Текст книги "Успех"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

II

Апрель – самый славный месяц для таких, как я.

Грегори

Я просто обязан сказать несколько слов об этой весьма примечательной шлюшке, которую Теренс привел к нам в дом с работы. Какое-то у нее нелепое имя: Джоан? Дженис? Дженет? Секретарша, конечно, или какой-нибудь делопроизводитель на его гуталиновой фабрике, с пугающей внешностью тряпичной куклы и голоском своенравной барменши, одним словом, сутулое ничтожество, которое едва замечаешь среди вас всех на шумных улицах и уж с которым никак не ожидаешь познакомиться поближе. Мне думается, интересно рассмотреть хорошенько один из этих городских ноликов, получив хоть какую-то компенсацию за то, что приходится делить квартиру с таким ничтожеством.

Прическа у нее из кудряшек… Признаюсь в том, что для меня уже превратилось в аксиому: малейший намек на «кудряшки» заставляет меня тут же достать свои самые темные солнечные очки. Но в порядке игры я допускаю, что присутствие в нашей квартире юной Дженис довольно забавно в затасканном, сентиментальном смысле слова; к ее мелким глупеньким чертам и крохотному рту золотой рыбки вполне подходит пустой взгляд широко распахнутых очей, которого так добивались портретисты вулвортской школы, – ну, вы знаете, этакие несносно смышленые крошки – сплошь губки и глазки, – живописными подобиями которых увешивают свои обитые тафтой стены преимущественно представители криминального мира. (Сейчас они переживают недолговечное возрождение, получая финансовую поддержку от таких шарлатанов и тугодумов, как Дю Пре и галерея «Мертон». Сколько это продлится? Три, четыре недели?) Однако при всем том в лице Дженет есть некоторые симптомы любопытной жесткости – грубоватые морщинки вокруг глаз, привычка время от времени порочно сжимать губы, – которые, учитывая мой обширный опыт, свидетельствуют о том, что в постели она не промах.

И еще: надеюсь, Теренс рассказал вам о ее нелепой фигуре? Повторю, что, как правило, мне нравятся девушки с маленькими грудями: грудями, похожими на покатые круглые выпуклости, которые ненавязчиво переходят в нежные, как лепестки или осенняя паутинка, соски. Не выношу женщин, которые повсюду носятся со своими грудями, как человек-оркестр. Громадные тарелки с бланманже, набитые, как туристский рюкзак, и увенчанные сосискообразными отростками, – благодарю покорно. Ни минуты не колеблясь, готов допустить, что груди у Джоан прямо-таки колоссальные (такие большие, что она даже носит бюстгальтер) и что они выглядели бы крайне удручающе в случае с любой другой женщиной (Сюзанной, миссис Стайлз, Мирандой и так далее). Но телу Джоан присуща какая-то ласкающая глаз непропорциональность, как, впрочем, и всему, что ее касается. Такие по-деревенскому грубые груди, поддерживаемые хрупким приспособлением над жалкой талией, здесь очевидно не на месте (хотя ниже талии, надо признать, у нее все классно: длинные гибкие бедра, мальчишески маленький опрятный задок). Она преподносит все это с определенной стильностью, и, да, готов признать, что меня все это даже забавляет.

Возьмите, к примеру, первый раз, что Теренс притащил ее ко мне на квартиру. Стоял великолепный вечер середины апреля, и бургундское вино сумерек медленно лилось в высокие окна. Что-то мурлыча себе под нос, я лежал в постели, бокал «тио пепе» балансировал на мускулистой столешнице моего живота, я только что принял душ и находился на полпути к тому, чтобы сменить свою дневную одежду на вечернюю, – иными словами, голый, не считая нескольких белых лоскутков, едва скрывающих или, вернее, дерзко приоткрывающих мою наготу, – и по обыкновению готовясь умчаться к Торки в своей агрессивной зеленой машине, которая сегодня вернулась из Воровского Гаража в сопровождении головокружительного счета. Услышав обычное пьяное копошение у входной двери, я уже изготовился отставить бокал, изобразив скованный сном мужественный профиль, как вдруг услышал голоса – женское воркованье на кокни, перебиваемое назидательным баритоном Теренса. Я раздраженно сел в постели за мгновение до того, как они поднялись в мою комнату: Теренс с блестящим портфелем, полным дешевой выпивки, и по пятам за ним – кудреватая Джоан.

– Извини, Грег, – сказал он, отводя глаза от моих нагих форм. – Мы думали, тебя нет. Просто хотели взять немножко льда.

– Милости прошу, – снисходительно протянул я.

– Ох… спасибо.

– Проходите, проходите. Представь мне свою знакомую.

– Ох, ух – это Джоан, Джоан, это Грегори. – Он беспомощно обернулся ко мне и добавил: – Она работает на работе.

– Да уж, работенка. Никогда не видела такой скукотищи.

И она прошла в комнату, минуя мою кровать, прямо к окну, как ни в чем не бывало прислонившись к подоконнику и пьяным, простодушно-оценивающим взглядом окинув мой торс. Я между тем, в свою очередь, воздал должное содержимому ее свободно ниспадающей тенниски, коричневатой полоске между нею и обтянутым джинсами костлявым пахом (и с неудовольствием отметил неестественно пухлый, выдающийся лобок).

– Роскошная квартирка, – сказала Джоан своим забавным говорком. – Сколько платите?

Я сделал неопределенное движение рукой в воздухе:

–  Rien [8]8
  Пустяки (фр.).


[Закрыть].Она досталась мне по наследству. Только местные сборы.

– А что же тогда ты платишь, Тэл? Тэл? Т-э-эл? – спросила она своего коллегу.

– Половину сборов, – пробормотал он.

Вид у Теренса в тот вечер действительно был хуже некуда. С его малосимпатичного лица с длинной верхней губой и сломанной переносицей, казалось, сбежали все краски жизни, остатки волос тусклыми рыжими хвостиками падали на лоб. Его вопиющий костюм, как обычно, висел на нем, будто на масленичном пугале. Однако он казался вполне доволен собой; он украдкой улыбался, и один из его отвратительно ярких глаз грязно поблескивал.

– Так, так, так, – сказала Дженис, поворачиваясь ко мне, – вот это круто.

Я выдержал ее взгляд – и когда Теренс проковылял на кухню и круглый рот Дженис изобразил вызывающую полуулыбку, почувствовал, как знакомая дрожь пробежала между нами: внезапно комната наполнилась винно-красным светом, и вдруг показалось, что не было бы ничего более пристойного и естественного в мире, если бы Джоан, скинув через голову свою тенниску, без тени улыбки встала на колени перед кроватью и зарылась своими крепкими губами в складки моих скудных риз. Если бы не Теренс, оглушительно копавшийся за стеной, она сделала бы это без малейшего колебания. В этом я ничуть не сомневался. И Теренсова потаскушка тоже.

– Я так рад, что он вам понравился, – почти шепотом произнес я, доводя ее киску до точки кипения. – Мне действительно кажется, что он очень красивый.

– О, мне тоже. Прекрасный, – сказала она, растягивая слова (и всем понятно, куда теперь был устремлен ее взгляд), – он прекрасный, прекрасный, прекрасный.

– Какую очаровательную подружку ты себе нашел! – крикнул я, когда Теренс появился в дверях, высоко, как официант, держа в руках два стакана. – Приводи ее как можно чаще.

– Прости, Грег, может быть, я и тебе принесу…

Но тут я стремительно выпрямился в полный рост и совершенно невозмутимо стал одеваться. Встревоженный Теренс увлек бедную Дженис за собой вниз – он не сделает этого, подумал я: никаких шансов, – а сам устремился к Торке, застал великого человека спящим, а его дом почти пустым, поиздевался над Адрианом, пока он не удалился дуться в свою комнату, и затем, предаваясь мечтаниям (спасибо юной Дженис), сдался на волю нежно снующему языку Сюзанны, зеленоватому от амфетамина и, на мой взгляд, шершавому, как наждак.

Апрель – самый славный месяц для таких, как я. Опустим крышу моей роскошной зеленой машины. Мой весенний гардероб расцветает. На последнюю стрижку я потратил двадцать фунтов. В моем холодильнике почти не переводится шампанское. Гирлянды цветов украшают мою комнату. Я прогуливаюсь по парку. Мечты о легендарных летних сезонах витают вокруг меня в воздухе.

Когда стоит хорошая погода, я рано ухожу из галереи, так что – несмотря на все более слабые протесты – могу в полной мере наслаждаться днями, становящимися все длиннее, пока обжигающее солнце не заключит город в свои липкие объятия. Я мотаюсь на машине с Кейном и Скиммером по сельским гостиницам. Мы берем с собой богатых девушек на пикники, а если достаточно тепло, то все вместе ужинаем запоздно на мостовых Шарлотт-стрит. По субботам и воскресеньям одна за другой следуют семейные вечеринки – крокет и теннис на душистых лужайках. Мы с Урсулой собираемся на несколько дней в Риверз-корт, пока погода держится (ей нравится ездить в открытой машине), но мое расписание сейчас такое же плотное, как, должно быть, и у нее: апрель – месяц, когда начинающие работать девушки обычно дружатся. Генри Брайн хочет взять меня в Париж на открытие своей выставки, но даже на это у меня нет времени. Мне кажется, это правильно – в юности жизнь должна быть полной. Под конец сезона я практически не сплю, но все говорят, что выгляжу я таким же свежим, как всегда. Как вам это удается? – спрашивают они. И я не знаю, что ответить.

Единственное, чего мне недостает, это домашних развлечений.

Вы, должно быть, гадаете, почему я, естественно… конечно же, мне приходило в голову воспользоваться им в качестве придворного карлика, шута, экспоната кунсткамеры; для этого даже не потребовалось бы специального платья. Однако боюсь, все это будет смущать и меня засыплют нескромными вопросами. Конечно, чаще всего вечерами я просто посылаю его к черту. Однако вот что скверно: ему совершенно некуда пойти, а я просто не могу себе представить, как он ночь напролет сидит в какой-нибудь кофейне, то и дело поглядывая на часы. Это слишком меня угнетает. Боже, что ты хочешь, чтобы я с ним сделал? (Мне бы хотелось выселить его. Вот чего бы мне хотелось. Но как?) Возможно, он еще как-нибудь появится с этой своей хорошенькой подружкой; Скиммер от нее, я уверен, просто с ума бы сошел – он обожает шлюшек. Ей даже удалось странным образом затесаться в мои собственные мысли, так что ее образ задним числом оказывает мне визуальную поддержку во время скучных сеансов у Торки…

Гляди внимательней, Терри, не то я буду вынужден ею воспользоваться!

Но сам он никогда не осмелится – это, По крайней мере, ясно. Боже мой, представляет ли он, что с ним творится в эти дни? Неужели он даже не задумывался, какое впечатление производит? Причем я имею в виду не просто ужасные стороны его внешности, с которыми он ничего не может поделать. По тому, как выглядят некоторые люди, несложно угадать, как им живется, и надо сказать, что-то страшное, затяжное и глубинное, что-то неладное происходит с Теренсом Сервисом. По какой-то причине я не особенно восставал против него в последний год – он был для меня чем-то вроде больной дружелюбной собаки, которая регулярно возвращается домой. Теперь он похож на рептилию, замершую в отвратительной неподвижности. Он пьян. Он пьян постоянно и думает, что никто этого не замечает. К восьми, возвращаясь с работы, он еле волочит ноги. На губах – болезненная, самодовольная улыбка; лицо его выглядит онемевшим и слегка светящимся – он похож на покойника (жизнь лишь ненадолго возвращается к нему). Он очень сильно и почти постоянно что-то ненавидит. Взгляд у него раскаленный, пилящий.

Как ему удалось вызвать во мне такую ненависть? Не знаете? Как заразил он меня этой сосредоточенной, доводящей до мигрени ненавистью, которая заставляет меня хмуриться, как от боли, когда я прохожу мимо него на лестнице и слышу, как шуршат дешевые джинсы, когда его ляжки при ходьбе трутся друг о друга, когда мы лицом к лицу сталкиваемся в дверях ванной и я погружаюсь в мир его запахов, когда мы сидим вместе и комната медленно наполняется шумом его дыхания? Почему я позволяю ему использовать мою жизнь как насест? Почему я просто не раздавлю его как блоху (на самом деле он и есть блоха)? Какое мне до него дело?

Вы знаете какое.

Было время, когда я относился к Теренсу совершенно иначе. Да, я любил его, как и все вокруг. Какими бы избитыми, банальными ни казались страдания его ранних лет, они были достаточно реальны; когда он впервые появился в нашем доме, они висели на нем, как тяжелая, неуклюжая одежда, и ему так никогда и не удалось стряхнуть их с себя. Бедный, бедный Теренс, дорогой мой старый друг. Я вижу, как ты бежишь от школьного автобуса весь в слезах, зажав под мышкой ранец, как если бы это был какой-то придаток твоего тела, к которому ты успел самым плачевным образом притерпеться. Я вижу, как в полночь слуги отводят тебя в спальню, твое лицо, изможденное неотвязными снами. Я вижу тебя, опустившегося на колени на покатой лужайке, твое тело, согнувшееся под грузом прошлого и огромных усилий, которые ты прилагаешь, чтобы исторгнуть его из себя; трава испуганно волнуется вокруг тебя, деревья заламывают руки за твоей спиной, облака стремительно несутся над тобой, несутся прочь от тебя и всех ужасов детства и ада. Вот моя жалость, подобающим образом омоченная слезами твоего брата, – прими, прими ее.

Естественно, я рассчитывал, что в приятели мне достанется ладная, учтивая, нервная дворняжка: ничего подобного (перечитайте вашего Фрейда в «пингвиновском» издании). Хотя позднее он оказался страшным ворюгой и подлизой, Терри уже с самого начала был жалким, умоляющим, готовым напрудить в штаны перед самыми символическими формами власти. Весь дух, все правона детство, казалось, изъяли из его воображения, прежде чем он успел понять, что такое детство и что оно не вечно. Вот он я – на утыканной осколками стекла стене ворующий яблоки, доводящий до бешенства городских жлобов, я – верхом на моем десятискоростном гоночном велосипеде, преследуемый возмущенными школьницами; и вот он Теренс – нерешительный, в любую минуту готовый пойти на попятный, угнетенный возможностями, внезапно открывшимися перед ним в мире бед. Пока я подбрасывал в воздух шипящие и свистящие шутихи, засовывал их в почтовые ящики разным простофилям или закапывал в мягкое собачье дерьмо рядом с холеными, роскошными автомобилями, Теренс прятался где-нибудь за стеной или деревом, плотно зажмурив веснушчатые веки, приложив ладошки к ушам, словно боясь, что его голова вот-вот разлетится вдребезги. Пока я, гордо стоя на земле, охраняемой правом частной собственности, вдребезги разносил соседские теплицы и оранжереи, он наблюдал за мной в позе человека, готового пуститься наутек; и пока я, задержавшись на тропинке, со смехом успокаивал разгневанного садовника или хозяйку, Теренс улепетывал куда-нибудь в поле, после чего приходилось занудно вытаскивать его из канавы, куда он забивался, съежившись и моргая. Странные, логически никак не связанные вещи бросали его в дрожь: садовые сторожа, слишком высокие здания, ряженые, заколоченные витрины, всякий неожиданный звук или движение. Странные, логически никак не связанные вещи успокаивали его, заставляли чувствовать себя уверенно: маленькие комнаты, автобусы, дряхлые старики, полицейские…

В то время как я воровал осторожно, классно и восхитительно дерзко – в магазинах, учреждениях, у врагов, – кражи маленького Теренса были неловкими, обреченными и происходили исключительно дома. У него это было явно сопряжено с неопрятными анальными позывами – так не похоже на живописное нахальство моих романтических проказ (думается, в некотором смысле я до сих пор жертва теренсовских мелочевок). Помню одну, вызвавшую особенно много шума кражу, связанную с исчезновением довольно красивой солонки работы Челлини, которую Грозный Теренс упрятал в свой жаркий карман, вскоре после того, как я вернулся на рождественские каникулы из Репворта, из дорогой подготовительной школы. Пропажа вещицы немедленно обнаружилась, все устало сошлись на том, что виновник пропажи – Теренс, и одного из слуг отправили затем, чтобы он привел мальчика в библиотеку, где его сурово ожидали собравшиеся Райдинги, смутно представляя, какое наказание применить в данном случае и изо всех сил стараясь сохранять строгое выражение лица. Но погодите: наш зачаточный Мориарти решил удариться в бега! Дом обыскали и быстро установили местонахождение Врага Общества Номер Один: он укрылся на чердаке северного крыла, где заполз под остов полуразвалившейся кровати. Я первый нашел его и поднял крик. Слушая его бурные раскаяния и прерываемые громогласным ревом извинения, мы все покатывались со смеху.

Из многих необычных и сбивающих с толку черт моего названого брата – обостренного ощущения собственной несостоятельности, мрачно-навязчивой озабоченности психологическим климатом, обидчивого жадного стремления к поддержке и привязанности, вульгарности, которую природа придала даже вполне реальным ужасам, под влиянием которых сложился его характер, – я моментально остановился на одной как абсолютно основополагающей для его облика. Его юмор всегда, с самого начала, был ироничен. Ироничен – ничего веселого, причудливого, радостного, облегчающего, дерзкого: сплошная ирония. (И он никогда не был по-настоящему забавным. Боже упаси.) «Мои ботинки слишком жмут, – сказал я как-то утром, – день ото дня все больнее». «Болезнь роста», – пробормотал Теренс. Как-то раз мы с ним увильнули от пикника, который устраивала воскресная школа, и мама ханжески предложила нам съездить навестить мою старую няню, которая уволилась и жила в деревне. «А ты чего ждал? – сказал Теренс в ответ на мою бесконечную воркотню. – Это тебе не пикник с воскресной школой». С этим связана, как я полагаю, и его инстинктивная, бездумная преданность правде, как если бы солгать означало обеспечить себе персональное местечко в аду. В то время как я не делал секрета из своей любви к выдумкам, из своей неугасимой жажды ко всему ложному и поддельному, уста Теренса изрекали правду и только правду – независимо от обстоятельств, любой ценой. В нескольких ситуациях, когда правдивость была поистине самоубийственной да к тому же болезненно извращенной, перенасыщенное адреналином вранье исторгалось из него, как племена преследуемых кочевников, а взгляд становился скорбно-обреченным. Он никогда не мог лгать. Но никто не верил ему. Это была еще одна болезненная и преждевременно зрелая сторона того неестественного мира, который заменил ему детство.

Кто обворовал его? Чья это вина? Или он отказался от него сам? Пока мы с вами, дети, бросались навстречу морскому прибою, грозе, солнечному свету, он оставался меланхоличной манящей фигурой на берегу, потерянно бродящей по хрусткой гальке. Таким я тебя вижу, Теренс, – я, вобравший твое прошлое, его пафос и его страхи. Но теперь твое прошлое совершенно никому не нужно, это только помеха, поношенное платье, хлам; твой пафос труслив и унизителен, это нечто слезливое, банально-слащавое. Вот почему у тебя нет друзей или кого-нибудь, кто мог бы тебя защитить; вот почему от тебя не будет никакого проку ни на работе, ни где-то еще; вот почему ты такой психованный, почти сумасшедший; вот почему ты лысеешь и у тебя выпадают зубы; причина этого лежит в смеси жалости к себе, отвращения к себе и самолюбия – и вот почему никто тебя не любит.

Еще несколько штрихов: 1. Его безалаберность. Вполне привычная картинка – сидящий Терри елозит сигаретой в до блеска вымытой пепельнице. Где в конечном счете оказывается пепел? На полу, на стуле, у него на коленях, в волосах, ушах? 2. То, что можно было бы назвать растяжимостью норм его личной гигиены. Он плещется в ванне не больше двух-трех раз в неделю, хотя всегда, и с неизменной жизнерадостностью, по пятницам. Совершенно уверен, что от него пахнет. Пожалуйста, обратите внимание на удушливую вонь из его комнаты. 3. Его прогрессирующий алкоголизм. Напитки, против которых я ничего не имею и обычно держу дома, включают шампанское, «тио пепе», легкие ликеры и некоторые дорогие вина. И чем в результате забита моя квартира? Пивом, отвратительной дешевой бурдой, «ячменными винами», домашним шерри, бросовым спиртом – и Теренс, который, рыгая, в тоске, мечется, как загнанный зверь, натыкаясь на мебель и углы. 4. Его наглая праздность. Он один из тех, кто всегда питается готовыми продуктами, – я никогда не ем дома, – но разве он хоть раз выбросил после себя грязные банки, вымыл за собой посуду? Он из тех, кто ходит в рваной одежде, покрытых коркой грязи башмаках, с ног до головы усыпанный перхотью, но разве он хоть когда-нибудь воспользовался пылесосом? (Представьте также мое изумленное омерзение, когда что-то из груды его грязного белья вторгается в опрятную галактику моих вещей.) 5. Его пагубное пристрастие к наркотикам. Поскольку он aficionado [9]9
  Любитель (исп.).


[Закрыть]гашиша – который (вы только представьте себе) называет дрянью, – гнусные, обличающие его запахи постоянно исходят из его комнаты, которая сама по себе – настоящая преисподняя, замусоренная смолистыми катышками, скрученной сигаретной бумагой и пропитанными никотином картонными трубочками. (Что касается меня, то из наркотиков я предпочитаю кокаин и мандракс – оба слишком дорогие для Терри.) 6. Его присутствие, сам факт его бесконечно длящегося присутствия.

Почему он просто не уберется прочь? Убирайся. Убирайся, Терри. Убирайся из моей комнаты, моей квартиры, моего города, моего мира, моей жизни и никогда не возвращайся назад.