Текст книги "Свет"

Автор книги: Майкл Джон Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– Война-а-а-а-а-а! – воскликнул он. – Упс!

Слишком поздно. Она выронила поднос, и тот полетел на пол в сочащемся из окна свете. Сваренное вкрутую яйцо покаталось широкими эксцентрическими дугами и улетело вниз по ступенькам. Эд ринулся за ним, вопя:

– Йо-йо, йо-йо, йо-йо!

Сестра на него разозлилась. Они потом долго не разговаривали. Он понимал, что это из-за увиденного им перед тем, как выпрыгнуть из засады. Сестра уже держала поднос только одной рукой. Другой – дергала на себе платье, словно то ей было не по росту. Руки уже расслабились, став мягкими и безжизненными. Она уже начинала плакать.

– Я не хочу быть мамой, – твердила она себе.

В этот миг жизнь Эда полетела под откос. Потом уже ничего настолько же скверного не происходило, даже когда отец наступил на черного котенка; а если кто заявлял, что дела пошли наперекосяк еще раньше, то ошибался.

– Пора себя за это простить, – произнес голос.

Эд, наполовину проснувшись, ощутил мягкое прикосновение внутренностей червоточины и сокращение их под натиском корабля. Он вяло улыбнулся, вытер губы тыльной стороной кисти и снова уснул, на сей раз без сновидений. Под защитой яростного сияния чужацких двигателей, в покое и неге иронической усмешки и непостижимых мотивов существа, предпочитавшего тогда называть себя Сандрой Шэн, Эда без приключений, с известным изяществом проталкивало по родовым путям миллионолетней давности. А то и более древним. В конце пути его ждала взрывоподобная вспышка глубокого света невообразимых свойств.

31
Я тут был

Выбежав из коттеджа, Майкл Кэрни в последний раз испытал прилив воспоминаний и погрузился в прошлое, увидев себя двадцати лет от роду, вернувшимся из последнего невинного путешествия на поезде; на выходе со станции Чаринг-Кросс, куда указали ему путь карты Таро, по парковке такси расхаживала невысокая, плохо одетая женщина. В правой руке она держала конверт и вопила:

– Ах ты ж чертов клочок бумаги, ах ты ж чертов клочок бумаги!

Ее широкое лицо в рамке седых волос раскраснелось от натуги. На ней было мареновое пальто, плотное, точно ковер, сдавившее пухлые груди.

– Ах ты ж чертов клочок бумаги! – визжала она.

Словно пытаясь сформулировать адрес для последней неоспоримой доставки, она варьировала ударение во фразе, пока оно не перебывало на всех словах. Было похоже, что ею движет какая-то необоримая сила. Для нее вопли стали работой, тяжелейшей, неблагодарной, вызванной глубинными потребностями. Кэрни невольно содрогнулся. Но казалось, никого больше поведение старухи не заинтересовало: прохожие поглядывали на нее с осторожным интересом и даже сочувствием, если ей случалось к ним обратиться. Когда подошла очередь Кэрни, сумасшедшая остановилась прямо перед ним и взглянула ему в глаза. Она была невысока и дородна. От нее навязчиво пахло заброшенным жильем, древними одежками и мышами. Кэрни постарался сдержать нервозность, навеянную неоспоримой драматичной искренностью ее эмоций.

– Клочок бумаги! – заорала она. Он увидел, что письмо в ее руке потрепано, надорвано на сгибе, залоснилось от постоянного ношения. – Ах ты чертов клочок!..[73]73
  Имя Шрэндер созвучно shredder – измельчитель для бумаг (англ.).


[Закрыть]

Она протянула ему листок. Кэрни молча отвел взгляд, смутившись. Потоптался на месте.

– Ах ты чертово писаное создание! – проговорила она.

Он покачал головой. Наверное, ей деньги нужны?

– Нет, – сказал он, – я…

Тут на форкур перед Чаринг-Кросс вкатило такси и, провизжав тормозами, остановилось рядом. На миг ослепленный солнечными зайчиками в дождевых каплях на капоте, он потерял старуху из виду. Улучив шанс, она подобралась совсем близко и ловко сунула листок ему в карман куртки. Когда он снова глянул в ее сторону, женщины и след простыл. Листок оказался не письмом, а всего лишь кембриджским адресом: чернила синие, старые, как сама бумага. Он поднес листок близко к глазам. Читая адрес, он испытал внезапное опустошение. Листок разорвался на сгибе и распался на кусочки в его руках, и тогда Кэрни изменил маршрут такси, вскочил в другой поезд и поехал домой. Там, истощенный, терзаемый депрессией, не в силах даже сумку распаковать, он вдруг понял, что запомнил адрес помимо воли. Он пытался работать. Посидел, раскладывая карты, пока не стемнело, потом, стараясь самому себе напомнить о тривиальности случившегося, поплелся из бара в бар, накачиваясь выпивкой, в надежде повстречаться с Инге Нойман и услышать от нее подчеркнутую смешком реплику: «Да это же чисто по приколу».

На следующий день он стоял под дождем в указанном месте, напротив солидного старого дома в пригороде, уединенного, высотой этажа три-четыре, полускрытого садовыми зарослями и затейливо искрошенной кирпичной стеной.

Он понятия не имел, зачем сюда явился. Он стоял там, пока обувь не промокла, но уйти не пытался. По улице носились дети. В половине пятого уличное движение ненадолго усилилось. Дождь перестал, послеполуденный свет сместился к западу, кирпичная стена обрела теплый оранжевый оттенок, и ему показалось, что сад отступает, будто улица расширилась, но тут же стена словно растянулась, став выше и длиннее. Спустя время на улице возникла женщина в пальто, тяжело дыша, шаркая по тротуару, утирая лицо. Пересекла улицу и, пройдя прямо сквозь стену, исчезла.[74]74
  Весь эпизод является аллюзией на классический рассказ Герберта Уэллса «Дверь в стене».


[Закрыть]

– Подождите! – выдохнул Кэрни и кинулся за нею.

Ему почудилось, что он пробивает телом какую-то мембрану, эластично облекшую лицо. Затем незнакомый голос сказал:

– Сколь поразительно было им обнаружить, что они всегда пребывали в саду, сами того не понимая.

И он исполнился уверенности, что изнанка и окружение всего сущего суть одна непрерывная среда. Издав крик восторга, он рванулся вперед, упав во все стороны одновременно, лишь затем, чтобы обнаружить, к своему разочарованию, что это упражнение во вновь обретенном умении привело его в одно-единственное правильное направление.

Мебель в доме была странная, словно бы не до конца вывезенная арендатором. Внутри царил холод. Кэрни бродил из комнаты в комнату, останавливаясь рассмотреть старомодный бронзовый кранец или деревянную гладильную доску, сложенную в углу так, что она очертаниями напоминала насекомое. Ему показалось, что наверху слышен шепот, а потом чей-то смех вроде бы прервался резким вздохом.

В хозяйской спальне его ждала Шрэндер. Он четко видел ее через приоткрытую дверь – у эркерного окна. Ее толстенький плотный силуэт исторг свет, пролившийся на голый паркет комнаты; сияние добежало по полу до лестничной площадки и ног Кэрни, выхватив культурные слои пыли под кремовым плинтусом. На инкрустированном столике сразу за дверью лежали какие-то предметы: коробки спичек, презервативы в фольге, моментальные поляроидные снимки, пара крупных игральных костей, символов на которых Кэрни не узнал.

– Ты можешь войти, – молвила Шрэндер. – Ты можешь войти прямо сюда.

– Зачем ты привела меня сюда?

Тут за трехсекционным эркерным окном пролетела белая птица, и Шрэндер обернулась посмотреть ему в лицо.

Ее голова утратила сходство с человеческой. (А было ли оно, это сходство? Почему в очереди на стоянке такси все принимали ее за человека?) То был лошадиный череп. Не голова, а именно череп, огромный искривленный костяной клюв, половинки которого сходились лишь у самого кончика, совсем непохожий на голову живой лошади. Тварь имела вид зловещий, умный и целеустремленный, и непонятно было, как она вообще говорит. Череп был цвета табака. Без шеи. Только несколько обрывков цветастого тряпья, бывшие некогда ленточками – красными, белыми и синими, – висели там, где полагалось быть шее, все в монетках и медальонах, образуя подобие мантии. Объект раздумчиво нахохлился, поглядывая на Майкла Кэрни искоса и снизу вверх, точно птица. Было слышно, как существо внутри дышит. Тело под пальто ощутимо воняло несвежей едой. Пухлые ручки его приподнялись в жесте властном, но благожелательном.

– Узри, – скомандовала Шрэндер детским ясным контратенором. – Взгляни туда!

Он повиновался; все завертелось, оставив только черноту и ощущение немыслимой скорости, с какой летели навстречу несколько тусклых точек света. Сформировался хаотический аттрактор, кипящий дешевыми радужными цветами компьютерной графики 1980-х. «Кровь Христова!» – подумал Кэрни, которого понесло прямо в небо. Он испытывал головокружение и тошноту; потеряв равновесие, вытянул было руку удержаться, но обнаружил, что уже падает. Где он? Он понятия не имел.

– Это на самом деле, – произнесла Шрэндер. – Ты мне веришь? – Когда ответа не последовало, она добавила: – Вы можете все это получить.

И пожала плечами, словно признавая, что предложение вышло менее привлекательным, нежели она рассчитывала.

– Все это, если пожелаете. Вы, люди. – Она поразмыслила. – Конечно, фокус тут в том, чтобы отыскать верный путь в обход. – Я вот думаю, – сказала она, – ты хоть понимаешь, насколько к нему близок?

Кэрни дикими глазами глядел в окно.

– А? – выдохнул он. Он не услышал ни слова.

Замельтешили фракталы. Он ринулся прочь из комнаты. Споткнувшись об инкрустированный столик, схватился за него, чтобы удержаться на ногах, и обнаружил, что в руку упали кости Шрэндер. Тут ему показалось, что в комнату изливается его собственная паника, жидкостью столь плотной, что он был вынужден приложить усилия, разворачиваясь и плывя через нее за порог. Руки его работали, как у пловца брассом, а ноги двигались внизу, точно в бесполезном замедленном повторе. Кэрни снова споткнулся, перелетел лестничную площадку и ссыпался по лестнице вне себя от ужаса и экстаза, сжимая в кулаке кости…

* * *

Они снова очутились в его руке, когда он продирался через песчаный тростник высоко в дюнах на Пляже Чудовища. Оглянувшись, он увидел бы коттедж, из окон которого лилось мягкое молочное сияние. Небо было черным, истыканным яркими звездами, а океан, сжатый в клешнях залива, казался серебряным, и, когда волны набегали на берег, над пляжем разносился негромкий шелест. Кэрни, от природы отнюдь не атлет, пробежал, наверное, с милю, а потом Шрэндер настигла его. На сей раз она была куда крупнее, хотя голос сохранил прежний контратенор, придающий ему сходство с голосом монашки или мальчика.

– Разве ты меня не узнал? – прошептала она, затмевая собой звезды. От нее пахло черствым хлебом и мокрой шерстью. – Я с тобой частенько говорила в твоих снах. Теперь, если хочешь, притворись ребенком.

Кэрни упал на колени и уткнулся лицом в песок пляжа, с неожиданной ясностью различив не только отдельные песчинки, но и формы в пространстве меж ними. Такие детализированные и отчетливые, что он на миг снова ощутил себя ребенком. Его пронзило острое чувство потери: утраты себя. «У меня жизни не было, – подумал он. – И на что я ее положил? Вот на это». Он убил несколько десятков человек. Он стакнулся с безумцем для ужасных поступков. Он никогда не имел детей. Он никогда не понимал Анну. Застонав равно от жалости к себе и усилия, с каким отворачивался он от своей Немезиды, Кэрни уткнул лицо в песок и неловко вытянул вперед левую руку, предлагая ей футлярчик с украденными костями.

– Почему я? Почему я?

Казалось, Шрэндер вопрос удивил.

– В тебе изначально было кое-что, – объяснила она, – весьма ценное для меня.

– Ты разрушила мою жизнь, – прошептал Кэрни.

– Ты сам разрушил свою жизнь, – ответила Шрэндер чуть ли не с гордостью. Затем добавила: – Позволь поинтересоваться, зачем ты убил всех тех женщин?

– Чтобы отогнать тебя.

Казалось, Шрэндер ответ озадачил.

– О, дорогой! Ну неужели ты не понял, что это бесполезно? – И она продолжила: – Не очень-то веселая выдалась у тебя жизнь, правда? Почему ты так настойчиво удирал от меня? Я всего лишь хотела тебе кое-что показать.

– Забери кости, – простонал Кэрни, – и оставь меня в покое.

Но Шрэндер коснулась его плеча. Он почувствовал, что его поднимают и несут, пока тело не зависло над линией прибоя. Ощутил, как расслабляются и выпрямляются конечности, точно на сеансе у искусного массажиста. Он закрутился в воздухе, как стрелка компаса.

– В эту сторону? – произнесла Шрэндер. – Нет. В эту сторону. – И: – Теперь можешь себя простить.

Занятное ощущение – морозящее, но теплое, как первый вдох анестетического аэрозоля, – распространилось по его коже, затем проникло внутрь, во все поры, и понеслось по телу, открывая все капканы, какие он сам на себя расставил за сорок лет, расслабляя узловатый комок боли, фрустрации и омерзения – бесполезный и твердый, точно кулак, неизменный и неизгонимый, – комок, каким стала его личность, пока зрению, слуху и ощущениям не осталась доступна лишь мягкая бархатная тьма. Ему показалось, что он плывет в ней, ни о чем не думая. Спустя некоторое время появились тусклые пятнышки света. Вскоре их стало больше, а потом еще больше. Искры, вспомнил он миг сексуального экстаза Анны. Везде искры! Они разгорались, собирались вместе, налетали на него фейерверками, чтобы умчаться к яростному завихрению структурных мотивов странного аттрактора. Кэрни ощутил, как падает туда, медленно развалился на части и начал терять себя. Он слился с небытием. Слился со всем на свете. Он сучил руками и ногами, как самоубийца, пролетающий мимо тринадцатого этажа.

– Тихо, – сказала Шрэндер. – Больше не надо бояться.

Коснувшись его, она произнесла:

– Теперь можешь открыть глаза.

Кэрни вздрогнул.

– Открой глаза.

Кэрни открыл глаза.

– Слишком ярко, – сказал он. Все вокруг было таким ярким, что смотреть больно. Неприкрытый свет устремился к нему: он ощутил его кожей, услышал ушами. Свет неотягченный, свет вещественный: настоящий свет. Исполинские стены, арки и завитки света зависали и мерцали, уплотнялись и длились мгновение, кувыркаясь, неслись на него, каким-то образом пронизывали насквозь и секундой позже исчезали только затем, чтобы смениться другими. Он понятия не имел, где находится. Он испытывал удивительную смесь ощущений: изумление, восторг и наслаждение.

Он рассмеялся.

– Где я? – спросил он. – Я мертв?

* * *

Вакуум вокруг пах лимонами. Кэрни чувствовал, как вакуум раздирает его изнутри и снаружи. Горизонт присутствовал, но казался слишком близким, слишком искривленным.

– Где это место? Это звезды? Они на самом деле где-нибудь так выглядят?

Шрэндер тоже засмеялась.

– Они везде так выглядят, – сказало существо. – А это уже кое-что, правда?

Кэрни опустил взгляд и обнаружил, что Шрэндер стоит рядом – низкорослая толстушка, контуром фигуры похожая на человеческую женщину, ростом, наверное, около пяти футов шести дюймов,[75]75
  Около 167 см.


[Закрыть] в плотно застегнутом мареновом пальто, – и огромный костяной клюв ее скошен набок, повернут к небу, откуда с ревом низвергается свет. Ему показалось, что существо подмигнуло бы, будь у него глазные яблоки.

– Это единственное, чего мы, кажется, так и не сумели постичь, – произнесло оно. – Насколько плотно все развертывается.

Цветастые ленточки реяли и струились по его плечам на незримом ветру, а подол пальто волочился в пыли по древней скалистой площадке.

– Куда ни глянь, все развернется в бесконечность. Куда ни глянь, что-нибудь отыщется. И вы, люди, можете все это получить. Все это.

Соблазнительная щедрость предложения озадачила Кэрни, и он решил проигнорировать услышанное. Смысла там все равно особого не было. Затем, глядя, как рушатся и сменяются новыми башни света, он передумал и прикинул, что может предложить взамен. Любые варианты казались неуместными. Внезапно он вспомнил про кости. Кости по-прежнему были у него. Он осторожно извлек их из кожаного футлярчика и предложил Шрэндер.

– Не знаю, зачем я их взял, – сказал он.

– Я тоже задумывалась – зачем?

– Ну и ладно. Вот они.

– Это всего лишь кости, – сказала Шрэндер. – Люди в какую-то игру с ними играют, – добавила она расплывчато. – Но послушай, у меня найдется им применение. Ты их просто положи тут, ладно?

Кэрни огляделся. Поверхность, на которой они стояли, закруглялась вдали и была припорошена пылью, такой яркой, что смотреть больно.

– На землю?

– Да, почему бы и нет? Просто положи их на землю.

– Тут?

– Да где хочешь, – ответила Шрэндер, сделав без подготовки великодушный жест. – Где хочешь, их все равно увидят.

– Я же сплю, правда? – произнес Кэрни. – Я либо сплю, либо мертв.

Он осторожно опустил кости на пыльный камень. Спустя миг, улыбнувшись страхам исчезнувшей версии самого себя, он повернул их так, чтобы эмблема, известная ему как «Высокий дракон», смотрела вверх. Затем отошел в сторонку, встал там и обратил лицо к небесам, представляя в облаках звезд и раскаленного газа формы всех вещей, виденных им в жизни. Он знал, что вещей там в действительности нет, но воображать их не казалось ему ошибкой. Ему представились камушки на пляже. (Ему три года. «Беги сюда! – позвала мать. – Беги сюда!» В ведерке вода, замутненная плавающими песчинками.) Он увидел зимний пруд и бурые камыши, проросшие через тонкую ледовую кромку. «Твои кузины едут!» (Он увидел, как они бегут к нему, смеясь, по лужайке перед самым обычным домом.) Он даже различил Валентайна Спрэйка, почти человекоподобного, в вагоне поезда. Не было среди представившихся ему форм лишь Дома Дрока, зато присутствовала, проступая поверх всего остального, Анна Кэрни, с лицом сильным и целеустремленным, ведущая его к самопознанию на обоюдном мелководье их жизней.

– Понимаешь? – сказала Шрэндер, которая в продолжение его грез из вежливости молчала, но теперь снова приблизилась и дружески глянула на него снизу вверх. – Во Вселенной всегда что-нибудь отыщется. И потом всегда найдется еще что-нибудь. – Затем призналась: – Я, знаешь ли, не могу тебя больше удерживать в живых. Не здесь.

Кэрни усмехнулся:

– Я догадался. Не стоит беспокоиться. О, взгляни! Взгляни!

Он узрел пылающий величием свет. Он ощутил, как проскальзывает туда, в это загадочное место. Он восхитился. Он захотел разделить со Шрэндер этот восторг. Он хотел донести до нее свое понимание.

– Я тут был и видел это, – произнес он. – Я это видел.

Он почувствовал, как вакуум выгрызает ему кишки.

О, Анна, я это видел.

32
Везде и нигде

На борту «Белой кошки» случилось следующее.

Серия Мау перешла в математическое пространство, где K-од выполнялся без субстрата, в собственном ареале. Казалось, что вся остальная Вселенная удалена на значительное расстояние. Все ускорилось и замедлилось одновременно. Актинический белый свет, без очевидного источника, однако направленный, очерчивал контуры всех движущихся объектов. Место это было ярким, насыщенным и бессмысленным, как сны Серии Мау.

– Зачем ты так вырядилась? – удивленно спросила математичка.

– Хочу разобраться с этой коробкой.

– Это очень опасно для нас всех, – заметила математичка. – Опасно для тебя так поступать.

– Очень опасно, – эхом подтвердили теневые операторы.

– Мне наплевать, – ответила Серия Мау. – Вот.

Она подняла руки и протянула ей коробку.

– Дорогая, но это же так опасно… – заныли теневые операторы, беспокойно поглядывая на свои ногти и носовые платочки.

Код вырвался из коробки дяди Зипа и слился с кодом самой «Белой кошки». Все вокруг – коробка, подарочная обертка, вообще все – распалось на пиксели, стримеры и темные огоньки наподобие сгустков небарионной материи, а затем выплеснулось в поднятое лицо Серии Мау на релятивистских скоростях. В тот же миг подвенечное платье вспыхнуло. Шлейф расплавился. Прекрасных ангелочков испепелило. Теневые операторы прикрыли глаза руками и воспарили, как осенние листья на холодном ветру; неведомые эффекты растяжения пространства-времени искажали их голоса. Из коробки появилось все на свете: любая идея, которая кому-нибудь когда-нибудь приходила на ум в размышлениях об устройстве Вселенной. Эти идеи ожили и заработали. Вселенскую энергопроводку закоротило. Описательные системы коллапсировали в предначальный режим. Информационная супервещность сорвалась с привязи. Настал миг переопределения всего. Момент предельного головокружения. Саму математичку сорвало с привязи, она выскочила из шляпы фокусника, и уже ничто не могло теперь пойти прежним чередом.

Негромко зазвенели колокольчики.

– Доктора Хэндса, пожалуйста, – сказал вежливый, но властный женский голос.

И он явился, вынырнув из вселенского субстрата, в белых перчатках, при трости черного дерева с золотистым набалдашником. Во фраке с бархатным воротником и манжетами о пяти запонках каждая. Вниз по внешней стороне узких черных брюк спускалась черная же атласная полоска. Он был в шляпе. Серия Мау впервые заметила, как он обут: в остроносые танцевальные туфли из лакированной кожи. Она увидела, что шляпа, перчатки, костюм, обувь и трость состоят из чисел, наползающих друг на друга, стиснутых так плотно, что возникала иллюзия слитных поверхностей. Неужели весь мир так устроен? Или только доктор Хэндс?

– Серия Мау! – воззвал он, протянув к ней руку. – Потанцуем?

Серия Мау шарахнулась от него. Она вспомнила, как мать бросила ее сражаться со всем миром без поддержки. Она подумала об отце и о том, к чему он ее хотел принудить в сексе. Вспомнила и брата, который, даже зная, что они расстаются навсегда, отказался помахать ей.

– Я не умею танцевать, – сказала она.

– А чья это ошибка? – рассмеялся доктор Хэндс. – Если билета не купить, как тогда в лотерею выиграть?

Он широким жестом обвел окружающее пространство. Серия Мау увидела, что стоит перед витриной лавки фокусника, – маленькая культиварка в подвенечном платье рядом с высоким худощавым человеком с тонкими усиками и живыми, энергичными голубыми глазами. Их окружали предметы, виденные ею во сне, – ретротовары, инвентарь фокусника, детские игрушки. Пластиковые рубиновые накладные губы. Ярко-оранжевые и зеленые перья. Белые шарфы, которые вылетят из шляпы живыми белыми голубями. Мотки поддельной лакрицы. Сердечко на Валентинов день с диодной подсветкой. Обувь с внутренним каблуком, чтобы казаться повыше, и якобы рентгеновские очки; кольца для фокусов, усаженные полудрагоценными камнями, и якобы неснимаемые наручники. Всем этим стремишься владеть в детстве, когда кажется, что в мире всегда что-нибудь отыщется, а потом найдется и еще что-нибудь.

– Выбирай, что тебе по душе, – предложил доктор Хэндс.

– Это же сплошь подделки, – заупрямилась Серия Мау.

Доктор Хэндс рассмеялся.

– И в то же время все они реальны, – сказал он. – Вот что восхитительно.

Он отпустил ее руку и закружился в элегантных па, крича:

– Йо-йо-йо, йо-йо-йо!

Затем повторил:

– Ты могла бы выбрать все, что тебе по душе.

Серия Мау понимала, что он прав. И в панике рванулась прочь от этой мысли во все стороны, будто с края самого высокого обрыва во Вселенной.

– Оставь меня! – завопила она.

Корабельная математичка (которая все это время и была доктором Хэндсом, ну или его частью) тут же ее усыпила. Затем, проверив состояние остальных компонентов проекта (для этого потребовалось немало помотаться в десяти измерениях пространства и особенно по четырем измерениям времени), переделала «Белую кошку» сообразно своим представлениям о прекрасном, по кратчайшему пути отправилась в Сигма-Конец и бросилась в червоточину. Работы был непочатый край.

* * *

Сигма-Конец.

Дядя Зип, прищурясь, наблюдал за ними.

– В погоню, – скомандовал он.

– Слишком поздно, дядя. Они уже там.

Дядя Зип смолчал.

– Они мертвы, – определил пилот. – И если отправимся за ними, погибнем сами.

Дядя Зип пожал плечами. Он ждал.

– Там не место для человеческих существ, – предостерег пилот.

– Разве ты не хочешь узнать, что там? – спросил дядя Зип ласково. – Разве не за этим ты сюда явился?

– Да. Ладно, погибать, так с музыкой.

* * *

«Белая кошка» безмолвно возникла из противоположного конца червоточины, словно корабль-призрак. Двигатели ее были отключены. Коммуникаторы молчали. Внутри ничто не двигалось; снаружи лениво моргал единственный синий путеводный огонек, обычно используемый лишь на парковочной орбите, – неохотно и регулярно подмигивал пустоте. Сам корпус покрылся шрамами и оспинами, его местами сточило от контакта со средой без названия, словно путешествие через червоточину было эквивалентно тысячелетнему пребыванию в кофемолке, где движения зерен так же далеки от ньютоновских, как путь поезда с кручи. Быстро остывая, корабль из алого стал сливовым и затем принял обычный свой оттенок закаленной стали. Многих наружных установок недоставало. Позади тонкой скрученной пленочкой белого света сиял выход из червоточины. Часа два-три корабль бесконтрольно кувыркался в пустоте. Затем возгорелся термоядерный факел. «Белая кошка», точно повинуясь неслышной команде, встряхнулась и перелетела на парковочную орбиту у ближайшего крупного небесного тела.

Вскоре после этого проснулась Серия Мау Генлишер.

Она оказалась в своем баке. Вокруг царила тьма. Ей было холодно. Она пребывала в недоумении.

– Экраны! – приказала она.

Ничего не случилось.

– Я на своем корабле или где? – воскликнула она.

Тишина. Она неловко поерзала во тьме. Протеома бака показалась ей безжизненной и тягучей.

– Экраны! – воскликнула она.

На сей раз коммуникаторы отозвались, послав ей две-три картинки: грубого разрешения, уложенные внахлест, крапчатые от интерференции.

Она увидела обитаемую секцию K-рабля и крупный человекообразный объект белого цвета, распростертый по полу; камеры медленно облетели его кругом, и оказалось, что это расчлененный труп. Одежда, сорванная гравитационными силами, разлетелась по углам каюты, словно белье в барабане стиралки, а с нею и одна рука трупа. Стена рядом с телом была измазана красной жидкостью. Вторая картинка представляла дядю Зипа: тот играл на аккордеоне на борту корабля, бесконечно летящего вниз по червоточине. Музыку заглушали вопли пилота:

– Господи! Срань господня, вот дерьмо!

На третьей картинке губы дяди Зипа, взятые крупным планом, ожили, повторяя слова:

– Если взять голову в руки, можно отсюда выбраться.

– Зачем ты мне это показываешь? – спросила Серия Мау.

Корабль не ответил. Потом вдруг отозвался:

– Все это происходит одновременно. Это передача в реальном времени. То, что с ним произошло, все еще происходит. И будет происходить вечно.

Дядя Зип посмотрел на Серию Мау.

– Спасите, – прошептал он.

Его скрутила рвота.

– В общем, довольно интересный феномен, – заметила математичка.

Серия Мау еще мгновение наблюдала за ним.

– Выпусти меня отсюда, – сказала она затем.

– Куда ты желаешь отправиться?

Она беспомощно шевельнулась в баке.

– Нет, – проговорила она, – я имею в виду – выпусти меня отсюда.

Ответа не последовало.

– Но это ведь невозможно, правда? А что случалось тогда, ну, пока ты меня усыпляла? Я думала, что фокусника вижу, но это был лишь сон внутри сна. Я думала…

Она почувствовала себя тринадцатилетней девочкой и изобразила беспомощное пожатие плечами. Жидкость в баке вяло колыхнулась. Серии Мау почудилось, что протеома растекается по останкам ее физического тела, точно теплый плевок. Пятнадцать лет отчаяния.

– Ай, ладно, какая теперь разница? Я правда устала. Мне плевать. С меня хватит. Хочу вернуться домой и чтобы всего этого никогда не случалось. Хочу свою жизнь назад.

– Позволь тебе кое-что показать, – начала математичка.

– Что?

– Экраны, – приказала математичка. В голове Серии Мау вспыхнул Тракт Кефаучи.

– Вот как все выглядит на самом деле, – продолжала математичка. – Если ты считаешь, что в корабельном времени вещи таковы, какими являются, ты ошибаешься. Если ты думаешь, будто корабельное время что-нибудь значит, ты ошибаешься: оно не значит ничего. Понимаешь? Это тебе не «экзотическое состояние». Световые годы розового и синего пламени, несущегося из ниоткуда тебе навстречу в реальном, человеческом времени. Вот как все выглядит. Вот как оно выглядит внутри тебя.

Серия Мау горько рассмеялась.

– Весьма поэтичное описание, – ответила она.

– Загляни в огонь, – приказала математичка.

Она повиновалась. Тракт ревел и вздыхал над нею.

– Нельзя вернуть тебе твое старое тело, – сказала математичка. – Ты жаждешь жизни, но боишься ее. То, что они с тобой сделали, необратимо. Тебе это ясно?

– Да, – прошептала она.

– Отлично. И вот еще кое-что.

В этот миг перед нею словно бы возникли три высоких арочных окна с видами Тракта, прорезанные в стене, укрытой серым атласным занавесом с рюшечками. Ее перенесло в витрину лавки фокусника. В то же время, однако, она осталась внутри бака на борту «Белой кошки».

Эти места, как теперь ясно видела Серия Мау, всегда были одними и теми же. Она видела свой бак, воплощение мечты тринадцатилетки в представлении ЗВК: гроб с золотистыми молдингами в форме эльфов, единорогов и драконов, чьи героические самопожертвования продолжались снова и снова, точно смерть можно обратить, а разорвавшееся сердце – склеить. Крышка гроба была толстая, на шарнирных петлях и открывалась только снаружи, будто ЗВК боялись, что она вылезет наружу; гроб опутывали гроздья трубочек. Она существовала над ним, внутри него и за ним. Она жила в крохотных корабельных камерах наблюдения, что пылинками танцевали в каждом луче света. Под ее взглядом верхняя часть тела доктора Хэндса медленно просунулась в центральное окно. Белая рубашка его была свеженакрахмалена, а темные волосы – набриолинены. Он перегнулся так, чтобы явить ей свое тело как можно полнее, и подмигнул. Но не убрался с поклоном, а перекинул через раму длинную изящную ногу и полез внутрь.

– Нет, – прошептала Серия Мау.

– Да, – сказал он.

Двумя широкими шагами он достиг ее бака и сорвал с него крышку.

– Нет! – взвизгнула она.

Она дергалась и сучила тем, что оставалось от ее тела; жидкость, в которой она покоилась, плотная, инертная и вязкая, призванная абсорбировать воздействие ньютоновских сил, порой влияющих даже на K-рабли, выплеснулась через край гроба на лакированные туфли доктора Хэндса. Тот не обратил внимания. Нагнулся и вытащил ее наружу. Впервые за пятнадцать лет она увидела себя – через микрокамеры. Маленькое, искалеченное, желтоватое создание, чьи конечности согнуты под диковинными углами и от боли, причиняемой потоками воздуха, конвульсивно сгибаются и разгибаются. Она издала вопль ужаса и отчаяния, но получился лишь жалкий хриплый стон. Ее саму и это костлявое создание не соединяла никакая плоть. Губы запали и запеклись, обнажая маленькие ровные зубы. Глаза выглядывали из глазниц, словно бы покрытых дегтем изнутри. В ключевых точках к ее искривленному сколиозом позвоночнику подсоединялись толстые провода, и, увидев их, Серия Мау онемела от омерзения. Ей стало ужасно жалко себя. Она испытала невероятный стыд. Собственно, она главным образом поэтому и сражалась с доктором Хэндсом: ей не хотелось показываться ему. Но, увидев, что он делает, она удвоила усилия.

Он посадил корабль. Он выпустил трап грузового отсека. Он вынесет ее наружу. Ужас пролился на нее светом Тракта Кефаучи. На что она годна без «Белой кошки»? Чем она станет?