку подарила самая младшая из моих сестер. На переплете напечатано золотыми буквами мое имя: Рикхардт фон Бек. Я – младший сын в семье, блудный сын, и в этом качестве пользуюсь почти всеобщим снисхождением. Старые деревья шелестят листвой под легким западным ветерком. До меня доносится запах мяты и чеснока. Пападакис приносит мне какие-то вещи и немного морфия. Я замечаю, что дрожу, но это происходит не от боли и не от слабости. Я дрожу так, как дрожал тогда, чувства мои обострены до такой степени, что становится почти невыносимо. Я ласкаю кожу незрелого персика. Снова вижу, как опьяненный одинокий студент уходит с ее вечеринки все в том же светло-голубом мундире без фуражки, которую заменяет слишком большая фетровая шляпа; он осторожно спускается по широкой лестнице Младота, называемой также порой лестницей Тилли. Шляпа закрывает его глаза и наползает на уши. Еще детские губы складываются в трубочку, и он, слегка фальшивя, насвистывает арию из оперы Моцарта. Он пытается отыскать дорогу к Старому кварталу, где он живет. На лестнице с ним столкнулись две юные розовощекие и белокурые работницы, одетые в шали и длинные темные кофты, хихикнули и удалились, но он не обратил на них ни малейшего внимания. Спустившись по лестнице, он направился к мостовой. По обеим сторонам широкой дороги растут ели и кипарисы, совсем рядом возвышаются ворота из кованого железа и гранитные колонны Ботанического сада.

Прежние резиденции правителей, расположенные на окраине Старого квартала, превратились нынче главным образом в общественные здания и музеи. За парками, окружающими их, тщательно ухаживают. Если бы студент немного сдвинул шляпу, то увидел бы самое большое здание, вдоль решеток которого он проходит. Оно было некогда летней резиденцией графа Гюнтера фон Бодессэна, утверждавшего, что он любит этот уголок больше, чем свое баварское поместье. Одно время граф представлял здесь свою родину в качестве посла по особым поручениям. Он помог Майренбургу сохранить свою независимость во время захватнических войн в середине XVIII века, когда русские, австрийцы и саксонцы сошлись у границ Вельденштайна, но так и не смогли договориться между собой о судьбе этой провинции.

Из Ботанического сада доносились тысячи ароматов. Благоухали мелкие алые розы, ставшие местной достопримечательностью. Эти розы поздно зацветали и цвели почти до декабря. Трава еще покрыта каплями росы. Студент шел своей дорогой, свернув на улицу Пушкина. На мгновение его встревожил крик какого-то проснувшегося экзотического животного, донесшийся из находящегося неподалеку зоопарка. Его обогнала раскрашенная в голубой, красный и зеленый цвета тележка молочника, позвякивавшая бидонами. Тележку тянула следовавшая привычным маршрутом тощая лошадь с шорами на глазах. Наконец он дошел до площади Люгнерхоф, где в 1497 году был сожжены мученики-протестанты. Дома здесь сгрудились теснее, склоняясь друг к другу наподобие стариков, столпившихся для игры в булли. В середине мощеной площади стоял фонтан в стиле барокко. Студент пересек Люгнерхоф, чтобы пройти в узкий переулок Коркциергассе. В этот момент луч солнца коснулся позеленевших медных крыш домов.

Жильцы верхних этажей домов, выстроившихся на правой стороне улицы, наслаждались теплом, которое дарило солнце, левая же сторона улицы была погружена в полную темноту. Студент открывает дверь, выходящую во внутренний дворик, и исчезает. Слышно, как он поднимается по железной лестнице в комнату, расположенную над старыми конюшнями, где теперь уличные торговцы хранили свой товар.

А выше, по переулку Коркциергассе, в утреннем свете появилась фигура в лохмотьях. Она с трудом одолевала крутой подъем улочки, змеившейся до площади Кутовскиплац, цепляясь посиневшими пальцами за перила. Это маленькое горбатое существо, усталое и беззащитное, было некогда королевой театра «Шен театр», «яркой звездочкой исключительной силы, затерявшейся в пучине разложившейся мнимой жизненной энергии», как писал о ней пятьдесят лет назад Снаревич. Мария Замаровски жила тогда ради любви, отдаваясь этому чувству целиком со всей щедростью своего сердца. Мужчины, которые нравились ей, могли получить от нее все. Она щедро дарила своим любовникам дома, драгоценности и деньги до тех пор, пока не настал день, когда почти одновременно не поблекла ее красота, не иссякло ее состояние и не пришел конец ее успеху у публики. Она открыла лавку по продаже шоколада, но позволила своему последнему любовнику лишить себя права на владение ею. С тех пор она продавала сладости, разложив их на тяжелом, висевшем у нее на шее подносе. Днем она устраивалась на площади Кутовскиплац недалеко от театра, где когда-то выступала (там и теперь еще ставят мелодрамы и легкие комедии). Я покупаю у нее конфеты для Александры, которая откусывает один кусочек, а затем угощает ею меня. Вкус сладости смешивается с ее тонкими духами, и я поддаюсь горячему желанию притянуть Александру к себе. С реки доносится шум. Докеры грузят мешки с углем на маленькие пароходы. На набережных Майренбурга иногда бывает так же оживленно, как на морских пристанях. Вот и этой зимой за своими грузами будут следить торговцы в своих слишком широких шубах, похожие на выводок немного грустных птенцов. Сейчас семь часов утра, и на вокзале дымит экспресс из Берлина. Популярные кафе наполняются дымом крепких сигарет, звоном посуды, шумом разговоров, шуршанием немецких и чешских газет. Багровые и посиневшие руки хватают дымящиеся сосиски и огненный кофе. Держа над головой большие эмалированные подносы, официанты и официантки проворно пробираются между мраморными столами.

На балконе отеля, который стоит на Кутовскиплац, завтракает несколько человек. В этот час в отелях царит аромат кофе с молоком и свежеиспеченных рогаликов. Вскоре появятся английские туристы, одетые в длинные свободные пальто. Они направятся к лестнице Младота и, какой бы ни была погода, пожелают непременно одолеть пешком все сто двадцать ступеней, пренебрегая маленьким фуникулером. Затем путь их проляжет к собору Сент-Мари или к мосту Радота, который раскинулся над рекой Рэтт. Парапет моста с обеих сторон поддерживают колонны в романском стиле, на которых изображена знаменитая династия свитавских королей, их правление было прервано в 1370 году германским императором Карлом IV, который, используя дипломатические приемы и угрозы, навязал своего претендента на престол и приложил все силы для того, чтобы дать Свитавии немецкое название Вельденштайн, прежде чем переименовать Миров-Чесни в Майренбург.

Рэтт – река с бурным течением. Выше по ее течению несет свои воды Одер, а ниже – Дунай. Рэтт стал как бы хребтом, от которого ответвляются самые современные каналы в мире. Рэтт – главный источник благоденствия Вельденштайна. В нескольких сотнях метров от моста Радота, на старых, мощенных камнем набережных, теснятся кафе и рестораны, украшенные таким количеством рекламы и написанных от руки объявлений, что за окнами почти невозможно разглядеть изборожденные морщинами лица капитанов и бледные лица отправителей товаров, которые вместе пили крепкий кофе из дрезденского фарфора и вытирали губы салфетками из льна, выделанного в Брно. В общем гуле можно различить лишь монотонное перечисление товаров и их стоимости, выраженной в различной валюте. Пар, поднимающийся от стоящих на прилавке супниц, того и гляди отлепит объявления от стекол.

Славянские националисты собираются в кафе на пересечении Каналштрассе и Каспергассе со щитом, расхваливающим достоинства русского чая. Некоторые из них не спали всю ночь, другие только пришли. Они объясняются по-чешски и по-свитавски, горячо, хотя и безграмотно. Часто цитируются здесь стихи Коллара и Целаковски: «О моя славянская родина! Имя твое сладко, словно мед; ты помнишь зло, которое тебе причинили. Тебя сотни раз делили, сотни раз разрушали, но никогда ты не была столь дорога нам». Они отказываются разговаривать по-немецки или по-французски. Под рединготами они носят простые деревенские рубахи. Из обуви они предпочитают сапоги, а курят желтые самокрутки. Хотя большинство из них училось в университетах Праги, Хайдельберга или даже Парижа, они не уважают это образование. Они с большим желанием ссылаются на «зов крови», «инстинкт», утраченную славу и потерянную честь. Александра рассказывает мне, что какое-то время ее брат был одним из них, из-за чего главным образом родители и решили увезти его в Рим. Я отвечаю ей, что ценю ее брата за его политическую непреклонность.

У нее такой мягкий живот. Я касаюсь его кончиками пальцев. Моя рука скользит к ее лобку. Она артачится и мягко берет меня за запястье. Все, что вчера казалось мне второстепенным, теперь занимает меня постоянно, почти навязчиво. Витрина ювелирного магазина, салон знаменитого портного, магазин модной одежды доставляют мне такое же большое удовольствие, как некогда бега или чтение книг о каких-нибудь экзотических странах. Эта перемена произошла со мной внезапно, словно из моей памяти вдруг стерлась прежняя форма существования. Мысль об Александре зажигает меня. Кровь ускоряет свой бег по жилам. Мне вспоминается каждое мгновение блаженства. Жестом я отсылаю Пападакиса. Я цепляюсь за свои ощущения. Они – нечто большее, чем простое воспоминание. Я вновь вижу ее. Что же я придумал, собственно говоря? Может быть, она плод моего воображения или я – ее? Банальные события имеют мало значения. В комнате темнеет. На заднем плане красный бархат и розы. Ее пассивность, ее слабость. Ее внезапные и дикие приступы страсти, ее белые зубы. Она становится сильной, но остается такой нежной. Мы затеваем с ней игру. Она знает ее правила куда лучше, чем меня. Я отодвигаюсь от нее и встаю. Подхожу к окну и раздвигаю занавески. Она смеется, лежа на смятых простынях. Я вновь поворачиваюсь к ней:

«А ты – отчаянная».

Пападакис стоит около меня, ожидая указаний. Я прошу его зажечь лампу. Она засовывает голову под подушку. Ее ступни и икры исчезают под льняным полотном; в сумерках округло вырисовываются ягодицы. Она вытаскивает голову из-под подушки, поправляя свои темные локоны. Я вновь рядом с ней и наваливаюсь на нее, лежащую ничком на кровати, всем телом. Мой пенис направлен к щели ее зада, охотно отказываясь от ее жаркого влагалища: никогда – ни прежде, ни потом – мне не доводилось ощущать подобного возбуждения вагины ни у какой другой женщины. Она кусает меня за руку.

Сегодня на площади шумно, Пападакис говорит мне, что проходит какая-то политическая демонстрация. «Коммунисты», – презрительно морщится он. Мы берем экипаж, чтобы прокатиться немного на восток, где на возвышенности расположен Старомест – сельский пригород Майренбурга. Здесь девочки с важным видом пасут коз и следят за курами, отгоняя чужих, словно это лисы. Там среди ферм и мельниц мы остановимся в трактире и пообедаем на свежем воздухе. В Староместе построено два роскошных дома. В них живут инвалиды престарелые, за которыми ухаживают монашки. Мы обгоняем вереницу пестрых ярких цыганских фургонов. Александра показывает мне на пони с бело-коричневой шкурой, ей бы хотелось такого. Дороги здесь всегда сухие. Бредя по пыли, неутомимые путешественники даже не поднимают глаз, чтобы взглянуть на нас. Мы останавливаемся, чтобы полюбоваться панорамой города.

Я показываю ей на повороте реки старую набережную, которая называется «Бухтой самоубийц». Каким-то странным образом течение выносит именно сюда тела тех, кто бросается с Моста Радота. Вдали мы различаем ипподром, плотную массу зрителей и бегущих лошадей, переливы шелка платьев и знамен на фоне зеленой травы. Чуть ближе к нам находится собор с большим концертным залом, где сегодня вечером в одной программе будут исполняться произведения Сметаны и Дворжака наравне с произведениями Вагнера, Штрауса и Дебюсси. Майренбург отличается большей эклектичностью вкусов, чем Вена. Немного дальше видна позолоченная вывеска кабаре Роберто, где в этот вечер публику развлекают популярные певцы, актеры, танцоры и дрессированные животные. Александра мечтает попасть туда. Я обещаю повести ее в кабаре, но прекрасно знаю, что она, так же как и я сам, способна в ближайшие полчаса пожелать и что-нибудь совсем другое. Она касается горячими губами моей щеки. Красота города приводит меня в восторг. Я провожаю взглядом зеленый вагон конки, который тащат две лошади рыжей масти по направлению к еврейскому кварталу Пти Боэм, где с понедельника до четверга шумит рынок.

Конка добирается до конечной остановки недалеко от рыночной площади – Гансплац. От нее – как когда-то, так и в наши дни – отходят улочки-артерии, каждая из которых с давних пор известна расположенными на ней лавками и магазинчиками. Бавернинштрассе – улица старьевщиков, здесь продают изделия из льна, кружева и ковры, на Фанештрассе можно купить антиквариат и охотничье оружие, в переулке Хангенгассе обосновались книготорговцы, продавцы писчебумажных товаров и эстампов, на Мессингтштрассе – изобилие фруктов, овощей, мяса и рыбы. На самой рыночной площади можно найти все, что пожелаешь. Здесь же есть и шарманщики-итальянцы, и скрипачи-цыгане, мимы и кукольники. Уличные торговцы спорят с покупателями под сверкающими навесами в тени синагоги, о которой говорят, что она – самая большая в Европе. Ее раввины пользуются известностью и влиянием во всем мире.

Одетые во все черное, респектабельные образованные мужчины поднимаются и спускаются по ступенькам, на которых расположились торговцы пряниками со своими подносами; где мальчуганы продают сигареты, а их сестры в красивых ярких платьях делают танцевальные па в надежде привлечь внимание к продаваемым пирожным и сладостям.

Прилавки ломятся от игрушек, одежды, окороков, колбас, музыкальных инструментов и предметов домашнего обихода. Торговцы расхваливают свой товар и отпускают шуточки, состязаясь со звуками гитары, аккордеона, скрипки и выкриками продавцов лимонада.

В конце переулка Хангенгассе стоит большой автомобиль пурпурного цвета, привезенный из Франции; он дрожит и фыркает, на приподнятом сиденье возвышается шофер. Он в фуражке, очках и в пальто на меху – неизменных причиндалах его профессии. Затянутыми в перчатку пальцами он невозмутимо нажимает на клаксон, предлагая прохожим воспользоваться его услугами. Но толпа расступается, а пурпурный автомобиль, не найдя клиентов, катит дальше к более роскошным кварталам по улице Фальфнерсаллее, которая была Елисейскими полями Майренбурга, к ресторану Шмидта. Здесь теперь, к великому огорчению официантов, шиковали нувориши, которые всего год или два назад обслуживали только аристократию города. Благородное общество, сетовали они, изгнано вульгарными, грубыми владельцами пароходов и хозяевами ткацких мастерских, жены которых носят на своих багровых шеях жемчуга разорившихся знатных семей. Они разговаривают на таком немецком, который раньше слышали только в моравском квартале, промышленном пригороде, расположенном на другом берегу Рэтта.

Этот класс разбогатевших выскочек, которых прозвали «дикарями» и «неотесанными», стал объектом злых насмешек карикатуристов, чьи рисунки появлялись в иллюстрированных газетах, а также певцов, выступавших в кабаре, которые во множестве расплодились нынче на площади Кодали, хотя именно на деньги этих «дикарей» существуют газеты и увеселительные заведения, а их коммерческие связи, в частности с Берлином, в значительной степени способствовали процветанию Вельденштайна.

За большим круглым столом около окна, через которое видны деревья, киоски по Фальфнерсаллее, сидит тучный господин Пасич – король прессы. На нем костюм из английского твида и сорочка из французского льна. Он оказывает поддержку правительству принца Бадехофф-Красни и разделяет мнение о необходимости укрепления связей с Германией. Его газеты не перестают сообщать об угрозах со стороны Австро-Венгрии и клеймить позором оппозицию, одобряющую взгляды находящегося в изгнании в Вене графа Хольцхаммера. Перед ним заискивали те, кто твердо верил в возможность союза между Богемией и Вельденштайном.

Господин Пасич, поглощая телячью отбивную, обсуждает вопросы международной политики со своими сыновьями и дочерьми, которые почти ни в чем не противоречат ему. Они ожидают гостя. С рестораном Шмидта связано у меня первое впечатление о Майренбурге. Отец отправил меня сюда на один сезон. Часть лета я провел в частном заведении, прежде чем поступить в Хайдельбергский колледж. Мне вспоминаются лодки и тоннели. Майренбург показался мне уголком покоя и стабильности в сердце Европы. Мне невыносима мысль о вторжении в этот мир политики. Майренбург – оазис, и я нашел здесь прибежище. Я всегда был настроен на то, что в Майренбурге найду для себя какую-нибудь Александру, поэтому даже не задавался вопросом о своей судьбе. Однако продолжу свой рассказ об этом полудне.

Гость господина Пасича только что появился, держится он несколько манерно. Садясь за стол, он не сводит глаз с дочерей Пасича. Это Герберт Блок, автор модных песенок, эксцентричный, остроумный и обольстительный. Он заимствует свои романтические куплеты у всех своих предшественников и современников без разбора, извлекая из этого значительную прибыль. Редко кто из обворованных им жаловался. Он столь обаятелен, что, несмотря на то, что ему уже к сорока годам, люди продолжают относиться к нему как к школяру, проказы которого вполне простительны. Он беззаботен, остер на язык, его всегда окружают снисходительные друзья и женщины. Не исключено, что с некоторых пор темный цвет его волос обязан краске. Он откидывается на спинку стула, поигрывая черными глазами, и лицо его освещается заученной улыбкой. Господин Пасич обсуждает стратегию Бисмарка. Господин Блок направляет разговор на похождения графа Рудольфа Стефаника, знаменитого чешского воздухоплавателя. Недавно он вынужден был бежать из Цюриха, когда разыгрался скандал и разъяренные горожане сожгли его воздушный шар. Они принимали его как героя, а он злоупотребил их гостеприимством. «Его застукали на месте преступления, – восклицает господин Блок. – И это мой хороший друг… но увы!» Оказывается, Стефаник поставил под сомнение до сих пор безупречную репутацию одной известной в определенных кругах молодой женщины. Тут припомнили и другие интриги, в которых был замешан граф. «Его похождения известны на всех пяти континентах!» Охлаждая пыл композитора, господин Пасич упрямо возвращается к теме Бисмарка. Блок чувствует себя побежденным и улыбается проходящим мимо женщинам. Он предлагает позднее поехать в чайный садик Штрауса, который находится на юге Майренбурга на берегу реки. «Воспользуемся последними теплыми днями!»

Из этого садика видны поезда, проезжающие по длинному виадуку. Тридцатидвухпролетный виадук проходит над долиной там, где Рэтт становится шире. Рейнские инженеры закончили его строительство в 1874 году. Легенда гласит, что постройка каждого пролета стоила жизни одному человеку; говорят даже, что жертвы покоятся под опорами моста, и иногда по ночам появляются их призраки на путях, вынуждая машинистов резко тормозить и даже делать остановки. Этим призракам, которыми оказываются обычно забредшие на мост лани или волки, убежать больше не удается.

В пяти минутах ходьбы от ресторана Шмидта на Эдельштрассе, узкой улочке, параллельной Фальфнерсаллее, находится «Английский» ресторан. Здесь собираются социалисты – последователи Кропоткина, Прудона или Карла Маркса, чтобы подсчитать своих сторонников в парламенте или обсудить вопрос, когда моравские рабочие, вымотанные тяжким трудом, восстанут против своих хозяев. Социалисты носят серые рединготы с поднятыми воротниками, галстуки с распущенными узлами, редко у кого из них есть шляпа. Считается, что это стиль настоящего революционера. В отеле «Дрезден», находящемся чуть дальше по этой же улице, останавливаются члены «Лиги святого Игнасио». Они похожи на посетителей «Английского» ресторана, отличаясь от них лишь почтенным возрастом. Это были закоренелые консерваторы, испытывающие недоверие к евреям, иезуитам и масонам, которых они называли «наднациональными силами» и обвиняли их в том, что они замышляют войну или восстание. Миновал полдень. И социалисты, и консерваторы возвращаются в свои конторы, чтобы всем вместе вершить дела Майренбурга с таким же усердием, как и их далекие от политических страстей коллеги.

На улице Эдельштрассе появляются кавалеристы в голубых мундирах, отделанных золотом, сверкающим под лучами сентябрьского солнца. Они направляются к дворцу Казимирски, чтобы заступить в караул перед зданием, где заседает парламент (на повестке дня – обсуждение нового закона о военной доктрине). В противоположном направлении движется закрытый экипаж венгерского эрцгерцога Отто Будениа-Грэца, высланного из своей собственной страны родителями, которые платят ему за то, чтобы он оставался за границей. Он пользуется репутацией столь гнусного человека, что даже дамы с улицы Регентштрассе, всегда готовые на любые услуги, чтобы блистали их салоны, испытывали отвращение, приглашая его к себе. Поговаривают, что у него всегда с собой маленький револьвер. Его жизни так часто угрожали ревнивые любовницы или их мужья, что он из предосторожности никогда не расстается с оружием. Экипаж поворачивает к реке, оставляет позади здание в стиле неоклассицизма и проезжает по улице Розенштрассе. Зубы Александры впиваются в белое куриное мясо, а я поднимаю бокал шампанского за ее здоровье. Тени уже удлиняются. Я вспоминаю свой второй приезд в Майренбург и сирень на фоне ярко-голубого неба, которая в сумерках становилась фиолетовой. Тогда я потратил немало времени и просадил кучу денег в казино. Я питал настоящую страсть к рулетке и цирку. Казино и цирк продолжают существовать, но я уже не смогу вернуться ни к тому, ни к другому.