Текст книги "Сидим, курим…"
Автор книги: Маша Царева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Хотите, покажу кое-что пикантное? – прищурился Орлов.
– Надеюсь, он имеет в виду не свой член, – шепнула Маринка, – а то был у меня один такой. Пригласил на свидание, все было тип-топ, а потом он как завопит: «Сюрприиииз!» – и, не успеваю я пикнуть, стягивает штаны. А там у него выложено стразами – MARINA.
Я чуть не задохнулась от смеха. В моей голове, сталкиваясь друг с другом, танцевали пузырьки шампанского.
– Да ты что?! Выложил твое имя – стразами на пенисе?!
– Я сама обалдела. Причем он мне нравился… У нас могло что-то срастись, если бы не эта выходка. Я спросила: ты что, думаешь, я займусь любовью с этими стекляшками? А он пожимает плечами и невозмутимо улыбается – не волнуйся, мол, Мариночка, это специальные стразы, ты не поранишься. Мне их приклеили в салоне интимных причесок.
– О боже! – я схватилась за живот. – Я думала, что интимные стрижки делают только голубые.
Впечатленная историей, я совсем забыла об Орлове, который все еще маячил за нашими спинами.
– Так как насчет пикантного зрелища? – протиснувшись между нами, он положил одну руку на мое плечо, а другую – на Маринкино. Сквозь едва ощутимую вуаль его одеколона Davidoff пробивался навязчивый запах крепкого мужского пота.
В подвале душно пахло рыбой.
То был не будоражащий воображение морской русалочий аромат, а стойкий крепкий запах рыбного рынка – запах, который еще долго после удаления от его источника назойливо щекочет ноздри.
Мы удивленно переглянулись – он что, приведет нас на кухонные задворки и, подмигнув, попросит почистить треску? Может быть, его возбуждают девушки, перепачканные рыбной требухой? То, что Москва кишмя кишит извращенцами редких мастей, мне было известно.
Однажды я познакомилась с мужчиной, который признался, что его возбуждают… самолеты.
И любовью он был готов заниматься только в аэропорту, на худой конец – на камерном спортивном аэродромчике. «Самолет, Глаш, это фаллический символ, это сама концентрированная мужественность!» – возбужденно брызжа слюной, доказывал он.
– Не нравится мне все это, – шепотом призналась я Марине, которая тоже настороженно притихла, – куда он нас ведет?
– Шут их знает, олигархов этих, – шепнула в ответ она, – больше я на Ленкины провокации не поддаюсь. Может, сбежим, пока не поздно?
Но было уже поздно, Орлов привел нас в катакомбы подвала внушительных размеров (такое впечатление, что подземная часть дома во много раз превосходила размерами видимую снаружи) и торжественно остановился возле одной из дверей, за которой угадывался дружный гул мужских голосов.
– Девчонки, предупреждаю, увиденное может вас шокировать.
Лучше бы он этого не говорил: я беспомощно посмотрела на побледневшую Маринку, та ничего не успела ответить, потому что Орлов распахнул дверь и посторонился, пропуская нас вперед.
Не знаю, что ожидала я увидеть за порогом – садомазооргию ли, акт принудительного мужеложства или закованных в ржавые кандалы прекрасных невольниц, – что угодно, но уж явно не то, что на самом деле предстало перед моими удивленно округлившимися глазами.
Комната представляла собой стилизованный боксерский клуб. Импровизированный ринг был огорожен розовыми атласными ленточками и представлял собой неглубокую квадратную ванну, наполненную какой-то воняющей рыбой черной массой, искристо переливающейся в свете софитов. В ванной барахтались две фигуристые девицы, на которых не было ничего, кроме черных трусиков-стрингов. Они довольно бездарно изображали драку – что-то вроде прославленных грязевых эротических боев. Причем страсти и агрессии в них было не более, чем в собачках породы карликовый пудель. Каждая старалась поаппетитнее отклячить зад и сжать локтями грудь, чтобы она смотрелась еще больше (у обеих и так был минимум четвертый размер). Время от времени они навзничь валились в рыбное месиво и несильно лупили друг друга ладонями – видимо, у них была благородная договоренность не оставлять синяков.
Возле ринга толпились мужчины – не больше десятка – заинтересованные наблюдатели антисанитарного действа. Кто-то кричал: «Дава-аай! Так ее!», кто-то деловито делал ставки.
Марина брезгливо скривила рот:
– Орлов, что это? – В тот момент она была похожа на леди из высшего света, никто бы не заподозрил в ней порноактрису.
– Икряные бои, – не отрывая глаз от происходящего на ринге, объяснил тот, – ноу-хау нашего Виталия Сергеича.
– Так это… – вдруг дошло до меня.
– Черная икра, – улыбнулся Орлов. – Потом можно девушек облизать. И запить шампанским. Но вас вряд ли это заинтересует… А хотите, велю принести вам ложки, подходите к рингу и черпайте на здоровье!
– Бу-э, они же там с голыми задницами, – скривилась я, – но надеюсь, это синтетическая икра?
– Зачем же синтетическая? Самая что ни на есть настоящая, – пожал плечами он, – свежая партия, из Астрахани.
– Это сколько же стоит такой бой? – Я попробовала поделить содержимое ванночки на двухсотграммовые баночки и ужаснулась.
– Ну, Сергеич оптом берет, со скидкой. Но все равно не копейки, конечно. А что особенного, ему же надо показать, что он тоже солидный человек. Да и оригинально.
– Гринписа на него нет! – В Маринке вдруг воспылала классовая ненависть. – Глань, может, пойдем отсюда?
– И то верно, – кивнула я.
– Девчонки, погодите! Ведь я хотел показать вам хозяйские спальни! – кричал нам вслед оставшийся с носом Орлов.
Сидим, курим…
Марина кутается в длинное пальто, чтобы ее бархатно-перьевой разврат не привлек болезненного внимания московских ночных гуляк.
Я знаю, в чем ее проблема. Для такой красавицы Марина слишком добрая. Ее внешность ни на йоту не соответствует внутреннему содержанию. Кошачьи суженные глаза, нервно вырезанные ноздри, высокие четкие скулы, капризный изгиб пухлых губ и… добродушие дрессированного спаниеля.
– Глашка, почему нам всегда так не везет? – лениво потягивается Марина. В этот момент она похожа на ободранную кошку – томная, позевывающая, терракотовая помада слегка размазалась вокруг пухлых губ, лямка платья уныло упала на плечо, бархатный сапожок гармошкой собрался на щиколотке. – Вроде бы мы красивые, не дуры… Но все лучшее почему-то достается другим.
– Может быть… – Вопросительно взглянув на нее, я достаю из кармана куртки початый косячок: как раз хватит на несколько затяжек.
– Ну давай, – поколебавшись, соглашается Маринка, – надо с этим завязывать. У меня завтра съемка.
Щелкаю зажигалкой, затягиваюсь. Еще совсем не поздно – что-то около полуночи. Жизнь в Москве только начинается, ну а я чувствую себя как выжатый лимон. И почему-то так тошно – хоть на луну вой. Хотя, казалось бы, – ну что особенного случилось?
– Марин, вот по большому счету не нужны мне никакие мужики! – говорю я. – То есть я мечтаю влюбиться, и чтобы это было взаимно, и бла-бла-бла, и как в песенке Земфиры – бери вазелин и бежим целоваться! Но если мне уже двадцать пять и ничего похожего со мной никогда не случалось, может быть, я просто не создана для любви? Знаешь, есть девушки, которые рождаются для того, чтобы стать промежуточными звеньями в эволюционной цепи. Просто нарожать детишек да побольше. Такие обычно выходят замуж не позже девятнадцати, рано толстеют, носят химию и кормят грудью до тех пор, пока их отпрыски не поступят в институт, а в старости пьют валиум или что-то в этом роде, потому что обнаруживают, что дети выросли и отпочковались, а больше они никому не нужны и не интересны. Есть те, кто создан для сногсшибательной карьеры – такие рождаются на шпильках и с ноутбуком «Apple» под мышкой. Они еще в школе выигрывают разные гранты, никогда не влюбляются безответно, лишаются девственности из любопытства, до сорока пяти выглядят девочками, зато потом часто спиваются.
Есть девушки, которые словно рождены для того, чтобы выгодно с кем-то переспать. Знаешь, такие загорелые, грудастые, в красных лифчиках – они были бы похожи на эльфов, если бы не тяжелый взгляд. Такие либо переезжают из Mercury в Carrera, из Carrera в «бентли» с тонированными стеклами, либо лет до сорока мечутся по городу в надежде на выигрыш, а потом куда-то испаряются, наверное выходят замуж за первого попавшегося желающего и уходят в тень.
… А я? Ну что я? Какой я была в пятнадцать лет, такой на всю жизнь и останусь. Никчемное существо без амбиций. Веришь или нет, но мне всегда было наплевать, что на мне надето и какая у меня сумочка. Более того, у меня не укладывается в голове, как это футболка может стоить триста баксов?! Это же простая футболка, в ней потеют, ее забрызгивают кетчупом и, снимая, швыряют под диван.
Я не знаю, что будет со мной через пять лет, через десять… Более того – не знаю, что бы я хотела собой через пять лет представлять. Меня вполне устраивает моя жизнь. Но не могу же я до старости сидеть на складном стульчике и улыбаться прохожим, в надежде получить двести рублей за свои каракули?! Я так много времени провожу на улице, в любую погоду, что наверняка к сорока годам у меня разовьется радикулит. Но мне больше ничего не хочется. Родители говорят, что, если я устроюсь на нормальную работу или хотя бы продолжу образование, они мне помогут деньгами. Причем в их понимании нормальная работа – это с девяти до шести сидеть где-нибудь на reception и чтобы на тебе была накрахмаленная блуза, а виниры на твоих зубах сверкали на весь офис. И чтобы ты откладывала зарплату на хорошую шубу или автомобиль или… ну о чем там обычно мои ровесницы мечтают? А я так не хочу. Пробовала работать в офисе, на второй день меня выгнали за то, что я залила кока-колой принтер и зашла на порносайт, из-за чего все компьютеры фирмы были заражены каким-то вирусом, уничтожившим документацию.
… Они хотят, чтобы я вышла замуж. Да я вроде бы и не против. Более того, я кому-то нравлюсь и с кем-то сплю. У меня периодически случаются затяжные романы, но ни разу – НИ РАЗУ В ЖИЗНИ – у меня не было чувства, что это навсегда… Ни разу в жизни я не смотрела с нежностью на лицо спящего мужчины, не мечтала, чтобы наши общие дети были на него похожи…
Единственный человек, который всю жизнь старался меня понять, моя бабушка, теперь отказывается со мною разговаривать. Она меня воспитала, она знала обо мне всю подноготную, она как могла пыталась вытолкнуть меня вперед, и пускай ее методы были репрессивными, зато она искренне желала мне счастья… А теперь я звоню ей четыре раза в год. На Новый год, в день рождения, в день смерти дедушки и на Восьмое марта. Восьмое марта моя бабушка не отмечает принципиально, но я все равно почему-то звоню…
… Если бы меня, теперешнюю, показали мне самой десять лет назад, я бы спятила от счастья и стала зачеркивать дни в календаре, чтобы поскорее воплотиться в эту картинку. Свободный человек, задешево снимающий комнатку в самом центре, никому ничем не обязанный, имеющий право делать все, что ему вздумается!
Так почему я не могу быть счастливой? Не получается…
Когда я уходила из дому, мне казалось, что я встречу мужчину и… С чего я там начала? С мужчин? Не нужны мне никакие мужчины! Веришь ты мне, Маринка? Веришь или нет, твою мать?!
Я некрасивая.
Без отзвука извращенного кокетства, без смутной надежды на комплимент, без мазохистских терзаний констатирую факт: я некрасивая.
Конечно, если извести на меня тонну грима, приклеить к векам веер шелковых ресниц, перламутровым блеском увеличить губы, получится ого-го! Все оборачиваться будут. Беда в том, что фарфоровую приглаженность я ненавижу. Есть в этом что-то нечестное – как будто не принимая и не любя свою суть, ты подсовываешь окружающим рафинированный вариант с подсластителями и консервантами.
Про таких, как я, принято говорить: в ней что-то есть.
А именно:
а) рост манекенщицы – метр восемьдесят два. Неслабо? У меня хватило ума не увлечься бессмысленным боданием с подиумными профурсетками, хотя одно время (когда мне было лет пятнадцать-шестнадцать) меня часто останавливали букеры с предложением прийти в агентство на кастинг;
б) модная ныне стройность, доставшаяся мне, как говорится, на халяву. Иные доводят себя до нервного гастрита, ушивают желудки, корчатся от боли на пластическом массаже, отсасывают жир – и только лишь для того, чтобы облечь свой богатый внутренний мир в искомую форму (вернее, в полное отсутствие форм). А я могу неделями сидеть на фаст-фуде, запивать дешевым пивом химические гамбургеры, коробками уничтожать шоколадные конфеты – и все равно останусь стройной, как лыжная палка.
Специально для завистников оговорюсь: моя худоба не имеет ничего общего с изяществом большеглазой горной лани. Из представителей мира животных я скорее напоминаю змею – такая же длинная, гладкая, обтекаемая. Длинные ноги, длинное узкое туловище, длинные руки и даже пальцы на ногах – и те длинные;
в) хорошая кожа. Даже в пубертатном возрасте лицо мое не бугрилось воспаленными прыщами. У меня лицо молодой селянки – цветущий румянец на белом атласе, ненавязчивая россыпь еле заметных веснушек.
На этом дары природы ограничиваются. И начинаются недоразумения – жесткие спутанные волосы, похожие на растрепанный пеньковый канат, сутулая спина, узкие губы, небольшие невразумительно-серые глаза.
Одним словом, некрасивая я. Вот и все. О внешности моей – достаточно.
Я происхожу из интеллигентной московской семьи. Отец – посольский работник, мать – банковская шишка, бабушка – бывшая балерина, вся жизнь которой сосредоточена в жестяной коробке из-под конфет, набитой черно-белыми фотографиями. Она до сих пор весит сорок семь килограммов и начинает утро с разминки у станка. Прабабушка (она умерла, когда мне было всего восемь лет, но я отчетливо ее помню) любила, задумчиво глядя вдаль, вспоминать, как ей доводилось сидеть на коленях у Антона Палыча Чехова.
С самого детства меня шпыняли так, что мало не покажется. Балетное училище – впрочем, садизм исчерпал себя не по моей вине: через полтора года утомительных экзерсисов и казавшейся недоразумением диеты педагогиня отозвала мечтающую о моей будущей славе бабушку в сторону и, сочувственно улыбаясь, покачала головою – я переросла всех сверстниц и в балерины явно не годилась (в тот вечер я в первый и последний раз в жизни видела бабушку плачущей, даже на дедовых похоронах она только молча вздыхала – видимо, похоронить въевшуюся в каждую пору кожи мечту оказалось сложнее).
Музыкальная школа – все школьные подруги играют во дворе, а я, гастритно-бледненькая, уныло плетусь со скрипочкой под мышкой.
Уроки шитья и рисования – в нашей семье считалось, что женщина должна уметь сшить себе платье. И даже (!) занятия этикетом под руководством похожей на высушенную рыбину женщины, неустроенная личная жизнь которой была написана на ее лице.
Мне было четырнадцать лет, когда впервые ограниченная строгими рамками жизнь показалась мне тесной, как старое платье. До этого я воспринимала свое расписанное по минутам существование как непреложную данность – кто-то родился с носом, похожим на корабельный руль, у кого-то веснушки, кто-то заикается, а вот я вынуждена тратить время на кажущиеся бесполезными занятия.
Помню, тот май выдался по-летнему солнечным. В субботу мои одноклассники договорились поехать на Медвежьи озера. Моего внимания тогда горячо добивался некий Данила Донецкий – он был плечистым, высоким и каким-то взрослым, по нему страдало большинство девочек нашей школы, но почему-то его угораздило влюбиться в меня. Неисповедима ты, игра подростковых гормонов! На уроках он, совершенно не стесняясь, сверлил меня серьезным влажным взглядом. Не улыбался, перехватывая мою вопросительную улыбку. Не пытался, подражая другим, поймать меня в полупустом классе и, прижав к испачканной мелом доске, потискать под глумливый гогот остальных. Не писал слащавых посланий. Не выведывал о моей жизни у подруг. Зато несколько раз провожал до дома и даже напрашивался познакомиться с родителями.
– Боюсь, мои родители тебя не порадуют, – передергивала плечами я, – моя семья слегка не в себе.
– У тебя замечательная семья, – без улыбки возражал Донецкий, – когда-нибудь ты поймешь.
Так вот, восхитительным субботним утром, золотым, солнечным, пахнущим сиренью, возбуждающим адреналин, все мои одноклассники отправились на Медвежьи озера, ну а я осталась дома, по самые уши заваленная шитьем. Уроки кройки и шитья мне давала известная в узких кругах портниха, специалист по театральным костюмам. Считалось, что я делаю успехи. Меня немножко коробило от бабушкиных надежд на то, что в один прекрасный день, с отличием окончив Текстильную академию, я смогу стать костюмером, устроюсь работать в театр и хотя бы таким приземленным образом приобщу свое жалкое существо к таинству высокого искусства. Я сидела у открытого окна, забрав прилипающие ко лбу волосы в высокий хвост, и возилась с нижними юбками, когда вдруг в дверь позвонили. Открыла бабушка, с удивлением я услышала, как ее молодой для семидесяти лет голос перебивает знакомый басок Данилы Донецкого. Я замерла с иглой в руках. Через несколько минут дверь в мою комнату приоткрылась, и в нее втиснулся сопровождаемый недовольной бабушкой Донецкий.
– Молодые люди, не больше десяти минут, – нахмурилась бабушка, – у Глашеньки сегодня много дел. – С этими словами она вышла, плотно прикрыв за собою дверь.
– Добро пожаловать в концлагерь, – улыбнулась я, немного смущенная.
В интерьерах моей по-девчоночьи сентиментальной комнаты в розовых тонах Донецкий казался взрослым бугаем.
– А почему ты не едешь со всеми? – он осторожно присел на краешек моей кровати.
Я досадливо кивнула на раскиданный по столу ворох тряпок.
– Вот. К понедельнику должно быть готово. Это костюм для балета. Если повезет, в следующем месяце смогу увидеть его на сцене.
– Ничего себе! – присвистнул он. – Значит, ты подрабатываешь? Копишь на что-то?
Его наивное восхищение заставило меня рассмеяться:
– Если бы. То, что меня взяли в подмастерья к такой известной портнихе, уже плата. Считается, что ее именем для меня откроются двери любого театра.
– Значит, ты мечтаешь стать художником по костюмам? Зачем же тогда тебе учить три иностранных языка?
– Папина прихоть. Мне бы самой за глаза хватило инглиша. Но он считает, что я обязана выйти замуж за работника посольства, и тогда, возможно, меня повезут в Европу, а там – приемы и вечеринки… Как-то так.
– Постой-постой, – нахмурился Донецкий, – но если тебя увезут в Европу, как же твоя работа в театре?
– Тогда работа в театре отменится, – спокойно объяснила я, – но ты не понял. Папе на театр наплевать, о театре мечтает бабушка. Между прочим, у меня есть еще и мама, которая держит для меня место в банке. Из-за этого мне приходится заниматься с университетским репетитором по математике.
– Так вот почему ты никогда никуда с нами не ходишь… У тебя просто времени нет.
– Рада, что ты понимаешь, – усмехнулась я, – ну а теперь… Ты извини, но к пяти вечера за этой юбкой прибудет курьер, и, если я к тому времени не закончу, у меня будут проблемы.
Донецкий не шелохнулся. Переводил задумчивый взгляд с мятых кружев на мое вспотевшее лицо. Подцепил пальцем атласную ленточку, повертел в руках. Я напряженно следила за его движениями – не могла оторвать взгляда от заусенцев на его пальцев, мнущих свежеподшитую оборку.
– Глань, а о чем мечтаешь ты сама?
Я удивленно на него посмотрела:
– В смысле?
– Ну вот твой отец мечтает выгодно сплавить тебя замуж, бабушка грезит театром, мама поджидает тебя в банке… А сама-то ты кем хочешь стать?
– Я как-то об этом не задумывалась, – нахмурилась я, – когда с детства столько перспектив. Остается только сделать выбор.
– Но тебе же до чертиков надоело шить эту юбку. Я же вижу по выражению твоего лица.
– А нельзя найти такую работу, которая приносит одно только удовольствие, – я заученно повторила любимую бабушкину фразу, – да, сейчас я с большим удовольствием отправилась бы на Медвежьи озера загорать. Но пройдет время, я пойду на балет, увижу эту юбку… и буду собою гордиться. Это восхитительное чувство – гордость за свою работу.
– Ну тебя и зомбировали! – восхитился он. – Впервые такое вижу.
– Да что ты можешь в этом понимать? – разозлилась я. Известный психологический казус – жертва, с пеной у рта защищающая своих губителей.
– Ладно, пойду я.
На прощание Донецкий вдруг ни с того ни с сего поцеловал мне руку – кончики пальцев, исколотые иглой. Не знаю, что на него нашло, – видимо, так действует на мужчин обстановка нашей забитой антиквариатом и хрусталем, несколько старомодной квартиры.
Данила Донецкий ушел – загорелый, обветренный, мускулистый, с мальчишескими содранными в кровь коленками и взглядом взрослого мужчины. А я, как и хотела, осталась со своими подъюбниками наедине. Работа почему-то не клеилась. Строчка шла криво, нитка путалась и рвалась, а в голову с упорством профессиональных взломщиков лезли назойливые неприятные мысли. О чем я мечтаю? Чего хочу? Неужели я в свои четырнадцать лет – не самостоятельная личность, а всего лишь жалкая проекция несбывшихся надежд моих родственников? Семья, состоящая из трех сильных, самостоятельных людей и одной беспозвоночной мямли, которой все вертят как хотят.
Почему так получилось? Когда все это началось? В самом детстве, когда бабушка впервые отобрала у меня намазанный вареньем блин и, несильно шлепнув ладонью по губам, сказала, что много есть (она выразилась – «жрать») позволено только животным? Когда мне рассказывали романтичные сказки о балете, а потом отвели в училище, где на самом же на первом занятии я получила растяжение колена? В тот вечер я, запершись в своей комнате, плакала, а бабушка и ухом не вела – она сама знала, что такое физическая боль, и считала, что терпение – это в порядке вещей… Да, но бабушка-то с самого детства бредила балетом! Она-то отправилась в училище сама! Ее-то никто ни к чему не принуждал, не заставлял, не высмеивал ее слезы слабости!
А математика – ну на черта она мне сдалась? За несколько лет частных занятий я если и научилась что-то подсчитывать – так это минуты, оставшиеся до конца урока.
Я с ненавистью смотрела на груду тряпок на моем столе.
Донецкий прав. Я никто. Белое пятно на карте моей семьи. Безвольный глиняный человечек, которого, беднягу, все хотят перелепить по своему образу и подобию.
Может быть, Данила и не имел в виду ничего такого. Но наш невинный пятиминутный разговор стал катализатором, заставившим меня взбунтоваться. Наверное, другая девушка сделала бы такое гораздо раньше. Но мой первый бунт состоялся в четырнадцать – зато какой это был бунт!
Я упаковала недошитую юбку в пакет – пускай ее забирает курьер. Моя преподавательница в последнее время совсем обленилась. Набрала неоплачиваемых подмастерьев, раздала им всю свою работу, да еще и смела покрикивать, поторапливая. А сама только деньги получала да попивала чаек с бельгийскими шоколадными конфетами. Придется ей сегодня самой над юбочкой попотеть.
В полиэтиленовый пакет я сложила полотенце, крем от загара, купальник. Купальник, кстати, у меня был еще тот – старенький, выцветший, немодный. Почему-то в нашей семье спорт считался уделом людей недалеких, поэтому все, имеющее хоть какое-то к нему отношение, покупалось крайне неохотно. Бутылка воды. Яблоко. Книга. Мне было так весело и тревожно, что все внутренности, казалось, вибрировали.
Бабушка наконец заметила неладное:
– Глаша, ты куда?
– На Медвежьи озера, – честно ответила я, – все мои одноклассники уехали загорать и купаться. Если потороплюсь, успею их на автовокзале догнать.
Она удивленно округлила глаза, пытаясь осмыслить услышанное. Никогда, никогда, никогда я ей не перечила! Если и урывала кусочек неоговоренного удовольствия, то тайком, прикрываясь какой-нибудь невинной ложью.
– А юбка? – Даже ее голос изменился, по-старушечьи задребезжал. – Неужели ты так быстро закончила? Нахалтурила, что ли?
– А юбку я дошивать вообще не буду. Надоело! Шитье – это не мое. Пусть забирает, как есть.
– Аглая…
Но было поздно – я застегивала босоножки. Сбегая по лестнице вниз, я слышала несущиеся вслед угрозы. Бабушкин пошатнувшийся было голос снова набрал привычную полноту оттенков и красок. В тот день я чувствовала себя как ветреница, впервые хлебнувшая шампанского и задыхающаяся синтетической радостью и пусть ложным, но таким дурманящим ощущением собственного могущества. Мобильные телефоны тогда еще не были особенно в ходу, так что на нервы мне никто не действовал. В здании Щелковского автовокзала я увидела толпу своих одноклассников.
Подошла к Донецкому.
– А вот и я.
Тот удивился:
– Аглая? Но мне показалось…
– А я передумала. Ты прав – у меня была не жизнь, а тюрьма. Теперь все будет по-другому.
Он выглядел таким растерянным, что это умиляло.
– Я совсем не то имел в виду, просто хотел, чтобы ты с нами поехала. У меня с собой гитара, хотел, чтобы ты услышала, как я пою…
– Да не важно, что ты имел в виду. Все равно спасибо. А как ты поешь, послушаю с удовольствием.
Это был волшебный, нереальный день. Несмотря на то что на мне был старенький, выцветший домашний сарафан, да и вообще – я никогда особенным массовым успехом не пользовалась, я фонтанировала шутками, болтала, хохотала и оттеснила самых популярных девчонок нашего класса на задворки всеобщего внимания. Кое-кто из них смотрел на меня с напряженной неприязнью, а мне так и хотелось хлопнуть завистницу по плечу и, подмигнув, воскликнуть: «Не переживай! Завтра ты снова взойдешь на свой трон местечковой королевны, но сегодня мой день! Первый день моей свободы! Первый день новой жизни!»
Мы разбили мини-лагерь на пустынном песчаном пляже. Все тут же бросились в мутноватые воды озера. Мы плескались, шутливо топили друг друга, визжали… Потом грелись у наспех разведенного костра, прямо из горлышка пили дешевое сладкое вино, запекали в золе картошку. Данила дилетантски бренчал на гитаре и что-то многозначительно бубнил себе под нос – потом выяснилось, что это был романс его собственного сочинения. Причем по его красноречивым взглядам я заподозрила, что посвящено это творение не кому-нибудь, а мне.
Ближе к вечеру, когда солнце превратилось в красный остывающий шар, медленно оседающий за горизонт, все затихли. Кто-то уныло побрел в кусты – извергать из нежного юношеского организма излишки выпитого вина. Кто-то разбился на парочки и удалился в лес. Кто-то (в основном не пользующиеся успехом тихие отличницы) шушукался и тихонько хихикал в стороне.
Донецкий пригласил меня прогуляться вдоль берега. Босиком мы шли по остывающей илистой кромке, и на мои плечи был наброшен его хлопковый свитер. Мне совсем не было холодно – просто таким нехитрым способом Донецкий, видимо, решил «пометить территорию».
– Ты рада, что поехала?
– Еще бы! – горячо воскликнула я. – Кажется, это был лучший день в моей жизни.
Он почему-то смутился, приписывая мое восхищение не бесшабашной гулянке на озерах в целом, а своему бесценному обществу в частности. Я видела, как он на меня смотрит. Мне это нравилось. Перехватывая его взгляд, я чувствовала себя взрослой и опытной.
Нравился ли мне Данила Донецкий? Вряд ли. Точно роковой осиновый кол в тело восставшего мертвеца, мама и бабушка вбили в мою голову образ идеального мужчины. Это должно было быть нечто утонченное, аристократически бледное, возможно, с тонкими, как у кинематографического белогвардейца, усиками. С тонкими запястьями, почти женскими узкими ладонями, тихим голосом и благородной профессией. Мой идеальный мужчина уж точно не должен был таскать за собою старенькую гитару, писать сомнительные вирши и петь их тембром «козлетон». У Донецкого была рваная вихрастая стрижка и чумазые руки – он гордо рассказывал о том, как на пару с отцом самостоятельно строит дачу. Его обветренное лицо не вписывалось в каноны моего восприятия мужской красоты.
Да, обаятельный. Да, милый. Но – нет, не герой моего романа.
Меня воспитывали так: у мужчины должна быть четкая жизненная позиция, чуть ли не с детских лет он должен разработать беспроигрышную стратегию и фанатично ей следовать. А потом – встретить свою принцессу и уверенно вести ее за собой по жизни, стараясь, чтобы она не знала бытовых забот и материальных неурядиц. Вот в этом меня бабушка всегда восхищала: она расправлялась с мужчинами, как повар с картошкой. Даже в самые трудные времена она напоказ носила брильянты, возлагая добычу жизненных необходимостей на дедушкины уверенные плечи.
Данила Донецкий на уверенного стратега не тянул. Он был в хорошем смысле нервным. Романтичным. Мечтательным. Брызжа слюной, рассказывал, что, родись он на несколько веков раньше, стал бы пиратом – грозой морей.
– А ты знаешь, что пираты доживали в среднем до тридцати? – смеясь, спрашивала я. – И у них не было половины зубов. А у многих проваливались носы – сифилис. Сомневаюсь, что тебе бы понравилось.
– Да ну тебя, – шутливо обижался он.
Донецкий мечтал исколесить весь мир. Он восхищался знаменитым путешественником Федором Конюховым – мне оставалось только презрительно кривить рот. Мои мама и бабушка Конюхова шумно осуждали – все-таки у него была семья, которой он не посвящал ни минуты занятой сомнительными приключениями жизни.
Наша прогулка длилась от силы часа полтора, и за это время он умудрился чуть ли не наизнанку себя передо мною вывернуть – и о своей жизни, и о мечтах своих многочисленных рассказал.
А в какой-то момент… Я и сама, честно говоря, не поняла, как это получилось. Не было между нами ни остросюжетной возбуждающей пикировки, ни многозначительного переглядывания… и только вдруг я обнаружила, что по-медвежьи сильные загорелые руки Донецкого обхватили меня за плечи, а сама я прижата к его литому торсу, и лицо мое запрокинуто вверх, и Донецкий целует мои губы, а я… я отвечаю на его поцелуй! Это длилось не больше минуты и было похоже на сон или внезапную вспышку безумия. Как будто бы над нами по особому требованию сгустились сумерки, и жасминовый куст стал резче пахнуть, и почти погасшее солнце деликатно спряталось за алым облаком. На моем теле острые мурашки танцевали буги-вуги. Его руки шарили по моей спине – невинная скромная ласка подростка, физически развитого чуть больше, чем его сверстники, без вероломной попытки нащупать застежку бюстгальтера. От него пахло дорогим одеколоном – наверное, взял у отца, потому что благородный пряный запах никак не вязался ни с грязью под его ногтями, ни с цыпками на его руках. Я закрыла глаза, правильнее будет сказать – зажмурилась, как перед прыжком с вышки. Его теплый язык раздвинул мои губы. На минуту я обмякла, прислушиваясь к неведомым ощущениям – все-таки это был самый первый в моей жизни поцелуй. Мое тело словно перенеслось в иное пространство, где воздух был горячим и тягучим, как желе, и я мягко балансировала в нем, точно космонавт в невесомости. А потом я отстранилась, а он отвел глаза… К нашему лагерю мы возвращались молча. Донецкий держал меня за руку, это было приятно. Я игнорировала вопросительные взгляды подруг. У меня началась новая жизнь, и это было чертовски приятно!
