Текст книги "Успех"

Автор книги: Мартин Эмис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

Почему? Потому что она снова дала мне почувствовать мой петушок – вот почему. Я так радикально, так бесцеремонно изменился, что мне хотелось встретить полоумного Уорка, да кого угодно, чтобы подойти и сказать: «Эй, что с вами случилось? Кто-то снова дал вам почувствовать ваш петушок?» Да, наверняка. Готов признать, что в определенном смысле это далеко от идеала. К примеру, Урсула до некоторой степени приходится мне сестрой, и кажется, она часто не понимает хорошенько того, что происходит на самом деле. Это привносит элемент случайности – я чувствую себя ловкачом эпохи Иакова I, который прокрадывается в темную спальню в обличье отсутствующего мужа, или матросом-счастливчиком, который оказался первым в очереди на групповуху: знай они то, что знаю (чувствую) я, они бы так не предвкушали. Но, господи, Грегори делал то же (разве нет?), а он ведь действительно ее брат. И это только начало. И кто я такой, чтобы критиковать?

Сегодня вечером мне хотелось стремглав ринуться домой, но даже в рутинных проволочках ощущалось что-то дерзко эротичное. Я влюбился в продавца, у которого покупал вечернюю газету, и ответил на приветствие табачника с отменной учтивостью. Желтые огни у входа в метро, складывавшиеся в мозаику цен и маршрутов, не рассеивали внутренний полумрак, и пока я спускался по эскалатору под серые своды, у меня было такое чувство, будто некое огромное, всевидящее существо приветствует меня в своем глубинном убежище. Мой поезд мчался под городом, пулей вылетая из туннелей, уползая под землю и возникая вновь.

Дома меня ожидали всевозможные сюрпризы. Когда я с лаем вприпрыжку ворвался в квартиру, держа в пасти два подарка для Урсулы, а мой хвост тяжело стучал по ковру, первый, кого я увидел, был этот чертов Грегори (кто он вообще такой, черт возьми?), сидящий с Урсулой у нее в комнате. Но умерь свой пыл, дружок, и к тому же забавно было смотреть (пикантная шутка над прошлым), как она тайком подает мне успокаивающие знаки. Я тут же великодушно пригласил обоих в дорогой французский ресторан на Доун-стрит (к тому же на работе мне в связи с днем рождения выдали премию – двадцать пять фунтов. С днем рожденья, Терри). Когда мы разошлись переодеться, я раболепно разложил перед Урсулой подарки – кашемировый жакет и какие-то духи, – которые она приняла с серьезно-довольным видом, мимоходом поцеловав меня в лоб. Ужин заставил меня почувствовать себя уверенным, даже баловнем, факиром на час – Грегори молча пожирал еду (наверняка вдохновленный блестящей перспективой наесться и напиться задарма), Урсула держалась спокойно и внимательно, в то время как я распоряжался подачей блюд.

– Полагаю, сегодня наш общий праздник, – обронил я в какой-то момент.

– Да, – согласился Грегори, – полагаю, что так.

Мы возвращались домой рядом, взявшись за руки: Урсула между своих братьев. К моему благодарному облегчению, Грегори мрачно предложил всем тут же ложиться спать, так что мы с Урсулой цепочкой прошли по коридору (Спокойной ночи. Спокойной ночи. Спокойной ночи) и молча, не улыбаясь, принялись раздеваться и мыться, как люди, прожившие вместе всю жизнь. Я вышел из ванной в халате и прошел мимо ее постели, почти не посмотрев в ее сторону. Потом лег, выжидая, освещенный слабым светом последней сигареты. Она пришла (быстрый топоток босых ног в темноте, мягко, по-кошачьи запрыгнула коленями ко мне на подушку, нервно, как зверек в норку, юркнула под одеяло). Я тоже.

II

Мне еще много чего нужно рассказать вам по секрету.

Грегори

В августе у нас обоих дни рождения – потрясающее, достойное Нострадамуса совпадение, всегда так волновавшее моего отца. Кстати, вы знаете, какова последняя блажь этого сумасбродного старого прохвоста? По словам мамы, он благоустраивает заброшенное поле в дальнем уголке нашего поместья, возводя изгороди, устраивая искусственные фатаморганы и прочую дребедень, – все это, разумеется, ценой колоссальных расходов. Мы с мамой вынашиваем, боюсь, давно запоздавшие планы, как заставить его отложить, отменить свою затею, прежде чем он окончательно доведет нас до нищеты.

Естественно, близость наших дней рождения всегда была источником мучительных терзаний для Теренса и даже у меня вызывала довольно болезненную неловкость. На мои вечера съезжалось от тридцати до сорока друзей, а поскольку большинство моих друзей привозили в Риверз-корт их родители и поскольку большинство родителей моих друзей были друзьями моих родителей, двери в доме буквально не закрывались и карнавальный, праздничный дух благостно осенял все поместье – отовсюду раздавалось «тук-тук» возводившихся на лужайках шатров, по всем коридорам сновали нахмуренные, озабоченные слуги, примерные крестьяне (сминая кепки в пуках, как газеты) получали свой дешевый пунш у боковых дверей, притихшие тяжеловесные автомобили расположились на обочине широкого подъездного пути, как носороги в речном русле, громогласная какофония нанятого шумового оркестра с их канистрами и бочками, сочные звуки казу, свистки и вымпелы – цветущая толчея позднего лета. Бедняга Теренс! Помнится, именно по моему предложению мы однажды решили осуществить пагубный план объединения двух празднеств. Попробуйте представить себе две разительно отличные груды подарков, сложенные в гостиной: полдюжины скромных семейных сувениров для Теренса рядом с горой моих фантастических пиратских трофеев. Постарайтесь вообразить вступительные речи, от которых все невольно вздрагивали: «А это маленький Теренс (мальчик, которого мы усыновили), чей день рождения тоже сегодня, ну не совсем сегодня, дело в том, что…» И напрягите внутреннее зрение, чтобы увидеть, как на двух совмещенных кадрах, сына-избранника, метафорически вознесенного на плечи толпы, осыпаемого ливнем конфетти и окруженного всеобщей любовью, и тошнотворного, съежившегося от страха, пылающего от стыда приблудного пащенка, который всегда искал любую возможность спрятаться. Впоследствии мы вернулись к обычному порядку: моему мифическому mardi gras [14]14
  Марди-гра (вторник на масленице, гулянье) (фр.).


[Закрыть]предшествовало скромное домашнее чаепитие с крекерами, в котором значительная роль отводилась специально подкупленным слугам. (Теренс посещал городскую школу и, несомненно, сформировал определенные критерии выбора своих приятелей. Но не могли же мы устраивать в Мэнор-холле сборище местных дворников, крысоловов и золотарей? Не могли ведь?) Мы с Урсулой неизбежно чувствовали себя подавленными, и подавленность эта лишь усиливалась таким очевидным неравенством, однако, честно говоря, мы были слишком поглощены друг другом, чтобы принимать несчастья Теренса близко к сердцу. Видите ли, те годы полностью принадлежали нам с Урсулой – Урсулой, чье растущее тело я знал так же хорошо, как форму собственных зубов, – и обиды обреченной и жалкой жизни Теренса, со всеми ее унижениями и ненавистью, казались бесконечно далекими, не более чем образом исступленной жадности, глупости и грязи, которые внезапно обступили нас со всех сторон.

Интересно, как то будет на этот год (в последний день рождения я ездил в Риверз-корт, но сейчас чувствую себя слишком усталым)… Думаю позвать человек двадцать друзей и закатить им роскошный обед в «Прайветс» – новом ресторане в Челси. Да и Торка наверняка устроит по этому поводу какой-нибудь экстравагантный вечер. По обыкновению будет не счесть подарков и телеграмм, и мама пришлет щедрый чек. Интересно, что придумает Теренс, чтобы отметить свой… Наиболее привлекательная вероятность, что ничего, хотя, возможно, он надеется превратиться в бродягу только потом! (Не знаю, поверите ли вы, но Теренс мочится в раковину. Так вот – знайте. Несколько раз за последнее время я находил на эмали – на уровне паха – неровные желтые потеки. На данный момент это всего лишь гипотеза, копая, впрочем, я уверен, очень скоро превратится в неопровержимый факт.)

А теперь – быстро: что вы обо мне думаете? Что вы думаете обо мне, Грегори, Грегори Райдинге, таком каков он есть? Итак, послушаем – высокомерный, самовлюбленный, цветущий, презрительный, барственный, поверхностный, развращенный, тщеславный гомик – и бесчувственный, главное, бесчувственный (посмотрите, как бесстыдно он раскрывается перед вами). Сейчас я в высшей степени осознаю, кто я есть. Ты что, болван, считаешь, я не знаю всего этого? Ты, болван, я все это знаю, знаю все, болван!

А теперь послушайте.

Вчера со мной начало происходить нечто печальное и необратимое.

Я встал в девять. День был солнечный. Я выпил чашку чая и съел тост. Пошел в метро на Квинсуэй. У эскалатора был один из нередких выходных; я спускался по бесконечной стальной лестнице, чувствуя, как волосы мои раздувает нечистый ветер, веющий из недр земли. Вдруг металлический состав вырвался из своей дыры – уродливый зверь, высвободившийся из ловушки. Я вошел в полупустой вагон и, как обычно, встал возле двери. Все было как всегда: свисающие с потолка петельчатые ручки раскачивались при каждом толчке поезда, натриевые фонари гасли и вновь набухали светом, скрежет колес и врывающиеся снизу сквозняки, загаженный пол, духота, пассажиры, по-идиотски сидящие лицом друг к другу. И тут оно началось. Как только поезд, со свистом рассекая воздух, вынырнул на Ланкастер-гейт, как только стены туннеля почернели, а пульсация фонарей прекратилась (подобно мощной воздушной волне от раздавшегося рядом взрыва, подобно провалу в больной памяти, подобно шипению смешиваемых химикалий), я почувствовал это, почувствовал мгновенно, почувствовал, как если бы я был сумасшедшим уже много лет, сумасшедшим, как выжившая из ума старая овца на пастбище под моросящими небесами. Нет, не делайте этого со мной, нет, не надо. Я вышел на следующей остановке. Поднялся на пеструю, разноцветную поверхность и остановился, ероша волосы, посреди безумного водоворота Марбл-арч, транспорт непрерывным потоком катился мимо, облака стремительно проносились у меня над головой.

Что случилось со мной там, внизу? Что-то случилось. Физически все это было очень даже реально – холодный пот, удушье, как будто сердце готово выскочить из груди, охватившая все тело дрожь, слишком глубинная, чтобы проявиться в треморе пальцев или прорваться криком. В мгновение ока я понял (как начинающий велосипедист или жокей), что мне надо прямиком отправляться обратно, обратно под землю, в преисподнюю, и я развернулся, снова купил билет, и застыл, как манекен, на спускающейся лестнице, а кругом все громче раздавался грохот молотков, и кружились темные смерчи, и мое тело (пот, дрожь, сердцебиение) впало в тот же ритм. Мне потребовался каждый, самый ничтожный атом моей решимости, чтобы не повернуться и не помчаться обезумевшим хомяком вверх по опускающемуся стальному колесу. Так что же – спускаться все глубже в этот ужас? Я быстро перешел со спускногоэскалатора на подъемныйи, перепрыгивая через ступеньки, помчался назад к свету.

Я попытался еще раз сегодня вечером. С тем же результатом. Кошмарная череда медлительных, вонючих, набитых, дергающихся автобусов доставила меня домой к половине восьмого. Теренс с Урсулой собрались на свои тошнотворные вечерние посиделки внизу: так или иначе, я был не в состоянии видеть никого из них. Я лег у себя и пролежал до одиннадцати, после чего, отважно бравируя собственной храбростью, направился в ванную. Теренс в новой нелепой рубашке, с видом коварной рептилии, сидел скорчившись за столом над саженным стаканом виски. В последнее время мы совершенно не представляем, каким образом приветствовать друг друга. Спокойной ночи. Здравствуй. До завтра. Полулежа в кровати, Урсула вязала, и я остановился, чтобы (редкий случай) переброситься с ней парой слов – да, у нее все в порядке, и она не особенно заботится о том, как заполнить день. Оставшись один посреди поблескивающей стеклом и никелем ванной, я поймал себя на том, что снова и снова прокручиваю мысль, не скомандовать ли Урсуле забраться попозже ко мне в постель. Но нет – по-своему это тоже будет ужасно. Я вернулся наверх, принял одну таблетку сильнодействующего снотворного, потом другую и стал дожидаться, пока все эти слепые дикари не завершат у меня в голове свои разборки. Где-то в комнате неподалеку, в одном из заброшенных жилищ на нашей улице, какой-то сбрендивший иностранец оглашал ночь истерическими воплями. Что он кричал? «…Закройте двери – закройте двери – закройте двери…» В какой-то момент я не выдержал и в полусне встал, подошел к окну, распахнул его и выглянул. Двери черной «скорой», приехавшей за ним, были явно открыты; но даже когда кто-то захлопнул их, он продолжал механически взвизгивать: «Закройте двери – закройте двери…» Какие двери он имел в виду, размышлял я, возвращаясь в постель. Было, наверное, уже утро, когда я провалился в сон, серая подушка отсырела, серый, грязный рассвет занимался за окнами.

Я попытался еще раз сегодня утром. С тем же результатом. Когда двери лифта с грубым скрипом захлопнулись за мной, я понял, что у меня нет ни единого шанса, даже самой тонкой, самой тщедушной соломинки, за которую я мог бы ухватиться. Торжественно и невозмутимо я проследовал под большой стальной лестницей. Сегодня утром я решил поехать на такси. Но денег не хватило. Надо приспосабливаться.

С кем хотя бы поговорить? Я позвонил из галереи Торке – подошел грубиян Кит и был невыносимо агрессивен, когда я попросил его передать Торке, чтобы он мне перезвонил. В обед я позвонил маме из автомата, но она была слишком занята, призрачна и слишком далеко от меня. Скиммер и Кейн – настоящие идиоты, просто великосветские жлобы (вам такие не встречались?); куда им разобраться в этих тонкостях. Боже, иногда оглядываешься, дабы посмотреть, что держит тебя в жизни, и понимаешь, насколько слабы и непрочны эти опоры. Теперь в моей жизни появилось нечто новое под названием «паника». До вчерашнего дня это было для меня просто слово. Что мне до этой паники? Почему бы ей не отцепиться от меня и не начать донимать кого-нибудь Другого?

После сумбурного разговора с Урсулой я вернулся домой наземным транспортом, наравне со всеми пробираясь сквозь распавшийся на очереди город, сквозь череду вялых вечерних перемещений. Урсула – и, представьте себе, Теренс – поджидали меня в моей комнате, с прочувствованной зависимостью глядя на меня в надежде, что я внесу какое-то разнообразие в их день, избавлю от надоевших шушуканий в «подполье». Я собирался взять с собой Урсулу и отправиться куда-нибудь поужинать и теперь чувствовал себя слишком измотанным, чтобы воспрепятствовать Теренсу присоединиться к нам; когда я выбрал французский ресторан на Доун-стрит и Урсула выбежала переодеться, я не предпринял никаких усилий, чтобы помешать ему тащиться за нами следом. Мы пошли пешком, без малейшей охоты. Ресторан был переполнен, и в нем стояла почти полная тьма (не хватало только капельдинеров – провожать посетителей к столикам). Разобравшись с аперитивом и выбрав меню, я рассеянно поручил сделать заказ Теренсу, и он выполнил поручение, запинаясь на каждом слове, неуклюже заискивая перед официантами (а как безобразно произносил он названия французских вин). Я дал этой парочке всласть наболтаться за ужином, а потом после двух больших рюмок бенедиктина заставил Теренса расплатиться в виде компенсации за вечер, проведенный вне дома. Но это не доставило мне подлинного удовольствия, даже когда я увидел, как внушительный счет уплыл вместе с грудой теренсовских пятерок. Мы шли домой рядом, держась за руки (Т. – сбоку, одной ногой постоянно попадая в водосточный желоб, уклоняясь от веток деревьев); кто-то даже предложил выпить вместе по «чашечке кофе», но я решительно пресек эти планы. Они быстренько разбежались по своим постелям, завершив очередной безмятежный цикл своих безмятежных жизней, пока я с помощью нескольких таблеток и бенедиктина искал букву «А» в разрозненном алфавите сна.

Что же случилось со мной там, внизу?

Все изменилось. Я остался ни с чем. Целый слой защитной оболочки грубо содрали с моей жизни. Все утратило свой привычный вид. Знакомые предметы теперь терзаются своим потаенным бытием (мне кажется, они что-то потихоньку вытворяют у меня за спиной). Когда на улице мой взгляд скользит по обитателям трущоб, жлобам, животным – существам, которых я раньше практически не замечал, – я беспомощно чувствую, как они меня вовлекают,и вижу персональный ад каждого из них. Я больше ничего не принимаю на веру: мельчайшее действие или мысль мгновенно дробятся на миллион вероятностей. Я покинул свою скорлупу. Теперь я – один из вас. Где я это подцепил?

Мне еще много чего нужно рассказать вам по секрету. Но пожалейте меня. Сегодня мой день рождения. Давайте повременим. (Знаю. Я заразился этим от него.)

9: Сентябрь

I

Это один из способов получить над ними власть.

Терри

Что-то безжалостное и неумолимое, как проказа, вторглось в мои ночи. Ситуация развивается стабильно и уверенно, с медленной связной логикой жанрового романа, шахматной комбинации или семейной игры. Я уже знаю, чем все кончится – ситуация вдруг начнет резко ухудшаться для нас обоих и никогда уже не поправится, – но я не могу пойти на попятный. Не могу и не хочу. Я буду продолжать, пока это не случится. Похоже, это единственное, что я могу.

Знаете, какое-то время я гулял со слепой девушкой – да, да, совершенно, врожденно слепой: она даже щеголяла темными очками и белой тростью, которая была похожа на прочерченную мелом отметку, плывущую в воздухе, или струйку дыма на ночных улицах – нечто абсолютно неуместное, учитывая, что ночью все видели не лучше ее. Каким увлекательным это казалось тогда озабоченному студенту в байковом пальто, с полным книг пластиковым портфелем и отпущенной в порядке эксперимента рыжей бородкой (я сразу подумал: а что, если…). Это была маленькая хрупкая еврейка; у нее были черные блестящие волосы, длинный трагический нос, рыхлое телосложение и широкогубый рот, почти такой же смуглый, как ее кожа; к сожалению, все считали ее хорошенькой. Подумайте также, как пронзительно выглядела эта отважная, но нерешительная фигурка, беспечно и жизнерадостно прогуливающаяся с друзьями в перерыве между лекциями, и она же – неуверенная сомнамбула, когда вы замечали ее одну в городе, делающая все, чтобы походка ее казалась твердой, но не в силах скрыть пугающе быстро меняющееся выражение лица, когда она брела по незнакомым тротуарам. Учтите также тот факт, что она а) была девушкой и б) не могла видеть, как я выгляжу, – и вы в полной мере оцените все могущество ее чар.

С ней было невероятно легко общаться. Просто я однажды помог ей перейти улицу, спросил, куда она направляется, и заявил о своем намерении сопровождать ее. Видите ли, они ничего не могут с этим поделать; это ключик к ним. Очень долгое время я обхаживал ее, как только мог. В должный момент она даже почти согласилась лечь со мной в постель (да, она была одной из девушек, которым я писал, когда никто не проявлял ни малейшего желания сделать это. Теперь она, должно быть, замужем, либо умерла, либо совсем поехала крышей. Даже не помню, ответила она или нет). Я знал, что все станет гадко, как только я начну пользоваться ее слепотой: и конечно, однажды вечером у нее дома, когда она отодвинула веснушчатую руку, растопыренно блуждавшую по ее бедру, и аккуратно водворила ее мне на колено, я снова поднял руку и помахал толстым кукишем у нее под носом. Внезапно дверь открылась. Я взял за привычку наклоняться над диваном, на котором она сидела, без особого удовольствия заглядывая в треугольный вырез ее блузки; поставив пластинку, я становился на четвереньки, неслышно подбирался к ней и заглядывал ей под юбку (они не знают, как правильно сидеть, эти слепые девушки); я постоянно корчил ей рожи, находя особое наслаждение в том, чтобы опровергать свои слова выражением лица: ну, скажем, ежедневные задушевности сопровождались взглядами, исполненными пылкой страсти, нежные излияния венчались пропитанными ненавистью гримасами и ухмылками и так далее. Наконец однажды вечером, когда мы лежали голые в ее постели (это ладно, это хорошо. Но она закрылась, и мне было никак в нее не проникнуть), я не без некоторых усилий издал пару истеричных всхлипов, жалобно причитая, что она не любит меня по-настоящему, что я умру, если не овладею ею, и тому подобный вздор. Наконец она подчинилась, пролив еще больше слез, чем я пролил в ту ночь. Больше мы не виделись. Дело было, как вы понимаете, вот в чем: она понимала, что я валяю дурака, но не могла в этом признаться. Потому что это было бы куда страшнее, не так ли?

Это один из способов получить над ними власть.

Ужас, ужас.

– Чем вы еще занимались? – спрашиваю я, стиснув ляжками ладонь Урсулы.

– М-м-м?

Это был уже восемнадцатый раз подряд, что она забиралась ко мне в постель, и, похоже, вполне пресыщенная рутиной, стала приступать к выполнению своего задания с, я бы сказал, оскорбительной деловитостью и быстротой (и дело не в том, что мой петушок стал давать сбои. В последнее время он слушается меня беспрекословно).

– Ты и он. Чем вы еще занимались?

Я неловко обнимаю ее за плечи, возвышая тембр голоса, чтобы он звучал несколько более дружелюбно.

– Ну да, – задумчиво бормочет она мне в подмышку (не знаю, как она терпит эти отвратительные интерлюдии), – мы и правда еще кое-чем занимались.

– …Неужели? Чем же, например?

Она чуть отодвигается.

– Не могу сказать вслух.

– Давай, скажи, – словно со стороны слышу я свой глухой к мольбам, монотонный голос, который я специально выработал для подобных расспросов. – Давай.

И снова, с обреченным стоном, как попавший в безвыходное положение труженик, которого просят переключиться с одной бессмысленной работы на другую, моя названая сестра соскальзывает вниз по кровати. Наши тела не соприкасаются, пока я не чувствую, как ее губы крепко, решительно обхватывают мою плоть.

– Понравилось? – спрашиваю я с благоговейным недоверчивым страхом, когда ее голова показывается из-под одеяла.

– Привыкнуть можно, – отвечает Урсула, неприязненно морща нос.

Сомнительный идеал, не так ли?

После каждого из подобных ночных актов – после удовлетворенного «вот» Урсулы, произнесенного тоном поистине умудренной девственницы, – моей незамедлительной и преобладающей реакцией была острая благодарная жажда ответить взаимностью. В первую ночь я как дурак скользнул вниз кровати и только после унизительной борьбы – Урсула наполовину сползла вниз вместе со мной – я, моргая, вынырнул наружу. Это явно была неудачная мысль. На протяжении нескольких последующих ночей я тянулся к лежащему рядом со мной телу в состоянии некоей экстатической осторожности, как если бы это был ребенок моего друга или ядерный реактор, но пальцы мои касались трупа, окоченевшего, как замерзшее в морозную ночь бревно. Однажды она резко дернулась прочь, и я сдавленно зарычал в темноте. За одно лишь мгновение я вернулся к исходной точке. С тех пор я прекратил свои попытки. Но скоро попытаюсь вновь. Я уже думал, как поступить наилучшим образом.

Знает ли про нас Грегори? (Говорил ли он что-нибудь?) Думаю, нет. Думаю, у него сейчас другое на уме. Конечно, его защищает природное самомнение, но теперь появилось кое-что новое, и я наверняка знаю, что именно. Он выглядит испуганным (поглядите на него! Онвыглядит испуганным).Он выглядит так, будто сам воздух может в ярости ринуться на него… Когда мы были детьми, это я всегда был напуганным, это меня всегда мудохали в школе, это меня всегда колотили городские, это мне задавали взбучку садовые сторожа, это я всегда плакал из-за всякой чепухи, всегда дрожал от страха. Грегори в детстве вообще почти не плакал – разве что при виде чужого горя (что правда, то правда). Теперь он расхаживает с трепетной улыбкой на дрожащих губах, как человек, которого переполняют эмоции. Он действительно испуган.

Думаю, в конечном счете мне не стоит вмешиваться в его дела. Нечто делает это вместо меня. Кажется, все идет словно по некоему плану.

– Привет. Заходи, Терри.

– …Куда?

Я стоял на широкой подъездной дорожке перед домом мистера Стэнли Телятко в Фулеме – красновато-коричневым викторианским особняком на три этажа, к которому лепились, блестя стеклом, современные пристройки. Телятко обращался ко мне через поднятое окно одной из этих славных маленьких добавок. Она напоминала овальную комнату для завтрака с розовыми стульями и разномастными пуфами. Его крупное белое лицо ничего не выражало.

– Через навесы для машин.

О, да у вас не один навес для машин, подумал я, успев заприметить три автомобиля в гравийных колеях – тяжелый «форд-гранада», микроавтобус и «остин-мини».

– Через какой именно? – спросил я.

– Навес только один, – важно ответил Телятко. – «Гранаду» я держу на дороге. Навес – для малюток. Вход сбоку.

Малолитражек, значит, тоже несколько…

– О'кей, – сказал я, слишком поздно догадавшись, что склонность Телятко к множественному числу была всего лишь вопиющим результатом фонетических искажений, к которым он прибегал намепенно, дабы подчеркнуть свою крутизну (несомненно лет десять назад произношение у него было другим. Но лет десять назад у него не было ни «навесов», ни «малюток»). Предположительно отсюда же шло и егораскатистое «р» («Пр-р-р-ивет»), которое вместе с дурным запахом изо рта должно было тем более решительно подчеркнуть существующие между нами дружеские отношения.

Я зашел сбоку – голова Телятко проворно скрылась в окне – между столбами автомобильного навеса и оказался в открытом вестибюле, где со стенных крючков свисало множество плащей, накидок и велосипедных пончо, будто строй ссохшихся заключенных в далеком северном лагере. Куча ампутированных ног – разбросанные резиновые сапоги – валялась на мощенном плиткой полу. Стеклянная стена отъехала в сторону: Телятко повернул в широкий коридор, который мгновенно раздался просторной двухуровневой гостиной – пухлые белые ковры, как снег на мху, лежали перед диванами, длинными, словно ряды в кинотеатре, камин был размером с задний вход Версальского дворца, за плавно изогнутой барной стойкой высились стеллажи, уставленные бутылками.

– Скотч? – спросил Телятко. – Вот мои запасы. Выбирай сам… Если, конечно, ты не предпочитаешь это сладкое дерьмо, – добавил он, презрительным жестом указывая на бутылки с «Парфе Амур» и мятно-шоколадным ликером, выстроившиеся вокруг него. – Моя жена пьет всякое сладкое дерьмище. Перед ланчем.Это надо видеть.

– Ну и хоромы у вас, – сказал я.

Телятко взял позолоченный нож для разрезания бумаги и, зайдя за стойку, вонзил его в одну из четырех коробок с надписью «виски».

– О боже. Вы что, оптом покупаете?

– Можно сказать и так, – учтиво откликнулся Телятко. – Что за дом без водки и виски. Тут у меня четыре коробки виски, четыре водки, четыре джина, четыре рома, четыре кампари, четыре вермута, четыре бренди. На круг выходит – меньше двух фунтов за бутылку, наликом.

– Правда? Так вам удается покупать по дешевке?

– Нет, я еще сверху доплачиваю. Не надо быть… Мейнардом Кейнсом, [15]15
  Мейнард Кейнс (1883–1946) – знаменитый британский экономист, стоял у истоков теоретической макроэкономики.


[Закрыть]чтобы сообразить. Конечно по дешевке.

– Извините.

– Уж и не упомню, когда платил за что-нибудь по номиналу. Только мудаки сегодня платят по номиналу. Налик рулит.

– Правда?

Я взобрался на высокий табурет, принимая такой огромный стакан виски, какого мне никогда не приходилось видеть, о каком никогда не приходилось даже слышать или читать.

– Да-а. Нынче это уже не то, что прежде.

– Раньше вы пили другое?

– Вино, шерри, портвейны – всего не упомнишь. А ты видел «фанаду» на ходу? Купил меньше чем за полцены.

– Как?

Телятко хмыкнул.

– А ты сам догадайся.

Шум, донесшийся от дальней двери, предшествовал появлению двух маленьких мальчиков (один из них если быть точным, был ровно в два раза больше второго). Телятко, милостиво-официальным тоном, спросил, чем может быть полезен.

– Апельсинку, пап, пожалуста, – сказал тот, что поменьше, на неисправимом кокни.

– Пепси, папа, пожалуйста, – сказал тот, что побольше, сравнительно светским тоном.

Телятко исполнил просьбу сыновей.

– Спасибо, пап.

– Спасибо, папа.

– Это единственное, за что я плачу по номиналу, – сказал Телятко, когда они вышли. – Целое состояние ухлопал, чтобы отправить этого маленького засранца в школу.

– Конечно, в какую-нибудь частную школу?

– Нет, все уходит на автобус. Эти школьные автобусы – просто разоренье. Не пойму, почему до тебя все иногда так туго доходит, Терри. Я имею в виду, не надо быть… Мэффью Арнольдом, [16]16
  Мэтью Арнольд (1822–1888) – британский поэт и критик.


[Закрыть]чтобы сообразить.

– Простите. Я слишком пьян.

– Я тоже, дружище. С вечера пятницы до утра в понедельник – в стельку.

– Что касается частной школы. Разве это несколько не… – я закашлялся… – несколько не против ваших принципов?

– Не-а. Ни капельки. А ты что думал, нам бы только пожрать, послушать транзистор да съездить на Коста-Брава? Это все дешевка. Теперь послушай. Ты видел человека из филиала?

– Да.

– Хорошо. Я тоже. Он настроен дружелюбно, но говорит, что тебе нужно прослушать курс.

– Черт побери. Я так и думал. Какой курс?

– Всего месяц – четыре раза в неделю. Не волнуйся. Это прикрытие.

– И сколько это стоит?

– Деньги возьмем из фондов, не беспокойся. Вот так. – Он снова до краев наполнил мой стакан. – Как дела в конторе?

– Никак. Они не смогут организоваться, даже если бы у них была такая возможность. Чего нет, того нет.

– Недоноски, – сказал Телятко, бросив на меня безучастный взгляд.

Совещание прекратилось вскоре после обольстительного явления жены Телятко, на удивление развратного вида женщины, Мег (или Мигги, Мэгз?), словом, какая-то нелепица. На ней были поразительные белые брюки. Часть их, начинавшаяся примерно с середины зада, была прозрачной, как полиэтилен: виднелись очертания трусиков в бледно-голубую клетку. Обладательница чудовищно огромного бюста, она уделяла мне жутко много внимания под задумчивым сероглазым взглядом Телятко. (Похоже, он считает меня крутым.) Я выпил – не могу сказать точно, но что-то около трех четвертей бутылки.

– В следующий раз оставайтесь на ланч, – сказала Мэгз.

– Твое здоровье, – сказал Телятко.

Счастливый, я пошел пешком по солнышку в направлении метро. На ходу я думал: «Хочу всего: того и того. Хочу всего тогои всего того.Хочу всеготого и всеготого. Я не хочу того, что есть у него. Но я хочу того, чего хочет он».

– Приветствую вас, великодушный сэр. Приветствую вас, сладчайший принц, – произнес я сорок минут спустя (все люди казались мне старыми знакомыми).

Замудоханный хиппи лежал, поджариваясь на солнце, на маленькой парковке за «Бесстрашным лисом». Он распластался на горячем асфальте, раскинув руки, как орел крылья, словно индейцы готовили из него бифштекс. Почти все зубы у него вывалились, кожа обмахрилась, как старая веревка.