Текст книги "Бордель на Розенштрассе"

Автор книги: Майкл Джон Муркок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Мы поднимаемся по лестнице, покрытой темно-красным ковром, скользя пальцами по деревянным, покрытым позолотой перилам. «Я ей не понравилась», – шепчет мне Александра. «Она тебя просто не знает», – откликаюсь я. Мы оказываемся на пустой лестничной площадке и по мягкому ковру направляемся к голубой двери. Мне становится тяжело держать ручку, раздражает ее прикосновение к бумаге. Возвращается Пападакис, чтобы поправить подушки. Он подносит стакан к моим губам. Я глотаю. Майренбург наслаждается своей последней спокойной ночью. Он угасает в моей памяти. Отныне я буду вспоминать его только тогда, когда мне этого захочется.

БОРДЕЛЬ

Наглухо отгороженный от всех, бордель на Розенштрассе представляет собой особый микромир. В этом здании скрыто бесконечное количество комнат и переходов, совершенно изолированных от того мира, откуда сюда попадаешь. Фрау Шметтерлинг тщательно поддерживает эту атмосферу уединенности. Погружаясь в успокаивающий и восхитительно таинственный мир детства, посетитель замечает, как исчезают его страхи и тревоги, он забывает все наставления взрослого мира, его предписания и условности. Здесь он не только дает выход своим слабостям, но и удовлетворяет их, не беспокоясь о том, что о них станет кому-либо известно, не испытывая чувства вины: бордель был тем местом, откуда можно ускользнуть и куда при желании можно вернуться. От посетителя требовалось только немного денег. Здесь можно залечить любую рану, здесь не слышно пронзительных голосов, нет протянутых рук, сентиментальной чепухи. Здесь у мужчины (или, в случае необходимости, у женщины) появлялась возможность стать тем, кем больше всего хочется, то есть просто самим собой. Ничто не сдерживает здесь твое «я». Однако каждый ведет себя сдержанно и учтиво. В общем-то, нетерпимые и невежливые изгонялись из гостиной. Обладая решительным и в то же время материнским характером, фрау Шметтерлинг управляет борделем, словно капитан роскошным кораблем. Эта ухоженная женщина с пышными формами весь день проводила в своем «генеральном штабе» – причудливо обставленной кухне. В этом своеобразном убежище, куда был заказан доступ клиентам, груз ответственности меньше давил на нее. Именно на кухне фрау Шметтерлинг расспрашивала новеньких девиц и каждый день составляла меню со своим поваром Ульриком. В этом помещении большое место занимал высокий вместительный дубовый посудный шкаф, заставленный наборами красивых изысканных тарелок, завезенных из всех европейских стран: это была ее коллекция. Никто не знает, что она, собственно говоря, означает для нее, одно бесспорно, мадам от своей коллекции без ума. Она никому ни при каких условиях не позволяет прикасаться к ней. Сдержанная в общении, она не может устоять, если хвалят ее фарфор и ее тонкий вкус. Она усаживается в кресло-качалку рядом с посудным шкафом так, чтобы видеть длинный, великолепно накрытый стол и одновременно любоваться своей коллекцией. Ее служанки, одна из которых, бесхитростная Труди (в ее обязанности, в частности, входило помогать фрау Шметтерлинг одеваться), готовили чай, кофе, шоколад для девиц, которые то входили, то выходили. В виде исключения фрау Шметтерлинг иногда приглашала сюда поужинать двух или трех девушек из числа своих фавориток. Через решетки на окнах кухни виден сад, за которым она следит почти так же ревностно, как за своим фарфором, хотя и позволяет «месье» участвовать в уходе за ним. «Месье» – это астенический тип с седыми волосами и моложавым лицом, которого она иногда называет своим «защитником». Страстно влюбленный во фрау Шметтерлинг, он живет на последнем этаже дома. Из себя он выходит только тогда, когда чувствует, что его возлюбленной угрожают или оскорбляют.

Именно он занимается Эльвирой, дочерью содержательницы борделя, когда девочка по воскресеньям приходит в заведение. Она посещает лютеранскую школу, находящуюся на расположенной неподалеку улице Казернештрассе. Эта сдержанная малышка с темными глазами примерно десяти лет от роду нисколько не подозревает о занятиях своей матери. Если бы ее об этом спросили, она бы, вероятно, ответила, что у ее матери мастерская по ремонту одежды, потому что, когда она появлялась дома, то заставала девушек, которые собирались вместе главным образом в просторной кухне за этим нехитрым занятием. Они ее любили, как любили бы, наверное, любого ребенка, оказавшегося на ее месте. «Месье» должен был каждый день навещать дом, где жила Эльвира, чтобы убедиться в том, что о девочке заботятся так, как положено, и что она ни в чем не нуждается. В борделе он следил за порядком в комнатах; частенько ходил с девушками за покупками; в его обязанности входило регулярно украшать комнаты свежими цветами, поддерживать чистоту, проверять двери и ставни. Он заботился о том, чтобы собачки чау-чау, принадлежащие фрау Шметтерлинг, были вовремя накормлены и дважды в день с ними погуляли. Этих собак не любил никто из клиентов, хотя большинство из них делали попытки приручить и приласкать их. Они были злобные твари, которые, как поговаривали, имели обыкновение нападать на гомосексуалистов, посещающих заведение. Я обычно угощал их паштетом или маленькими кусочками печенки и этим, полагаю, завоевал их симпатию. Фрау Шметтерлинг не раз говорила мне, что Пуф-Пуф и Мими хорошо разбираются в клиентах, добавляя, что она всегда полагается на отношение своих собак к людям. Многие женщины, конечно, разделяют эту точку зрения о домашних животных и обладают способностью совершенно неосознанно давать понять своим маленьким спутникам жизни, ценят они или нет того или иного человека. Однако я никогда не мог понять, обязан ли я своим успехом целиком указанной выше форме подкупа или иным своим качествам. Фрау Шметтерлинг находила меня привлекательным. Я думаю, что я– один из самых давних клиентов этого заведения. Мой отец направил меня сюда, когда я был совсем юн, в просветительских целях, так что я по-прежнему был для нее «ее» Рикки, и она следила за моей карьерой с поистине материнской заботой. У нее есть экземпляры моих скромных трудов с моими дарственными надписями, и, кажется, она искренне гордится этим. Фрау Шметтерлинг – еврейка. Никто не знает, как ее зовут. Она получила великолепное воспитание, строго придерживается общепринятых обычаев. Не заботясь о моде, она всегда одевается в платья, украшенные кружевами, пошитые просто, но элегантно. С «месье» она обращается полуласково-получопорно, как королева со своим принцем-консортом. Есть что-то трогательное в их взаимном уважении. Из-за ее склонности к полноте, ее уютного округлого тела трудно определить ее возраст, но я полагаю, что тогда ей было около пятидесяти. Она бегло говорила на нескольких языках и, кажется, воспитана на славянском диалекте, что позволяет предположить, что она родом из Белоруссии или Польши. «Мои девушки – настоящие дамы, – говорит она. – И я рассчитываю на то, что с ними будут соответственно обращаться. Наедине с клиентом они вправе решать, как им следует себя вести, однако во всем остальном я требую от них тактичности и скромности». Девушки, работали они или нет, были всегда безукоризненно одеты. От клиентов требовали, чтобы они появлялись в вечерних туалетах. Я оделся так тщательно, словно отправлялся на официальный прием в посольство. На Александре шелковое розовое платье и темно-зеленая накидка. Я открываю голубую дверь и прохожу в комнату, пропустив перед собой Александру. Первое впечатление складывается от легкого запаха духов, блеска деревянной обшивки стен, лепных украшений потолка, зеркал и приспущенных драпировок. Все освещение комнаты составляет единственная декоративная лампа. Откуда-то из глубины дома доносится приглушенный лай. Все в комнате какое-то плотное, густое, мягкое, и темное, дышит сладострастием, поэтому юная особа, растянувшаяся на кровати со стойками, кажется особенно маленькой и хрупкой. Она спокойна, расслабленна, на лице ее выражение явного удовольствия от предстоящего приключения. Она встает, подходит к Александре и грациозно целует ее в обе щеки. «Вы француженка?» – спрашиваю я ее. Я по обыкновению направляюсь к буфету и наливаю всем нам троим абсент. Юная дама пожимает плечами, предоставляя мне самому решать вопрос о ее национальности. «Как вас зовут, мадемуазель?» – «Мое имя Тереза». У нее берлинский акцент. Она внимательно смотрит на Александру: «Вы очень красивая. И так молоды».

«Это Александра».

Терезе около двадцати, у нее светло-голубые глаза, овальное лицо и черные волосы, стянутые сзади. Руки длинные, кожа розовая. Нижнее белье белого цвета, украшенное розовыми кружевами, скрывает формы, более пышные, чем у Александры, еще не утратившие детскую округлость. У нее несколько крупный нос, красные полные губы. Она держится сдержанно и скромно. Я вижу, как заострились соски ее маленьких грудей. Цвет лица и размер грудей Терезы соответствуют тем моим пожеланиям, которые я описал в записке фрау Шметтерлинг. В этой знакомой обстановке мое напряжение спадает. Но Александре еще чуть-чуть не по себе, и она принимается ходить по комнате взад-вперед, с восхищением рассматривая украшения и картины. Тереза не показывает, что это ее забавляет. Наши три большие тени перемещаются по обоям с крупными осенними цветами. Старый Пападакис смотрит на меня искоса. «Ну что еще?» – спрашиваю я его нетерпеливо. «Вы должны позволить мне послать за доктором, – говорит он. – Вы теряете рассудок. Вы ослабли. Вам надо отдыхать. Вы не бережете себя». Должно быть, он хочет убедить меня, что я могу на него положиться. Маловероятно, чтобы он искренне беспокоился обо мне. Я плачу ему не за это. «Отправляйтесь в деревню, – говорю я ему, – принесите мне что-нибудь, начиненное кокаином». Он бормочет что-то по-гречески. «Доктор дал мне морфин, – добавляю я. – Это лишь затемняет сознание. А мне нужно иметь светлую голову. Разве вы не понимаете, что я снова впрягся в работу, и это мне стоит труда?» Я потрясаю своей тетрадкой. «Это мои воспоминания. Здесь речь идет и о вас. Это должно быть вам приятно». Он подходит ближе, словно хочет разглядеть, что я написал. Я закрываю обложку. «Не теперь. До моей смерти ничего не будет опубликовано. Впрочем, и до вашей тоже». Тереза обращается к Александре: «Вы пришли сюда в первый раз?»

«Да, – отвечает Александра. – А вы? Вы давно работаете здесь?»

«В Рождество будет два года. Я была моделью в Праге, я позировала и художникам, и фотографам. А вы уже пробовали?»

«С женщиной? – спросила Александра. (Розовый шелк зашуршал.) – Да. Но только не в борделе».

«Но с женщиной и мужчиной одновременно будет в первый раз», – напоминаю я ей тихонько.

«Да».

Тереза ободряюще улыбается ей. «Вам это понравится. Я предпочитаю именно это. Не бойтесь».

«Я и не боюсь, – заверяет Александра, снимая накидку. Она пристально смотрит на Терезу. – Я с нетерпением жду этого. Для меня просто новая обстановка – вот и все. – Она обращается с Терезой с некоторым холодком, хотя та великодушно пытается быть дружелюбной. Прежде, наедине со своими подругами, именно Александра брала инициативу в свои руки. – А что вы получаете за свои услуги?» – спрашивает она внезапно. Несколько озадаченная Тереза отвечает мягко: «Я полагаю, месье договорился с фрау Шметтерлинг об условиях?»

«Тереза получает раз в неделю определенную сумму, – вмешиваюсь в разговор я. – Это одно из преимуществ, которые предоставляет фрау Шметтерлинг тем, кто хочет работать здесь. Это своего рода гарантия и защищенность. Часть денег тратится сразу, остальные откладываются».

«Значит, о вас хорошо заботятся, – замечает Александра. – Это более надежно, чем замужество, если разобраться».

«Намного более надежно. – Тереза продолжает думать, что Александра робеет. – У вас восхитительное платье. Это левантийский шелк, не правда ли?»

«Благодарю вас». Внезапно Александра ставит свою рюмку, направляется к Терезе, обнимает ее и целует прямо в губы. От этого молодая женщина несколько оторопела. Александра улыбается. «Вы тоже очень красивы. Знаете, у вас именно тот тип красоты, который как раз мне нравится. Рикки специально выбрал вас?» Тереза начинает расслабляться, словно понимает, чего от нее ждут. Она перестала усердствовать, пытаясь рассеять «смущение» Александры. «Я рада, что нравлюсь вам». Я улавливаю в ее словах, сопровождающихся кратким взглядом в мою сторону, ироническую нотку, однако не тороплюсь вступить в игру. «Мне всегда хотелось встретить настоящую шлюху, – шепчет Александра, гладя Терезу по волосам. Она кладет руку ей на плечи и ведет ее к буфету. – Налей еще рюмку, Рикки. Мне хочется, чтобы сначала ты занялся любовью с Терезой. – У нее умоляющий и одновременно командный тон. – Я подожду здесь». Она показывает на кресло, обтянутое коричневым бархатом. Она ведет себя как маленькая, преисполненная решимости девочка, распределяющая куклам их роли в игре. Уже не в первый раз меня озадачивает эта черта ее характера. Она мне кажется почти искусственной, наигранной. Пока я допиваю свою рюмку, Тереза снимает сорочку, трусики и чулки темно-вишневого цвета. Я испытываю некоторое волнение, вызванное вовсе не близостью с Терезой, а тем, в каком состоянии духа я подойду к ней. Я снимаю пиджак и протягиваю его Александре. Затем я избавляюсь от жилета, галстука и рубашки. Все это Александра аккуратно развешивает в шкафу. Она складывает по стрелкам мои брюки. В конце концов я отделываюсь от носков и трусов. Александра отходит от меня, и я поворачиваюсь к кровати. Тереза тоже голая, с распущенными волосами, уже опустила голову на подушки. Теперь она держится вполне профессионально, ее розовое тело ожидает меня. Она слегка приоткрыла губы и полузакрыла глаза. Ее искусно разыгранное волнение нисколько не отличается от слепой страсти Александры. Если бы я не знал, что Тереза проститутка, я бы подумал, что она страстно желает только меня одного. Ее молодой упругой кожи словно никогда и не касался мужчина. Все ли женщины так сладострастны без разбора, с кем переспать? Откуда у них подобное настроение? Я целую Терезу в шею, лицо. Она постанывает. Мои губы касаются нежной кожи ее плеч, грудей, живота. Она вздрагивает и прикасается к моему пенису. Я снова целую ее лицо. Ее язык обжигает мою шею, рукой она ласкает мой член. Я слышу позади себя шуршание шелка, но не оборачиваюсь. Моя рука скользит к лобку Терезы. Она уже возбудилась, вагина увлажнилась. Я раздвигаю ее ноги, и она притягивает меня к себе. У нее более пышные, чем у Александры, формы, в ней нет той волнующей торопливости, того неистовства, которое полностью обычно отключает нас с Александрой от реального мира.

Несколько лет назад на вилле Эсте, вернее, в саду, расположенном над дорогой, где когда-то жил какой-то правитель, я встретил молодую пару с благородными манерами, которая прогуливалась между деревьями, повалившимися колоннами и обломками мрамора; в этой скромно одетой молодой даме я, без всякого сомнения, узнал проститутку, с которой некогда встречался. Тогда она казалась мне идеалом женщины. Теперь же она чудесным образом превратилась в благопристойную мещаночку-жену. Перемена была поразительной. Я приподнял шляпу и представился, прибавив, что, как мне кажется, мы знакомы. И действительно, я в этом нисколько не сомневался. Пара назвала свою ничем не примечательную итальянскую фамилию и вежливо опровергла, что когда-либо видела меня. Я же теперь отлично вспомнил ее, как я частенько спал в борделе на Розенштрассе. Это удовольствие стоило мне тогда кучу денег. Я никогда не слышал, чтобы она произносила хоть слово, и некоторые полагали, что она немая. В то время фрау Шметтерлинг особенно выделяла ее из всех остальных девиц, она имела обыкновение называть эту чудную красотку своей «племянницей» и приберегала ее для клиентов, к которым она питала симпатию. Для тех, кто проникал в ее комнату, действие всегда протекало по одному и тому же сценарию. Занавески были обычно темными, и единственным источником света служила большая свеча, прикрытая стеклянным колпаком, отчего по комнате метались причудливые тени. Нимфа возлежала на сером бархате, неподвижная и пассивная. На цепи, которая опоясывала ее талию, было подвешено украшение в виде крупного насекомого длиной более десяти сантиметров, а толщиной около пяти и с размахом крыльев около пятнадцати. Тело насекомого было из камня какого-то нездорового зеленого цвета, крылья из хрусталя и серебра, отчего возникало впечатление прозрачности. Разные темные драгоценные камни покрывали головку и панцирь насекомого: агаты, сердолики, темный жемчуг. Эта чудесная необычная букашка покоилась на ее смуглом теле, словно пила из него кровь. На шее у девицы была массивная золотая цепь, каждое звено которой представляло собой скарабея, исполненного в египетском стиле. Цепь спускалась до ее маленьких накрашенных грудей. Одна ее тонкая рука была совершенно голой, а другую украшал золотой браслет с аметистами в виде двух переплетенных между собой змей; на щиколотке было внушительное золотое кольцо с крупным рубином, на четвертых пальцах ног были точно такие же кольца. Пальцы ее рук были унизаны множеством мелких украшений, и массивность золота подчеркивала хрупкое изящество ее молодого тела.

Мне, как старому другу фрау Шметтерлинг, было не раз позволено наслаждаться этим ребенком, и я думаю, я получал самое большое наслаждение не от ее такого прелестного тела, а от странностей ее души: она казалась полубезумной. Совсем как Александру, за которую я чувствую, разумеется, гораздо большую ответственность, ее пожирал какой-то таинственный пыл, почти нечеловеческие сексуальные аппетиты, в чем выражался ее причудливый и извращенный ум. Можно подумать, что она пришла в этот мир, одаренная всеми своими умственными и сексуальными способностями, воодушевляемая необузданной потребностью прожить, испытывая своеобразные чувства и оригинальные желания, никогда не угасающие и никогда полностью не удовлетворенные. Ее всегда чуткий ум был в погоне за собственными ощущениями, он бежал от того, что ее окружало, и от душ, с которыми она соприкасалась. Из меня она сделала жертву сезона, доводя до изнеможения. Силы мои убывали с каждой секундой, которую я проводил в ее обществе. Насколько я был обессилен и жалок, когда возвращался от нее, настолько же я чувствовал себя обогащенным и вдохновленным от нее. На самом деле я не воспринимал ее как реальность. Я никогда не пытался говорить с ней. Я приходил и уходил молча, почти украдкой, словно это была постыдная связь. К концу сезона я был вымотан, опустошен, я был словно выжатая тряпка. И вот это дитя с насекомым, подорвавшее мои жизненные силы, стало обыкновенной молодой дамой, прогуливающейся в Тиволи со своим мужем в воскресный вечер. Была ли она ответственна за перемену моего состояния? Или я был жертвой собственных фантазий? Такие вопросы волновали меня, когда мое тело поднималось и опускалось над телом Терезы. Я старался подавить в себе страх за ту, которая сидела в нескольких метрах от меня, смаковала абсент и смотрела на меня глазами, которые никогда не отражают и не поглощают света; глазами, взгляд которых полностью устремлен внутрь себя, в какой-то внутренний мир. Всегда ли она будет такой? Была ли она такой прежде? На какое-то мгновение меня охватывает страх. В недавнем прошлом я был ее соблазнителем, теперь же я превратился в игрушку в ее руках, отдав себя для ее забав и сексуальных развлечений. Как воспринимает это она сама? Так же, как я? Она говорит, что просто хочет доставлять мне удовольствие. Я ее бил. Я покрыл ее тело отметинами и рубцами, походив по нему тростью, башмаками, ремнем. Я выполнял роль жестокого хозяина, чьей рабыней она была; она вытерпела добровольно самые разные унижения. Порой она полностью подчинялась моей власти. У меня же было впечатление, что это я нахожусь в ее руках, готовый отказаться от обыденных радостей, от удовольствий, от естественных наслаждений с единственной целью понравиться ей. Она же в это время упрямо считала себя моей жертвой. Я понимаю, что это детская игра. Думаю, лучше считать, что тот ребенок, который есть во мне, которого я считал умершим, который оказался лишь подавленным, вновь требует воздать ему должное. Тереза энергично и искусно сопротивляется. Я испытываю вынужденный и мимолетный оргазм. Александра, все еще полностью одетая, становится на колени на кровати возле нас. Она нерешительно проводит рукой по моим ягодицам. Может быть, меня связывает с ней ее неопытность, мое желание вести ее от открытия к открытию, так, чтобы она без конца переживала необычные приключения. Буду ли я ее по-прежнему любить, когда она испробует все, что может доставить плотские наслаждения? И чего она добивается на самом деле? Чего она, собственно, ждет от меня, кроме моей роли опытного партнера? Она заявляет, что любит меня, но она слишком молода, чтобы это слово что-то для нее значило. Ее завораживает моя известность; как и любая известность такого рода, она сильно преувеличена: я, разумеется, был отвергнут многими женщинами, многих я соблазнил, и вот теперь я терпел неудачу с той, которая находила во мне вдохновенного любовника, чтобы удовлетвориться с другой. Потребности тела действительно не менее капризны и причудливы, чем потребности души. Не переставая ласкать меня, она целует Терезу. Восхитительно прикосновение ее платья к моей коже. Она трогает соски Терезы все с той же очаровательной нерешительностью. Затем ложится поперек моей спины и медленно трется лобком о мое тело. Тереза гладит ей запястье. Ее духи словно наркотик. Я не вступаю в их игру, пусть пока воспламенится их страсть. Александра позволяет Терезе расстегнуть свое платье. Наконец два обнаженных тела сжимают мое, постепенно привыкая друг к другу. Одна грудь касается моего плеча, одно колено опирается на мое бедро. Лежа ничком на животе, я не могу разобрать, кто есть кто. Чудесное ощущение подкрепляется запахом их тел. Чередуются бормотание, постанывания, хрипы, вздохи, объятия, нежные прикосновения, царапание, и, наконец, наступило божественное забвение. Я для них был лишь телом. Моя рука скользнула к члену, и я начал мастурбировать, пока движения не стали иступленными.

Пападакис говорит мне: «У вас здесь мало света». Он раздергивает занавески. Издали виден голубой отблеск: море. Сегодня мне кажется, что он говорит тихо и ровно, и я не раздражаюсь. Солнце посылает мягкие и теплые лучи. «Какой сегодня день?» – спрашиваю я его. «Первое мая, – отвечает он. – Вы, наверное, скоро сможете выходить». Я не доверяю ему, я боюсь за свою рукопись. Когда я засыпаю, то кладу ее под подушку. Я не хочу, чтобы он читал ее, по крайней мере пока я не закончу. «Сегодняшнее утро напоминает мне Никозию, – произносит он и хмурится. – Все этот негодяй папаша». Ему часто случается вот так путаться в подробностях своей жизни. «Я был таким дураком». Он вновь начинает действовать мне на нервы. «Вы мне мешаете, – говорю я ему. – Мне наплевать на ваше детство. Принесите мне через полчаса чаю». Я сдерживаюсь, чтобы не нагрубить. Может быть, я мало ценю его. Он теперь вроде бы выказывает ко мне определенное уважение. Но я не могу ему позволить занимать меня пустым разговором, иначе он способен бубнить целый день о своих разочарованиях и поверять мне самые значительные случаи из своей жизни. Он уверяет, что у него несколько университетских дипломов, но на вопрос где он их получил, отвечает весьма уклончиво. Иногда он хвалится, что был знаком со знаменитыми художниками и музыкантами. Действительно, когда-то он выполнял роль посредника у некоторых деятелей искусств, у которых я бывал в Лондоне. Именно с тех пор он и служит у меня. Не стану отрицать, что он оказывает мне помощь, но позволять ему говорить нельзя. Я знаю, что он сердится на меня, когда я ему таким образом затыкаю рот. Я знаю также, что в моих работах он видит соперника, хотя вначале он утверждал, что будет всячески помогать мне в работе. Это было еще до того, как я заболел. Он сегодня немного рассеян, то и дело всматривается через окно в даль, тихонько насвистывает популярную мелодию. «Дайте мне только закончить это, – говорю я, – тогда я буду достаточно богат, чтобы оплатить ваше возвращение в Никозию». Он удивляется. «Почему вы думаете, что я хочу туда поехать? Я думал о Венеции». Я прошу его поставить Шопена на патефон, который находится в соседней комнате. «И не давайте диску замедлять темп, как обычно». Я вспоминаю то время, когда он был более любезным и приветливым, когда он предполагал, что мой титул что-то значит и что у меня много денег.

Я решаю на какое-то время оставить Александру и Терезу наедине, полагая, что так для меня будет лучше. Одевшись, я спускаюсь в гостиную. Там я застаю несколько спокойно беседующих мужчин и двух девушек, которые напоминали приглашенных на бал где-нибудь в провинции. По обыкновению, фрау Шметтерлинг удаляется на кухню. Проститутки ведут себя как хозяйки. Я прошу себе бокал шампанского и устраиваюсь в кресле у самого дальнего окна, рассеянно наблюдая за игрой в карты двух солидных джентльменов определенного возраста и двух женщин, которых зовут Инес и Клара. Инес выдает себя за испанку (хотя говорит по-немецки без малейшего акцента), она соответственно одета. Клара строит из себя английскую крестьяночку. Оба господина, вероятно, принадлежат к представителям свободных профессий. У обоих седые бороды, у одного – монокль, у другого – пенсне. Сейчас их полностью захватила игра в бридж. Я пытаюсь читать вечернюю газету, но мысли без конца увлекают меня туда, наверх, к Александре и Терезе. Я решаю здесь даже поужинать. Фрау Шметтерлинг умеет подать легкий ужин тому, кто пожелает. Мои тревоги на какое-то время рассеиваются. Я закуриваю сигару. Гостиная удобно обставлена, скромно и со вкусом, немного похоже на то, как обставляют самые роскошные парижские отели. Рядом находится бильярдная, и я уже решил было направиться туда, но как раз в это время двойные двери гостиной открываются, пропуская княгиню Полякову под руку с несколько нервным молодым человеком, вероятно, ее последним платным любовником. Я приподнимаюсь и кланяюсь. Она узнает меня и, кажется, испытывает облегчение оттого, что видит меня. Я целую ее руку. Она, как обычно, одета в темный мужской костюм, украшенный кружевным жабо. Утонченные черты ее лица стали резкими от чрезмерного макияжа, по расширенным зрачкам я угадываю, что она принимает наркотики. Она слегка выталкивает вперед своего юного спутника. «Рикки, позвольте представить вам моего старшего сына Дмитрия. Мы совершаем небольшое турне, чтобы завершить его образование». Я пожимаю Дмитрию руку. Его смущенная улыбка нравится мне. «Завтра мы уезжаем в Триест, – говорит она. – Я так рада, что встретила вас здесь. Вы как раз тот тип мужчины, с которым Дмитрий должен немного побеседовать». Я не скрываю, что это забавляет меня. «Это почему же, дорогая княгиня?» – спрашиваю я у нее. «Но послушайте, разве это не ясно? Вы же светский человек!» В этом ироническом замечании улавливается и комплимент. «Я к вашим услугам, месье», – обращаюсь я к ее сыну, вновь склоняясь в поклоне. Мы разговариваем по-французски. Княгиня Полякова – явная лесбиянка. Некоторое время назад она посещала «Дохлую крысу» и «Мышь» на Монмартре, где ее окружала стая поклонниц, большей частью артисток и оперных девиц, которые, прибегая к различным ухищрениям, соперничали друг с другом за право стать ее избранницей на вечер. Я рад видеть ее, потому что это знакомое лицо, но я не питаю к ней никакой особой симпатии. Ей приписывают похождения с половиной актрис и художниц Парижа, я даже слышал, как рассказывали, что, когда она повсюду показывалась с Луизой Аббема в Опере, обнимая и целуя ее, ее отец, живший в своем имении в России, которому сообщили об этом скандальном похождении, стрелялся, но неудачно: лишился только глаза и уха. Княгине теперь около сорока. У нее вечно скучающий разочарованный вид, из-за чего многие находят ее обворожительной и неприступной. «Это все от усталости», – утверждает она, вкусившая от всех пороков, которые ей в результате и наскучили. Скука – это то чувство, которому она отныне покорилась, обычно добавляет она. «Нужно, чтобы вы нам объяснили секрет своего успеха у женщин, Рикки», – говорит она. «В этом нет никакого секрета, Дмитрий, – отвечаю я. – Достаточно некоторой склонности к сексуальным удовольствиям и достаточного количества времени для их поисков. Через год-другой начинаешь приобретать репутацию гуляки и кутилы, что вызывает повышенный интерес со стороны женщин». Княгиня Полякова хохочет. «Вы все такой же циник, Рикки. Что подумает о вас ваш знаменитый брат?» Я пожимаю плечами. «В каждом поколении династии фон Бек есть паршивая овца, – откликаюсь я. – Это уже стало традицией. Мой брат испытывает удовлетворение, потому что считает, что надо твердо придерживаться семейных традиций. У меня покладистый характер, и он находит, что возложенная на меня роль мне отлично подходит». Княгиня закуривает маленькую сигаретку. «Что же вы сейчас делаете здесь? Я слышала, что вы посещаете школьниц? Или это были школьники?» Это замечание меня несколько встревожило. Это значит, что моя связь с Александрой вот-вот обнаружится. «Скорее уж с неграми», – пытаюсь я отвести ее подозрения от истины. «Как? – восклицает она. – Неужели правда?» Иногда она бывает удивительно простодушной. «О-о, это потрясающе, – заявляю я. – А я думал, что вы в Париже…» Она вздыхает: «Есть ведь еще вопрос размера. Дорогой мой Рикки, меня пугают слишком большие члены». К нам подходит девица с подносом, на котором стоят бокалы с шампанским. Я протягиваю княгине и сыну по бокалу. Дмитрий улыбается, словно балаганная марионетка. «Ну, они не всегда так уж чудовищны», – говорю я. «И этот школьник? – не отстает она, – он что же, тоже черный?» – «Как ваша шляпа, – отзываюсь я. – Это сын африканского короля. Он учится здесь». Она хихикает, принимая сказанное мной за чистую монету. «Пришлите его ко мне, когда закончите с ним». Княгиня Полякова всегда считала меня старым бессердечным развратником, который относится к людям так же, как она. Она не знает о моей ахиллесовой пяте, моей сентиментальности, я же не вижу резона признаваться ей, что я совсем не такой, каким ей хотелось бы меня видеть. «Договорились, – соглашаюсь я и смотрю на каминные часы. – Попозже, где-то после ужина, я полагаю. Я должен пойти за моим маленьким негром». Я снова целую ей руку и пожимаю руку ее сыну. Он краснеет. Я подмигиваю ему, затем направляюсь к лестнице, решив заказать ужин в комнату. Зная, какая княгиня Полякова сплетница, я рассчитываю на то, что ее болтовня на мой счет неплохо заметет следы. В конце концов, еще с самого начала своей связи с Александрой я придумал и другие уловки на случай разоблачения. Я сталкиваюсь с двумя любителями бриджа, когда они выходят из туалета. «Упразднение этой армии никогда особенно не волновало его, – говорит один другому. – Но полагаю, что дезертирство половины гарнизона было для него ударом. Он, кажется, был в этот момент в охотничьем домике со всеми этими маленькими механическими приспособлениями. Если дело так и пойдет, не прольется ни одной капли крови. Хольцхаммер – славный малый, при нем налоги снизятся». Мне не совсем понятен был смысл их разговора. Я подошел к голубой двери и, прежде чем войти, постучал. Тереза и Александра отдыхали, лежа в объятиях друг друга, улыбаясь и хихикая. Казалось, я застал их в самый разгар блуда. Волосы их были влажными от пота, на теле были следы царапин. «Ну как, хорошо позабавились?» – бросаю я им, смеясь. Я с радостью вижу, что они веселы, и убеждаюсь, что от недавнего дурного настроения не осталось и следа.