Текст книги "Продолжение неволи"

Автор книги: Маша Рольникайте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Я ж тебе говорила, что он тобой явно заинтересовался. А что не очень молодой – это ничего. Зато не будет заглядываться на других.

Любу это очень смутило. Она уже пожалела, что согласилась, чтобы он пришел. Но как было отказать человеку в его желании узнать что-нибудь о своих родных? А то, что всю дорогу молчал, можно понять – не на ходу же расспрашивать. Ведь сама тоже не спросила о Боре. Но в понедельник обязательно спросит. Только не сразу. Пусть он заговорит первым. И уж потом она спросит, были ли у него в том, советском, лагере друзья. Уточнит свой вопрос тем, что сами они в лагере кто по две, кто по три «держались вместе», то есть норовили работать рядом, на утренних и вечерних «аппелях» становились друг за дружкой, делились воспоминаниями о прежней жизни. А когда одну из подруг во время очередной селекции угоняли в газовую камеру, оставшаяся не сразу примыкала к такой же осиротевшей.

Нет, об этом ему рассказывать ни к чему. Мужская дружба, наверное, проявляется в чем-то другом. Надо ему просто описать, как Боря выглядел. Что он высокий, светловолосый, не похож на еврея. И по-польски говорит без акцента. Может, попав в плен, догадался назваться поляком.

Весь вечер, а потом всю неделю она представляла себе их будущий разговор.

Но он был совсем не таким.

В понедельник этот человек так же, как в прошлый раз, встречал ее у проходной. И так же всю дорогу молчал. Только когда она пригласила его подняться наверх, он, сев на «свою» табуретку, заговорил. Но почему-то о ней.

– Ваша подруга говорила, что из всей семьи вы одна уцелели.

– К сожалению…

– Я вам от всей души сочувствую.

– Спасибо.

– Одиночество очень тягостное чувство.

– Да, очень…

– Может, все-таки есть надежда? Вы не пробовали искать? Через Красный Крест, например. Может, кого-нибудь из ваших освободили англичане или американцы, и они сейчас в одной из европейских стран. Правда, отсюда предпринять такие поиски не очень просто – нынешняя власть не жалует переписку с заграницей. Но иногда эти запросы увенчиваются успехом.

– Что моих родителей нет, я знаю. Папу забрали еще до гетто, во время одной из первых облав на евреев-мужчин. Взяли якобы как заложников, но всех расстреляли. В гетто я была с мамой и сестренкой Сонечкой. В тот день мама заболела и не смогла выйти на работу. Даже подняться не могла. Чтобы ее не обвинили в саботаже, я вышла вместо нее. Случайно была свободна – накануне в нашу мастерскую, я тогда работала в самом гетто, не завезли очередной партии солдатского белья и перчаток для починки. Мамин бригадир – из своих – сделал вид, что не заметил подмены. А когда я вечером вернулась, их не было – ни мамы, ни Сонечки. Оказалось, что днем была очередная акция – так назывались угоны на расстрел – и всех неработающих, даже тех, кто был после ночной смены, забрали.

– Извините, что я вас расстроил. – Он поднялся. – Не буду больше утомлять.

– Нет, ничего. – Она не хотела, чтобы он ушел и она опять осталась одна. – Если вы не спешите…

– Спасибо. – Он опять сел. Но молчал.

Это обоюдное молчание затянулось. И она решилась.

– У вас в немецком лагере, а потом в советском были друзья?

– Мы там все были товарищи по несчастью. Вас интересует кто-нибудь конкретно?

Люба смутилась. Не знала, как назвать Борю.

– Мой давний друг, еще по гимназии. В армию, уже советскую, его взяли незадолго до войны. – Память ее вернула в их прощание, и голос задрожал. – Если попал в плен, мог назваться поляком. Он блондин, не похож на еврея. И по-польски говорит без акцента.

Она умолкла. Поняла, что эти уточнения напрасны, – сидящий напротив нее человек даже фамилии не спросил.

– К сожалению, не могу вас обнадежить. В обоих лагерях, по крайней мере в доступном мне кругу общения, я был единственный еврей. – И поспешил добавить: – Но ваш друг мог оказаться в другом лагере. Их, увы, было много. И тех и других…

Она не решилась ему сказать, что этим же утешала приходивших к ней людей. Ждала, чтобы он наконец спросил о своих.

Но услышала совсем неожиданное:

– Извините меня за не совсем тактичный вопрос. Этот молодой человек, которого вы, очевидно, все еще ждете, ваш жених?

– Н-н-нет. – Не объяснять же ему, что они об этом еще не говорили, хотя подразумевали. И чтобы он больше не спрашивал о Боре и ей не надо было произнести, что его родители получили извещение о гибели сына, поспешила спросить, хотя это уже знала: – А сколько времени вы были в том, советском, лагере?

– Четыре года и два месяца. Столько времени потребовалось, чтобы убедиться, что не мог еврей добровольно сдаться Гитлеру в плен.

В комнате опять повисла гнетущая тишина. Люба уже собиралась спросить, был ли кто-нибудь из его родных в гетто или концлагере, но он опять заговорил совсем о другом.

– Вам, наверное, особенно напоминает прошлое то, что больница, в которой работаете, находится недалеко от бывшего гетто?

– Я и без этого помню. У моей мамы и Сонечки могилы нет. Вернее, я не знаю, у какой из ям их расстреляли. Ведь ямы пусты. Чтобы не оставить даже мертвых свидетелей, их вторично уничтожили. Сожгли. Поэтому хожу к ним в гетто, то есть в бывшее гетто. Только – в сумерках, когда теперешний мирный вид улицы – свет в окнах, цветы на подоконниках – не так мешает вспоминать прошлое.

– А вас не коробит, что после всего этого, даже теперь… Я имею в виду отношение к нам… – Он явно чего-то не договорил. Только вздохнул. – Ведь даже наших убитых лишают национальности. Вы нигде не прочтете и не услышите, что расстреливали и сжигали в печах крематориев евреев. Просто абст-рактных советских граждан. Хотя только евреев убивали за национальность. – Он пристально посмотрел на нее, словно решая, продолжать ли. – Надеюсь, что могу с вами быть откровенным. Это политика. Официальное отношение к нам.

Она боялась даже самой себе признаться, что он прав.

– Но вас же из этого, уже советского, лагеря выпустили.

– Вы, наверное, не только наивный, но и добрый человек. Хоть настрадались, стараетесь не видеть зла.

– Я же вижу и добро. От Альбины, например.

– Частное не исключает общего. Даже при немцах были люди, к сожалению, единицы, которые, рискуя жизнью, спасали евреев.

Он, как и в прошлый раз, неожиданно поднялся.

– Я вас, кажется, утомил. Извините.

Она не стала отрицать. Ей на самом деле было не по себе от того, о чем он заговорил.

– Разрешите наведаться к вам еще раз.

– Пожалуйста. – Ей неудобно было ему отказать – ведь так и не спросил о своих родных.

– Если можно, в следующий понедельник.

– Хорошо.

5

Альбине она о его приходе рассказала. Но о том, что он говорил об антисемитизме, промолчала – ведь Альбина не такая. И очень тактична – не расспрашивала подробностей. Даже не повторила своего предположения, что «он тобой явно заинтересовался».

В понедельник он снова ждал ее у проходной. И так же, когда они переходили на другую сторону, бережно поддержал ее под локоть. Но опять молчал.

Когда они поднялись к ней и она, не раздеваясь – в комнате было не намного теплей, чем на улице, – хотела затопить печь, он взял из ее рук спички.

– Разрешите мне. А вы посидите, отдохните.

Она села на край кровати и смотрела, как этот чужой мужчина поджигает заготовленные ею с вечера щепки. Когда языки пламени охватили поленья и он, немного погрев руки, уже привычно сел на «свою» табуретку, она решила облегчить ему начало разговора.

– Кто-нибудь из ваших родных был в гетто или концлагере?

– Жена. – Но имени не назвал. Может, чтобы не сразу услышать, что она не была вместе с нею.

– А как… – у нее чуть не вырвалось «звали», – зовут вашу жену?

– Анна. Но вы не напрягайте память. Что ей пришлось пережить, я знаю.

У нее отлегло от сердца.

– Значит, она выжила?

– К счастью. Только между нами почти непреодолимое расстояние.

Она не совсем поняла, но переспросить постеснялась. А он не объяснил. Заговорил совсем о другом.

– Вам, должно быть, особенно обидно, что здесь, в стране, освободившей мир от фашизма, не все народы равны. Хотя провозглашается их дружба.

Оттого что он опять заговорил об этом, ей снова стало не по себе. Она даже захотела, чтобы он ушел. Но он сидел.

– И что именно нас с вами не жалуют. Неужели это вас не настораживает?

Она молчала. Не рассказывать же ему о том, что говорила Стасе. Это было в прошлую смену. Она в санитарной комнате стирала свой халат. Дверь в приемный покой была приоткрыта, на случай если «скорая» привезет больного. Вдруг услышала свое имя. Говорила Стасе, медсестра.

«Ваша любимица Люба только прикидывается тихоней, а кавалера подцепила видного. Он чуть ли не каждый вечер ждет ее у проходной. Правда, сам уже в годах, но зато, наверное, богатый. Евреи – они народ ушлый, всякий свою выгоду знает».

Она так и застыла с неотжатым халатом в руках.

«Зачем ты так? – Это сказала Лаукене, дежурный врач. – Люди как люди. Среди нас, литовцев, тоже есть всякие. Да и откуда теперь богатые?»

Но зазвонил телефон, Лаукене долго слушала, потом советовала звонившему человеку, что надо делать. Сама Люба хотела только одного: чтобы не привезли больного и ей не надо было выйти отсюда.

А этот человек с дедушкиным именем опять заговорил:

– Понимаю. Вы благодарны за освобождение. И я, поверьте, благодарен за спасение от верной смерти моей жены, вас, тысяч обреченных на верную гибель. Но благодарность не должна ослепить. Нельзя же закрывать глаза на здешние, правда, пока еще полускрытые проявления антисемитизма. Тем более что любое начало чревато продолжением.

Он встал, и Люба почти обрадовалась, что сейчас, как в прошлые приходы, внезапно попрощается и уйдет. Но он только подошел к печи, кочергой сдвинул догорающие поленья и снова сел.

– Очень прошу вас этим нашим разговором ни с кем не делиться, даже с вашей подругой, хотя она производит впечатление порядочного человека и явно предана вам.

– Да, Альбина очень порядочный и единственный близкий мне человек.

– Это хорошо, когда есть преданный человек. И еще лучше, когда не один. Но все же пусть этот разговор останется между нами. По крайней мере, до поры до времени.

Такая таинственность Любу насторожила. А он продолжал:

– Если я вашу Альбину правильно понял, вы местная. И до того, как Литва стала частью Советского Союза и ей вернули Вильнюс, вы были гражданкой Польши. – Не дожидаясь ее подтверждения, продолжил: – Вы, наверное, знаете, что лишь бывшим гражданам Польши разрешается выехать отсюда. Разумеется, только в Польшу.

Она боялась догадаться, к чему он клонит, но все же ответила:

– Знаю. Сестричка из нашего отделения уезжает. Она полька.

– В данном случае роль играет не национальность, а прежнее гражданство. – Он умолк, явно давая ей возможность понять, что именно он имеет в виду. Не дождавшись, пояснил: – Так что вы тоже имеете право.

– Что вы! Я не хочу никуда ехать! – Ей стало даже страшно от мысли навсегда покинуть этот город, в котором жила с родителями, Сонечкой, гуляла с Борей. Что больше никогда в сумерках не будет бродить по гетто, стоять у дома, в котором там, на втором этаже, она с мамой, Сонечкой и еще двенадцатью соседями на ночь укладывались на пол спать, пожелав друг другу, чтобы ночь прошла спокойно.

– Этот разговор для вас, возможно, слишком неожиданный. Надо было дать вам время убедиться, что не все здесь такие, как ваша подруга, особенно те, кто вершит политику.

Она понимала, что должна ему объяснить, что не интересуется политикой, что собирается поступить на курсы медсестер. И главное – здесь все свое, а в незнакомой Польше – чужое. Но почему-то молчала. А он, видно, решив, что она раздумывает, продолжал:

– Не скрою, я хочу во что бы то ни стало уехать отсюда. Соединиться с женой. Да и очень меня беспокоит здешнее отношение к нам. Возможно, там ненамного лучше. Но там моя жена. И насколько мне известно, что не менее важно, оттуда есть перспектива податься дальше. Как видите, я от вас ничего не скрываю. И если вы еще не поняли, почему я вам все это говорю, объясняю: чтобы выехать отсюда, у меня всего одна возможность – стать членом семьи человека, имеющего на это право.

Ее от мелькнувшей догадки стало знобить. Чтобы скрыть дрожащие руки, она засунула кисти в рукава. Но он, кажется, ничего не заметил.

– Брак, разумеется, будет фиктивным и временным, до пересечения границы. В Варшаве мы сразу оформим развод. А здесь я только ради правдоподобия буду чаще встречать вас возле больницы, чтобы нас видели вместе. Познакомлю вас с некоторыми своими приятелями, разумеется, только с теми, которые не должны знать правду. И, пожалуйста, даже со своей подругой не делитесь нашими планами. Поверьте, она будет рада, что вы выходите замуж, хотя и за не очень молодого человека. По-моему, она не без тайного умысла нас познакомила. И ваш отъезд одобрит.

Люба хотела попросить его замолчать, но дрожь не давала разжать губы.

Наконец он ее состояние заметил.

– Понимаю ваше волнение. Но поверьте, не только из-за собственной заинтересованности делаю вам это не совсем обычное предложение. Советская власть только на словах гуманна. Вспомните массовые депортации в Сибирь. Да и неужели не ощущаете здешнего антисемитизма? Да и просто несвободу? Почему я не могу официально соединиться со своей женой после того, что мы – она, да и я – пережили? Да и вас здесь ничего хорошего не ждет. И поверьте, в Польше мы с женой вас не оставим, будем заботиться о вас. Моя жена на редкость сердечный человек, вы в ней обретете старшую сестру. А в Швейцарии живет ее старший брат. Он был коммивояжером. Война его застала в Швейцарии, и он там осел. Он тоже будет вам очень благодарен, и не только на словах.

Она по-прежнему силилась не выдать свою дрожь. И хотела только одного – чтобы этот человек ушел. Но он, видно, еще не все сказал.

– Понимаю, что озадачил вас. Но откладывать этот разговор стало опасно. Уже появились слухи о том, что вскоре это разрешение полякам, бывшим гражданам Польши, на так называемую реэвакуацию отменят. Так что с нетерпением буду ждать вашего ответа. Хочу надеяться – положительного. – Он встал. – Итак, до следующего понедельника. Полагаю, что этого времени вам будет достаточно, чтобы осознать, что поступаете исключительно благородно, а главное, что перед вами откроется новая, лучшая жизнь. Спокойной ночи.

Он вышел. А Люба так и сидела, уставившись на стоящую посередине комнаты табуретку. Казалось, сегодня на ней сидел и уговаривал ее на фиктивный брак совсем другой человек, не тот стеснительный мужчина, который молча провожал ее с работы. Значит, он уже тогда намеревался сделать ей это необычное предложение и для «правдоподобия» встречал у проходной.

Она корила себя за то, что молчала. Надо было сразу отказаться. И попросить, чтобы больше не встречал.

Хотя погасила свет и легла, сон не шел. Она представляла себе, что должна будет войти с этим чужим мужчиной в загс. И, как было, когда выходила замуж сестричка из хирургии Рита, служащая спросит, согласна ли – и назовет ее фамилию – стать женой Яковаса Коганаса. Ей надо будет ответить (он же будет держать ее под руку): «Да». Сам, не дождавшись конца вопроса к нему, выпалит: «Согласен!» Эта служащая объявит их мужем и женой, поздравит, пожелает долгой жизни в мире и согласии и предложит, чтобы они тоже поздравили друг друга. И этот чужой мужчина ее поцелует как муж!

Она вскочила. Схватила платье, стала поспешно одеваться. Но холод отрезвил: куда собралась? Ведь ночь!

Но лечь боялась. Чтобы опять не привиделся загс. Укуталась в одеяло и села на край кровати.

Дрожа от холода и волнения, самой себе твердила, что ни в какой загс не пойдет и ни в какую Варшаву не поедет. Не сможет она жить в чужом городе, с чужими людьми, а главное – больше никогда не сможет ни побродить в сумерках по улочкам гетто, ни постоять у «их» дома с этой скрипучей лестницей, по которой поднимались и спускались мама, Сонечка, да и она сама. А в их дни рождения и в день рождения отца не сможет поехать в Понары, обойти все ямы.

Этот человек – он совсем чужой, даже назвать его по имени не могла – нарочно ее пугал, что советская власть нас не любит. Ведь из лагеря ее освободила Красная армия. А он обижен на то, что потом его долго проверяли. Это, конечно, несправедливо. Но, может, оттого проверяли, что вначале он назвал не свою настоящую фамилию. Ее ведь тоже проверяли, и ничего. А что вместо паспорта выдали временное удостоверение на три месяца, так ведь после истечения срока это удостоверение продлевалось. Теперь у нее уже настоящий паспорт, как у всех. Правда, говорят, что там есть какой-то тайный знак или буква, означающая, что этот человек был у немцев, но это же ей не мешает. Да и не все здесь такие, как Стасе. Есть Альбина, Лаукене, другие. Даже малознакомые, из второго отделения, к ней относятся хорошо. И не нужны ей там, в Польше, заботы его жены и какого-то швейцарского брата. Не будет она этому человеку ничего объяснять. Просто откажется.

Все равно в голове еще вертелись какие-то попытки объяснить. Но они повторялись, менялись, а в конце концов уплыли. Она так, сидя, уснула.

6

На работе Люба старалась не встречаться с Альбиной глазами, чтобы подруга не заметила ее состояния, хотя знала, что, и заметив, ни о чем расспрашивать не станет – расспросы она называет «лазанеем в чужую душу». Люба сама не выдержала. К концу дня вызвалась проводить ее.

– Только выйдем не сразу, немного задержимся.

Альбина удивилась. Но о причине не спросила. Люба сама объяснила:

– Меня может ждать тот человек, с которым ты меня познакомила. По дороге все расскажу.

К счастью, его у проходной не было, и Люба решила, что этим он дает ей время свыкнуться с его предложением.

Шли молча. Люба не знала, с чего начать свой рассказ. Только когда Альбина неожиданно взяла ее под руку, она, словно почувствовав поддержку, заговорила. Но сбивчиво, стараясь не повторить его слов о здешнем антисемитизме, – ведь Альбина не такая.

Альбина молчала. Люба испугалась – неужели посоветует уехать? Но она произнесла всего одно слово:

– Прости.

– За что?!

– За то, что, когда мы говорили о тебе, я не обратила внимания на его вопрос, местная ли ты. Пранас его хвалил, они вместе работают. Сказал, что человек недавно освободился, одинок, никого не знает, он же до войны жил в Каунасе. Пранас и подумал о тебе и пригласил его к нам, чтобы сначала я с ним познакомилась. Он мне понравился. Оба вы много настрадались, а страдания сближают, ты тоже одинока. А что он старше – ничего, будет особенно заботлив. – Альбина вздохнула. – Хотела тебе помочь, а ввергла в проблему, которую никто, кроме тебя самой, решить не может.

– Понимаю… – хотя очень хотела, чтобы Альбина ей помогла. Но Альбина молчала, и Люба решилась: – А как ты бы поступила на моем месте?

– Никто не может быть на месте другого, даже близкого, человека, – у каждого свой характер, привязанности, взгляды, каждый может только сам, по-своему строить свою жизнь.

– Я ничего не строю. Просто живу. Хорошо, что не в гетто, не в лагере, мне не грозит газовая камера. – И повторила: – Просто живу.

– Но ты все еще в прошлом. Вернее, оно все еще в тебе и только во времени отдаляется.

Вдруг Любе пришло в голову, что ведь они с Пранасом тоже могут уехать. Хотя литовцы, но местные, тоже были гражданами Польши. И сказала это.

– Можем, – согласилась Альбина, – но не хотим. Все еще надеемся получить весточку от родителей. Надеемся, что они там, в Сибири, все-таки живы. В нашем бывшем доме теперь правление колхоза, а в доме родителей Пранаса живут другие люди. Он туда ездил и просил, если прибудет письмецо, переслать его нам. Оставил конверт с наклеенной маркой и надписанным нашим адресом. Да и зачем нам уезжать в чужую Польшу? Здесь же теперь Литва. Хоть советская, а все же своя. Только у вас, людей вашей национальности… – и не договорила. Но Люба поняла: видно, хотела сказать: «своей родины нет». И ведь на самом деле нет, – в Палестине лишь борьба за самостоятельность. Яковас, видно, на это намекал, говоря, что из Польши «есть перспектива податься дальше».

От этого воспоминания ее оторвал вопрос Альбины:

– И что ты собираешься ему ответить?

– Не знаю… А он явно надеется. И, кажется, почти уверен, что я соглашусь. Но не смогу. Ни в загс с ним пойти, ни уехать. Не смогу, – повторила Люба почти с мольбой, чтобы хоть Альбина ее поняла, одобрила. – Пусть ищет кого-нибудь… то есть какую-нибудь другую.

– Понимаю. И единственное, что могу – но только если ты твердо решила, – сама вместо тебя поговорить с ним. Объясню. Человек он явно порядочный и, надеюсь, поймет, что нельзя свое благополучие строить на страданиях другого человека.

– Он уверяет, что и для меня отъезд отсюда – благо.

– Не знаю. Может, это так. И, наверное, правда, что они там будут заботиться о тебе. Но он, видно, не предполагает, что при твоей честности ты не сможешь, даже временно, играть роль его жены. И что ты не в состоянии – хочу надеяться, что только пока, – вырвать себя отсюда, как из своего прошлого.

Оттого что Альбина все так поняла и предложила самой ему отказать, Люба чуть не расплакалась.

– Спасибо… – Голос все-таки дрожал.

– Одним «спасибо» не отделаешься. Сейчас повернем назад, и не ты меня, а я тебя провожу.

И только поднявшись к себе, Люба расплакалась. Оттого что Альбина такая добрая, что сама поговорит с ним, и ей не надо будет ему ничего объяснять. Даже табуретку, которая все еще стояла посередине комнаты, вернула на место.

Но стоило лечь и закрыть глаза, как вернулись его уговоры. «Советская власть только на словах гуманная. Вспомните эти массовые депортации в Сибирь». «Неужели не чувствуете здешнего антисемитизма?» «Даже наши убитые лишены национальности. Они абстрактные советские граждане». «Здесь вас ничего хорошего не ждет». «Брак, разумеется, будет фиктивным».

Потом его слова стали повторяться, переплетаться, пока совсем не исчезли.

На следующий вечер Альбина дежурила, и Люба долго не решалась выйти из больницы – боялась, что этот человек, несмотря на обещание прийти в понедельник, может ждать ее у проходной.

Так оно и было…

– Извините, что пришел раньше времени. Я вас не тороплю с ответом, но повторяю: хочу, чтобы нас видели вместе. – Значит, он уверен в ее согласии. – Однако не хочу быть навязчивым и провожу вас только до дальнего угла.

Как и в предыдущие разы, они шли молча. А когда переходили улицу, она еле сдержалась, стараясь не вздрогнуть, – он не просто, как обычно, поддержал ее за локоть, а взял под руку.

– Альбина сегодня дежурит. Она хотела вам объяснить…

Он остановился. И странно осипшим голосом спросил:

– Что?

– Что я… что не смогу…

– Значит, вы все-таки поделились с нею?

– Да…

– И она вас отговорила.

– Нет. Я сама.

– Я не вправе спрашивать, что вас тут держит. Думаю, что в основном прошлое. Но ведь память о нем останется вне зависимости от того, где будете находиться.

Она хотела ему сказать, что не только из-за бывшего гетто и этих ям в лесу она не может уехать. Что он ей чужой человек, совсем чужой. И не сможет она в загсе произнести, что согласна стать его женой. Потом везде бывать вместе с ним, говорить ему «ты». А эта чужая женщина, его жена, не заменит ей Альбину. Но молчала.

– Это решение, ваше или вашей подруги, окончательное?

Она кивнула, хотя он этого, наверное, не увидел. Ведь темно.

– Своим отказом вы меня лишили последней надежды.

Ей стало жаль его. Она почувствовала себя эгоисткой, отказавшейся помочь столько пережившему человеку воссоединиться с женой.

Видно, он это почувствовал.

– Может, еще подумаете?

Она молчала.

– Что ж, дай вам Бог не пожалеть об этом. Не об отказе мне, а о том, что остались в этой стране. Извините. Больше не буду вас беспокоить.

Люба смотрела, как он отдаляется, и тоже повернула назад – в больницу, к Альбине. Домой идти не могла…

Однако, добредя до поворота, не свернула к больнице, а вошла в гетто. Именно вошла, хотя не было ни тогдашних каменных оград, ни шлагбаума перед закрытыми тогда воротами. Охрана их открывала только чтобы выпустить бредущие на работу колонны людей с желтыми звездами на спине и груди, а вечером впустить их обратно в гетто. Но такая, с освещенными в темноте окнами, улочка казалась чужой. И Люба вышла через эти несуществующие ворота на тогда запрещенную часть улицы и свернула к больнице.

Альбина ее приходу почему-то не удивилась. И ни о чем не спросила. Только сказала:

– Если собираешься остаться, отпусти Руту. Незачем дежурить вдвоем.

Эта ночь казалась странно похожей на ту, давнюю, когда Альбина рассказывала, как они с Пранасом вернулись в опустевшую деревню, где только собаки лаем и завыванием силились рассказать, что здесь произошло. Да и дурачок Юргялис поведал. Только теперь, так же сидя у остывающей печи, рассказывала Люба. Вернее, повторила их разговор. Опустила лишь его пожелание, чтобы никогда ей не пожалеть, что осталась «в этой стране». Ведь Альбина тоже часть этой страны. Да и сама она…

– Жаль, что тебе пришлось самой ему отказать. Мне было бы легче.

– Наверное…

– Хочешь, я все-таки с ним поговорю? Человек он, видно, хороший и, может, искренне верит, что в Польше тебе будет лучше. В крайнем случае придется ему объяснить, что нельзя собственное благополучие строить за счет страданий другого человека. Что для тебя на людях изображать его жену было бы непосильно – ты слишком честный человек. И что, как ни странно, после всего пережитого – инфантильна. Так мне поговорить с ним?

– Спасибо.

– Надеюсь, он не откажется выслушать меня.

7

Встретиться с Альбиной он не отказался. Но через Пранаса всячески эту встречу откладывал. Альбина предполагала – оттого что считает ее виновницей отказа.

А Люба думала – оттого не хочет встретиться с Альбиной, что, может, еще надеется переубедить ее? И каждый вечер, выходя из больницы, напряженно озиралась – не стоит ли он где-то поблизости.

Время шло, он не появлялся, и Люба старалась не вспоминать его. Даже стала надеяться, что он, быть может, познакомился с более подходящей ему по возрасту женщиной, которая тоже хотела уехать, и уже уехал.

Но однажды, уже весной, она, выйдя из больницы, вздрогнула – он стоял на своем обычном месте! Она еле удержалась, чтобы не вбежать обратно в больницу. На вдруг отяжелевших ногах спустилась с крыльца. Он шагнул ей навстречу и протянул руку.

– Не ожидали?

– Я… я думала, что вы уже уехали.

– Почти. Разрешите проводить вас.

– Спасибо.

И хотя он сказал «почти» и был заметно другим, чем тогда, зимой, Люба еле уняла дрожь.

На этот раз он, против обыкновения, не шел молча, а сразу заговорил:

– Я постарался вас понять, хотя при рухнувшей от вашего отказа надежде это было непросто. Думаю, что и вам мне отказать было нелегко.

– Да. Очень.

– Спасибо. Я с глубоким сочувствием отношусь к вам, пережившей такие ужасы. И вы мне по-человечески очень симпатичны. Не беспокойтесь, это вас ни к чему не обязывает, кроме выполнения одной просьбы: пока не улечу, не делитесь с вашей подругой, не говорите, что я приходил к вам прощаться.

Любу удивило это «улечу», но она молчала.

– Меня познакомили с советским летчиком, который на каком-то грузовом самолете летает в Варшаву. Он уже дважды брал с собой людей. Конечно, за немалые деньги. Денег, как понимаете, у меня нет. Но брат жены умудрился переслать мне две пары дорогих, с какими-то драгоценными камнями, швейцарских часов. Летчик согласился их взять вместо денег. Мужу вашей подруги, с которым вместе работаю, я, увольняясь, сказал, что перехожу на другую работу. Но не мог улететь, не попрощавшись с вами, которая одно время была моей надеждой. Да и теперь надеюсь, что еще встретимся. – Он поцеловал ее руку и вложил в нее какую-то бумажку.

Это был варшавский адрес его жены.

Однако туда он – и не только он – не долетел. Оказалось, что два первых рейса были настоящими. Но это стало известно КГБ, летчика арестовали, а желающим покинуть страну подослали своего человека. Плату он собрал, самолет взлетел, часа полтора летал вне видимости города и сел туда же, откуда поднялся. А у трапа пассажиров ожидали печально известные «черные вороны».