Текст книги "Фантастика и Детективы, 2013 № 06"

Автор книги: Майк Гелприн

Соавторы: Филип Дик,Петр Любестовский,Кирилл Берендеев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

10

Аня Белозерова упомянула о Кудрявцевой, живущей в соседнем доме, и Ступнев посчитал неприличным пройти мимо и не выразить сочувствие матери Игоря Екатерине Петровне, потерявшей сына и на старости лет оставшейся одной.

Екатерина Петровна была в трауре – черное платье, черная косынка, из-под которой выбивалась прядь густых седых волос. А в мудрых, далеко не старческих глазах, глубокая печаль много пережившего человека, но не утратившего веры в человеческое добро.

Екатерина Петровна пригласила следователя в небольшую светлую комнату. В помещении пахло ладаном. Ступнев заметил в святом углу икону божьей матери. Перед иконой горела небольшая лампада. На письменном столе бросился в глаза портрет Игоря в простенькой рамке. В клетчатой светлой рубашке на фоне молодых белоствольных берез, парень выглядел бесконечно счастливым.

– Это Игорек в год окончания школы, – заметив интерес следователя, сказала Екатерина Петровна. – Впереди была целая жизнь, но ему было дано совсем немного…

– А в армию Игорь пошел по доброй воле? – спросил Ступнев.

– Да. У него была льгота – я оставалась одна, с букетом болезней. Но Игорь убедил меня, что надо получить армейскую закалку, чтобы стать настоящим мужчиной, способным переносить любые трудности и лишения. Да и в случае каких-то потрясений или конфликтов смело встать на защиту своей Родины, как отец-пограничник. Может, это и пафосно звучит, но он был настоящим патриотом своей Родины: любил Россию, любил свой город, любил простых русских людей, историю нашего Отечества, наш язык. Превыше всего ставил честь. «Надо жить так, как жил мой отец, чтобы всегда иметь право сказать: „Честь имею!“», – любил повторять он.

– Как же тогда все так вышло?

– Ваши сотрудники не поверили мне, что мой сын не мог пойти на убийство, тем более человека, которого бесконечно любил и которому верил. Я подозреваю, что он бежал, чтобы поговорить с Тиной, услышать правду из ее уст… Я воспитывала сына одна. Муж погиб на советско-афганской границе во время службы в Пянджском погранотряде. Он был офицер – окончил высшее пограничное училище. Игорек рос достойным своего отца – был ласков, послушен, понимал, как мне трудно, и старался помочь. В школе никогда не обижал девочек, был внимателен и предупредителен по отношению к ним. Очень любил животных. Однажды нашел раненого голубя, выходил его. Тот потом прилетал к нам на балкон, усаживался на плечо Игоря, и он его кормил…

– Игорь не звонил вам перед тем, как отважиться на крайний шаг?

– Перед тем, как наложить на себя руки Игорек позвонил мне и сказал: «Мама, прости меня за все. Натворил я бед – в дезертирах числюсь. Собирался встретиться с Тиной, объясниться. А тут узнал, что Тина погибла… Но в ее смерти я не виноват. Больше всего на свете я любил вас – тебя и Тину…» Я заплакала и сказала: «Что ты наделал, сынок?! Возвращайся в часть и покайся». «Поздно, мама…», – сказал Игорек. «Откуда ты звонишь?» – закричала я. И услышала отбой. Сын положил трубку.

Весь тот летний знойный день я вне себя бегала по городу и прилагала усилия, чтобы отыскать Игоря. Я хорошо знала сына и чувствовала, что может случиться непоправимое. Так оно и вышло. Когда я совершенно разбитая, изнуренная, без конца глотающая сердечные лекарства вернулась домой и почти без чувств упала на диван, в прихожей раздался телефонный звонок. Звонили из больницы: «Приезжайте. Здесь ваш сын. Он погиб…»

11

Капитан Косарев ждал Ступнева во дворе прокуратуры.

Следователь вышел из машины и жестом пригласил его в кабинет.

– Ну что, Юрий Павлович, санкция на арест Альберта Филонова от прокурора получена. Бери надежных ребят и выезжай в Юхнов. Об этом не должна знать ни одна душа, включая и сотрудников милиции. Иначе испортим всю обедню. Действовать наверняка. Учти, это зверь еще тот. За ним и его подельниками ряд тяжких преступлений.

– Диспозиция ясна. Можно выезжать?

– С богом, – сказал Ступнев. – Буду на связи.

Прошло около трех часов, которые показались Ступневу вечностью. Наконец Косарев по рации сообщил:

– Все в порядке, Сергей Сергеевич. И дернуться не успел, как надели браслеты. Только от злобы рот перекосило.

– Замечательно. А рот выправится, когда предъявим обвинение.

Ступнев решил не откладывать допрос Филонова, а брать сразу быка за рога. Как только Филонова вывели из машины, он приказал доставить арестованного к нему в кабинет.

Филонов за дорогу пришел в себя и с порога заявил:

– Ни слова от меня не услышите, пока не будет рядом адвокат.

– Адвокат вам будет предоставлен, а пока прошу ознакомиться с собранными по делу доказательствами.

– Я ни в чем не виноват. Это оговор. Я не виделся с Тиной на протяжении недели и только случайно узнал, что она погибла, – закричал Фил, прочитав первые страницы уголовного дела.

– А что вы скажете на это? И следователь протянул Филонову маленький талончик.

– Что это? – спросил Фил.

– Это билет до Юхнова, датированный днем гибели Тины. Мы нашли его в ее сумочке. Есть и свидетель того, что вы встречались в день ее убийства…

Видя, что следователь собрал веские доказательства и уличил его во лжи, Филонов начал давать показания.

– Я полюбил ее с первого взгляда. Тина ответила взаимностью. У меня были серьезные виды на нее. Не поверите, я даже хотел жениться на ней. Но все испортил его величество случай. Однажды во время пикника Тина оказалась в нашей компании и стала невольным свидетелем того, как мой компаньон Алексей Струк по моей указке расправился с нашим конкурентом по бизнесу. Я не ожидал от нее такой реакции – это убийство буквально потрясло девушку. Я пытался каким-то образом загладить то, что произошло, говорил, что был в состоянии аффекта и не отдавал отчета в своих действиях. Она утверждала, что все это может повториться в любой момент, что этот зверь, который во мне сидит, проявит себя еще не раз. Девушка чувствовала себя подавленной, впала в депрессию.

Я попытался успокоить ее, дескать, ничего не произошло. Просто одним подонком стало меньше. «А мне кажется, что это ты подонок. Как я сразу не раскусила тебя?! Как могла променять такого замечательного парня, на последнего подлеца?!» – сказала она.

И тогда я понял, что это убийство подействовало на нее так сильно, что уже поправить ничего нельзя. Более того, будучи чрезмерно впечатлительной и весьма эмоциональной, она не сможет держать это в себе. Родители или подруги заметят ее подавленное состояние и попытаются узнать, в чем дело. И тогда мне ответственности не избежать…

Я вспомнил, что накануне нашей ссоры Тина послала Кудрявцеву письмо о том, что встретила и полюбила другого человека. Кстати, на письме настоял я – Тина не хотела огорчать друга, опасаясь, что он может наломать дров. Я поручил своим ребятам узнать о реакции Кудрявцева на это письмо. И тут они сообщили мне, что Кудрявцев дезертировал из части. И я решил воспользоваться возможностью – убрать Тину и свалить убийство на него.

Я настоятельно пригласил ее приехать ко мне, чтобы расставить все точки над «и». Мы долго с ней беседовали, а потом я посадил ее в машину и предложил отвезти домой, надеясь осуществить задуманное на подъезде к городу в лесном массиве. Она была сильно напугана, но вынуждена была согласиться. А по дороге мне вдруг стало жаль ее, и я понял, что у меня не поднимется на нее рука. Я довез Тину до дома и взял с нее слово, что она ни при каких обстоятельствах не проговорится о том, что случилось на пикнике. Я высадил ее у дома и уехал. А утром узнал, что Тина погибла…

– Кто вам сообщил об этом?

– Мне позвонил Герман Пинчук и сказал, что Тина мертва – ее убил Кудрявцев. На месте убийства обнаружен его армейский штык-нож.

– Но теперь-то вы понимаете, что Кудрявцев сделать это не мог. Что вы скажете по этому поводу?

– Я затрудняюсь что-либо ответить, – опустил голову Фил.

– В таком случае, все говорит против вас. У вас нет свидетелей, что вы привезли и высадили Тину возле ее дома, как нет и алиби.

– Я все понимаю. Но я, действительно, не убивал, – взмолился Фил. – Это какое-то ужасное совпадение.

– В нашем деле совпадений нет – есть только факты. И они говорят против вас. Если вы действительно непричастны к убийству, то что-то скрываете, не договариваете, как и об убийстве Алины Кучинской. Подумайте об этом.

– Убийцу Кучинской уже задержали. Я здесь ни сном, ни духом.

Филонова увели. А ближе к вечеру он сам попросился к следователю.

– С Германом Пинчуком мы знакомы с детства. После школы оба окончили институт, рассчитывали сделать карьеру. Но настали другие времена, и мы с дипломами инженеров оказались никому не нужными. Герман всегда был лидером в нашей компании. Хваткий и очень жестокий, он подавлял любого, кто отважится ему перечить. Неслучайно с малых лет получил прозвище Гера Питон. И здесь он не растерялся. Сумел сколотить компанию, пролез в бизнес. Потом пригласил меня. Когда дела пошли в гору, открыл дочернюю фирму в Юхнове, во главе которой поставил меня. Но предупредил, чтобы я не церемонился и безжалостно убирал конкурентов: «В противном случае уберут тебя. А если не потянешь и разоришься – я повешу на тебя все долги, и ты до конца своих дней не рассчитаешься…»

Я делал, как он велел. Конкуренты меня боялись – чувствовали, что у меня есть сильная поддержка наверху. Но попадали и такие, которые не хотели добровольно уступать. Тогда приходилось поступать так, как советовал Герман. О несговорчивом предпринимателе Вене Алиханове по прозвищу Лихой я был наслышан много. Дела у него шли хорошо, а у меня в ту пору напротив – разладились. Герман стал интересоваться, в чем дело. И я рассказал ему о Вене Лихом.

– Видали мы таких Лихих, – раздраженно сказал Пинчук. – Потолкуй с ним в узком кругу. Не поймет – принимай самые крутые меры.

Я наметил пикник и пригласил на него Лихого. Ничего не подозревающий Веня допустил промашку и приехал один. Во время разговора я стал давить на Веню. А тот намекнул, что я не местный в Юхнове и, если стану ему поперек, то мне несдобровать. Я не сдержался и сказал Струку, чтобы тот показал, кто в доме хозяин. И Струк убил его. Я понимал, что если не уберу Веню, допущу слабину, моя песенка будет спета. Герман сделает меня безработным и повесит на меня все долги. Он слов на ветер не бросает.

Случилось так, что на пикнике оказалась Тина, хотя я не был намерен ее туда приглашать. Но она приехала в тот день в Юхнов и пожелала поехать со мной. О ее реакции на то, что произошло на пикнике, я уже рассказывал вам. Об этом я рассказал Герману. Тот сказал: «Ее нужно убрать. Нам рисковать нельзя. Она слишком много знает…» «Не могу, – ответил я. – У меня к ней сильные чувства». Пинчук взорвался: «Ты создаешь мне проблемы». Потом успокоился и предложил: «Пригласи ее к себе завтра вечером, а около полуночи привези домой…»

Я догадывался, что затевает Пинчук, но возразить ему не посмел – боялся, что его «шестерки» уберут и меня. Я привез Тину и высадил в переулке, неподалеку от дома. И тут заметил, как за ней метнулась чья-то тень. Впереди у тротуара стояла машина. Когда Тина проходила мимо, дверца машины открылась, и тот, кто преследовал девушку, бросился к ней и толкнул в салон…

– Неужели Пинчук был равнодушен к красавице Тине?

– Гера с самого начала положил на нее глаз, но Тина предпочла меня. Этого он простить ей не мог. Как и то, что не согласилась доносить ему обо мне…

– У нас есть сведения, что Герман Пинчук охотник? – спросил Ступнев.

– Да. Охота – его страсть. Когда я узнал, что на месте убийства был обнаружен другой штык-нож, я почему-то сразу подумал о Пинчуке, который на охоте всегда имел на поясе армейский штык-нож.

Ступнев нажал на кнопку в крышке стола. Вошел конвой.

– Уведите, – распорядился следователь.

Он снял трубку телефона, набрал нужный номер, и, услышав знакомый голос, сказал:

– Все сходится, Юрий Павлович. Установив того, кто три года назад приобрел штык-нож в магазине «Охотник», мы вышли на опасного злодея по прозвищу Питон, за которым тянется длинный кровавый шлейф. Дальше действуем по плану.

Взаимность
Кирилл Берендеев

^{Кирилл Берендеев}

17 августа 1974 г.

~

Мой друг адвокат Феликс Вица встретился мне в месте, совершенно для него необычном и явно не подходящем ему уже в силу одной только заурядности. Неведомыми ветрами он оказался занесен в библиотеку, причем не какую-то солидную центральную, где, теоретически, его можно было бы встретить, а самую что ни на есть заурядную, районную, позабытую не только жителями этого самого района, но, думается, и составителями телефонного справочника.

Меж тем, Феликс был там. Он прохаживался меж стеллажей и не просто любезничал с миловидной девушкой библиотекаршей, отнюдь нет. Он уже держал в руке книгу и явно намеревался взять ее с собой, поскольку в изящных выражениях, присущих только ему одному, просил девушку оформить на него абонемент и предлагал свои водительские права для засвидетельствования личности. Во всем, довольно просторном, помещении библиотеки они были одни, и голоса их свободно разносились по коридорам и лестницам. Особенно голос Феликса, хорошо поставленный, четкий, с великолепной артикуляцией. К слову, раз речь зашла обо мне, то я как раз поднялся до второго этажа и, уткнувшись в табличку «Библиотека № 27 им. Гончарова» – только в этот момент в голову закралась мысль, что я ошибся зданием, – услышал сочные звуки, голоса моего друга. Он (голос) столь мало вязался с убогой обстановкой помещений, что я против воли заинтересовался и заглянул за прикрытую дверь.

Феликс стоял, наклонившись над заполнявшей абонемент девушкой, – ладонь его накрывала ее свободную ладонь, – и довольно мило, хотя и излишне громко, разглагольствовал о пустяках такого рода, от которых у девушек слушающих их, не исключая и симпатичную библиотекаршу, немедленно пунцовели щеки и потуплялся взгляд, а дыхание становилось прерывистым и от этого грудь взволнованно вздымалась и опускалась, символизируя нешуточный шторм, разыгрывающийся в эти минуты в прежде безмятежно ясной и тихой заводи.

Войдя незамеченным, я некоторое время просто наблюдал, ожидая, когда буду замеченным. Это случилось не ранее, чем девушка заполнила абонемент и Феликс поцеловал ее тонкую руку, ту, что производила все записи, и долго не выпускал из своей. Впрочем, и девушка не спешила забирать ее у приятного посетителя, и сделала это, лишь когда ее рассеянный взор сосредоточился на моей фигуре у самой двери.

Оба немедленно прервали свои прежние занятия. Феликс быстро подошел ко мне, видимо, собираясь что-то высказать, но я опередил его:

– Вообще-то я по твою душу.

Феликс недовольно хмыкнул. Но делать нечего, визит был безнадежно испорчен мною, ему оставалось только попрощаться.

– Интересно, – буркнул он, выпроваживая меня за дверь, – каким образом ты умудрился здесь оказаться? Занимался частным сыском?

Я постарался успокоить недовольного Феликса, не особенно старавшегося скрыть свои чувства и вкратце объяснить причину своего появления в этом глухом уголке города. Получилось неплохо, адвокат вынужден был даже признать неосторожное обращение с собственным голосом.

– Никогда бы не предположил, что здесь такая акустика, – И, переменяя тему, спросил: – А что тебя заставило гоняться за мной по всему городу?

Выслушав ответ, Феликс только плечами пожал.

– Так ведь не горит.

– А я искать тебя собирался только на следующей неделе. – И добавил: – Уж извини, что разочаровал.

Феликс только плечами пожал и, спустившись с лестницы, вышел в июльский полдень.

– Фотостудия, которая якобы тебе нужна, находится за углом, вон указатель, – довольно сухо сказал он, собираясь прощаться и протягивая для пожатия руку. Уже пожимая ее, я не утерпел и спросил:

– Если не секрет, тебя что сюда привело? тайная встреча?

– С прекрасным, только с прекрасным, – он протянул книгу, чтобы я смог прочесть название: «Анри Барбюс „Несколько уголков сердца“». – Не хотел идти в центральную библиотеку, мало ли с кем мог там встретиться. Может, с клиентом, может с собратом по коллегии. Или с судейскими, благо библиотека неподалеку от мест, где я частенько держу речь.

– Испортил бы свой устоявшийся респектабельный образ?

Он улыбнулся против воли и повернул в сторону студии, следуя моим курсом.

– Сам знаешь, последние десять лет коммунистов в нашей стране недолюбливают. И это еще мягко сказано. Вот того же Барбюса не печатают ни в одном издательстве. Взятая мной книга, – он взглянул на обложку, – 1968 года выпуска. Что тогда было, ты в курсе.

– Читал, но свидетелем не был. Еще в школу не ходил.

– С тех пор многое переменилось и самым кардинальным образом. Тот же Барбюс, мог бы негативно повлиять на мою репутацию сейчас, а вот в те годы, напротив, укрепил бы ее.

– И только ради этого…

– Отнюдь. Просто у него есть один рассказ, напомнивший мне довольно давнюю историю. Происшедшую словно в продолжение этого рассказа, – Феликс сверился с содержанием. – Да, «Траурный марш».

Тогда я еще был на госслужбе, но уже планировал покинуть ее и работать самостоятельно; дорабатывал последние годы, и потому прилагал особое усердие.

В один из таких вот, как сегодня ясных, но нежарких июльских деньков, мне поручили вести одно дело. На первый взгляд, – когда я предварительно ознакомился с содержанием всего лишь одной тоненькой папочки, – пришел к выводу, что оно будет довольно простым. Хотя и несколько странным. Сам посуди: семидесятилетний старик по фамилии Красовский убил ударом молотка по лбу свою супругу, годом его моложе; вместе они прожили почти пятьдесят лет. Убив же, сам же вызвал милицию, сам написал чистосердечное признание. Поначалу даже отказывался от услуг защитника, однако под давлением следователя все же согласился, чтобы кто-то – выбор, как ты понял, пал на меня – представлял его дело в суде. На первом же свидании старик откровенно произнес: «Да ты не забивай голову моими проблемами, сынок. Молчи и соглашайся. Я прожил достаточно, и большего мне и не надо. Как говорится, мавр сделал свое дело, и мавр уходит».

Конечно, я не послушался его. Нет, мне не то, чтобы было очень обидно за старика, совершившего под конец жизни столь чудовищно нелепый поступок или горько за убитую старуху, о которой я вовсе не знал ничего; непонятно было другое. Как же так, размышлял я, люди состояли в браке сорок восемь лет, ну да, были, конечно, ссоры, скандалы, любовники и любовницы, правда последнее очень уж давно, но брак выдержал и это, семья не разрушилась, супруги смогли понять, простить и принять, и остались под одной крышей. И тут на тебе. Я спрашивал старика, хотели ли они разойтись, хотя бы разъехаться, но он только качал головой. Я спрашивал о предполагаемом дележе мифического наследства, изменения прав наследования, о давлении родственников супруги, о желании отправить его, к примеру, в дом престарелых, освободить квартиру, чтобы потом выгодно продать. И всякий раз он качал головой, нередко усмехался, словно говоря, что все придуманные мной причины слишком мелки и никчемны для него, а те, что действительно послужили толчком для свершившейся драмы, просто непостижимы моему еще зеленому жизненному опыту, и снова повторял присказку про мавра. Признаться, этим он только еще больше заинтриговывал меня. Я вызывал его из камеры довольно часто и всякий раз, слово за слово, так или иначе касался волнующей меня темы. Капля камень точит, в итоге, я добился-таки своего. Старик, видя, что отступать я не намерен, сдался. И на одном из свиданий спросил, вроде бы не к месту, читал ли я Барбюса. Рассказ «Траурный марш». В библиотеке он нашелся, как раз то самое издание, что я держу в руках, его принесли по моей просьбе в камеру, и старик, ткнув пальцем в рассказ, заставил меня прочесть его немедля, – что там, четыре странички. Прочитав, я посмотрел на старика.

Он хмыкнул и ответил просто: «Все, описанное в рассказе, и есть история нашего знакомства с Лизой». Я молчал, не зная, что сказать, а он, сказав первое слово, продолжал. Ему было двадцать два, он работал на заводе, Лиза на соседней фабрике. Однажды они встретились, конечно, совершенно случайно, и с той поры стали видеться каждый обеденный перерыв; они не назначали друг другу свиданий и оттого их встречи по-прежнему носили в себе иллюзию прежней случайности: они просто шли по одной дороге, навстречу друг другу, сходились в чахлом скверике, находившимся между их предприятиями, садились на скамейку и говорили обо всем на свете, держась за руки. Лиза была детдомовкой и жила в общежитии, так же как и он сам: мать его была алкоголичкой и регулярно, раз в месяц, впадала в буйство. Ее забирали на день-другой, а затем выпускали снова. Мать часто приходила к нему и просила денег, поскольку нигде не работала и ничего не получала; отказать ей он не мог, так что жили они на хлебе и воде. Впрочем, ничего из этого не волновало влюбленных, главное для них было желание скрепить свои отношения на бумаге. Как раз перед скромной свадьбой в кругу общих друзей на чьей-то квартире, его повысили в должности, а вскоре после заключения брака получил комнату в коммуналке, и тогда, к обоюдной радости, Лиза, наконец, переехала к нему. Через два года у них появился первенец, еще через два – его сестра. Со временем они получили квартиру на окраине города и, конечно, были невообразимо счастливы этому.

Это потом у них были и раздоры и измены. Но никогда их ссоры не затягивались надолго, вспыхнув, они тотчас же потухали, будто враз исчерпав себя. А измены… «Раз я сделал глупость, раз сглупила она, сказал старик. Мало что бывает, за такое казнить нельзя». «Так за что можно?», спросил я. Он сощурился и долго глядел на меня, не отвечая. И только по прошествии минуты или больше, сказал странное: «За взаимность».

«Мы устали друг от друга, говорил он, но все же чувствовали в нашем союзе непреодолимую нужду, некую непреходящую потребность все время быть вместе». – «Что же в этом плохого?» – «Ничего, кроме того, что невозможно испытывать зависимость друг от друга на протяжении пяти десятков лет. Когда-нибудь это должно было кончиться, устал я, устала она, а вот все же…». Я заговорил было о любви, старик только махнул рукой, о любви давно не было и речи. О семье тем более. Они давно жили одни, дети разъехались, создали свои семьи и позабыли родителей. А они все так же принадлежали друг другу, принадлежность эта стала невыносимой, и потускневший от времени образ некогда любимого лица вызывал ныне лишь усталое отвращение. Они и ссорились лишь потому, что не могли иначе выразить свое отношение к связавшей их потребности. «Вам не понять, говорил старик, в былые годы стоило нам разойтись хоть на один день, и мы уже не находили себе места, словно потерявшиеся дети, а по возвращении вновь бросались по углам, словно загнанные в осточертевшую клетку».

Я помолчал и спросил осторожно: «И это был выход?». Он пожал плечами, но ответил: «Надо было хоть на что-то решиться. Разойтись мы не могли, привычка всегда брала верх над нами. Теперь же, когда моя старуха вовсе обезножела, да и я сам частенько едва вставал после приступов ревматизма, это был, как мне кажется, единственный выход. Иначе нам не расстаться было». О детях он даже не вспомнил, как, должно быть, и те о стариках.

Закончив, он замолчал надолго. Я лишь спросил еще, пытаясь понять, почему именно в тот день, не позже и не раньше, и старик привычно пожал плечами: «Уж как получилось. Как почувствовал, что не могу больше, так и решил». Я заговорил о сожалении, раскаянии, он кивнул, соглашаясь неохотно, но больше ничего не прибавил. Позже, когда мы расставались, сказал два слова: «выгорело все», – что еще можно добавить к ним.

Незадолго до дня суда, когда старик узнал, сколько получит и успокоился на этом, а я уже и не заикался о смягчающих обстоятельствах, в деле четы Красовских появился странный оборот, столь неожиданный, что, признаться, я в первый момент просто не мог поверить следователю, сообщившему мне новость, и лишь сухие фразы принесенного им документа убедили меня. Это был результат экспертизы, запоздалой, позабытой, в сущности, не влиявшей на ход дела в целом, а потому и затянутой до последнего, и вложенной в дело задним числом. Я повторюсь, результат практически ничего не менял в деле, он относился к старику Красовскому лишь косвенно. Но зато, каким образом! Право же, я и представить себе не мог ничего подобного.

Старик убил свою супругу вечером, около семи часов, как раз перед чаем. Перед этим они снова излили друг на друга свою желчь, привычно, словно исполняя некий ритуал. Но в этот раз он вышел из кухни, сказав свое последнее слово, прошел в темную комнату, вынул из шкафчика с инструментами молоток, вернулся и ударил; всего один раз. Убедившись, что его оказалось достаточно, старик позвонил в милицию и стал терпеливо ждать.

Меж тем, его супруга уже успела приготовить чай, успела даже разлить его в чашки, вернее, в чашку себе и в кружку супруга – они не могли есть и пить из одинаковой посуды, выбирая столь несхожую, чтобы невозможно было бы спутать их меж собой. Чай остался нетронутым, убив, старик просто сел у двери, дожидаясь приезда сотрудников милиции. И это имело смысл: позабытая, затерявшаяся в пути экспертиза принесла тот самый результат, столь ошеломивший меня, о котором я уже начал рассказывать. В кружке Красовского было найдено изрядное количество мышьяка.

Когда-то в незапамятные времена, мышьяком травили крыс – на всех предприятиях, его и ее не были исключением из общего правила. Впоследствии его заменили относительно более безопасным для человека средством, но вот эта коробочка отравы, в заводской упаковке, с той канувшей в Лету поры продолжала храниться в темной комнате, храниться долгие десятилетия, для того, чтобы однажды быть востребованной. По случайному совпадению, именно в тот день.

Следователь, принесший результат экспертизы, захватил с собой и коробочку. Я показал ее старику, но Красовский помотал головой: нет, никогда она ему не встречалась. И тогда я выложил перед ним лист с результатами экспертизы содержимого его кружки. Он долго читал, шевеля губами, разбирая малопонятные термины, пожимая плечами и не понимая, зачем он должен все это изучать. Пока не добрался до слов «содержание мышьяка составляет…».

Видел бы ты, как разом переменился он. Как вскочил на ноги, в волнении выронив лист, как сперва побледнело, а затем побагровело его лицо, как он хрястнул со всей силы кулаком о стол, чем немало напугал дежурившего у дверей охранника, а затем выругался матерно, столь зло, что я невольно содрогнулся. А потом закричал что-то скороговоркой, слов я не мог разобрать, понял только одно, повторяемое беспрерывно – «взаимность».

Наконец Красовский поостыл. Успокоился и произнес уже тихо: «Это ж сколько лет она хранила эту дрянь, сколько лет в любой момент могла…», замолчал и прибавил с чувством: «Выходит не зря я ее тогда, не зря. Как почувствовала, зараза». – «Взаимность?», не без доли сарказма спросил я. «Вот именно что взаимность. И неизвестно, кто кого раньше решился ухайдакать. Видно, разом в голову пришло».

Он замолчал и лишь тер себе щеку, изредка бормоча что-то под нос, а я все думал, сколько же неизбывной ненависти могло скопиться за долгие годы совместной жизни, ненависти, которая вырвалась разом из двух, некогда любящих друг друга, чтобы раз и навсегда покончить со связывающим их крепче стальных оков прошлым, оставив одного в нем навеки. Зачеркнуть этот толстый том страниц неразделяемых горестей и радостей, чтобы затем… а что будет затем? И будет ли?

В тот день старик сам запросился назад в свою камеру – все обмозговать, как он выразился. А с утра пораньше затребовал меня. И едва дождавшись моего появления в камере свиданий, буквально с ходу заявил: «Валяйте, выкручивайте меня, как можете, на полную катушку. Я меняю все свои показания». На всякий случай я переспросил, действительно ли он хочет этого. Красовский слушать не стал, повторил, что не хочет никакого покаяния за свой грех, да какой же это грех, в новом-то свете ему открылась правда на эту стерву, эту мерзкую гадину – и это еще самые мягкие из эпитетов, которыми он наградил свою супругу. Он вспомнил, что ему только семьдесят лет, а это еще не конец жизни. Впрочем, об этом можно было догадаться по одному его виду: Красовский будто бы ожил, словно перед сном приняв некий чудотворный омолаживающий эликсир. Он преобразился совершенно: кипел жизнью, стал энергичен, решителен, как мне показалось, отчаян, и как-то цинично весел. Словно только теперь сумел освободиться от связывавших его пут взаимности, из которых не вырваться прежде, совершив преступление.

И на суде он вел себя так же: откровенно, почти вызывающе отвечал на вопросы прокурора, немало ошеломленного столь резкой переменой в старике, а когда к нему обращалась судья, то вставал, склонив голову, и только так давал ей ответ. Он очень хотел жить, и все, присутствующие в зале, все видели, почти ощущали его жажду жизни. Наверное, поэтому ему поверили, я видел это, и не моя речь была тому причиной. Поверила судья, поверил зал, и – я понял это в перерыве – мой оппонент. В последнем слове Красовский сказал просто: «Всю жизнь мы жили друг для друга, и даже на пороге смерти не смогли избавиться от сковавшей нас взаимности». И добавил заготовленные мной слова: «Вот только ее, моей супруги, взаимность ожидала меня лет сорок из прожитых нами сорока восьми».

Хотя, между нами, за это время мышьяк в значительной степени потерял свою действенность, и той лошадиной дозы, что всыпала в чай Красовскому его супруга, не хватило бы даже для серьезного недомогания. Разве что волосы стали бы выпадать. Но ни прокурор не воспользовался этим обстоятельством, ни судья, ни сам я тогда не вспомнил об этом. В итоге обвинитель запросил пять лет, судья дала два с половиной. А менее чем через год Красовского амнистировали по причине какого-то юбилея, – вместе с кормящими матерями и туберкулезниками. Тогда-то, выйдя на свободу, он навестил меня, и в разговоре упомянул об этом ускользнувшим от всеобщего внимания факте, спокойно признался, зная, что для него все уже позади и, фактически, его жизнь начинается сызнова.

– Да, представь себе, – продолжил Феликс, стоя у дверей фотостудии, – он жив и по сию пору. И неплохо выглядит для своих восьмидесяти двух. Встречая меня, он непременно обещает, что протянет еще не один десяток, если, и при этих словах он хитро щурится, пенсию будут выплачивать регулярно и в прежнем объеме. Да, в правах он не поражен, живет спокойно на прежней квартире, а еще одну, ту, что осталась ему от смерти сына, сдает внаем. И на эти деньги может позволить себе некоторые слабости, о которых прежде и не мечтал. Одна из таких – горячий шоколад, кружку которого он ежеутрене выпивает в кафе напротив дома, там он уважаемый завсегдатай, отчасти даже некий символ заведения. Да ты помнишь его, мы с тобой недели две назад с ним встретились при входе в кафе.