Текст книги "Ермолай и сердце Злобушки"

Автор книги: Мая Кармашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

   Руна выглядела крошечной – не больше серой гальки, искорябанной шутником. Бера поначалу заподозрила обман. Но едва взяла камушек в руку, как огромный вес к земле потянул. Поняла Бера, что руна содержит истинную магию.

   Спасенный торговец остался сокровища пересчитывать, а Бера поспешила к морю, открывать китам проход на север.

   Одной руны оказалось мало. В незримых колдовских вратах, что только владельцу руны являлись, обнаружила Бера три замка.

   Чтобы открыть первый, потребовалась сила. С этим затруднений не возникло. Для второго замка понадобился душевный огонь. Весь без остатка отдала Бера. Третий замок отпирался руной, но оставался открытым лишь до тех пор, пока на серый камень по капле текла горячая кровь.

   Отворила Бера жилу на руке, стоит, смотрит, как киты мимо проплывают. Но медленно, слишком медленно ходят по морю-океану величавые киты. А кровь убегает так быстро.

   Вот самые огромные благодарно кивнули и скрылись в синеве, а уже полкрови ушло. Вот средние хвостами по воде ударили, а уже только четверть осталась. Вот маленькие струями воды из головы профурчали. И можно бы рану перевязать, да вдали еще один показался – совсем крошечный китенок. Еле поспевает за своими. И в глазах его такой страх, такое волнение...

   Смахнула Бера с ресниц морскую росу и решила – долг платежом красен. Оглянулась на жизнь – хорошая жизнь, есть о чем вспомнить. Кое-чем можно и гордиться. А печалиться не о чем.

   Вздохнула Бера-Регинлейф глубоко, улыбнулась в последний раз доброму солнцу, гордому ветру да суровому морю. И смежила веки, погрузившись в беспробудный сон.

   Ворота за китенком как раз запахнулись, и свободные исполины на север поплыли мимо городов и сел, мимо людей удивленных и кораблей равнодушных. А Бера так и осталась лежать, на невидимую арку облокотившись, потому что потратила всю кровь без остатка.

   Однако тем история Беры не закончилась.

   Душа воительницы после смерти отправилась в странное место.

   Огляделась Бера-Регинлейф, кругом ледяные просторы, до горизонта ни живой души, синей дали толком не видно – все дымкой снежной заволочено. А в центре замерзшей пустыни – высокий замок с вратами горного хрусталя.

   Подошла Бера к вратам, постучалась.

   Не отворились створки, но голос женский, вкрадчивый в щель прошипел: «Уходи!»

   – Куда же я пойду? – удивилась Бера. – В мир людской мне пути нет, так как с телом я распрощалась по договору с китами, а раз сюда душу закинуло, значит, тут мне и самое место. Разве что в Валгаллу проситься, но помнится, женщин туда неохотно пускали.

   А голос вкрадчивый все также шипит: «Уходи! Уходи-и!»

   Развернулась Бера, врата за спиной инеем сверкают, на ледяной булыжник присела. Тут откуда ни возьмись выскочила мышка. По ноге взобралась, лапками крохотными по одежде вскарабкалась и в ладони Беры скользнула. Тоненько так пищит:

   – На Ледяной остров ты попала, Бера-Регинлейф, что между Йотунхеймом и Хелем в звездном океане болтается. Ты этого пока не видишь, но по острову души бродят, рожденных для великой цели. Тех, кто по разным причинам ее не достиг.

   – Что же мне – тоже теперь кругами бродить? – спрашивает Бера. На что мышь ей отвечает:

   – Есть одна лазейка, доверься мне – мы, мыши, всяких уловок большие знатоки.

   И рассказывает, замок построен когда-то, чтобы души, бродящие вокруг, обогреть у очага и сладким вином утешить. Но захватила башню злая великанша. Она и шипела на Беру через дверь. Просто так внутрь не попасть, нужно раздобыть у фейри три магических вещи: копье, что дарует победу хозяину, меч, что способен отразить любой удар, котел, что накормит столько голодных, сколько к нему с ложками да мисками подойдут. После чего можно вызвать великаншу на поединок и завладеть камнем судьбы, который сокрыт в глубине ледяного замка. Кто встанет на камень, будет править Ледяным островом.

   – Ты без сомнения добьешься победы, – пропищала мышь, – так как с китовой жизнью получила удачу в бою. Даже теперь ни стрела тебя не возьмет, ни меч, ни черное колдовство.

   Также Бера узнала, что человек состоит из трех тел: мысли, речи и плоти. И пока живо хоть одно из трех, человек не может считаться окончательно мертвым.

   Мышь (а это была не простая мышь, а Локи, обернувшийся мышью) превратила Беру в валькирию и в этом облике вернула в людской мир.

   Долог был путь и труден способ, но Бера добыла копье, меч и котел, накормила из котла души, бродившие вокруг заснеженного замка, и во главе многочисленной армии вновь явилась к ледяным вратам.

   Великанша не посмела отказать на вызов. Врата распахнулись, и на морозную равнину под завывания вьюги вышли снежные тролли и зачарованные волки, а еще лисы и совы. На стороне же Беры-Регинлейф бились призраки, вороны и змеи.

   Битва продолжалась три дня и три ночи, после чего Бера копьем проткнула горло великанши, лишив речи, мечом отсекла голову от тела, лишив плоти, и раздробила великанский череп котлом, лишив мысли. И так злая великанша умерла. А Бера взобралась на камень судьбы.

   Мышь обернулась юношей и заговорила с Берой ласковым голосом:

   – Если хочешь покинуть неприютные просторы, – сказал Локи, которому Ледяной остров нужен был для своих целей, – признай меня господином, и я отправлю тебя в Валгаллу. Иначе останешься тут навек.

   Бера поняла, кто стоит перед ней, вспомнила, верить ему нельзя. И отказалась признавать Хитреца господином. После чего стала править Ледяным островом.

   И по-прежнему плакали вдовы, стенали невинно убиенные, причитали рано ушедшие герои. Но слезы их более не превращались в кусочки льда, а были горячи, потому как пришло время утешения.

   Ермолай и черный чародей

   Закончил орел рассказ, вынул из глаза песчинку Ермолай.

   – Что ж, просьбу я выполнил, – проклекотал Ан-Эшер, – пришел твой черед.

   Взял Ермолай яйцо, и орел перенес плотника через бездну к замку черного чародея.

   Высокие шпили светились во мраке мертвенно-бледным светом. Площади, арки, мостки над ручейками – все было залито им, словно кто-то ненароком расплескал повсюду Луну.

   Чародей стоял у стен замка. Высокий, с острой седой бородкой, в балахоне, подобно тому, что проповедник в селении древичей носил, только иссиня-черном. Пальцы узловатые, с длинными кривыми ногтями.

   Поморщился при виде улетающего Ан-Эшера, но ни слова о том не сказал.

   Ермолай поклонился чародею и назвал себя. Богов никаких славить не стал. Из осторожности.

   – Гордый ты, хоть и потрепанный, – глаза чародея заискрились, вытянутое старческое лицо покрылось сотней морщинок от улыбки. – Пришел, чтобы желание исполнить – все за этим приходят, – голос у чародея сильный, по сводам замка гуляет, песок из стен вытряхивает. – Говори, что у тебя на душе?

   Ермолай, как и обещал, стал за орла просить. Чародей выслушал внимательно, потом повел Ермолая мимо арок, башен и садов.

   – Простить Ан-Эшера или нет, я подумаю. Тем временем смастеришь новые клети для птиц. Ты же плотник? Ну вот. Все нужное дам, а что выстругать, без меня решишь. Да смотри, чтобы красиво вышло.

   – Это я охотно, – будто и не волнуется Ермолай, а сам поеживается. Холодное все кругом, чужое, непривычное. Камень под ногами белесый, свет непонятно откуда берется – в небе ни луны, ни солнца, лишь россыпь далеких звезд. – А какой породы дерево использовать да нужны ли замки?

   Чародей отвечал и за разговором Ермолая к большому саду привел, где в неволе птицы томились. Клети и вправду изветшали, краска облезла, прутья кое-где в стороны торчат, смотреть страшно.

   – Тысяча птиц служит мне, – объясняет чародей Ермолаю. – Тысячу клетей нужно изготовить. Чтобы все разные. Каждая украшена особо. И ни узор, ни лепесток, ни изгиб ни разу не повторяй.

   Ермолай только плечами пожал – подумаешь, невидаль. Одинаковое куда сложнее делать. И принялся за работу.

   Прикинул привычно, сколько какого дерева требуется, измерил старые клети. Стамеска, долото и топор на тряпице разложились. Стал лепестки из дощечек выстругивать. Да так искусно, что птицы притихли, залюбовались.

   И мастерил Ермолай три года без малого, по клети в день.

   Еду и воду кузнецу приносили соловьи, ласточки и стрижи, и понемногу Ермолай освоил птичий язык. Хотя иной раз казалось, птицы понимают и человеческую речь.

   Каждый вечер звал Ермолая к себе чародей. Угощал сладким вином, расспрашивал о путешествии, о Бере-Регинлейф, о деревне древичей и лесной ведьме, а еще много про Бухару и тамошние нравы.

   Когда до конца работы оставался день, один из соловьев вспорхнул на плечо Ермолая и тихой трелью предостерег, что чародей всех, кто ему угодит, превращает в птицу, чтобы обречь на вечную службу.

   Хотел было Ермолай последний узор подпортить, чтобы участи подобной избежать, да рука не поднялась. Рассадил всех птиц, проверил – даже одна клеть лишняя оказалась, про запас.

   – С работой ты справился, – скалится чародей, от удовольствия ладони потирает. – Тысяча клетей – и ни одна не повторяется ни узором, ни лепестком, ни изгибом. Даже цвета разные подобрал и оттенки – от закатной охры до предрассветной лазури.

   Молчит Ермолай терпеливо.

   – Теперь я выполню твое желание, – говорит чародей, налюбовавшись всласть. – Проси. Но перед тем скажу – я исполняю лишь то, чего человек и вправду хочет.

   Ермолай вытащил из-за пазухи сердце Злобушки и положил на стол.

   – Хм-м, – брови чародея от удивления так высоко поднялись, что Ермолай подумал – сейчас улетят. А старик уголек сердца в руках повертел и спрашивает: – Вот значит как? Это ты считаешь самым дорогим в жизни?

   – Да, – говорит Ермолай, а голос дрожит. – Сердце любушки моей, Злобушки. Злобой родители назвали по обычаю древичей, чтобы доброй была. Такой и стала. Краше всех, милее всех, светлее всех в мире.

   Помолчал чародей, насупился, губами пожевал.

   – Знаю, о чем попросишь, но ты должен сам – вслух произнести.

   Никогда прежде не ощущал Ермолай такого душевного трепета. Плотник робко заглянул в черные глаза чародея:

   – Можно вернуть Злобушке жизнь? Душу вернуть, тело снова слепить?

   – Если б ты вправду хотел невесту воскресить, я бы исполнил, – чародей смотрел на плотника, и столько печали было в бездне стариковских глаз, что Ермолай не стерпел, отвел взгляд. Чародей же сказал: – Вижу, в сердце ты давно простился с ней. И не жизни для любимой ищешь, и не мести. Камень с души снять хочешь. От ноши избавления жаждешь. Потому что себя винишь. Оставил одну, да вышло, будто на погибель бросил.

   Ермолай уж на колени опустился:

   – А это можно, чтобы камень с души?

   Чародей промолчал. Подошел к высокому окну и уставился в полное звезд небо. Долго стоял в повисшей тишине, Ермолаю показалось – вечность.

   Не стерпел плотник, весь вперед подался:

   – Не томи более, скажи, можешь?

   Улыбка юркой ящеркой промелькнула по морщинистому лицу чародея и спряталась в седой бородке. Ермолай испугался, что из хищных уст старика выпорхнет «не стану». Но чародей кивнул в ответ.

   Мир вдруг стал расти, надвинулся на бедного Ермолая. Одежда съежилась, почернела, лохмотьями обернулась. И понял он, не лохмотья это, а перья, и вспомнил про пустую клеть.

   – Мне служит тысяча птиц, но не любая для службы годится, – чародей на превращение Ермолая внимания не обратил. – И если суждено кому-то погибнуть, чтобы нужную ко мне в услужение привести – так тому и быть.

   Слезы текли по черным перьям.

   – Раз в год будешь принимать облик человеческий, чтобы клети чинить. В остальное время – порхай беззаботно. Камень с души твоей я снимаю.

   И хоть Ермолай знал ответ на вопрос, много раз слышал его из уст мудрецов и даже как-то видел в старой книге, все равно спросил, обращаясь к чародею уже на птичьем языке:

   – Почему так?

   Чародей медленно склонился, приблизил морщинистое лицо к черному вороньему клюву и произнес тихо, но отчетливо:

   – Потому что Бог непостижим. Как и дела его.

   Сердце Злобушки

   Быстро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

   Кипели котлы в подвалах чародейского замка три ночи к ряду, дым из окон шел то сизый, то черный, то багровый.

   К утру четвертого дня чародей вышел во двор, достал из клеток ласточек и приказал принести лоскутки самой нежной девичьей кожи. И ласточки собирали крошечные лоскутики по всему миру.

   Потом чародей выпустил из клеток стрижей и велел собрать небесную лазурь, чтобы напоить глаза синевой. И стрижи неслись так быстро, что небо вокруг крыльев сволакивалось в крошечные комочки. Это и была лазурь.

   Затем чародей призвал орлов, чтобы те добыли снежных камней с горных вершин для белых костей, да чистой воды с водопадов для благородной крови, а еще красной глины, чтобы слепить плоть.

   А самое трудное задание поручил ворону. Приказал склевать ночную звезду, да изрыгнуть на блюдо, чтобы из крупиц звездного света сотворить душу.

   И еще три дня бурлило варево в котлах и шел из подвала разноцветный туман. А наутро седьмого дня вышла из тумана красавица, каких свет не видывал. И все птицы в чародейском саду радовались, один только ворон плакал.

   Горлицы сплели платье из нежнейших стеблей травы, а золотые волосы украсили цветочными лепестками. Чародей отвел девушку в сад и сказал так:

   – Ты не пленница, вольна идти на все четыре стороны. А хочешь, можешь присматривать за птицами.

   Прошлой жизни Злобушка не помнила, только имя знала, что дано для доброты сердца. Идти Злобушке было некуда. Потому стала у чародея жить.

   Старик к ней ласково отнесся, не обижал, прямо в саду башенку из облаков построил, внутри комнатка с кроватью, прялкой и двумя оконцами. На столе в кувшине птичье молоко, на тарелке волшебный нектар, на медовые соты похожий. Одного глоточка и одного кусочка хватает, чтобы весь день сытым быть.

   Утром Злобушка за птицами прибирала, днем их кормила, а вечером у оконца пряла да на звезды любовалась. Всех птиц любила, но больше прочих – ворона. То ли за смирный нрав, то ли за грустный взгляд.

   Гладит Злобушка пальчиком по крылу, а ворон доверчиво клювом в ладонь тычется.

   Так прошел без одного дня целый год.

   И вот к чародею со всех сторон принялись слетаться птицы, принося кто в когтях, кто в клюве птичьи яйца. Старых птиц чародей тут же со службы отпускал. Все спешили поскорее покинуть залитую звездным светом площадку у бездны. Один только орел по имени Ан-Эшер у облачной башенки задержался.

   Ан-Эшер говорил на людских языках, и хоть по-древически слов мало знал, у Злобушки выведал, как год прожила. А потом рассказал, кто она на самом деле, что с ней в прошлой жизни было и что за ворон в клети сидит.

   И Злобушка все вспомнила.

   Вскочила, рукой за сердце схватилась. Как спастись? Как Ермолая вызволить? У чародея просить нельзя. Он мольбами людскими питается да душевным страданием.

   Ан-Эшер только крылья в стороны развел: был у Ермолая друг, да тот на Ледяном острове сгинул, самим придется.

   – Я помогу, – проклекотал Ан-Эшер. – Главная забота – не как сбежать, а как колдовство одолеть? Магия-то у чародея сильная, к имени намертво прикрепленная. Кто год в птичьем обличье пробыл, оковы заклятия уже не сбросит.

   – К имени? – обрадовалась Злобушка, аж просияла. – Так у Ермолая от рождения совсем иное имя было!

   Ворон в клети завозился, клювом застучал. Ан-Эшер попросил Злобушку обождать и на птичьем языке к Ермолаю обратился. Говорили долго. Все-таки у орлов и воронов языки сильно разнятся. Наконец Ан-Эшер к Злобушке повернулся.

   – Что ж, – произнес орел, – что имя другое – хорошо. Но времени у нас мало. Год почти прошел. Только один этот день остался. Магию разрушить можно, но пока не знаю как.

   И стал Ан-Эшер со всеми птицами в саду разговаривать, а те по очереди советовали, каждая Ермолая жалела. Но ничем не смогли помочь, видели не раз, как после дня в человеческом теле, слуги чародея обратно на целый год в птиц обращаются. Что бы ни делали, как бы ни старались.

   Опустил клюв Ан-Эшер. Слова птичьи Злобушке передал.

   Вот уж вечер на исходе, последние мгновения утекают.

   Сердце в груди Злобушки чуть не рвется. Тянет руку сквозь прутья клети и настоящее имя Ермолая шепчет.

   Тут время назначенное пришло. Перья с ворона опадать начали, Ермолай так быстро вырос, что в прутья клети уперся и сломал с треском, только щепки в стороны разлетелись.

   Стоит в чем мать родила, ладонью слезы отирает, а вокруг птицы на тысячу голосов поют.

   Бросилась Злобушка к милому, обняла за плечи, прижала к сердцу крепко и тихонечко на ухо шепчет:

   – Любимый мой, Вестрень.

   А он отвечает:

   – Злобушка моя, любушка.

   И настолько чистые слезы на камни чародейского сада пролились, что в небесах сияние сотворилось.

   Весь день в облачной башенке Ермолай со Злобушкой миловались, не могли друг от друга оторваться. А когда пришла пора Ермолаю вороном обращаться, магия чародейская разрушилась.

   Потому что нет в мире магии сильнее настоящей любви.

   Черный чародей сидел у окна в высокой башне за шахматной доской, и никого не было напротив.

   Узловатым пальцем с длинным кривым ногтем чародей коснулся черного короля, немного покачал и уронил фигуру на доску.

   А затем с улыбкой вернул на место.

   Ермолай со Злобушкой, уносимые Ан-Эшером, летели прочь, в светлые края, где нескоро вновь настигнет их горе.

   Жили они счастливо. Ермолай ставил дома, Злобушка следила за хозяйством. Через год родились у них сын с дочкой, Молчан и Смеяна. А спустя пять лет Ермолаю довелось вызволять Беру с Ледяного острова.

   Но это уже совсем другая история.