Текст книги "Харьюнпяа и кровная месть"

Автор книги: Матти Йоэнсуу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

– Они не сказали! – жалобно говорила Орвокки. – Может, его никуда и не увозили… Может, Фейя…

– Молчать! – вспылила Хулда. – Ты, Алекси, останешься приглядывать за Калле. Дверь открывать никому не смейте! И никуда не ходите. Понял? А вы все, быстро обуваться! Орвокки, вызови такси… Если понадобится, все больницы объедем, где-нибудь найдется.

И вот Хулда уже в прихожей – большая, смуглая, ищет руку Сашки.

– Возьми-ка…

Это деньги. Новые купюры, еще гладенькие, настоящие деньги, те, которые спасают и помогают, – Хулда достала их откуда-то из тайника, где они были припрятаны на черный день.

– И это тоже.

Сашка вздрогнул. В другую руку Хулда сунула ему пистолет – холодный, тяжелый, пугающий – особенно потому, что его дала Хулда. Он не мог толком разглядеть оружие и боялся, что не сумеет им воспользоваться. Его вдруг стала бить дрожь.

– Вы хотите, чтобы Вяйнё и Онни… чтобы я?..

Хулда не сразу ответила. Они оба молчали. Сашка понял, что внутри у матери все плачет, что она едва держится на ногах, но притворяется сильной, чтобы выдержали остальные.

– Нет, – шепнула наконец Хулда. – Но гляди в оба. Онни такой, он на все способен… только Бог их все-таки покарает…

– Может, сказать плоскостопым, что это они?

– И думать об этом не смей! Такого позора мы на себя не возьмем. Сами позаботимся о своих делах – белобрысым на нас наплевать. А свяжешься с ищейками – пропадешь.

5. Малый порог

– Подумайте спокойно, – сказал Харьюнпяа со всей мягкостью, на какую только был способен. И так как женщина уже не плакала (видимо, подействовал укол), он решил продолжить: – Постарайтесь вспомнить, стоял ли он у окна еще до первого выстрела? Или подошел только после того, как раздался выстрел?

– Нет… Нет…

Женщина, закрыв лицо руками, снова автоматически закачала головой.

– О’кей! Остановимся, – вздохнул Харьюнпяа.

Он и женщина находились в маленькой кухоньке за буфетом. Из буфета не доносилось никаких звуков – наружную дверь охранял констебль из полиции нравов. Зато из танцевального зала отчетливо слышались растерянные голоса собранных там свидетелей, а с улицы – возгласы, торопливые шаги, новости, передаваемые транзисторами, и треск заводимых мотоциклов. То и дело кто-нибудь распахивал дверь в кухню, ведущую прямо со двора, и испуганно извинялся:

– Простите…

– Можно пригласить Мононена?

– Собаки вернулись – следы кончаются на пляже. Сказать, чтоб еще поискали?

– Полицейское управление выясняет, можно ли разобрать запруду.

– Послушай, Харьюнпяа, а кто руководит наружными поисками?

Харьюнпяа научился размышлять, не обращая ни на что внимания. У него уже сложилось общее представление о случившемся, но ему казалось, что сейчас очень важно получить показания этой женщины. Он снова посмотрел на нее. Ему хотелось встряхнуть ее или просто прикоснуться к ней, чтобы между ними установилась хоть какая-нибудь связь. Но он остерегался сделать это, потому что женщина была вся в крови – руки, одежда, даже волосы. Кровь пробовали оттереть бумажными полотенцами, но безуспешно. Это была чужая кровь. Врач обследовал женщину и не нашел на ней ни царапинки – это была кровь убитого, который лежит на полу в буфете, – Харьюнпяа едва успел на него взглянуть.

Наружную дверь снова с силой распахнули, и в кухню с шумом ввалился присланный на подмогу Турман, второй сотрудник технического отдела. В руках он держал тяжелый следственный портфель, брови были недовольно сдвинуты. За ним с камерой на шее вошел Кеттунен.

– Расследование на улице ни хрена не дало, – буркнул Турман и заметил женщину. – Извиняюсь… Черта лысого там разберешь, все уже затоптали медики, всякие зеваки и по крайней мере полсотни полицейских – а им как раз надо было следить за тем, чтобы туда никто не ходил…

Он посмотрел на женщину сощуренными глазами, но даже бровью при этом не повел.

– А гильзы? – спросил Харьюнпяа.

– Ни одной. Мы все обшарили…

– У них были револьверы, – вставил Кеттунен.

– Засунь свой револьвер знаешь куда… Извиняюсь. Тот свидетель, которого Кауранен допрашивал, стоял метрах в пяти – это вообще-то офицер, – и он уверен, что стреляли из пистолетов. Гильзы, конечно, втоптали в землю, по крайней мере сантиметров на пять. Я отметил место, его надо основательно прочесать металлоискателем. Больше я ничего не мог сделать, только сфотографировал. Мертвяк-то здесь или нет?

Харьюнпяа предостерегающе поднял руку, встал и наклонился к женщине:

– Если можете, подождите еще минутку…

Он открыл дверь в буфет.

Все втроем остановились на пороге. Помещение не было особенно большим – метра три в ширину и десять в длину. Оно выглядело мрачно, как многие буфеты. Половицы стерты, из них торчат сучки. На стенах старые рекламы взбадривающих напитков, теперь уже выцветшие и засиженные мухами, на маленькой полочке – переходящий приз, который когда-то выиграло содержащее заведение общество. На столах помятая посуда разового употребления и переполненные пепельницы. В воздухе – густой, тяжелый запах крови.

– У-ух! – мотнул головой Турман.

– Медицинская экспертиза будет? – выдохнул Кеттунен.

– Нет. Мы и так знаем, что случилось и почему наступила смерть. К тому же ее констатировал и врач «Скорой помощи».

– Да уж это-то и без врача понятно.

Справа в стене было маленькое оконце, разделенное переплетом на четыре части. В верхнем углу нижнего стекла виднелось отверстие от пули – правильное и круглое, словно украшение; все четыре стекла, стены, стулья и столы испачканы уже потемневшей и высохшей кровью – больше всего крови было на полу, там, где лежал покойник.

– В сонную артерию, что ли? – спросил Турман.

– Да. Когда влетела пуля, он стоял у окна и смотрел на улицу. Потом повернулся направо – как-то вот так, это видно по следу, и попытался добраться до двери. Он свалил вон тот стол и схватился за стул…

– Ужасный конец, – тихо сказал Кеттунен. – И зачем только глазеть в неподходящее окно в неподходящее время!

– Вполне благопристойное место по сравнению со многими другими, – бросил Турман и прошел в глубь помещения.

Харьюнпяа ничего не сказал. Он вспомнил слова врача судебной экспертизы, объяснявшего когда-то, что из поврежденной артерии кровь хлещет почти метровой струей и с огромной силой, пострадавший сначала все понимает и пугается, но потом мозг лишается крови, и человек мгновенно теряет сознание. Они оба правы – и Кеттунен, и Турман.

– Пуля прошла через затылок…

Турман, склонившийся над трупом, быстро выпрямился. Он отошел к задней стене, достал лупу и стал изучать выбоину в штукатурке, смекнув, что беспорядок в помещении не имеет значения, а в техническом отношении важнее всего найти пулю.

– Тут тоже ничего, Тимппа. Это брандмауэр. Пуля ударилась немного плашмя и отскочила куда-то в комнату. Может, она где-то под всем этим, а может, рассыпалась на мелкие кусочки. Тут, на месте удара, прорва свинцовых крошек…

Харьюнпяа и Турман посмотрели друг на друга: они знали, как важно установить тип оружия – в случае, если бы преступники были пойманы и оружие найдено, но, кажется, они потеряли обе возможности – не нашли ни пули, ни гильзы.

– Попробуем все-таки?

– А что нам еще остается? – Турман не сдержал безнадежного вздоха. Но потом в его голове мелькнула какая-то мысль, и он кивнул в сторону окна: – В этом окне двойные стекла.

Харьюнпяа не понял.

– Значит, пуля пробила оба.

– Да.

– Черт побери – «да», «да»!.. Надеюсь, вы не братья с Кеттуненом? Двор ниже окна. Пуля должна была пролететь немного вверх, и дырки в стеклах должны находиться на разных уровнях. Если же смотреть через них во двор, то они на одной линии.

– О’кей! Продолжай.

– Значит, место, откуда стреляли, там, и там я найду эту гильзу. Снимай, снимай, Кеттунен. Нам нужны фотографии. Потом мы немного порисуем и осмотрим этого молчальника… А тебе, Тимппа, не пришло в голову, что если дело обстоит так, то они охотились именно за этим парнем? Хоть он и нашей породы. И что тому цыгану во дворе подбили крыло совершенно случайно?..

Харьюнпяа кивнул в сторону кухни.

– Об этом я и хочу дознаться у той женщины. Мужик подцепил ее в самом начале вечера, и они все время были вместе, и, когда это случилось, она тоже была здесь.

– Просто мне пришел в голову такой вариант. Хотя наоборот – логичнее.

В дверях буфета появился Кауранен с исписанным блокнотом в одной руке и карандашом в другой. От раздражения и досады в уголках губ у него залегли складки – после разговора с десятками свидетелей голова шла кругом. Из-за его спины выглядывал находящийся на дежурстве Тийликка.

– Хедман, наверно, выживет, – начал Кауранен. – Пуля прошла между грудью и кишечником. Врач…

– Господи! – вырвалось у Тийликки. – Точно на живодерне!

– …был уверен, что легкие не задеты и крупные сосуды, видимо, тоже. Внутренности – другое дело. Но если он везучий… Его доставили в больницу и сразу приступили к операции.

– Ты успел его допросить?

– Узнал только, что преступники ему незнакомы. Вернее, он утверждал…

– Почему это невинные вечно страдают больше всех? – сказал Тийликка. – Вот и тут – помер бы тот красавец, а этот остался бы жив. И следствие было бы коротким: цыган споткнулся о корягу, курок был взведен, и пистолет выстрелил.

– …что вообще никого не видел, они же никогда правду не скажут. Я успел собрать предварительные показания. Это Хедман, Фейя Ассер, торговец, живет на Козьей горе, переулок Мадетоя, два.

– Торговец, видите ли. Просто пьяница.

– А я, кажется, нашел одного очень важного свидетеля. Он сейчас здорово пьян, но Кандолин прихватил его и повез в Управление допрашивать. Этот мужик разговаривал с преступниками ровно за минуту до выстрелов. Они пытались ему зубы заговорить. Там что-то концы с концами не сходятся. Но свидетель видел их лицом к лицу.

– Тоже торговцы, а?

– Послушай, Тийликка… – Харьюнпяа встал перед Тийликкой, усилием воли он заставил себя оставаться спокойным, хотя внутри у него все клокотало и очень хотелось с кем-нибудь поругаться. – Тийликка, у меня там в кухне свидетельница, она плохо себя чувствует. Не посмотришь ли ты, чтобы с ней ничего не случилось? Ни о чем с ней не говори. Просто глаз не спускай, ты это умеешь. О’кей?

На лице Кауранена мелькнула едва заметная улыбка.

– Остальные потерпевшие – это те, кому достались синяки да ушибы, когда все одновременно ринулись к дверям, чтобы спрятаться в доме. Больше всех ушиблась та женщина, что у тебя на кухне. И свидетели… имен у меня до черта, а дельного – почти ничего. Один утверждает, что, кроме Фейи, на танцах был еще какой-то цыган, другой говорит – не было. Один говорит, что стреляли четверо, другой – что один. Пока единственный стоящий свидетель, пожалуй, только тот пьяный да еще офицер, который видел оружие. Он именно на него обратил внимание. А что здесь?

– Примерно то же самое. Надо бы поехать домой к Хедману и сообщить…

– Думаешь, надо? Там уже наверняка все известно. Они всегда все знают, у них своя, цыганская, почта.

– Может, у него и родных-то таких нет, которым это не безразлично, – вставил Кеттунен. – Они же то и дело меняют свое жилье и родных. Кто больше даст – тот и родственник. А если и есть настоящие, так они только обрадуются, что места стало больше и один попал в больницу на дармовые харчи.

– Пускай группа Тийликки съездит.

– Мы с Унски в цыганское логово вдвоем не сунемся, – крикнул Тийликка в дверь – он распахнул ее и крепко держался за скобу. – Придайте нам группу с собаками. Кроме того, у нас за весь вечер ни одной передышки не было. Сначала сходим кофе попьем.

Харьюнпяа закрыл дверь.

– Теперь пора осмотреть эту личность, – сказал Турман. – Поможет кто-нибудь?

Все, даже Харьюнпяа, хотя его в кухне ждала свидетельница, подошли к покойному. Харьюнпяа казалось, что так лучше, ожидание ей полезно, может быть, она успокоится и сама расскажет о таких вещах, о которых он, пожалуй, не догадался бы спросить. Харьюнпяа не наклонился над трупом, а встал чуть поодаль; он пришел на дежурство после долгого отсутствия – был в отпуске: сначала в отцовском – после рождения дочери, потом – в очередном. Сейчас он чувствовал себя здесь несколько посторонним; смотрел на Кауранена, Кеттунена и Турмана, с удивлением обнаруживая, что и он точно такой же, как они, такое же невыразительное лицо, так же автоматически действует, то же говорит.

– Отойдите…

– Отодвинь стул, Кеттунен.

– За рукав, берись за рукав.

– Вот та-ак…

Они перевернули покойного на спину.

Мужчине было под сорок, он начинал лысеть. Загнутые вверх усы, почти такие же, как у Тийликки, и очки с толстыми стеклами, одна дужка сползла с уха, и очки сдвинулись на лоб. Пестрая летняя рубашка, куртка и коричневые брюки. Лицо какое-то помятое и дряблое – может быть, из-за крови, перепачкавшей его до неузнаваемости. Турман вытащил из кармана убитого бумажник. Дверь в танцевальный зал вдруг резко распахнулась.

– Ребята, хорошие новости!

Вошел Меэттянен, дежурный комиссар полиции порядка.

Меэттянен был уже почти пенсионного возраста, но, несмотря на это, сохранял военную выправку – вот и теперь он стоял, соединив пятки и выставив вперед подбородок, но, заметив убитого и кровь, отвернулся и, шевельнув губами, точно сплюнув, выдохнул:

– Ух, дьявольщина… – Потом кашлянул и повторил: – Ребята, хорошие новости! Стрелявших задержали.

– Врешь! Где?

– Недалеко от спортклуба. Группа Каллио схватила их по приметам. Они пытались сопротивляться – тут наши парни окончательно убедились – ага…

– Оружие при них было?

– Нет. Но долго ли от него отделаться?..

– А приметы полностью совпадают?

– Ну… Группа, во всяком случае, сообщила, что оба – темномордые, лет за двадцать, оба одеты аккуратно, в черные костюмы, под пиджаками свитеры… У одного вдобавок на большом пальце свежая ссадина, какую курок пистолета оставляет на неопытной руке.

На минуту воцарилось общее молчание – все уставились на Меэттянена, которому трудно было сдержать рвущуюся к губам улыбку.

– Тогда дело ясно как день, – выдохнул наконец Турман, и тут все одновременно поняли, что следует делать.

– Сейчас же в Управление и в камеру…

– Немедленно взять у обоих отпечатки пальцев с остатками пороховой копоти!

– Мордой вниз обоих типов, в тюремную одежду и в разные камеры…

– Наконец-то…

Меэттянен явно ободрился, отошел от двери и даже не пытался больше скрывать улыбку – он оказался победителем, и можно было забыть, что они относятся к «разным командам».

– Не поверите, ребята… Меня тут недавно холодный пот прошиб. Пришло сообщение, что откуда-то со стороны Глинянки послышались выстрелы – или выстрел. Я уж подумал… Но ничего там не нашлось. Это, видно, выхлопная труба или еще что-то. Сегодня просто настоящая война…

– Вот тебе и на. – Голос Турмана прозвучал растерянно – а он был не из тех, кто легко теряется. С разинутым ртом он глядел на вытащенные из бумажника покойного водительские права, точно это было какое-то диковинное животное, потом посмотрел на Харьюнпяа, на Кеттунена и Кауранена, посмотрел так, будто ждал объяснения, и под конец уставился на вытянутое на полу тело, словно ждал, что оно ему что-то скажет. – Это же Рейно Асикайнен.

– Кто?

– Какого черта?..

– Асикайнен?

– Так и есть – у него и усы такие же.

– Какой Асикайнен?

– Ну, Рейно. Рейска. Репэ. Да что вы, черти, не помните?

– Это наш…

– Полицейский?

– Господи. Полицейский… лежит тут, убитый… в крови…

Все остолбенели – точно комната наполнилась запахом какого-то вещества, которое заставило всех задержать дыхание; по лицам было видно, что все думают об одном и том же – что и они находились в опасности и спаслись только случайно. Каждый увидел, как он лежит на полу – с запекшейся кровью на губах и в глазницах, а вокруг стоят сослуживцы.

Наконец Кеттунен закричал срывающимся голосом:

– Здесь убитый полицейский!

– Рейно убит!

– Что там такое? Отойдите-ка…

– Убитый-то – полицейский.

Комната наполнилась вопросами и ответами, движением, шумом. В дверях стояло по крайней мере пять констеблей, потом они тоже вошли, откуда-то появились помогавшие допрашивать сотрудники отдела краж, кто-то выбежал на улицу. Скоро оттуда донеслись голоса – к окнам пятнами вплотную друг к другу прилипли лица.

– Они нарочно это сделали!

– Они на полицейского и охотились, а не на того…

– Не может ли кто-нибудь… хоть бы глаза ему за…

– Катитесь отсюда к дьяволу! Того, к чьим сапогам прилипнет пуля… я сам того парня кастрирую!

– Разве он несколько лет назад не перешел на другую работу?

– Он, кажется, в Вантаа перевелся?

– Крутой был парень – цыганам и другим бандитам спуску не давал. Раз как-то…

– Да ведь убийц поймали. Пошли-ка побеседуем с ними…

– Вон отсюда, все до единого!

– Харьюнпяа! – Тийликка стоял на пороге кухни, держа женщину за талию и за руку. – Что случилось? Это в самом деле полицейский? – Тийликка был ошеломлен, лицо его вытянулось. Потом он вспомнил о женщине и стал ее трясти. – Эта баба… она же вся в крови, ее к врачу надо. Кто он? Какой-то наш парень? Или из полиции порядка?

Харьюнпяа метнулся к кухне и попытался перегородить путь женщине – но не успел, она уже вошла в буфет и широко раскрытыми глазами обводила стены, пол, перевернутые столы и стулья, кровь – ту самую, которая хлынула из артерии Асикайнена, залив и ее. Потом увидела лежавшее на полу тело и замерла…

– Господи…

Она охватила руками свою шею. Харьюнпяа взял ее за плечи, попытался повернуть спиной к трупу и втолкнуть обратно в кухню. Женщина смотрела на Харьюнпяа, в ее глазах не было и тени жизни, большие и неподвижные, они просто застыли, а вокруг темнела размазанная косметика.

– Вы знаете, – начала было женщина, но замолчала, будто захлебнулась. Потом, после паузы, продолжила: – Я хотела впустить его в свой дом… думала приласкать его… целовать ему глаза… хотела гладить его по голове… и чтобы он говорил мне всякие красивые слова…

Женщина вдруг запрокинула голову, судорожно глотнула воздуха – и расхохоталась, но это был не смех, а долгий, отчаянный вопль.

Харьюнпяа втолкнул женщину в кухню, силой заставил ее сесть и с треском захлопнул дверь ногой.

– Послушай! – сделал он новую попытку. – Выслушай меня!

Но все оказалось бесполезным, женщина была в шоке или в истерике, ей действительно требовался врач – она с силой рванулась со стула, стремясь вернуться в буфет, Харьюнпяа удерживал ее за запястья и локти – за все, за что мог ухватить, и ее прежнее оцепенение сменилось яростью. С минуту он думал: сейчас пойду и сделаю что-нибудь с Тийликкой, но тут же решил, что лучше оставить все как есть и просто уйти. Однако, не сделав ни того, ни другого, он просто рявкнул страшным голосом:

– Кауранен! Турман!

В кухню вошел Меэттянен и очень медленно закрыл за собой дверь – он был здесь самым старшим и держался с достоинством человека, привыкшего всем руководить. Он подошел к женщине и похлопал ее по плечу:

– Послушайте-ка, голубушка. Я советую…

– Прекрати! – вспыхнул Харьюнпяа. – Пошли сюда людей. Ее надо доставить к врачу.

Меэттянен отскочил и спросил одними губами:

– Она сумасшедшая?

– Она – нет. Но кто-то из нас сумасшедший…

На лице у Меэттянена выразилось недоверие – он не понял, на кого или на что намекает Харьюнпяа, но все-таки сказал:

– Хорошо. Я пришлю кого-нибудь из своих ребят…

Потом подошел к двери, остановился, держась за ручку и явно испытывая не то затруднение, не то смущение. Несколько раз потерев подбородок, он наконец решился:

– Я еще давеча хотел попросить – еще до того, как выяснилось, что покойник – полицейский… Но теперь и тем более… Когда будут давать материал для газет… может быть, там можно было бы упомянуть, что убийц поймал сотрудник полиции порядка. – Меэттянен махнул рукой и усмехнулся. – Моего имени называть не надо… Я просто к тому, что всегда пишут: уголовная полиция поймала – и слава не раз доставалась не тем, кто ее заслужил.

6. Убийцы

Харьюнпяа почти бежал по серому коридору Полицейского управления. Он уехал с Малого порога сразу, как только группа Меэттянена взяла на себя заботу о женщине. В буфете оперативных работников было более чем достаточно, зато, похоже, в Управлении некому было ни встретить, ни допросить преступников. Он оказался прав – в Управлении находился только беспокойно шагающий дежурный Ляхтеэнмяки, которому едва удавалось удерживать в разных комнатах явившихся сюда «свидетелей».

Кандолин заперся у себя в кабинете и стучал на пишущей машинке, с помощью черного кофе ему с трудом удалось привести в чувство главного свидетеля – Кауранена.

Харьюнпяа свернул за угол, толкнул дверь и попал в другой коридор, ведущий к лифтам. В конце его стоял Хиетанен, по прозвищу Шаровая Молния. Он колотил кулаком по укрепленному рядом с закрытой стальной дверью механическому пропускному устройству – утыканному кнопками и мелькающему огнями.

– Черт, черт, черт!

– Шар!

Шар обернулся. На голове у него были наушники, от которых к микрофону у губ тянулись провода; от резкого поворота головы проводок просвистел в воздухе и, как хлыст, ударил в стену.

– Тимппа! Эта чертова штуковина не работает! Завтра я объясню Бакману, куда он может ее засунуть…

– У тебя не та карточка.

Шар выдернул пропуск из регистратора.

– Что за чертовщина, и вправду… – Это был не пропуск, а банковская или какая-то другая карточка с его фотографией. – Вот почему она не лезет. Я впопыхах и не заметил.

Харьюнпяа сунул свою карточку в отверстие и стал набирать секретный код – посторонний не смог бы продвигаться по Полицейскому управлению. Здесь повсюду секретные замки – только в уборную можно попасть с ригельным ключом. Желтый свет сменился зеленым, сигнал звякнул, Харьюнпяа вытащил карточку и распахнул дверь. Они вошли на первый этаж тюрьмы, там было пусто, на содержание дежурных не хватало средств. Оба остановились, поджидая лифт.

– В «садок»? – спросил Харьюнпяа.

– Да. Им понадобился переводчик.

– Этим убийцам?

– Не притворяйся, будто ты не в курсе дела. Небось не хуже моего знаешь, что это цыгане. Каждый раз, как только дело доходит до чего-нибудь серьезного, они ничего, кроме своего языка, не понимают, черт его знает, как он там называется. Того и гляди – потребуют признать его третьим государственным языком[1]1
  В Финляндии два государственных языка: финский и шведский.


[Закрыть]…

– А ты?..

– Нет. Два-три слова знаю, остальное…

Шаровая Молния распахнул полы пиджака. За поясом торчала черная ручка резиновой дубинки.

– Вот мой толмач. Убийц полицейского он живо научит даже на санскрите говорить, можешь быть уверен.

– Бога ради, не надо…

Харьюнпяа притронулся к рукаву Шаровой Молнии, но тот резко отдернул руку, совсем как Валпури, когда она еще вдоволь не накапризничалась. Но Шар не капризничал – он смотрел куда-то в потолок, Харьюнпяа заметил, что он прячет глаза.

Лифт остановился, они вошли и оказались в окружении серых металлических стен, словно в консервной банке. Лифт стал опускаться; глазок наблюдателя следил за пассажирами сверху, и кто-то где-то видел, как выглядят их макушки, только то, что происходит в мозгу, оставалось для него тайной.

– Асикайнена никто не любил, когда он здесь работал, – проговорил Шар непривычно глухим голосом. – Он был такой… оригинал. Как и я. И я знаю… Но я его любил. В те времена, когда мы работали в группе краж со взломом, он был моим лучшим другом. А для приработка мы следили за хлебными машинами. Утром, закончив объезд, мы сидели с ним в какой-нибудь забегаловке и ели свежие французские хлебцы. Он мне всякий раз говорил: «Послушай, Шар, в один прекрасный день ты еще станешь начальником криминальной полиции»… Оригинал, и только. Здесь таких, как тебе известно, не любят. – Шар сунул в рот жевательную резинку и быстро заработал челюстями. Потом заставил себя усмехнуться: Ты подумал, что я хочу их проучить. Да нет. Даже дерьмо возить – и то какой-то гуманизм требуется. Это просто для острастки.

Лифт дошел до цокольного этажа. В коридоре, ведущем направо, находились пустые следственные комнаты, но, повернув налево, человек попадал в переход, подобный тем, какие бывают в аэропортах. Сразу за ним шла застекленная комната надзирателей, примыкающая к помещению со скамейками, куда задержанных доставляли прямо из машины.

Сюда, в комнату, прозванную «садком», набилось множество народу – поглядеть на убийц пришли даже надзиратели с верхних этажей. Под яркими лампами «садка» топталась группа Каллио – один констебль постарше, два помоложе. А между ними стояли оба арестованных.

– But why? Please, take my passport and…

– Tsast kiip joor mauth kloust and empti joor pokits!

– But why? Why!

– Kiip joor mauth kloust, juu pladi möödö![2]2
  – Но почему? Возьмите, пожалуйста, мой паспорт и… (англ.)
  – Заткни свою пасть и выверни карманы! (искаж. англ.)
  – Но почему? Почему! (англ.)
  – Заткни пасть, хватит болтать! (искаж. англ.)


[Закрыть]

– Дьявольщина… – Харьюнпяа остановился словно вкопанный и сжал виски, как будто у него заболела голова. Шар, не сбавляя скорости, протиснулся между стражниками на середину комнаты. Он хорошо говорил по-английски, так как несколько лет назад служил в военной полиции на Кипре.

– Okay. What’s the problem?[3]3
  – О’кей. В чем проблема? (англ.)


[Закрыть] – начал было он и тут только понял, что́ произошло. Немного пригнувшись и сразу выпрямившись, он сдернул с головы наушники и заорал: – Засранцы! Быть не может!

Отступать было поздно – задержанные дергали его за лацканы и жестикулировали, обрушивая на него поток английских фраз.

Это были негры – африканцы, цветные, черные, с курчавыми волосами и темной кожей, только разных оттенков – лицо длинного было почти черным, словно какое-то редкое дерево, а у того, что пониже, кожа мягко мерцала при свете ламп, напоминая шоколад «Миньон».

Харьюнпяа тяжело перевел дух и медленно, на негнущихся ногах, словно во сне, направился в комнату стражи.

– Вот их паспорта, – сказал Мяэнсюрья. Это был старший надзиратель, мужчина лет пятидесяти, обычно старавшийся скрывать свое мнение, но теперь в его голосе звучал явный ужас.

Харьюнпяа стал набирать номер телефона, а второй рукой открыл верхний паспорт, на первой странице значилось: «Corps Diplomatique»[4]4
  Дипломатический корпус (франц.).


[Закрыть]. Ко второму паспорту он даже не притронулся.

– Полицейское управление слушает, номер четвертый, – раздалось в трубке.

– Это Харьюнпяа, звоню из «садка». – Передай снова всем машинам приметы убийц. Задержаны не те люди. Если комиссар на месте, хорошо бы ему быстро прийти сюда.

– Полицейское управление. У телефона номер четвертый, – опять повторил голос в трубке.

– Говорит Харьюнпяа, я в «садке»! Объяви…

– Не стоит, – сказал Мяэнсюрья. – Телефон не работает. В горячие дни с ним всегда так. Правда, его можно включить по коду тревоги, но мы его не знаем. Почему-то его засекретили.

– О’кей…

– Полицейское управление слушает, номер четвертый. Кто пытался к нам дозвониться?

– Кто они, по-вашему? – неистовствовал за стеклянной стеной Шар. Он загнал всех трех констеблей в угол. Те стояли, онемев от смущения, но было видно, что они уже начинали злиться – ведь они действовали правильно, схватили, как им было указано, темнокожих. Констебли, молодые, светловолосые и плечистые ребята, видимо, были направлены в Хельсинки прямо с курсов.

– Кто они, по-вашему?

– Ну, похожи на черномазых…

– Похожи. Черные они и есть. А убийцы – цыгане!

– По рации передали, что оба темные.

– Господи помилуй! И как ты только получил лычки старшего констебля? Неужели ты цыган не знаешь?

– В наших краях цыган называют цыганами… А в международных законах, наверно, найдется парочка параграфов, по которым этих двоих можно выдворить из страны.

– В ваших краях, может, дневальный передает по рации – принесите, мол, мне, ребята, конфет из киоска. А теперь ты в наших краях, в столице! Нашу рацию может слушать кто угодно – газетчики, министры… Это расовая дискриминация – называть цыган цыганами.

Харьюнпяа тихонько пошел обратно к лифту. Мяэнсюрья, расстроенный, следовал за ним.

– Харьюнпяа…

– Да?

– Я о срочной связи – вдруг ты о ней кому-нибудь скажешь… Я не имел в виду, что она плохо поставлена. Не говори ничего такого. Она все-таки помогает провести дежурство – всегда знаешь, когда надо посмотреть новости по телевизору.

– Не беспокойся. Никому не скажу.

– Хорошо. Просто я засомневался. Даже моему месту многие завидуют.

Двери лифта открылись, и в коридор впорхнул Кандолин.

– Стрелки́ здесь?

– Какие-нибудь стрелки́ тут, надеюсь, есть…

– Что?.. Ты куда, Харьюнпяа?

– Кофе пить. У меня за весь вечер ни минутки свободной не было. – Харьюнпяа вошел в лифт и, прежде чем двери закрылись, успел сказать: – Меэттянен хотел, чтобы ты рассказал газетчикам, что этих парней задержали его ребята.

Пить кофе он не пошел. Дошел до конца длинного коридора, напоминающего слепую кишку, и стал смотреть в окно. На улице уже совсем стемнело. И хотя не было еще и середины августа, за стеклом то и дело мелькали желтые листья. Поднялся ветер.

Вдобавок ко всему Харьюнпяа мучило то, что он не любил Кандолина, хотя почти не знал его. Вообще-то Кандолин считался дельным работником и к нему относились с уважением, подчиненные его даже любили. Да и не только подчиненные. Стоило собраться веселой компании в любом углу Полицейского управления, как можно было с уверенностью сказать, что Кандолин там и смеется громче всех.

Может быть, именно этот смех и был неприятен Харьюнпяа?