Текст книги "Повесть о приключениях английского милорда Георга"
Автор книги: Матвей Комаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Матвей Комаров
Повесть о приключениях английского милорда Георга
Предисловие
Комаров Матвей, «Житель города Москвы» – лубочный писатель XVIII в. Биографических сведений о нем не сохранилось. На основании его газетных объявлений, предисловий и посвящений к его книгам можно предположить, что он был крепостным и служил домоуправителем.
Главные произведения К.: «Обстоятельное и верное описание жизни славного мошенника и вора Ваньки-Каина и французского мошенника Картуша» (1779); «Повесть о приключениях английского милорда Георга и о Бранденбургской маркграфине Фредерике Луизе» (1782) и др. Для К. как лубочного писателя характерны его романы: «Ванька-Каин» – обработка анонимных биографий Ваньки-Каина, «Милорд Георг» – тоже обработка рукописной повести XVII в.: под названием «История о милорде Гереоне», и «Невидимка». Романы К. выдержали бесконечное количество изданий, особенно «Милорд Георг», который дожил без всяких изменений (лишь с некоторой модернизацией стиля) до XX столетия; последнее издание «Милорда» в 1918 г. было конфисковано.
К. вполне сознательно ориентировался на «низкого» читателя. «Ныне любезные наши граждане, – говорит он в преуведомлении к „Ваньке-Каину“, – не только благородные, но средней и низкой степени люди, а особливо купечество весьма охотно в чтении всякого рода книг упражняется». Потребителями К. были купечество, мещанство, дворовые, грамотные крестьяне. Творческий путь К. – от документального авантюрного «Ваньки-Каина» к контаминации авантюр и мотивов волшебных рыцарских романов и «1001 ночи» в «Милорде Георге» и «Невидимке».
Вместе с лубочной, или, вернее, с долубочной, литературой и близкой к ней средне-буржуазной группой М. Чулкова романы К. противополагались придворной литературе, обслуживавшей узкую прослойку культурного дворянства. Позднее К. был прочно загнан в лубок, уже не имевший возможности конкурировать с высокой литературой, и его имя забывается историками литературы. Очень внимательно к Комарову в девяностых годах относился Лев Николаевич Толстой, изучал причины его успеха, считал его самым распространенным в России писателем и называл свои романы «Георгами».[1]1
Литературная энциклопедия: В 11 т. – [М.], 1929–1939. Т. 5. – М.: Изд-во Ком. Акад., 1931.
[Закрыть]
В. Г. Белинский. «Повесть о приключении английского милорда Георга» Матвея Комарова
«О милорд английской, о великий Георг! ощущаешь ли ты, с каким грустным, тоскливым и вместе отрадным чувством беру я в руки тебя, книга почтенная, хотя и безмысленная! В то время, когда я уже бойко читал по толкам, хотя еще и не умел писать, в то время, когда еще только начиналось мое литературное образование, когда я прочел и „Бову“, и „Еруслана“ гражданскою печатью, и „Повести и романы господина Волтера“, и „Зеркало добродетели“ с раскрашенными картинами[2]2
«Бова Королевич» (1791) – лубочная сказка, «Еруслан Лазаревич» – русская народная сказка, «Повести и романы господина Волтера» – «Романы и повести г. Волтера». Пер. с французского. Ч. 1–5. М., 1805, «Зеркало добродетели» – «Зеркало добродетели и благонравия. Le miroir de la vertu, contenant des contes choisis, pour former le coeur et l’esprit de la jeunesse». 4. 1–2. M., в тип. Н. С. Всеволожского, 1815–1816 (автор – немецкий писатель Иоганн Эфраим Кейль – установлен по одноименному изданию 1811 г.).
[Закрыть], – скажи, не тебя ли жадно искал я, не к тебе ли тоскливо порывалась душа моя, пламенная ко всему благому и прекрасному?.. Помню тот день незабвенный, когда, достав тебя, уединился я далеко, кажется, в огороде, между грядками бобов и гороха, под открытым небом, в лесу пышных подсолнечников – этого роскошного украшения огородной природы, и там, в этом невозмущаемом уединении, быстро переворачивал твои толстые и жесткие страницы, всею душою удивляясь дивным приключениям, такою широкою кистию, так могуче и красно изложенным… Задумался я, погрузившись сердцем в какое-то сладостное мечтание. Передо мною носился образ твоей прекрасной, о Георг, маркграфини, которая наполнила меня таким нежным, трепетным чувством удивления к своей дивной красоте и женственному достоинству, что, мне кажется, не посмел бы дотронуться и до рукава ее богатого платья!.. А ты, неистовый Георг, ты не только решился остаться ночевать с нею в одной комнате, но даже и напечатлеть на ее устах преступный поцелуй, за что она, пришед в великую свирепость, не то надавала тебе пощечин, не то велела отодрать тебя плетьми на конюшне – не помню, право, а справляться некогда. И как любили тебя женщины, как навязывались они сами на тебя, о стократно счастливый милорд английской! И Елизабета, твоя обрученная, и маркграфиня, твоя возлюбленная, и королевна арагеская, и королевна гишпанская – сколько их, и все королевны!.. А ты, несчастный визирь турецкий, злополучный Марцимирис, помнишь ли ты, как сострадал я тебе, когда лукавый черт отбивал у тебя твою прекрасную жену, королевну сардинскую, Терезию? О, если бы попался тогда мне в руки этот дьяволенок, я бы показал ему, что ад-то не в аду, а у меня в руках!.. О, как я рад был, когда наконец наградилась ваша примерная верность, образцовые любовники, каких нет более в наш ветреный и, как уверяет какой-то журналист, в наш положительный, индустриальный, антипоэтический век[3]3
Имеется в виду Полевой. Далее упоминается его роман «Аббаддонна».
[Закрыть], в который поэтому уже невозможны ни „Милорды английские“, ни „Аббаддонны“… О милорд! что ты со мною сделал? Ты так живо напомнил мне золотые годы моего детства, что я вижу их перед собою; железная современность исчезает из моего сознания; я снова становлюсь ребенком и вот уже с биющимся сердцем бегу по пыльным улицам моего родного городка, вот вхожу на двор родимого дома с тесовою кровлею, окруженный бревенчатым забором… Вот от ворот до крыльца трехугольный палисадник, с акациями, черемуховым деревом и купою розанов. Вот и огород, которому со двора служат оградою погреб и другие службы, с небольшими промежутками частокола, а с остальных трех сторон – плетень. Вот и маленькая баня при входе в огород, даже и среди белого дня пугавшая мое детское воображение своею таинственною пустотою… а вот, возле нее, и стог сена, на котором я часто воображал себя то Александром Македонским, то Ерусланом Лазаревичем… вот он и весь огород, со своими грядами, со своими подсолнечниками, которые через его плетень дружелюбно наклонили свои густые ветви. А в доме – там нет ни комнаты, ни места на чердаке, где бы я не читал или не мечтал, или позднее не сочинял. Постойте, я поведу вас. Но, милорд, что ты со мною сделал?.. Какая кому нужда до моего детства?.. Я мечтаю, а надо мною смеются – и всему этому виноват ты.» – и пр. и пр.
Вот и извольте всегда быть беспристрастным! Нет, нельзя быть беспристрастным: беспристрастие – добродетель сухая, мертвая, чиновническая! Вам смешон, нелеп, глуп «Милорд английской», а нашему доброму приятелю, из записок или рукописных «мемуаров» которого мы выписали вышеприведенное место (и решились на выписку, потому что эти мемуары, вероятно, никогда не будут изданы)[4]4
Цитированные строки из «мемуаров» принадлежат самому Белинскому и имеют автобиографический характер.
[Закрыть], этому приятелю нашему он мил, любезен, дорог – он напоминает ему такое время, о котором этот не может вспомнить без слез умиления и сердечной тоски. Да и сколько наслаждения доставлял милорд, вероятно, многим и многим во время оно! И одно ли наслаждение? – Нет, и пользу: через него многие впервые узнали, какая была прежде вера у английских милордов… Мы не скроем от вас этого и охотно поделимся с вами знаниями, которые мы приобрели из этой книжицы: у английских милордов вера была сперва языческая или баснословная, что можно узнать, во-первых, по следующему вступлению в повесть: «В прошедшие времена, когда еще европейские народы не все приняли христианский закон, но некоторые находились в баснословном языческом идолослужении, случилось в Англии с одним милордом следующее странное приключение». Потом это видно из приложенного при конце повести реестра древних языческих богов и богинь, из которых, например, Сатурн описывается так: «Старший из всех богов у язычников почитался Время, названное Сатурном, которого изображают с крыльями на плечах, держащего в руке косу, на голове песочные часы, и будто он поедал всех своих детей, кроме оставшихся Юпитера, Нептуна и Плутона»[5]5
Эта и следующие цитаты – из повести М. Комарова.
[Закрыть]. Реестр богов и богинь заключен следующим глубоко премудрым замечанием: «Вот какими нелепостями наполнена была древность, и всего еще удивительнее, что в тогдашние времена, как у греков, так у римлян, были великие разумники, но всему (в издании прошлого года сказано: „всему оному суеверию“) суеверию слепо и безрассудно верили».
На странице, второй после заглавного листка, красуется таковый эпиграф:
Счастие подобно как прекрасный цвет,
Который между терниями растет;
Если станешь срывать неосторожно,
То скоро оным уколоться можно.
Знаете ли, кто автор этих бесподобных стихов? – Все он же, все «Матвей же Комаров, житель города Москвы». «А кто таков сей Матвей Комаров?» – спрашиваете вы. Лицо столь же великое и столь же таинственное в нашей литературе, как и Гомер в греческой: имя его и место жительства известны, но где он родился, обстоятельства его жизни совсем неизвестны. Знают некоторые по именам и его сочинения, но никто не знает цены его сочинениям и немногие читали их, а между тем они разошлись едва ли не в числе десятков тысяч экземпляров и нашли для себя публику немногочисленнее, нежели «Выжигины» гг. Булгарина и Орлова. Сочинения эти следующие: «Повесть о приключениях английского милорда Георга», «История французского мошенника Картуша» и «Обстоятельное и верное описание жизни славного российского мошенника Ваньки Каина»[6]6
«Обстоятельные и верные истории двух мошенников: первого – российского славного вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки Каина…, второго – французского мошенника Картуша и его сотоварищей» впервые вышли в Петербурге в 1779 г., затем неоднократно переиздавались. Позже обе истории разделились и издавались самостоятельно по нескольку раз.
[Закрыть]. Когда жил Матвей Комаров, житель города Москвы? – Вот интересный вопрос, которого, к сожалению, не решает собственноручное к «Английскому милорду» предуведомление самого автора, обращенное к «благоразумным читателям и любезным согражданам», потому что под этим предисловием не выставлено года и месяца. Когда-нибудь мы, позапасшись фактами, познакомим публику с Матвеем Комаровым и его сочинениями поподробнее, а теперь о нем самом скажем только, что это предостолюбезнейший в мире человек. Не угодно ли вам узнать, для чего сочинил он «Английского милорда»? Он вот что говорит об этом в своем предисловии:
«Я труды моего пера не с тем выпускаю в публику, чтоб чрез то заслужить себе авторское имя; ибо я не хочу уподобиться безрассудному афинейскому Герострату, который для того только сжег славной в числе семи древних чудес почитающийся Дианин храм (в самую ту ночь, как родился Александр Великий), чтоб тем сделать имени своему бессмертную память; но мое намерение единственно состоит в том, чтобы показать обществу хотя малейшую какую ни есть услугу и не проводить бы время моей жизни в праздности, последуя в том словам одного знатного нашего стихотворца, который говорит:
Без пользы в свете жить,
Напрасно землю лишь тягчить…»
А вот вам доказательство примерной скромности почтенного «жителя города Москвы»:
«Что же принадлежит до критики, то хотя я и знаю, что иногда и самые искусные писатели нередко оной подвержены бывают, а мне уже, как человеку ничему не ученому, избежать от того очень будет трудно; и потому воображается мне, что, может быть, некоторые скажут: «Не за свое де он принялся дело!» Однако ж я все сие предаю на рассуждение благоразумных читателей, потому что всякую вещь кто как понимает, тот так об оной и заключение делает, а многие иногда и для того чужие дела критикуют, что авторовы мысли им непонятны. Но я как к тем, так и к другим пребуду навсегда с должнейшим, да и ко всякому читателю с моим почтением, всепокорнейшим слугою,
Матвей Комаров,
житель города Москвы».
Судьба книг так же странна и таинственна, как судьба людей. Не только много было умнее «Английского милорда», но были на Руси еще и глупее его книги: за что же они забыты, а он до сих пор печатается и читается? Кто решит этот вопрос! Ведь есть же люди, которым везет бог знает за что: потому что ни очень умны, ни очень глупы. Счастие слепо! Сколько поколений в России начало свое чтение, свое занятие литературою с «Английского милорда». Одни из сих людей пошли дальше и – неблагодарные – смеются над ним, а другие и теперь еще читают его себе да почитывают! Вот уже, кажется, это третье издание, третье с 1837 года, на котором, на обороте заглавного листка, под цензурным одобрением, стоит уведомление: «Печатано с издания 1834 года без исправления». И издание 1839 года – девятое! Когда же было первое издание? – В каталоге Логинова[7]7
Каталог Логинова – «Роспись российским книгам для чтения из библиотеки Василия Васильева Логинова». М., 1837.
[Закрыть] «История Картуша» означена 1794 годом, следовательно, сорок четыре года назад; к тому же времени должен относиться и «Английский милорд». Жив ли его автор? Он ли беспрестанно издает вновь свое великое творение, или им пользуются книжные промышленники? «Все это вопросы важные», – сказал бы человек с «высшими взглядами»[8]8
Подразумевается Полевой, который писал в статье «Несколько слов о русской драматической словесности (Письмо к Ф. В. Булгарину)»: «Все это вопросы важные, и, может быть, да и кажется наверное, мы умрем, не решивши их» («Сын отечества», 1839, № 4, отд. IV, с. 111).
[Закрыть].
Книжица украшена портретом английского милорда Георга: какая-то рожа в парике и костюме времен Петра Великого. Сверх того, к ней приложены четыре картинки: это уж даже и не рожи, а бог знает что такое. Вот, например, на первой изображен под чем-то похожим на дерево какой-то болван с поднятыми кверху руками и растопыренными пальцами; подле него нарисована деревянная лошадка, а у ног две фигуры, столько же похожие на собак, сколько и на лягушек, а под картинкою подписано: «Милорд от страшной грозы кроется под дерево и простер руки, просит о утолении бури». Сличите эти картинки всех изданий – и вы ни в одной черточке не увидите разницы: они оттискиваются на тех же досках, которые были вырезаны еще для первого издания. Вот что называется бессмертием!..
1839 г.
Предуведомление
Счастие подобно как прекрасный цвет,
Который между терниями растет:
Если станешь срывать его неосторожно
То скоро оным уколоться можно.
Благоразумные читатели, любезные сограждане!
Будучи, я уверен, что напечатанная в 1779 году, вместе с историею французского мошенника Картуша, сочинения моего книжка, обстоятельное и верное описание жизни славного российского мошенника Ваньки Каина, также и первое издание сей повести, от многих любителей чтения книг приняты благосклонно, чего ради в знак искренней моей за сие благоприятие благодарности, принял намерение издать ныне сию книжку четвертым тиснением, с приобщением к оной приличных гравированных кунштов и портрета, уверяя притом, что я труды моего пера не с тем выпускаю в публику, чтоб чрез то заслужить себе авторское имя, ибо я не хочу уподобиться безрассудному афиней-скому Герострату, которой для того только сжег славный в числе семи древних чудес почитающийся Дианин храм (в самую ту ночь, как родился Александр Великий), чтоб тем сделать имени своему бессмертную память, но мое намерение единственно состоит в том, дабы доказать обществу хотя малейшую какую ни есть услугу и не препроводить бы время моей жизни в праздности, последуя в том словам одного знатного нашего стихотворца, который говорит:
Но как в сей книжке упоминаются многие баснословные языческие боги и богини, о которых не всякий читатель имеет сведение, то и рассудилось мне в конце сей повести сообщить о том мифологическое известие. Что же принадлежит до критики, то хотя я и знаю, что иногда и самые искусные писатели нередко оной подвержены бывают, а мне уже, как человеку ничему не ученому, избежать от того очень будет трудно, и потому воображается мне, что может быть некоторые скажут: «не за свое де он принялся дело», однако ж я все сие предаю на рассуждение благоразумных читателей потому, что всякую вещь, кто как понимает, тот так об оной и заключение делает, а многие иногда и для того чужие дела критикуют, что авторовы мысли им непонятны. Но я как к тем, так и к другим пребуду навсегда с должнейшим, да и ко всякому читателю с моим почтением, всепокорнейшим слугою,
Матвей Комаров,
житель города Москвы
Часть первая
Повесть о приключении Георга, английского милорда, и о бранденбургской маркграфине Фридерике Луизе
В прошедшие времена, когда еще европейские народы, не все приняли христианской закон, но некоторые находились в баснословном языческом идолослужении, случилось в Англии с одним милордом следующее странное приключение.
Среди самого прекраснейшего дня в один час темная туча покрыла чистое небо. Облака, как горы, ходят и волнуются, подобно черному морю, от жестокого ветра, гром, молния, град, дождь и сильная буря, соединясь вместе, во ужас всех живущих на земле приводили. Все бегали, искали своего спасения: старые воздевали руки на небо, просили богов об отпущении грехов, младые вопиют и укрываются под кровы, жены и девицы со плачем и воплем входят в храмины и затворяются, земледельцы в полях не обретали своего спасения.
Молодой английский милорд Георг, будучи в сие время со псовою охотою на поле, принужден был от страшной сей грозы искать своего спасения в лесу, но и сей был от него в отдаленности, однако ж увидел он в стороне одно кедровое дерево, – прискакав к оному, остановился.
Но от дождя и граду, и от сильных громов, и от жестокой молнии укрыться под оным не может, становится на колени, простирает руки свои к небу, просит Юпитера об утолении сего гнева.
Наконец, по нескольких часах, ужасная сия гроза утихла, а день стал уже приближаться к вечеру.
Милорд, севши на лошадь, хотел ехать домой и, оборотись в одну сторону, увидел недалеко от того дерева лежащего под кустом зайца, который, тотчас вскочив, побежал в поле.
Бывшие же с милордом собаки, бросившись за ним, так близко к нему прилезли, что из спины шерсть с кровью вырывали. А заяц, оторопев, вертелся между собаками, и милорду казалось, что они верно его поймают.
Но заяц, приблизясь к одному острову, вдруг от собак удалился, – за которым вслед милорд, как горячий охотник, хотя и скакал во всю пору, однако из глаз своих его потерял.
А въехавши на остров, увидел своих собак всех в крови, которые с превеликою злобою лают, рвут траву и дерут землю, отчего он и отбить их не может. Но вдруг, отдалясь от того места, опять поскакали, бросаясь то в ту сторону, то в другую, подобно как бешеные, а за ними умножался кровавый след, только от чего и на что они лают, и за чем скачут, ничего приметить было не можно. И так из виду глаз его ускакали.
Милорд, по обыкновенной охотнической страсти, скакавши без всякого рассудка, забыл, что за ним ни одного человека не было, ибо все охотники во время грозы, собирая рассеянных по полю собак, разъехались по разным местам, – и так он, ездя по острову, искал своих собак и подавал охотникам в рог голос, но тщетно было его старание, потому что они, искав немалое время своего господина, подумали, что он от бывшей грозы прежде них уехал, чего ради и они все возвратились домой.
Между тем временем солнце светлые свои лучи уже скрывать стало, а приятная луна начинала показываться на горизонте, и звезды по чистому небу блеск свой испускали.
Милорд, хотя и не робеет, однако ж, заехавши очень далеко и находясь один в пустом месте, и не нашед своих собак, не знал, что делать, но наконец вздумал еще их искать и, отъехав немного, увидел одну английскую свою суку мертвую – обе передние у ней ноги переломаны и вокруг ее множество крови. Думал он, что как-нибудь она убилась, потом немного подалее наехал на полового[10]10
Половый – бледно-желтый.
[Закрыть] кобеля, пополам перерванного. От сего пришел он в сомнение, потому что, кроме одного зайца, никакого зверя не видал, а собаки его умерщвлены чудным образом. Отъехав несколько еще, усмотрел любимую свою суку без головы, подбитую под корень одного дерева, от которого и прошел в лес немалый кровавый след.
От сего странного приключения перестал уже он как охотник думать и печалиться о потере своих собак, но пришел в великий страх, – не мог понять, от чего сие происходило, однако ж, укрепив себя рассудком, отважился тем кровавым следом ехать далее, любопытствуя, не может ли еще чего увидеть, ибо оный след за происходящим от месяца светом и многой крови, потерять было не можно.
И так по сему следу нечувствительно заехал он в превеликий густой лес, по которому, ездивши почти всю ночь, не знал, куда выехать, и лошадь свою так утомил, что едва она могла идти. Сие отняло у него последнюю смелость, тут начал он приходить в отчаяние, потому что заехал в незнаемый великий и почти непроходимый лес, в котором от лютости зверей мог быть подвержен великой опасности, а к обороне своей ничего при себе, кроме одного охотничья ножа, не имел, и за утомлением лошади никак далее ехать ему было не можно.
В сих печальных размышлениях до тех пор он находился, как уже солнце опять стало показываться на горизонте, и небо, как яхонт голубого цвета, представлялось глазам его, по которому текущие тонкие и прозрачные облака обещали ясную и приятную следующего дня погоду.
Чрез сие осияние, лес впереди него стал казаться гораздо реже, сквозь который видно было чистое место. Направил он туда свою лошадь, выехал на небольшой, с редкими лавровыми деревьями луг, на котором произрастали различные прекраснейшие цветы, от которых происходило великое благоухание, и показывали приятнейший вид.
Милорд не инако о сем прекрасном месте думал, что оно нарочно уготовано богинею Церерою для чистейшей богини Дианы, когда она приходит утружденная с ловитвы со своими нимфами для сладкого покоя. Веселясь сим прекрасным местом и смотря на растущую на том лугу ровную и густую траву, наслаждался благоуханием, происходящим от различных цветов, с великим удовольствием.
Но как он всю ночь препроводил без сна, а обыкновенно на утренней заре лучший и приятный бывает у человека сон, особливо же по претерпении великого беспокойства, то сон его так стал одолевать, что едва мог сидеть на лошади, – чего ради принужден он с лошади слезть и, привязав ее к одному дереву, сам лег под тенью оного, на зеленой и густой траве, спать.
А как довольно выспался, то, вставши, ходил по сему прекрасному лугу, рвал цветы и плел из них венок, который хотел отвезти в презент к своей невесте, за превеликую диковинку, ибо он думал, что в Лондоне и в королевском саду таких цветов не было. Только не знал, в которую сторону ему из лесу выехать, и для того принужден был влезть на одно дерево (нужда всему научит), и, смотря с оного, увидел недалеко от того места небольшую редкую и подчищенную рощу, от которой по першпективой[11]11
Першпективая – прямая.
[Закрыть] дороге, усаженной разными деревьями, виден был преогромный каменный, удивительной архитектуры, дом.
Увидевши сие, пришел он в удивление, рассуждая, какому бы в таком пустом месте быть дому; чего ради и принял намерение для любопытства туда ехать.
И, севши на свою лошадь, приехал прямо к воротам того дома, у которых прикованы были на железных цепях два превеликие свирепые льва, испускающие преужасный рев, и бросались один на другого, но за короткостью цепей сразиться между собою не могли.
Любопытство милорда столь было велико, что он, презирая видимую от сих лютейших и дышащих злобою зверей опасность, вознамерился проскакать на двор и, так ударивши свою лошадь шпорами, пустился во всю пору. Но от лютости сих зверей ускакать не мог, ибо как скоро против них поравнялся, то они, во мгновение ока ухватив, его лошадь растерзали, а он, свалясь с лошади, так скоро и легко на двор откатился, как бы сильным ветром его от лютости сих зверей отбросило.
Тут познал он безрассудное свое, от любопытства происходящее, дерзновение. И, вставши с земли, не знал, которым богам приносить благодарность, за спасение своей жизни.
Но при том немало удивлялся, что как на дворе, так и в открытых у палат окнах, не видно было ни одного человека; чего ради пошел он прямо к палатам – и вошел в сени, в которых пол устлан был коврами, стены обиты разноцветными ткаными обоями, а лестница устлана самым лучшим алым сукном, по которому он идти не осмелился, а пошел вверх по стороне лестницы, и вошел в пребогато меблированный различными драгоценными уборами зал, посреди которого накрыт был на восемнадцать приборов стол. А в прочие покои все двери были отворены, и чрез несколько комнат в одной горнице стояла бархатная малиновая, с золотым галуном[12]12
Галун – расшитая золотом, серебром, цветной мишурой тесьма или лента.
[Закрыть], кровать. По всем имеющимся в том доме богатым уборам надобно было думать, что сей дом принадлежал какому ни есть королю или знатному принцу.
Только людей ни одного человека не было, чего ради он во внутренние покои идти и не осмелился, но вышел опять в сени – хотел стать и дожидаться, не может ли кого увидеть и обо всем осведомиться.
Но только вышел он в сени и взглянул к воротам, то увидел подъезжающую к оным одну карету цугом[13]13
Цуг – вид упряжки, в которой лошади идут гуськом или парами, одна за другой.
[Закрыть]. И прикованные у ворот злобные львы тотчас пошли в места назначенные для их покою.
Карета, въехав на двор и не доезжая немного до крыльца, остановилась, из которой вышла преизрядная собою дама. Милорд, видя сие, рассудил за лучшее сойти вниз и ее встретить. Дама, увидевши его, поклонилась ему и остановилась.
Потом въехала на двор другая карета, пребогато убранная – как шорами на лошадях, так и ливреей[14]14
Ливрея – форменная одежда для слуг.
[Закрыть] на лакеях, и, подъехав к самому крыльцу, остановилась, и вышла из нее одна же дама, в белом платье, такой неописанной красоты, что милорд от робости не смел на нее прилежно смотреть и стоял как изумленный. Дама сия, взглянув на него свирепым видом и не сказав ни слова, пошла прямо по сукну вверх.
Потом еще приехали пять карет цугами, в каждой сидело по три дамы. И, подъехав к крыльцу и вышед из карет, равным же образом поклонясь ему, следовали за первой, а последняя из них сказала ему, чтоб изволил идти в покои маркграфини.
Милорд, не ответствуя ничего, но поклонясь с учтивостью и страхом, пошел за ними.
В сие время пришла ему на память невеста его Елизабета, о которой он думал, что подобной ей в красоте сыскать не можно, но из сих семнадцати дам самая последняя ее превосходила, а маркграфиню почитал уже он не инако как богинею, а не человеком, только не знал, кто она такова и в каком он месте находится.
В таких размышлениях вошел он в преждевиденную им залу, в которой уже находилось человек до двадцати лакеев и официантов, в пребогатом платье, из которых один, подошед к нему, с учтивостью сказал, чтоб он изволил идти в аудиенц-камеру.
Милорд, последовав за ним, вошел в пребогато убранную горницу, которая обита золотым глазетом[15]15
Глазет – золотая или серебряная парча с шелковой основой.
[Закрыть], с вырезанными из парчи разных цветов букетами. Посреди оной стоял сделанный из самого чистого мрамора трон, над которым балдахин из зеленого бархата, пребогато вышитый золотом.
На оном троне сидела маркграфиня, а по правую сторону трона стояли шестнадцать прекраснейших девиц в одинаковом пурпурового цвета платье.
Как скоро он вошел в сию комнату, то маркграфиня встретила его следующими словами:
– А! Господин милорд, я вас очень давно желала видеть, но никаким способом до сего времени случая не имела, а теперь вы и сами, незваные, ко мне приехали, только не знаю, с какими глазами и совестью могли вы предо мною показаться, – и, оборотясь к своим фрейлинам, сказала: – Вот тот-то английский-то милорд, спесивый жених, который из двенадцати во всем свете славных портретов, которых я могу назвать моими приятельницами, ни одной себе в невесты не только не удостоил, но ни одна из них без ругательства не осталась, – и, оборотясь опять к милорду, говорила: – Вы, сударь, не думайте, чтоб я за их обиду вам не отмстила; а притом поздравляю вас по выбору вашему с невестою, и уверяю, что вы своим выбором так ошиблись, что она против обруганных вами ни одной их ноги не стоит, а только в том пред ними имеет преимущество, что чрез три месяца по женитьбе вашей можно будет вас поздравить с сыном или дочерью.
Слышавши сие, милорд пришел в великое сомнение и не мог понять, почему сия маркграфиня обо всем том могла ведать, ибо рассуждение о портретах было только при трех персонах, и на тех столько он был надежен, как сам на себя, притом же, и видя его в первой раз, и не спросив, кто он таков, знает, как зовут, и обо всех его делах известна.
Все сие приводило его в чрезмерное удивление, почему и не осмелился уже он никакого в том пред нею приносить оправдания, а вознамерился открыть самую истину, чего ради и отвечал ей:
– Милостивая государыня, я осмелюсь о помянутых вами двенадцати портретах донести, что я говорил о них не в поношение их чести, но по принуждению моей сестры и тетки, которые, выбирая мне невесту, показывали те портреты, а я, не имея еще тогда намерения жениться, говорил о них для того, чтоб они меня больше к женитьбе не принуждали. А что теперь, по несчастью моему, имею невесту, то сия не по выбору моего желания, но по провидению богов дана мне от короля моего государя, и ежели она действительно такого состояния, как вы объявлять изволите, то я желаю лучше лишишься жизни, нежели по трех месяцах моей свадьбы сносить ругательное поздравление.
И выговорив сие, стал пред маркграфиней на колени. Она, видевши сие, сошла тотчас с трона и, подняв его за руку, сказала:
– Милорд, вы ничем другим, как только истинным признанием, спасли жизнь свою от справедливого моего гнева, ибо я никак не думала, чтоб такой честный и разумный английский милорд мог поносить честь дамскую. Разве вы не знаете, что богиня Диана, яко хранительница честности, за сие без отмщения не оставляет? Однако ж я вам теперь все прощаю, а желаю ведать, знаете ль вы, где теперь находитесь и с кем говорите?
– Ваше Величество, – отвечал милорд, – я слышал от ваших фрейлин, что они именовали вас маркграфиней, а больше ничего, по нечаянному моему сюда прибытию, не ведаю, и где нахожусь, ничего того не знаю.
Маркграфиня, усмехнувшись, сказала:
– Я Фридерика Луиза Бранденбургская, вдовствующая маркграфиня.
– Ваше Величество, – говорил милорд, – я, еще будучи в школе, о красоте и премудрых ваших делах довольно читал в одной итальянской книге.
Маркграфиня пожаловала его к руке и, оборотись к своим фрейлинам, сказала:
– Я думаю время уже кушать.
И пошла в зал, и милорду приказала идти за собою, и посадила его за стол подле себя, а прочие вокруг них сели.
Во время стола маркграфиня разговаривала с милордом о разных материях с великой приятностью, а по окончании стола, взяв его за руку, повела в свою спальню и, посадив подле себя на кровать, говорила:
– Вы очень меня одолжите, если расскажете мне, каким образом вы из Лондона отлучились и сюда заехали?
– Ваше Величество, – отвечал милорд, – я, видевши высочайшую вашу к себе милость, за великое буду почитать счастье, что удостоюсь объявить вам не только странное вчерашнее со мною приключение, но всю историю с начала моей жизни.
И стал сказывать следующими словами:
– Когда судьба лишила меня любезнейшего моего родителя Ирима, то я остался после него, в самых еще младенческих летах, под охранением моего дяди Христофора, родного брата моего родителя, матери же моей я нимало не помню. Сей мой дядя принял меня в свое покровительство, такое обо мне имел попечение, как бы и о родном своем сыне. Но, к несчастью моему, и он по соизволению королевскому назначен был для некоторого секретного дела полномочным министром в Константинополь, почему и рассуждал он, что со мною делать: оставить меня одного в доме моего родителя в таких младенческих летах почитал за невозможное, опасаясь, чтоб я в самом ребячестве не сделал привычки к худым делам, также и к себе взять в дом не имел способа, потому что он жены у себя не имел, а только были у него две дочери – большая, именем Люция, семнадцати, а другая, Филистина, пятнадцати лет, – о которых он также немало беспокоился, что они в таких молодых летах остаются без всякого покровительства, рассуждая, что как бы ни были добродетельны его дочери, но, живя одни в доме, никак не могут остаться от бездельников без поношения чести.
