Текст книги "Хозяин кометы"

Автор книги: Масахико Симада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

9

9.1

Твой прадед Джей Би был все время в пути: от одной границы к другой, от одного народа к другому, от матери к возлюбленной и к двум супругам.

Твой дед Куродо родился между путешествиями Джей Би и в Токио получил крещение путника.

Путешествие Джей Би, начатое в 1894 году, было столь долгим и дурацким, что тебе и представить такое сложно. Что и говорить, границы государств, казалось, находились гораздо дальше друг от друга, чем в наши дни, а пространство между ними было почти что бесконечным. Джей Би скитался по этому «между» почти шестьдесят лет. Но, наверное, в его скитаниях все же был какой-то смысл. В те времена, чтобы пересечь Тихий океан, требовался целый месяц, а земля представлялась раз в сто огромней, чем сейчас.

Но ты, вероятно, подумаешь: как хорошо, совсем без изъянов, сохранилась история жизни твоего прадеда, Бенджамина Пинкертона Младшего. Память твоего деда Куродо также достойна восхищения, да и Сигэру, отчим Каору, похоже, предельно точно передал своему приемному сыну каждую фразу, каждое слово Куродо, для того чтобы история твоей семьи не была смыта рекой забвения. А ты сейчас слушаешь эту историю из уст твоей тетки Андзю. Память – страшная вещь. Люди, которые еще до твоего рождения оказались на том берегу, разговаривают, печалятся, смеются, любят и отправляются в путь. Значит ли это, что они продолжают жить в нашей памяти? Если так, то они, позабыв горький опыт, продолжают путешествовать, любить, говорить, печалиться и смеяться в сознании тети Андзю и в твоем.

Ясным прохладным осенним субботним днем тетя Андзю отправилась с тобой на другой берег реки, где однажды Каору был со своими новыми старшим братом и сестрой. На этом берегу родители играли с детьми в мяч, домохозяйки выгуливали собак, ребята носились на горных велосипедах.

И был там один мужчина, который, казалось, дышал другим воздухом, не таким, как все остальные. Будто разговаривая сам с собой, он наигрывал на гитаре короткие музыкальные фразы. Потом, встряхнув головой, словно отказывался от только что сыгранного, опять бормотал что-то свое и принимался играть новые мелодии, совсем не похожие на предыдущие. Казалось, его совершенно не заботило чужое внимание и играл он не для того, чтобы кто-то услышал.

– Ну вот, опять он здесь. Этот чудак-гитарист.

По словам тети Андзю ты поняла, что она его знает, и спросила:

– А кто он?

– Он все время приходит сюда. Я и раньше слышала эту мелодию.

– Разве такое можно назвать мелодией?

– Почему же нет? Послушай его гитару повнимательней. Она звучит, будто разговаривает с кем-то. Вот, эта мелодия…

Легкий ветерок с реки донес до них короткую музыкальную фразу. Ты обращала больше внимания на внешность мужчины, которая не особенно располагала к себе, и никак не могла сосредоточиться на звучании его гитары. А тетя Андзю, напротив, полностью концентрировалась на звуках – только эти звуки да тихое бормотание гитариста говорили ей о его присутствии.

– Что вы слышите?

Тетя Андзю по-своему интерпретировала мелодию:

– Еще один раз, один только раз. Встреться со мной.

Вот как. Действительно, тебе тоже стала слышна мелодия. Наверное, это было кому-то адресованное послание. Гитарист бормотал так, чтобы никто не услышал: «Еще один раз, один только раз. Встреться со мной», а потом подбирал музыку к этой фразе. Для тех, кто собирался на берегу реки, звучание гитары казалось странным, фальшивым. И что он тут делает? – наверняка все пребывали в недоумении, никто и не пытался разгадать его тайну. И только одной незрячей тете Андзю удалось найти ответ.

Гитарист заиграл другую мелодию. Ты спросила:

– А что он говорит сейчас?

Тетя Андзю приставила ладони к ушам и стала прислушиваться.

– «Помнишь, я сказал тебе, что люблю?» – вот что мне слышится. На последнем слове интонация повышается, значит, он спрашивает кого-то.

– Как вы хорошо все понимаете.

– Понимаю. Сама не знаю почему. Конечно, я слышу его не в первый раз, так что уже привыкла.

– А теперь он что говорит?

Тебе стало интересно, и ты просила Андзю переводить тебе всякий раз, когда менялась мелодия.

«Седьмого июля на будущий год давай увидимся снова».

«К чему мне лгать, ты до сих пор мне дорога».

«Придется умереть, если я полюбил ее».

Ничего другого гитарист не играл. Наверное, полюбил когда-то, но не в силах забыть свою любимую и приходит к реке в поисках ее образа. Он решил, что здесь он сможет увидеться с давней своей возлюбленной; здесь, в одиночестве, он превращается в поэта, а его невнятное бормотание – в мелодии. Тебе было и жаль его, и становилось смешно.

– Фумио, а какое лицо у этого гитариста?

Пришла твоя очередь поделиться с тетей Андзю своим зрением. Но как-то не получалось с ходу описать его внешность, и ты сказала банальность:

– Странное у него лицо.

– А что в нем странного? – с грустной улыбкой спросила тетя Андзю, а ты мучительно подбирала ответ:

– Лицо – как у заблудившегося орангутанга.

– Ну, можно и так.

Что именно можно, было непонятно, но тетя Андзю уже стала торопить тебя к парому, перевозившему на другой берег. Когда-то давно паром отменили, но семь лет назад по просьбам местных жителей движение было восстановлено, а пенсионеры, домохозяйки и безработные добровольно взяли на себя контроль за переправой. К старому деревянному парому, который впервые спустили на воду лет сорок назад, был прикреплен блок с тросом, тянувшимся от берега к берегу, и импровизированный паромщик управлял этой посудиной, подтягивая трос руками.

Ты взяла на себя роль паромщика и перевезла тетю Андзю на тот берег, где когда-то Каору жил вместе с Куродо. Наверное, не осталось ничего, что напоминало бы о жизни здесь сорок лет назад. Хотя ты и верила словам тети Андзю, но в душе все-таки надеялась: а вдруг сохранилось что-то от пейзажа, который видел твой отец Каору в детстве. Тетя Андзю приходила к реке, чтобы послушать чудака гитариста, но в поселке, где жил Каору, она последний раз была лет десять назад. Несколько минут ходу от парома – и ты рядом с тем, что осталось от чайной комнаты, куда захаживал Сигэру; но с тех пор, как Андзю перестала видеть свет, она похоронила во тьме и это дорогое ее сердцу место.

Тетя Андзю стала твоими надежными ушами, а ты – ее ненадежными глазами.

– Десять лет назад здесь пахло по-другому. Везде стоял тяжелый запах свиного сала и кунжутного масла, на каждом углу готовили китайскую еду, а теперь пахнет бульоном и сушеной рыбой. Неужели вернулись давние времена?

– Какое-то затхлое местечко.

– Может, это тебе и кажется, но в моем детстве так пахло в любом провинциальном городишке. Все жили в таких районах.

Бенджамин Пинкертон Младший пересек Тихий океан, Куродо Нода пересек Японское море, а Каору – эту реку. Аты снова пересекла и Тихий океан, и эту реку. Однако ты пока не испытывала никаких особенных чувств по этому поводу, просто смотрела на скучные торговые ряды и такое же, как везде, голубое небо.

– Ты еще и столицу не очень хорошо знаешь, правда? Ту столицу, по которой Куродо ездил на велосипеде с гитарой за спиной.

– Дедушка Куродо ездил на велосипеде по столице с гитарой за спиной?

Образ Куродо моментально соединился у тебя с образом чудака гитариста с берега реки, и тебе это совсем не понравилось, но тетя Андзю сказала:

– Это была его работа.

– Дурацкая какая-то работа.

– Почему? Он занимался доставкой музыки.

Тетя Андзю ни разу не видела Куродо. Она знала его только по рассказам своего отца Сигэру и по той музыке, которая осталась от него. Для нее Куродо тоже был призрачным композитором, не более того. Наверняка, если бы Андзю в детстве случайно встретила Куродо на берегу реки, он произвел бы на нее точно такое же впечатление, как на тебя этот чудной гитарист, за которым ты наблюдала издалека. Ведь Куродо был тем невезучим талантливым композитором, написавшим «Колыбельную», – причудливую мелодию, похожую на бормотание объевшегося Винни-Пуха, не способного даже шевельнуться. От сутулой спины чудного гитариста тоже исходила уверенность в его никем не признанном таланте.

9.2

Внук Чио-Чио-сан, сын Баттерфляя Джуниора, Куродо Нода в послевоенной суматохе менял школы одну за другой.

Те три месяца после окончания войны, когда семья жила в гостинице «Империал», он ходил в начальную школу Таймэй на Гиндзе. По учебникам, подвергшимся цензуре оккупационных властей, Куродо занимался японским с японскими учителями. Гадая с друзьями, что именно вычеркнуто тушью, он усваивал язык, соответствующий жизни среди руин. Куродо никогда не задерживался в одной школе дольше полугода. Его отец, Джей Би, рос в путешествиях, работал в путешествиях, его радости и печали были связаны с ними. Так же и у Куродо жизнь проходила от путешествия к путешествию. Школы отмечали его жизненный путь, да и сам этот путь был для Куродо школой. Уехав из Токио, он провел полгода в школе в Кобе – городе, где его родная мать Нами встретила Джей Би, еще полгода – в школе в Ёсино, где Нами родилась. Три месяца – в школе в Нагасаки, где родилась и умерла его бабушка. Школы менялись беспрерывно: Татикава, Ацуги, Ёкосука – места, где находились базы оккупационных войск. Из-за соседства баз школы эти притягивали к себе, атмосфера в них была напряженная. Сразу за школьным зданием располагались бары, рестораны, танцевальные залы для американских солдат, на перекрестках средь бела дня стояли девицы, размалеванные яркой помадой, в платьях, сквозь которые просвечивало белье; они торговали своим телом. Из окна класса Куродо наблюдал за силуэтами Америки – страны, в которой вырос его отец.

Джей Би всячески старался приучить сына к самостоятельности, чтобы он усвоил правила выживания среди руин. Хотя у Куродо было японское гражданство, он скорее походил на иностранного студента-стажера, и Джей Би заставлял его узнавать Японию собственными глазами, носом, языком, руками и ногами. А еще Джей Би говорил, что ему самому жить, наверное, осталось недолго и перед тем, как покинуть мир, он должен найти Куродо опекуна. Бесконечные переходы из школы в школу научили Куродо быть общительным и приветливым, а позже, используя эти качества, он на свой манер завоевывал столицу.

После уроков Куродо каждый день ходил в танцевальный зал, пока в нем не было посетителей, и с разрешения управляющего доводил до блеска технику игры на фортепиано. Вскоре управляющий оценил его способности, вручил ему ноты – постоянный репертуар танцевальной музыки и предложил поработать тапером. Куродо исполнилось тогда четырнадцать лет. Его игра возбуждала – американские солдаты и купленные ими женщины плясали, пьянели, приходили в восторг. Куродо узнал, что удары пальцев по клавиатуре могут превращаться в деньги, и вот тут ему открылось его предназначение. Выплачивая ему первую зарплату, управляющий сказал Куродо:

– Это тебе стипендия от нашего заведения, – и подарил ему гитару. Увидев, как искренне Куродо радуется подарку, он пробурчал: – Ты и на гитаре быстро играть научишься. В отличие от фортепиано гитару можно повсюду таскать с собой. Ты все время меняешь школы, так что я подумал – гитара тебе жизненно необходима. От твоей игры на фортепиано рождаются дети любви, один за другим. Интересно, что произойдет, когда ты запоешь и заиграешь на гитаре?

Может быть, управляющий танцевального зала в Татикаве предчувствовал что-то недоброе?

К своим семнадцати годам Куродо самостоятельно выучил все гитарные аккорды и научился свободно играть и импровизировать. Жил он тогда в Токио, где все кипело и бурлило в связи с войной на противоположном берегу. Он ежедневно угождал какой-нибудь женщине. Стал альфонсом содержанки хозяина ювелирного магазина, спал в комнате площадью четыре с половиной татами, которую она сняла ему напротив своего дома. По вечерам он брал гитару и наигрывал грустные мелодии, напоминающие стрекот цикад.

До школы он так и не добирался, ноги несли его туда, где его дожидались женщины. Для Куродо Токио стал столицей музыки и женщин. Он садился на велосипед, который купила ему содержанка ювелира, и объезжал столицу, неся с собой музыку. На Гиндзе он работал уличным артистом, в Уэно аккомпанировал студентам-вокалистам, в Асабу отправлялся играть Шопена на послеполуденном чаепитии у праздных дам. Всякий раз он получал немного денег, запихивал их в карман и опять садился на велосипед, крутил педали, раскачиваясь всем телом, – держал путь к следующему пункту назначения. Может быть, в нем накопился протест за четыре года войны, когда он томился в лагерях Йокогамы и Каруидзавы, – так или иначе, теперь Куродо наслаждался свободой передвижения по столице. Эту свободу принесла оккупация, но он независимо от Генерального штаба с помощью своей музыки стремился единолично захватить Токио. С каждым оборотом педалей еще несколько метров столицы превращалось в его колонию.

9.3

На заработанные деньги он мог промочить горло и насытить желудок, а то, что оставалось, откладывал на покупку рояля. У него не было времени на любовь, но женщины, которые платили деньги за его музыку, были не прочь завладеть и его сердцем. Девица, снявшая ему комнату в четыре с половиной татами, ласкала руки, плечи, спину, уши Куродо, прижималась к нему щекой и постоянно проклинала свою судьбу:

– Ну почему все богатеи такие мерзкие и страшные? У них изо рта воняет. С ними рядом тошно становится. Богатеи выдыхают яд и отравляют мир. А ты, Куродо, очищаешь то, что они отравили.

Она служила мерзкому уроду и содержала красивого мальчика. Неудивительно, что ей не нравилась эта роль. Куродо хорошо понимал ее и стремился всячески удовлетворять ее плотские желания. Пусть это была показная верность, пусть душа в этот момент улетала в другие края, но девица была без ума от его тела – гибкого, без грамма лишнего жира.

Девки с Гиндзы называли Куродо Куро-тян – Черныш, а в звуках его гитары искали успокоение сердцу, издерганному колыбельными пьяных клиентов. Они все, как одна, соблазняли его. «Черныш, развлечемся на выходные! Пойдем поедим бифштексов, поплаваем на лодке в Тамагаве, поедем в гости к клиенту в Камакуру», – шептали они ему, но Куродо не чувствовал себя обязанным кому-либо из них, просто по выходным он старался как можно больше поездить на велосипеде.

Одна из праздных дам была настолько добросердечна, что предложила Куродо продолжить занятия музыкой. Так он познакомился с композитором, который преподавал в Консерватории Т. X. и слыл несколько странноватым. Композитор встретился с Куродо, бросил взгляд на пьесу для фортепиано, которую тот написал, вполуха послушал его игру и тут же взял в ученики. Дама обрадовалась: видишь, твой талант признали, но интуиция подсказала Куродо, что в глазах маэстро скрывается презрение к его музыке. Но тогда почему он взял его в ученики? Тайна открылась очень быстро. Маэстро хотелось от неожиданно представшего его глазам семнадцатилетнего красавчика того же, что и девке, содержавшей его в четырех с половиной татами.

В тишине звукоизолированной комнаты, где уши начинали болеть и становилось тяжело дышать, маэстро молча сидел, утопая в подушках дивана, и не сводил с Куродо своих глаз глубоководной рыбы. Не в силах выдерживать это непонятное молчание, Куродо спросил:

– Учитель, чего не хватает моим сочинениям?

Маэстро ответил пронзительным голосом:

– Им недостает изящества. Твоя музыка – что радиопрограммы оккупационных войск. Твои уши, наверное, слышат только звуки развалин. Говорят, ты вечно без дела носишься на велосипеде. Зарабатываешь деньги, играя на гитаре и распевая дешевые популярные песенки.

– А это плохо?

– Тот, кому это нравится, не в состоянии понять, что такое изящество.

– А что такое изящество в музыке?

– У тебя уши японца?

– Думаю, да.

– Тогда, я полагаю, ты слышишь звуки полей и гор, песни ветра, ритм рек и морей, плотную гармонию колоколов в буддистских храмах. Пребывая среди этих звуков Японии, ты должен пробудить в себе чувства.

Не очень понимая, о чем идет речь, Куродо давал неопределенные ответы, будто пытался запихать туман в коробку, а маэстро закрывал глаза и хмурил брови, казалось, он напряженно думал о чем-то. Куродо не знал, куда деться в минуты этого бездыханного молчания, а маэстро продолжал спрашивать:

– Ты чувствуешь?

– Что?

– Я посылаю тебе «ци».

– Какого ци?

– А ты глуп. Если действительно хочешь учиться у меня, тебе нужно почувствовать «ци» так же, как это чувствую я. Давай-ка я научу тебя, как это делается.

Маэстро велел Куродо лечь на диван и начал осматривать его: задрал рубашку, положил ему руку на живот и помассировал. Куродо растерялся, но маэстро объяснил:

– «Ци» собирается в животе, – и велел лежать смирно.

Вскоре рука маэстро спустилась к низу живота Куродо, и он почувствовал неприятные ощущения между ног.

– Изящество, Куродо, предполагает нарушение табу. Надо нарушать табу и вырабатывать яд внутри себя. Тот, кто выбирает музыку делом своей жизни, должен полностью отдать себя Эросу. Не стоит думать о практической пользе. У музыки нет ни цели, ни смысла. Она не должна соприкасаться с жизнью. Ты связан с никчемной музыкой, которая служит только низменному в человеке. Чистая музыка – это яд, она существует вечно, развращает и сводит людей с ума. Ты можешь писать такую музыку. Поверь мне. Отдайся чувству, что живет в тебе без смысла и без цели.

Куродо казалось, что в этих словах, произносимых гипнотически, скрывается истина, которой трудно противостоять. Куродо даже подумал, что его работа – засыпать, сидя у постели одиноких сердец. Но пальцы маэстро, двигавшиеся в такт словам, копошились у него между ног. Куродо соглашался со словами, но его тело отвергало соблазнителя.

– Учитель, пожалуйста, перестаньте.

– Не бойся. Ты еще лучше сможешь писать музыку.

Дыхание маэстро стало учащенным, широко раскрытые глаза поедали Куродо. Увидев эти глаза, Куродо пнул маэстро коленом в подбородок.

Так у Куродо не стало ни учителя, ни рояля.

9.4

Как обычно, Куродо обходил клубы на Гиндзе с гитарой в руках. В последнем из клубов, куда он зашел спеть что-нибудь на заказ, он исполнил «Серенаду» Шуберта по просьбе мужчины, которого хостесс называла то господином, то режиссером. Господин, пряча улыбку в усах, с большим интересом слушал Куродо. Когда он закончил петь, господин предложил Куродо выпить и заказал «Джинджер эль», после чего попросил спеть «Серенаду» еще раз и стал тихонько ему подпевать.

– У тебя очень хороший голос. У кого ты учился петь?

Куродо ответил:

– У матери.

Господин заинтересовался:

– Скажи, а кто твоя мать?

Куродо рассказал о Наоми – матери, воспитавшей его, и господин задал вопрос об отце. Когда Куродо рассказал, как отец Джей Би набросился на Макартура, господин подался вперед и захлопал в ладоши от восторга. Он налил Куродо пива и предложил супа одэн,[49]49
  Одэн – блюдо японской кухни, тушенные в соевом соусе картофель, редька дайкон, яйца, соевый творог, желе конняку, рыбные палочки и проч.


[Закрыть] за которым послал девочек из заведения.

Господин называл Главнокомандующего Маком или Мацукасой.[50]50
  Мацукаса – японская фамилия, букв. – сосновая шишка, созвучна с японским произношением фамилии Макартур – Маккаса.


[Закрыть] Говорят, Главнокомандующего, который свысока смотрел на императора из кабинета Главного штаба и обладал властью большей, чем у него, называли «императором у рва». Господин рассказал Куродо, что у Макартура есть еще прозвище «Пупок». Кажется, руководящее лицо компартии первым обнародовал непристойную шутку, которая ходила среди учащихся начальных школ района Кансай. «Пупок», мол, выше «члена» (императорского двора).

Господин, вероятно, предпочитал называть Макартура исключительно прозвищами, он и так и этак склонял его, а потом, будто вспомнив, попросил спеть Куродо «Липу» Шуберта и стал подпевать ему. Часа два провел Куродо с пьяным господином и уже намеревался уходить, когда тот позвал его в рёкан[51]51
  Рёкан – гостиница с номерами в японском стиле.


[Закрыть] «Тигасаки». Куродо засомневался.

– А ты не думай о завтрашнем дне, – подбивал его господин и вместе с двумя хостесс затолкал в поданное такси.

Господин был кинорежиссером и четыре года подряд останавливался в этом рёкане неподалеку от места съемок. Тут никто не перечил его причудам, одну из комнат он сделал своим кабинетом и вообще взял на себя функции здешнего хозяина. Войдя во вкус, он зазывал к себе гостей и пьянствовал с ними ночи напролет. Не привыкший к спиртному Куродо напился в стельку и, придя в себя, обнаружил, что лежит на татами в глубине комнаты вповалку с обеими хостесс. Он пошел искать режиссера и нашел его на балконе. Тот курил в одиночестве, погруженный в раздумья. Куродо поблагодарил господина за гостеприимство и собирался было уже вернуться домой, в свою комнатенку в четыре с половиной татами, когда господин сказал неторопливо:

– У меня есть к тебе просьба.

Куродо откашлялся, думая, что ему опять придется спеть Шуберта, но господин спросил:

– Ты не мог бы сходить по этому адресу? – и протянул ему листок бумаги, на котором был указан адрес дома в пригороде Токио на берегу реки и имя женщины.

– А что я должен сделать, придя туда?

– Эта женщина очень несчастна и нуждается в поддержке. Я хочу, чтобы ты пошел туда и утешил ее.

Услышав столь неожиданное предложение, Куродо растерялся.

– Спой ей, стань ее собеседником, – сказал господин.

– А что это за женщина?

– Увидишь – поймешь.

– Одинокая старуха?

– Нет, ей еще нет сорока.

– Она больна?

– Она так здорова, что способна осчастливить любого. Ты не знаешь Таэко Мацубару самую красивую женщину в Японии?

– Не знаю. Но если она настолько здорова и красива, зачем ей мои утешения?

– Наверное, тебе сложно это понять, но она стольких сделала счастливыми, что это стало причинять ей боль. Слишком красивые люди, сами того не замечая, притягивают к себе несчастье. Ну что, выполнишь мою просьбу?

Господин завлекал Куродо в мир изящных историй, может быть, он задумал написать сценарий на этот сюжет? Соблазнительные легенды обычно вызывают нехорошие предчувствия. Но Куродо уже был подкуплен алкоголем и деньгами, и отказаться было непросто. Он пообещал, по крайней мере, сходить к этой женщине. Господин сказал, что предупредит ее: придет юноша по имени Куродо Нода сыграть на рояле – и передал ему письмо.