Текст книги "Слишком долгой была разлука…"

Автор книги: Маша Рольникайте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Стонкусы тоже не спали. Особенно она.

– Что будет? – спросила она. И он, хоть и был расстроен, постарался как можно спокойней ответить:

– Будем жить.

– Но как? Как жить без Онуте?

– Почему совсем без нее?

– Они же ее, наверное, заберут.

– Ребенок не вещь, которую дали во временное пользование и забирают обратно.

Стонкувене умолкла. Вроде задремала. Он тоже забылся.

– Не могу я отдать ее. Мы ее спасли, вырастили. Они должны это понять.

– А ты их понять не должна?

– Не могу я ее делить с ними.

– Зачем делить? Ее привязанность к нам и наша к ней никуда не денутся.

– А если она привяжется к ним?

– Значит, голос крови.

– Но она же крещеная.

– Они это, видно, поняли. Слышат же, как мы ее зовем.

Перед рассветом они, усталые, наконец уснули. Но вскоре их разбудил плач маленькой Бируте. Пришлось встать, накормить ее. Вскоре поднялась и Онуте. Все было, как каждое утро. И Стонкувене подумала: хорошо бы так всегда. Но понимала, что только до следующего воскресенья… И не выдержала, спросила:

– Онуте, ты нас с папой любишь?

– Очень! – И рассмеялась: – А кого еще мне любить?

Этот ответ Стонкувене больно кольнул, и больше она ничего спрашивать не стала.

В следующее воскресенье Илья пришел к Стонкусам со скрипкой и попросил разрешения сыграть им (а на самом деле Анечке) что-нибудь. Стонкусы даже обрадовались, – музыка заменит необходимость разговаривать.

Илья заиграл «Сентиментальный вальс». Лейя напряженно смотрела на Анечку: вспомнит ли, узнает ли? Но она только сосредоточенно слушала. Всего лишь слушала…

На обратном пути Лейя утешала Илью, да и себя, что Анечка не могла вспомнить эту мелодию, поскольку была крохой.

Однажды, когда Стонкувене была простужена, Лейя попросила у нее пойти с девочками погулять. Стонкувене неохотно, вопросительно глянув на мужа, согласилась. Но спросила, не будет ли ей тяжело, ведь малышку надо нести на руках, а коляской они еще не обзавелись. Лейя, заранее не намереваясь это делать, неожиданно для себя свернула в бывшее гетто. Три улочки уцелели только на одной стороне, но дом, в котором они жили, а также тот, в который когда-то перебрались, уцелели. Но Анечка этих домов не узнала. Да и не могла узнать. Бируте у нее на руках вскоре захныкала, и Лейя вернулась с девочками в гостиницу.

Даже Илье не сказала, что ходила в гетто, потому что не могла бы объяснить, почему ее потянуло с Анечкой туда.

7

В одно воскресенье Анечка вернулась со двора заплаканная. Лейя встревожилась:

– Деточка, что у тебя болит?

– Ничего…

– Наверное, – помрачнев, ответил за нее Стонкус, – дети во дворе опять назвали ее предательницей.

– Они кричали, – всхлипнув, пожаловалась дочка, – что мы враги, удрали с немцами. А ведь мы не удрали. Папочка, ведь немцы заставили тебя уехать. Грозили.

Стонкус еще больше помрачнел.

– Это пятно, видно, надолго. А быть может, на всю жизнь. Никого не интересует, что не по собственной воле уехали, что нас заставили. И еще напугали, что большевики мне не простят то, что при немцах остался служить в театре.

Воцарилась тишина.

Наконец Лейя заговорила:

– А в театре вас восстановили?

– Пока меня одного. И то не на прежнюю должность артиста высшей категории. Начальник отдела кадров даже ухмыльнулся: «Сами понимаете, не наш вы человек, хотя талантливый. И будь моя воля… Но я должен был выполнить указание, вас, вернувшихся, трудоустроить».

– А госпожу Стонкувене?

– Меня считают в отпуске за свой счет по уходу за ребенком. Все, что обещали, – это квартиру. И то всего двухкомнатную.

– В в…вашей жи…живет советский офицер.

– Знаю. Я там был. Но дальше передней новый хозяин меня не пустил.

Опять воцарилась тишина.

Лейя понимала, что им надо уйти. Но так не хотелось… Снова целую неделю считать, сколько дней осталось до воскресенья, когда они смогут увидеть Анечку.

А в следующий приход малышка Бируте болела, и Лейя предложила хозяйке, что они с Ильей погуляют со старшей (ее нового имени все-таки не могла произнести…). Стонкусы согласились. Даже поблагодарили.

Не сговариваясь, почти машинально, теперь уже оба свернули в бывшее гетто. Темнело. Во многих окнах горел свет, и дома казались другими. Ноги словно сами подвели их к дому, где тогда они ютились вместе с еще пятью семьями в небольшой квартирке. Вошли во двор, который Лейя тогда убирала. Постояли. Анечка спросила:

– Вы здесь живете?

– Нет. Раньше жили. – Но не стала уточнять, когда было это «раньше».

Подошли к дому, откуда Илья вынес ее в ящике трубочиста. И вышли из гетто через стоявшие там когда-то ворота, которые открывали только рано утром, чтобы выпустить бригады на работу, и поздно вечером – впустить обратно в гетто.

Когда они вернулись, Лейя заметила на лице Стонкувене напряжение. Неужели подумала, что они воспользуются ситуацией и расскажут девочке правду? Но Анечка подбежала к ней, поцеловала, и Стонкувене успокоилась.

Так и ходили они к дочке каждое воскресенье и однажды помогли Стонкусам переехать на выделенную им небольшую квартиру. Иногда Илья приносил с собой скрипку, играл по просьбе Анечки нравившийся ей «Сентиментальный вальс». Иногда сам просил ее сыграть что-нибудь из того, чему ее учат в музыкальной школе. Но о главном они так и не говорили. Илья вообще молчал, – стеснялся своего заикания, а Лейе становилось все труднее называть свою выросшую дочь просто деточкой.

Но однажды, при виде дочери в постели, у нее вырвалось:

– Анечка, что с тобой? – И сразу же спохватилась: – Детка, ты больна?

– Ничего серьезного, – объяснил Стонкус (Хорошо, что его жены не было), – немного простыла. Завтра уже встанет. Онуте молодец. В детстве почти не болела и прививки хорошо переносила.

Лейя, испугавшись своей оговорки, не решилась даже вздохнуть о том, что все это было без нее – и зубки у дочери резались, и прививки ей делали.

– Только там, в Германии, – продолжал Стонкус, – в лагере для перемещенных лиц она заразилась от соседской девочки коклюшем. Но перенесла легко.

– Мамочка, мне уже лучше, и температура нормальная, – успокоила девочка Стонкувене, когда та вернулась.

«Значит, Анечка, слава Богу, не заметила той оговорки!» – пыталась себя успокоить Лейя.

Она ошиблась.

Когда они ушли, девочка спросила:

– Почему тетя Лейя назвала меня Анечкой?

Стонкувене с тревогой посмотрела на мужа. Но он сидел, опустив голову, и молчал. Пришлось самой ответить.

– Детка, тебе, наверное, показалось. – Она сама испугалась своего дрогнувшего голоса. – Или, может, так зовут их знакомую девочку.

– Нет, не показалось. Правда, папочка?

Он ответил не сразу.

– Тетя Лейя и дядя Илья наши друзья… – Он умолк, подыскивая слова. – Тебе надо с ними подружиться или хотя бы пожалеть их.

– А почему их надо жалеть?

– Потому что они очень много страдали.

Стонкувене чувствовала надвигающуюся опасность, но не знала, как ее избежать.

– Они болели? – спросила дочка.

– Нет. Страдают не только когда болеют.

– Не расстраивай ребенка, – пыталась остановить мужа Стонкувене. – Рано ей еще знать о страданиях.

– Мамочка, ты же сама говорила, что я уже большая.

И Стонкус решился:

– Это было давно, когда здесь хозяйничали немцы. Не обычные немцы, как наши соседи в Германии, а злые гитлеровцы, ненавидевшие других людей. – Он помолчал. – Особенно евреев.

– Кто такие евреи?

– Обыкновенные люди. Как тетя Лейя и дядя Илья.

Испугавшись продолжения, Стонкувене пересела к девочке и обняла ее. А Стонкус, все так же уставившись в пол, продолжал:

– Гитлер приказал их убивать.

– Умоляю тебя, не продолжай! – вскрикнула Стонкувене.

Но он, преодолевая себя, продолжил:

– Сперва всех загнали в гетто.

– Что это такое?

– Тюрьма. Только большая. Занимала несколько улочек, отгороженных высокой каменной стеной.

– И им там было плохо?

– Очень плохо.

– Прошу тебя, не травмируй ребенка!

Однако Стонкус, видно, решился наконец открыть девочке правду.

– Самое страшное, что оттуда время от времени людей угоняли за город и там расстреливали.

– Но тетю Лейю и дядю Илью ведь не… – последнего слова девочка не смогла произнести.

– Их вместе с еще многими отправили в концлагерь. Помнишь, нас в такой лагерь возили на экскурсию?

– Помню. Там такие страшные печи.

– Хватит мучить ребенка, – не выдержала Стонкувене.

– Онуте, ты наша дочь, и мы с мамой тебя очень любим. Но ты… – он все-таки запнулся, – тоже была в том гетто. Когда была совсем крохой.

– Без вас?

– Да.

– А почему?

Он ответил не сразу. Объяснять, кого именно загоняли в гетто, еще рано. Потом, когда подрастет… Пока пусть привыкнет к тому, что эти несчастные ей не тетя и дядя.

– И чтобы тебя спасти, твой… – он все-таки запнулся, – родной отец, которого ты зовешь дядей Ильей, тайком, рискуя твоей и своей жизнью, вынес тебя оттуда и принес к нам, и ты стала нашей дочерью.

– Зачем ты мне это рассказал? – крикнула девочка сквозь слезы.

– Чтобы ты знала правду. И чтобы родившим тебя людям не надо было играть роль чужих людей.

– Все равно, – слезы мешали ей говорить, – вы мои мама и папа! И я вас очень люблю. И Бируте люблю. Она моя сестренка. А они пусть остаются тетей и дядей.

– Видишь, что ты натворил! – сквозь слезы упрекнула Стонкуса жена.

– Она должна была узнать правду. Заставить родителей играть роль чужих людей бесчеловечно. Они и без этого настрадались.

В комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь всхлипами матери и дочки. Но вдруг послышался плач из детской. Это проснулась Бируте.

– Видно, мокрая, – воскликнула Стонкувене: казалось, она была рада выйти к плачущей малышке.

Онуте тоже поднялась. Села Стонкусу на колени и положила голову ему на плечо. Он легонько поглаживал ее.

– Пойми, нельзя было больше скрывать правду. И так слишком долго тянулось наше молчание.

– А разве могут быть две мамы и два отца?

– Так уж у тебя получилось. Шерасы дали тебе жизнь, спасая, принесли к нам с мамой, и ты стала нашей.

– Они что, отдали меня насовсем?

– Тогда об этом не думали. Главным было тебя спасти.

– От чего?

Он молчал, явно раздумывая, как ответить.

– Папочка, объясни, пожалуйста. От чего меня надо было спасать?

– От самого плохого, что творили немцы.

Онуте испугалась.

– От того, о чем нам рассказывали на этой экскурсии в концлагере?

– Да.

– Но ведь тетю Лейю и дядю Илью не… – она опять не решилась произнести это страшное слово.

– Не успели…

Девочка молчала. Только время от времени всхлипывала.

– Вы с мамой их жалеете?

– Мы им сочувствуем.

– Я тоже должна?

– Как сердечко подскажет.

– А в воскресенье они придут?

– Наверное.

– И ты им расскажешь, что… что… – Она не знала, как это назвать.

– Что ты знаешь правду? Наверное, скажу.

В воскресенье, еще задолго до прихода Лейи и Ильи, Онуте затеяла игру в «ручки-ножки и ладошки» с Бируте. Она тайно надеялась на то, что ее, занятую малышкой, может быть, не позовут.

Не позвали. Бируте так громко смеялась, что не слышно было, о чем там, в родительской комнате, говорят. И все-таки идти туда ей не хотелось.

Только вдруг Бируте, видно устав от игры, умолкла, занялась своей куклой, и из комнаты послышался плачущий голос тети Лейи:

– Может быть, для нее, да и для вас было бы лучше, если бы мы… если бы мы погибли.

Девочке стало страшно. Ей захотелось вбежать в комнату родителей, крикнуть: «Тетя Лейя, не надо так говорить!» Но она продолжала стоять, прислонившись к двери, и слушала. Отец предложил позвать ее. Но тетя Лейя все еще срывающимся от плача голосом попросила:

– Не надо… Пока не надо… Пусть привыкнет. А мы… мы будем терпеливо ждать.

И ей вдруг стало жалко этих дядю и тетю. Она повалилась поперек своей кровати и заплакала. Чья она? Сквозь плач она слышала, как гости ушли и как родители тихонько приоткрыли дверь в комнату и, забрав Бируте, так же тихонько закрыли ее.

Ужинали молча. Но когда мать принялась убирать посуду, дочь, обычно помогавшая ей, осталась сидеть.

– Тетя Лейя и дядя Илья не обиделись, что я не вышла?

– Нет. Поняли.

– А что я должна буду им сказать, когда они снова придут?

Отец молчал.

– Папочка, скажи! Я тебя очень прошу!

– Чувство подсказать нельзя. Оно должно само возникнуть. Или… – Он помолчал. – Оно не появится.

– Какое чувство? Пожалуйста, объясни! А если это чувство не появится?

– Мне их будет очень жаль. И, быть может, я буду чувствовать вину, собственно, я уже чувствую вину за то, что мы с мамой раньше не открыли тебе правду. Не хотели тебя травмировать, Тем более что… – он запнулся, – не были уверены, что они вернутся. Там очень многие погибли.

– Я буду стараться. Но… у всех детей только одна мама и один отец.

– Родившая тебя мама ни за что никому не отдала бы тебя, если бы тебе не грозила смертельная опасность. А мы с мамой тебя… – он подыскивал слово, – растили.

– Поэтому вы у меня главные. А тетя Лейя и дядя Илья пусть будут вторые.

– Мама Лейя и папа Илья, – поправил ее отец, хотя это ему далось нелегко.

– Но все равно вы главные, а они вторые.

Всю неделю, даже в школе, она думала о том, что в воскресенье должна будет чувствовать. Старалась представить себе все, что рассказал отец – как ее, совсем маленькой, такой, какой недавно была Бируте, дядя Илья тайком выносит из этого непонятного гетто. Тогда он, наверное, был не такой, как теперь. Молодой и не заикался. И тетя Лейя не была седой.

Но дальше горьких мыслей ее старания что-то почувствовать не шли.

В воскресенье все обошлось, тетя Лейя и дядя Илья были такими же, как всегда. Он привычно молчал, а она, как и в каждый свой приход, спрашивала о школе. Почему-то поинтересовалась, какую отметку учитель поставил по сольфеджио. Рассказала, что у нее на работе новый директор, и он обещал вернуть ее на прежнюю должность учителя физики. И что она впервые за много лет взяла в руки учебники, чтобы все восстановить в памяти. Неужели отец тете Лейе не рассказал, что теперь она знает правду?

Перед следующим их приходом Онуте уже не так волновалась. Отвечая на вопросы тети Лейи об отметках, никак ее не называла. Но по тому, как отец напряженно следил за нею, поняла – он им все рассказал.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Прошло еще много воскресных посещений. Однажды, выйдя от Стонкусов, Лейя сказала будто самой себе:

– Хорошая выросла дочка. Очень хорошая. Но нелегко ей признать нас своими родителями. Хотя старается. Видно, что старается.

– Слишком долгой была разлука, – произнес Илья, на удивление не заикаясь.