Текст книги "Миланский черт"

Автор книги: Мартин Сутер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Мартин Сутер
МИЛАНСКИЙ ЧЕРТ

Альберту и Аните Хофманн посвящается

По ту сторону внешнего мира, представляющего собой нашу действительность, скрывается некая трансцендентальная действительность, истинная сущность которой остается тайной.

Д-р Альберт Хофманн

1

Серо-синий запах исчез, и голосов она тоже больше не видела.

В комнате царил полумрак. Сочившегося сквозь жалюзи света хватало лишь на то, чтобы добраться до двери, обходя мебель и разбросанную одежду.

Соня вышла в прихожую. Сквозь узорчатые матовые стекла входной двери был виден свет на лестнице, но через две-три секунды он погас.

Она на ощупь пошла вдоль стены. Одна из трех дверей, которые она успела увидеть при свете, должна была вести в туалет.

Дверная ручка была холодной. Не горьковатой или кисло-сладкой на ощупь, а просто холодной.

Войдя в темную комнату, она услышала чье-то глубокое, ровное дыхание. Именно услышала. А не услышала и увидела.

Она бесшумно вышла и направилась к следующей двери. Открыв ее, она очутилась в ярко освещенной кухне.

Двое мужчин за столом молча пили кофе и курили. Повсюду стояли грязные бокалы и тарелки с остатками еды. В раковине высилась гора немытой посуды.

Мужчины повернулись к двери, и по тому, как они на нее уставились, Соня поняла, что она голая.

– А где… туалет?.. – спросила она. Почему бы и не спросить – если уж она все равно вошла.

– Следующая дверь, – ответил один. Второй продолжал молча таращиться на нее.

Соня, порадовав их еще и видом сзади, покинула помещение.

В туалете воняло блевотой, которую кто-то не очень успешно смывал со стульчака. Туалетной бумаги не было.

Соня посмотрела в зеркало, пытаясь определить, насколько ее внешний вид соответствует ее самочувствию.

Отражение в зеркале немного успокоило ее: все оказалось не так страшно, как она ожидала. Но что-то ее беспокоило. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, не вызывало в ней никаких эмоций – ни симпатии, ни чувства близости, ни снисходительности, ни сочувствия. Женщина в зеркале не имела к ней никакого отношения.

Проверив состояние полотенца, она отказалась от намерения обмотать им бедра и вышла из туалета в том же виде, в каком вошла в него.

Свет на лестнице опять зажегся, и она без труда добралась до своей комнаты.

Там она нащупала выключатель и нажала на кнопку. В четырех углах замигали вертикальные неоновые лампы. Красная, желтая и синяя через несколько секунд загорелись, зеленая продолжала мигать.

Кроме этих ламп на стенах ничего не было. На паркетном полу царил хаос, образовавшийся явно не в эту ночь, а еще раньше.

Соня нашла трусики и надела их.

– Мы, кажется, спали с вами?

На пороге стоял один из мужчин, которых она только что видела в кухне. Босиком, в черных брюках и белой футболке. По его небритому лицу и растрепанным черным волосам было непонятно, не является ли и то и другое частью его имиджа.

– Что-то я такого не припоминаю.

Мужчина ухмыльнулся и закрыл дверь.

– Может, вы вспомните, если мы это повторим?

– Еще шаг – и получишь ногой по яйцам! – сказала Соня, продолжая поиски своей одежды.

Мужчина остановился и поднял руки, словно желая показать, что безоружен.

Соня наконец отыскала бюстгальтер и надела его.

– Что это была за дурь?

– «Эйсид».

– Вы же говорили, что это «калифорния саншайн».

– «Блю мист», «грин медж», «инстант дзен», «йеллоу димплс», «калифорния саншайн» – это все разные название одного и того же: «эйсид».

Сказав, что «не припоминает», Соня солгала. Ей было труднее что-либо забыть, чем запомнить. Ее память представляла собой огромный архив образов, которые она по желанию могла в любой момент «загрузить». Она архивировала в виде образов и слова, и таблицы спряжения глаголов, и стихотворения, и имена.

И числа. Они навсегда сохранились в ее памяти стройными шеренгами единиц, двоек, троек, четверок, пятерок и шестерок, написанных кудрявым почерком учительницы, фройляйн Фер, красным, синим, желтым, зеленым, фиолетовым и оранжевым мелом на черной доске. И все цвета были неправильными, кроме желтого, который соответствовал тройке. Когда она указала на это фройляйн Фер, та сделала ей замечание. И заявила, что не бывает «правильных» и «неправильных» цветов для чисел. Тогда-то Соня и начала архивировать образы.

Шеренги семерок были написаны в ее памяти округлым почерком фройляйн Келлер, которая была гораздо моложе и милее фройляйн Фер. «Меня зовут Урзула Келлер», – написала она на доске розовым мелом, когда замещала свою коллегу. Сначала на две-три недели, потом на два-три месяца, а потом – после того, как весь класс и всю школу попросили принести по одному цветочку для бедной фройляйн Фер, – навсегда.

Все ряды чисел после «7» были написаны фройляйн Келлер. При необходимости Соня и сегодня могла их просто считывать с «доски».

В детстве, когда она делала это в школе, ее мучили угрызения совести. Списывать было запрещено, а то, что она делала, иначе назвать было нельзя. Арифметические задачи, слова, стихотворения, она просто списывала или читала из головы. Это отравляло ей радость от хороших оценок, и однажды она во всем призналась фройляйн Келлер. Но та заверила ее, что списывать из головы не запрещается. Только после этого Соня избавилась от угрызений совести.

Все годы учебы, сначала в школе, потом в университете, этот особый дар не столько помогал Соне, сколько мешал. Она могла составлять сложнейшие алгебраические формулы, если до этого хоть раз видела их, но объяснить их была не в силах. То же самое происходило с химическими и физическими формулами, с реками и городами, с датами, словами и стихотворениями. Поэтому за ней прочно закрепилась репутация необыкновенно одаренной, но абсолютно лишенной честолюбия учащейся. Экзамен на аттестат зрелости она сдала на тройку. Это была месть учителей за ее пренебрежительное отношение к собственному таланту.

Образы прошедшей ночи она, разумеется, тоже «сохранила».

Мокрый от дождя асфальт, дрожащие в лужах неоново-голубые и галогенно-белые огни – отражение надписи «Меккомакс».

Фигуры на танцевальной площадке, движущиеся не в плавном ритме «транс-саунд», а как в замедленной съемке под стробоскопом.

Бар с множеством лиц в рубиново-красном свете, среди которых были и лица двух мужчин, сидевших в кухне.

Две таблетки на ее ладони, почти невидимые в синем призрачном свете дамского туалета.

А потом вдруг музыка – обрушившаяся на нее лавина из серебристых и темно-серых пляшущих кубиков в замедленной съемке. И голос одного из мужчин (у него было какое-то имя песочного цвета), появившийся в верхнем правом углу экрана в виде узора из черных и белых волнистых полос и тут же исчезнувший. Узора, который каждый раз вставал у нее перед глазами, как только он начинал говорить.

А еще позже – неясно, насколько именно, – белые обои, распадающиеся на пиксели, которые то сгущались в темные пятна, то волнами катились по стене, напоминая тяжелые колосья под упругим дыханием теплого ветра.

Сколько же она смотрела на эту причудливую игру пикселей? Несколько минут? Или часов? Через какое время появился мужчина с песочным именем… – Пабло? Да, Пабло. Через какое время он появился и прогнал эти пиксели?

От него в ее памяти тоже сохранились образы. Татуировка инь-янь на правой ягодице. Курчавые волосы на крестце, сизо-голубые на ощупь. И снова голос, на этот раз цветной, но по-прежнему графический – поздний Вазарели. [1]1
  Виктор Вазарели(1906–1997) – французский художник, график и скульптор венгерского происхождения, ведущий представитель направления «оп-арт».


[Закрыть]

– Обычно женщины помнят, спали они со мной или нет, – сказал Пабло.

– Мужчины тоже обычно помнят, спали они со мной или нет, – ответила уже одетая Соня. – Ты не видел мою сумочку?

– А как она выглядит?

– Как звучит электрогитара.

Такси производило такое впечатление, как будто водитель в нем и жил. Такое же впечатление производил и сам водитель. В салоне воняло застарелым табаком и биг-маком, который лежал в полистироловой коробке между водителем и пассажирским сиденьем и от которого тот откусывал перед каждым красным светофором.

Соня попробовала открыть окно, но оно не открывалось.

– Вам жарко?

– Нет.

– Это хорошо. А то я мерзну.

– Просто… было бы жаль, если бы я заблевала вам все сиденье.

Водитель нажал на кнопку, и стекло рядом с Соней бесшумно опустилось в обшивку дверцы.

В лицо ей повеяло холодом грязного апрельского дня. Таксист демонстративно поднял воротник куртки.

Он нарушил молчание лишь в самом конце поездки. Их остановил полицейский, и им пришлось ждать, пока не отъедут три припаркованные у тротуара машины «Скорой помощи».

За оцеплением собралась небольшая толпа и глазела на «Бедлам», бар с живой народной музыкой, вход в который охраняли двое полицейских.

– Название у них, конечно, подходящее, ничего не скажешь… – пробурчал водитель.

– Да-да… – ответила Соня, мрачно глядя в окно в ожидании разрешающего жеста полицейского.

Перед ее домом стоял мебельный фургон с надписью «КОЛЕР. Перевозки и прокат грузового транспорта». Вместо «о» в слове «Колер» желтел смайлик. На асфальте перед фургоном ждала своей очереди на погрузку какая-то убогая мебель.

«Любая мебель, стоящая перед мебельным фургоном, всегда кажется убогой», – подумала Соня. Она переехала сюда в надежде, что никто из знакомых не увидит ее здесь. Риск и правда был минимальным: люди, знавшие Соню, избегали этого района. Это стало одной из причин, по которым она перебралась сюда, хотя могла выбрать жилье и получше.

Она расплатилась с таксистом и вышла из машины. Тот не счел нужным открыть ей дверцу, хотя она дала ему на чай. Поэтому она тоже не сочла нужным закрыть за собой дверцу. Он что-то крикнул ей вслед, но она не расслышала слов.

На лестнице ей пришлось пропустить двух молодых мужчин, тащивших вниз красный диван. Лицо одного из них было ей знакомо. Если бы она не чувствовала себя такой разбитой, она бы сказала: «Переезжаете?» или еще что-нибудь, такое же глубокомысленное.

Когда она вошла в квартиру, за окнами уже начинало смеркаться. Закончился еще один день, который она рада была бы вычеркнуть из памяти. Из гостиной доносился металлический звук, который обычно производил Паваротти, мечась по своей клетке. Она подошла к нему и сняла покрывало с клетки.

– Извини, Паваротти, я – свинья.

Она дала ему свежей воды и свежий корм, прикрепила к прутьям клетки новую метелку проса.

– Сви-нья! – пропела она. – Скажи: свинья!

В спальне горел свет. На неубранной постели валялась одежда, которую она вчера мерила, собираясь на вечеринку. Перед зеркалом стоял бокал с недопитым шампанским, которым она поднимала себе настроение перед выходом.

В кухне царил приблизительно такой же порядок, как и в той, где она час назад стояла голой. В холодильнике она нашла бутылку давно выдохшейся газированной минеральной воды.

Она разделась и бросила белье в корзину. В раковине были замочены несколько пар трусиков. Стиральный порошок белым слоем осел на черной ткани. Как мел на морском дне.

Соня отодвинула душевую занавеску, повертела краны, пока не добилась нужной температуры, залезла в крохотную сидячую ванну, встала под обжигающе горячий душ и разревелась.

Ее разбудил чей-то протяжный крик. Она встала, надела кимоно, подошла к двери и приоткрыла ее. С лестницы, откуда-то снизу, доносились отчаянный женский плач и грубый мужской голос.

Соня закрыла дверь на задвижку, не колеблясь, направилась к телефону и набрала номер полиции.

– Амбос-штрассе, 111, на втором или на третьем, а может, на четвертом этаже женщине срочно нужна помощь.

Пока она, стоя у окна, ждала полицейских, к ней вернулись образы.

Со звоном разлетающееся на куски стекло входной двери рядом с ручкой.

Рука, просунутая в образовавшееся отверстие.

Глубокий, еще бескровный порез между большим и указательным пальцами.

Пальцы, нащупывающие ключ.

Порез, из которого вдруг хлынула кровь.

Струйки слюны в уголках рта – как тогда, когда его не назначили руководителем отдела частных инвестиций.

Кровь. Повсюду кровь из раны Фредерика и из ее разбитой губы.

Кровь на свежей водно-дисперсионной краске. Кровь на его белой рубашке. Кровь на ее белом комбинезоне.

Вновь и вновь повторяемые три слова. Три острых, как бритва, отливающих стальным блеском слова: «я», «убью», «тебя».

Белоснежная майка на черной коже сенегальца с пятого этажа.

Кровь Фредерика на этой майке – круглое красное пятно, как на японском флаге.

Офицерский пистолет из левого ящика письменного стола Фредерика.

Фредерик на полу лицом вниз.

Наручник на запястье его окровавленной руки.

С лестницы все еще доносился плач. Внизу, в начале Амбос-штрассе, показался пульсирующий голубой огонек, который все приближался и приближался, пока Соня наконец не различила патрульную машину. Она медленно, как почетный эскорт иностранной правительственной делегации, подъехала к дому.

Двое полицейских вышли из машины, посмотрели вверх, на окна, и направились к подъезду.

Раздался звонок домофона. Соня испуганно вздрогнула, подошла к двери и нажала на кнопку. Потом открыла дверь и прислушалась.

Шаги. Звонок. Голоса. Плач постепенно стих. Потом раздался звонок в ее дверь.

– Да? – откликнулась она сквозь закрытую дверь.

– Полиция! – послышался грубый, раздраженный голос. – Это вы звонили?

Соня открыла дверь. Полицейские, оба молодые парни, были так увешаны оружием, запасными обоймами, дубинками, наручниками и прочими атрибутами своей правоохранительной деятельности, что им приходилось держать руки немного в стороны. Блондин выглядел приветливей своего товарища. Но говорил брюнет.

– Сдохла собака! – пролаял тот. – И вы из-за этой ерунды вызываете полицию?..

– Я же не знала, почему женщина плачет.

– А почему не поинтересовались?

– Я боялась.

– «Боялась»! – Он заглянул в квартиру. – Вы одна?

– А что?

– Я спрашиваю, вы одна?

– Да. Какое это имеет значение?

Он молчал, сердито уставившись на нее.

– Я думала, женщину бьют…

Зачем она вообще оправдывается?

Блондин собрался уходить. Но его коллега еще не закончил.

– Ревущая женщина – еще не факт насилия!

– Я постараюсь запомнить это.

Соня взялась за ручку и попыталась закрыть дверь, но брюнет просунул ногу в щель.

– Пошли, Карли! – сказал блондин.

– Сейчас. Вы не пьяны?

– А вы что, хотите арестовать меня за то, что я спала в нетрезвом состоянии?

Блондин подавил усмешку. Его товарищ покраснел от злости.

– Послушай, ты!.. Ты можешь придуриваться с кем угодно, но только не со мной! Я таких, как ты, вижу насквозь, поняла? Я таких, как ты, повидал немало! Со мной эти номера не проходят! Запомни!

– Пошли, Карли! – Блондин подергал его за рукав.

Тот еще постоял в нерешительности, словно размышляя, можно ли оставить «такую» без наказания или нужно довести дело до конца. Потом вдруг резко повернулся и пошел к лестнице.

– Спасибо, что позвонили, – тихо сказал блондин и последовал за ним.

Соня заперла дверь на задвижку. В доме, насколько она знала, имелась только одна собака – жирная облезлая псина, страдавшая одышкой, которая, возможно, когда-то была шпицем. Ее хозяйка, довольно красивая и слишком молодая для такой старушечьей собаки, была родом откуда-то с Балкан и жила со своим мужем на третьем этаже. Кто же мог подумать, что она так привязана к своему четвероногому другу!

Соня опять почувствовала, как к горлу подступают слезы. Она легла в постель в надежде, что, наревевшись как следует, в конце концов уснет.

Но кадры с Фредериком опять поплыли перед ее глазами на невидимом экране. Она встала, пошла в ванную и приняла таблетку рогипнола, запив ее водопроводной водой из стакана для чистки зубов.

Она проспала всю ночь, глубоко, без сновидений, и проснулась лишь около полудня.

Соня надела спортивный костюм «Пума», приобретенный еще в те времена, когда она собиралась три раза в неделю бегать по утрам. Паваротти отчаянно пытался перекричать пылесос. В коридоре высились две горы тряпок. Одна для химчистки, другая в стирку. Соня уже трижды заглядывала в домовую прачечную, и каждый раз обе стиральные машины оказывались заняты.

На руках у нее были латексные перчатки, как у хирурга, а на голове косынка, как у уборщицы из кинофильмов шестидесятых годов. Она медленно водила щеткой пылесоса по месту соединения плинтуса и ковролина, исполненная решимости высосать оттуда каждую пылинку и каждую крошку – все, что накопилось там за несколько месяцев, с тех пор как она положила этот пошлый, мещанский ковролин песочного цвета и закрепила его жалким плинтусом из искусственного дерева, – и похоронить на дне мусорного контейнера во дворе.

Полчаса она утюжила каких-то двенадцать квадратных метров, потом выключила пылесос и понесла корзину с грязным бельем в подвал, в домовую прачечную.

В прачечной горел свет. Какая-то женщина, сидя на корточках перед одной из стиральных машин, выгребала ее содержимое в пластмассовую корзину бирюзового цвета. Ее короткий топик задрался, обнажив два синих поперечных рубца на пояснице.

Женщина выпрямилась, обернулась и испуганно вздрогнула. Это была хозяйка издохшей собаки. У нее до сих пор были опухшие от слез глаза.

– Сочувствую вам, – сказала Соня. – Жаль собаку…

– Она был уже старый. – Женщина подняла корзину с бельем. – Машина свободный.

Несколько секунд они молча стояли друг перед другом, каждая со своей корзиной.

– У вас все в порядке? – спросила Соня.

– Все в порядке, – ответила женщина.

Соня посторонилась, пропуская ее.

Возвращаясь в квартиру, Соня достала из ящика почту: газеты за последние два дня и письмо. На конверте вместо отправителя был загадочный штамп: «Б & Ц». Соня знала это сокращение: «Бауманн & Целлер», адвокаты Фредерика. Она, не вскрывая, бросила письмо на кухонный стол, к другим бумагам, и продолжила весеннюю генеральную уборку.

Она сняла черные кожаные подушки со своего ненавистного дивана Ле Корбюзье (у всех были диваны Ле Корбюзье!) и положила их на пол. Потом прососала и подушки, и сам диван снаружи и внутри, удалив все до единой пылинки, шерстинки и ниточки, все воспоминания о гостях последних месяцев.

После этого она сделала себе джин-тоник без джина, надела свежие хирургические перчатки и взяла письмо. Осмотрев его со всех сторон, она принесла джин и подлила в тоник. Отпив глоток, она заметила, что у нее дрожат руки.

Она перерыла мешок с мусором под раковиной и нашла пачку сигарет, которую пару часов назад с отвращением выбросила. Спичек не оказалось. Она нажала кнопку газовой плиты, прикурила от горелки и, встав к открытому окну, глубоко затянулась.

Холодный восточный ветер гнал куда-то серо-бурые тучи. Время от времени сквозь них пробивался луч солнца и на насколько мгновений заливал улицу ярким светом, напоминающим театральное освещение. Прохожие, угрюмо спешившие по своим делам, удивленно смотрели на небо, прикрывая глаза рукой, словно желая сохранить свою анонимность.

Письмо содержало очередное требование подписать ходатайство о закрытии уголовного дела против ее бывшего супруга, доктора Фредерика Форстера, и несколько новых аргументов, подтверждающих необходимость этого шага. Она не станет отвечать на письмо и таким образом еще немного продлит срок содержания Фредерика под стражей.

Но рано или поздно он все же выйдет на свободу. С этой мыслью она давно смирилась. А вот что ей тогда делать – об этом она еще не думала. Планами на будущее она была сыта по горло: из них состояла вся ее прежняя жизнь.

В зимние каникулы они планировали летние. За ужином обсуждали меню на завтрашний ужин. Во время покупки квартиры думали о приобретении дома, когда появятся дети. Когда дети не появились, принялись строить планы оплодотворения in vitro. [2]2
  In vitro( лат.«в стекле») – технология выполнения экспериментов, когда опыты проводятся в пробирке, либо, в более общем смысле, вне живого организма.


[Закрыть]Во время попыток получить «ребенка из пробирки» обсуждали перспективы усыновления. Во время празднования очередного назначения – следующий карьерный шаг. Во время переезда в Лондон – переезд в Нью-Йорк. Ложась спать, мысленно уже вставали, утренний туалет был лишь прелюдией к вечернему. За будущим они совершенно забыли о настоящем.

К подъезду подъехал мусоровоз. Двое мужчин в оранжевых комбинезонах вылезли из кабины, скрылись в подворотне, выкатили контейнер для мусора, а потом тупо смотрели, как гидравлический подъемник поднял контейнер и опрокинул его содержимое в кузов. Соня вспомнила о мертвом шпице. Может, он сейчас в одном из мешков для мусора, которые с грохотом утрамбовывались в кузове. Вместе с ее пылесборниками, полными дурных воспоминаний.

Она закрыла окно. Попугай глазел на нее через свое зеркальце.

– Лучше нам с тобой свалить отсюда, Паваротти.

Попугай раскрыл клюв, показав свой неуклюжий язык, и принялся грызть жердочку.

К полуночи квартира выглядела так, словно в ней никто никогда не жил. Одежда была в химчистке, выстиранное белье лежало в шкафу, в ванной и кухне пахло моющими средствами, в гостиной – пеной для чистки ковров, а в спальне – свежим постельным бельем. Соня приняла душ, высушила феном свои черные волосы, облачилась в зеленую китайскую пижаму, которую обычно надевала, только когда болела гриппом.

Но настроение ее по-прежнему оставляло желать лучшего. К оставшемуся с прошлой ночи чувству нереальности и день ото дня усиливающемуся отвращению к самой себе прибавился еще и страх, который постоянно подкарауливал ее с того самого декабрьского дня.

Соня пошла в кухню и заварила себе мятного чаю. Пока он остывал, она пролистала газету.

В «Бедламе» посетитель открыл стрельбу, жертвами которой стали два человека. Он объяснил свои действия тем, что трижды звал бармена, а тот не обращал на него внимания, беседуя с другим посетителем. Бармен был тяжело ранен, его собеседник погиб.

В рубрике «Работа» ей бросилось в глаза одно объявление. Она вырвала его на тот случай, если к завтрашнему утру у нее не пройдет желание резко изменить свою жизнь.

Женщина, открывшая ей дверь, принадлежала к тому типу людей, при появлении которых все разговоры мгновенно смолкают. Ей было лет двадцать пять, не больше.

– Простите… – сказала Соня. – Мне нужна…

– Барбара Петерс?

Соня кивнула.

– Это я. А вы фрау Фрай? – Она протянула ей руку. – Проходите.

Барбара Петерс открыла дверь с номером «605», и они вошли в люкс, большую комнату с огромной кроватью «квин сайз», мягкими диванами и креслами. Международный стандарт, соответствующий четырехзвездочному отелю, Соня знала это из своей прежней жизни.

Хозяйка предложила Соне садиться в кресло.

– Я иначе представляла себе физиотерапевта, – сказала она.

– А я – владелицу отеля.

Барбара Петерс рассмеялась и стала еще красивее.

– Кто начинает?

– Что начинает?

– Задавать вопросы.

– Обычно начинает работодатель.

– Хорошо. Итак: чем вы занимались шесть лет, после того как оставили последнее место работы?

– Была замужем.

– Но это не профессия.

– Еще какая профессия, с точки зрения моего мужа.

– А кто ваш муж?

– Банкир. Бывший.

– Бывший банкир?

– Бывший муж.

– Понимаю. Впрочем, это не мое дело.

– Совершенно верно.

Барбара Петерс на секунду смутилась, но потом улыбнулась.

– И теперь вы решили снова начать трудовую деятельность?

– Да, я подумываю об этом.

– То есть работа для вас – не вопрос жизни и смерти?

– Вы имеете в виду в материальном отношении?

– Да.

– В материальном – нет, а во всех остальных – да.

Барбара Петерс помедлила немного, прежде чем задать следующий вопрос.

– Вы в эти годы повышали свой профессиональный уровень?

– Вы имеете в виду, не утратила ли я свои профессиональные навыки?

– Да.

– Это уже в связи с условиями оплаты?

– Да.

– Ну, для университетской клиники я, возможно, не в лучшей форме…

– А для велнес-отеля вполне?

– Совершенно верно.

Барбара Петерс опять одарила ее своей очаровательной улыбкой.

– Теперь ваша очередь.

– У вас есть фото или проспекты отеля?

Фрау Петерс встала, подошла к письменному столу и взяла чертежную папку с несколькими макетами рекламного проспекта отеля. На обложке каждого из них красовалось некое подобие средневекового замка с двумя башнями из натурального камня и крышей сложной конфигурации – с острыми фронтонами, высокими каминными трубами и остроконечными зубцами. Фасады украшали стрельчатые готические окна, затейливые эркеры, бойницы и балконы на головокружительной высоте. Все это казалось материальным воплощением рисунка, выполненного сто лет назад выздоравливающим после долгой болезни мальчиком.

Самым примечательным в этом архитектурном образе была некая конструкция из стали и стекла, вклинившаяся в левый фасад строения так, словно в «замок» врезался космический корабль.

– Отель «Гамандер», – с гордостью и в то же время с иронией пояснила Барбара Петерс.

– Получили в наследство? – спросила Соня, не придумав ничего другого.

– Нет. Купила. Купила, отремонтировала и расширила.

Соне хотелось спросить: «Зачем?» Если бы у нее самой были деньги, которых хватило бы на приобретение отеля, она нашла бы им тысячу других применений. Покупать отель ей бы и в голову не пришло.

– Пристройка и есть велнес-центр?

– Да. Спортивный бассейн, термальный бассейн, римско-ирландские ванны, сауна, гидромассажный бассейн, фитнес, солярий, массаж… Все, что только можно придумать в этой области.

– Лечебные грязи?

– И лечебные грязи тоже.

Соня взяла и полистала один из макетов проспекта. Скорее от смущения, чем из любопытства.

– Какой, на ваш вкус, интереснее?

– Вы имеете в виду макет?

Барбара Петерс кивнула.

– Если честно, то никакой.

– Вы успешно прошли испытание! – рассмеялась хозяйка. – Я беру вас.

Минут пятнадцать они обсуждали условия. Когда они уже в принципе обо всем договорились, Соня сказала:

– Но у меня волнистый попугай. Вы ничего не имеете против?

– Ненавижу птиц.

Судя по ее лицу, она и не думала шутить.

Соня вздохнула и встала с кресла.

– Жаль. В этом вопросе любые компромиссы для меня исключаются.

Барбара Петерс медлила с решением.

– А он громко кричит?

– Только когда включают пылесос.

– И вы будете держать его в комнате?

– Конечно.

– Если не ошибаюсь, волнистые попугаи, кажется, подвержены этой заразной болезни… как ее? Пситтакозу?

– Не больше, чем голуби.

– Голубей я тоже ненавижу.

– Ну, как я уже сказала, на компромиссы я не готова. Вопрос о моем Паваротти можно сразу закрыть.

– Паваротти? Это потому что он такой же горластый?

– Нет, потому что такой же толстый.

Новая начальница Сони рассмеялась.

– Ладно, берите своего долбаного попугая с собой.

Так Паваротти чуть было не повредил карьерному росту своей хозяйки.

Три часа дня, и уже почти темно. Аспидное небо, навалившись на город, кропило измученных непогодой прохожих смесью из дождя и снега. Апрель не оправдывал своей репутации непредсказуемого месяца: до сих пор он являл пример редкой устойчивости погоды. Неизменно паршивой.

Соня купила у отчаявшегося бедолаги из страны, где однозначно должно быть гораздо больше солнца, журнал, посвященный безработным, – наверняка уже пятый или шестой по счету экземпляр одного и того же номера – и вошла в универмаг. Она была единственной покупательницей, шагавшей через сверкающий отдел парфюмерии, мимо ярко накрашенных продавщиц. Они выглядели не намного оптимистичней безработного торговца журналами у входа в универмаг.

Соня договорилась встретиться с Малу перед таиландским буфетом в продуктовом отделе. Поскольку в это время там почти не бывает народа и можно спокойно поговорить, – сказала Малу. Но Соня подозревала, что место и время встречи было обусловлено распорядком дня и актуальным финансовым положением ее подруги.

Соня еще издалека увидела, что Малу уже ждет ее.

Малу, высокая, громогласная блондинка, питавшая слабость к розовому и фиолетовому цветам, была единственным человеком из ее прежней жизни, с которым она сохранила контакт. Вообще-то, ее звали Врени, и она умудрилась поочередно побывать в любовницах у трех мужчин из круга знакомых Фредерика и не вылететь из этого круга. Соня всегда восхищалась ее непотопляемостью. Не потому, что она испытывала желание проделать нечто подобное (ей вполне хватило и одного представителя данной породы). Ее восхищала способность Малу плевать с высокой колокольни на традиции и условности этих людей и при этом заставлять их если не уважать ее, то хотя бы считаться с ней.

К тому же Малу была единственным человеком, который не начал относиться к ней как к прокаженной, после того как она порвала с Фредериком. Они, как и прежде, встречались, чтобы вместе пообедать или поужинать, и именно Малу приобщила ее к клубной жизни города. Малу всегда считала, что у женщины должна быть личная жизнь. Особенно если она уже «занята».

Поэтому Малу первой узнала о планах Сони. Ее решение она не одобрила.

– Ты помнишь, что я тебе говорила? Ни шагу назад!

– Сегодняшняя моя жизнь меня не устраивает.

Она рассказала ей о своих психоделических приключениях.

– Значит, ты обоняла цвета и видела голоса? И ты еще жалуешься? Дай мне адрес этого типа.

– Малу, это были не самые приятные ощущения.

– Допустим. Но это еще не повод похоронить себя заживо.

– А я и не собираюсь хоронить себя, я, наоборот, хочу воскреснуть. Горы, чистый воздух, солнце, целый день – в аквапарке!

– Аквапарк будет для других. А ты будешь массировать дряблые задницы.

– Я физиотерапевт, а не массажистка.

– Соня, не доставляй ему этого удовольствия! С какой стати ты должна отсюда уезжать?

– Пока я не уеду, до него не дойдет, что я к нему не вернусь.

– Ты ничего не понимаешь в мужчинах. Ему и не нужно, чтобы ты возвращалась. Он просто хочет, чтобы не ты его бросила, а он тебя. Поверь мудрой старухе.

«Старухой» Малу стала называть себя после того, как неотметила свой сороковой день рождения. Полгода назад.

– Я предпочитаю быть подальше от него, когда его выпустят.

– Его еще не скоро выпустят.

– Дольше, чем положено, его держать не будут.

– Он же душевнобольной. Он опасен для общества.

– Всего лишь для одной крохотной части общества – для меня.

Молодая таиландка в шелковой блузке со стоячим воротником принесла Сонин суп «Том Янг Кунг». Соня наклонилась к чашке и понюхала, потом попробовала. Суп имел красно-желтый запах, напоминающий острую спираль.

– Что-то не так? – озабоченно спросила Малу.

Это она посоветовала Соне взять суп «Том Янг Кунг», а себе заказала сатэ.

Соня погрузила фарфоровую ложку в суп, подождала, пока жидкость немного остынет, и попробовала. У нее было ощущение, как будто она проглотила горящий бенгальский огонь. Серебряные искры, заполнившие ее рот, с шипением гасли на языке. Из глаз у нее брызнули слезы.

– Что, такой острый? – удивилась Малу.

Соня кивнула и принялась медленно и сосредоточенно есть суп. Но слезы текли не переставая.

– Все еще суп? – поинтересовалась Малу.

– Все еще жизнь… – ответила Соня.

– Может, ты и права. Может, тебе и в самом деле лучше уехать отсюда.

Уже прощаясь, Малу спросила:

– А что ты думаешь делать с квартирой?

В тот же вечер позвонил Фредерик. Соня поняла, что это он, еще до того, как услышала его голос. Она молча ждала, слушая, как он дышит, и видя какой-то размытый кобальтово-зеленый силуэт.