355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мартин Эмис » Успех » Текст книги (страница 12)
Успех
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 21:10

Текст книги "Успех"


Автор книги: Мартин Эмис



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Теперь у нас есть правило (у меня и Урсулы), что стоит ей начать страдать от беспредметного беспокойства, или стоит сказать что-нибудь, не имеющее никакого отношения к только что сказанному, или стоит предложить сделать что-нибудь невозможное, несообразное, словом, какую-нибудь чушь, или стоит ей запереться в ванной, бормоча через дверь явно выдуманные отговорки, или стоит расплакаться без всякой на то причины, заметной мне, – один из нас произносит «без башни». Я предупреждающе говорю «без башни», или она застенчиво говорит «без башни», или мы оба негромко напеваем «без ба-аш-ни», и это позволяет деликатно перекинуть мостик между тем, как вещи представляются ей, и тем, каковы они на самом деле. Для меня это расстояние – неглубокая канавка, которую может перепрыгнуть любая лягушенция: я вижу вещи такими, как они есть, а они ужасны. С этим сознанием я живу. Урсуле вещи видятся не такими, какие они есть, но все равно ужасными. Однако достаточно мне предостерегающе прошептать «без башни», как они сразу же перестают казаться ужасными.

Могу ли я ей помочь? Заботит ли меня это? На самом деле меня не заботит, могу ли я ей помочь, и это очевидно. А как я могу помочь, если меня это не заботит? (Меня это все равно заботит, но это другое дело.) Я открыто признаю, что большая часть времени уходит у меня на злорадное раздражение при виде такого дурманящего, беспомощного солипсизма (да, Урсула ведет себя совершенно по-идиотски. Девушка в моем вкусе). Моя сестра была некрасива и небогата и держалась абсолютно нормально вплоть до самого убийства – с действительно образцовым благоразумием она восприняла даже шокирующе безумный опыт собственного убийства: никакой отчужденности. Между тем достаточно любой ерунды, чтобы почувствовать отчужденность Урсулы. Любой мудила может ввергнуть ее в это состояние. Увитые плющом кладбища забиты теми, кого можно обвинить. Думаю, она просто сумасшедшая!

Прошлой ночью я видел ее сумасшедшие титьки. Они сумасшедшие, но красивые, как она, – увы, не как я. Ну, давай, видишь – я тоже гибну. Вспомните. Вспомните и простите.

II

Мир оборачивается к нам своей дурной стороной. Я ничего не могу с этим поделать.

Грегори

Июль очень жаркий, вонючий и скучный и не заслуживает, чтобы я уделял ему много внимания.

Мир понемногу раскаляется. За этот месяц я уже видел, как погибло три (!) старика – просто упали ничком на улице, чтобы уже больше никогда не встать. Обычно они боялись зимы, теперь по их души приходит лето. Мир достигает точки кипения. В эти дни даже страшно открывать газету: все новости – о катастрофах и разрушениях. Люди теряют самообладание; жлобы побеждают на всех фронтах; чтобы выжить, каждый готов стать еще гаже. Мир оборачивается к нам своей дурной стороной. Я ничего не могу с этим поделать.

Записки из ежегодника одного художника…

июля, вторник.Галерея мне осточертела. Нестерпимо напряженная, полная влажных выдохов сценка с миссис Стайлз: чего стоят одни ее толстые веснушчатые руки, густо волосатая верхняя губа и льюина на самой макушке. Подтянутого Джейсона после ланча мутило (хочется верить, виной тому – мой коварный грипп), и он ушел домой, задорно рыгая, в своей новой жизнерадостной фетровой шляпе. По обыкновению цветущий, я разлегся на диване в их жарком офисе, рукава закатаны после тяжелой упаковки картин, матронистая Одетта поила меня чаем и дорогим венским шоколадом. На мне были мои обманчивые новые джинсы, которые выглядят как исключительно элегантная дерюга (со вшитым швом. Действует неотразимо. Уж поверьте мне). Галерея полностью обезлюдела, даже более чем скудный поток посетителей, желающих ознакомиться с непродажными линогравюрами декоратора по интерьерам, иссяк. Резко, громко шурша чулками, которые обтягивают ее ноги колосса, отнюдь не стильная Стайлзиха встает со стула и, вернувшись через минуту, заявляет, что закрыла лавку! «Но послушайте (жирная дура), – возопил я, – я еще не допил чай и не доел бисквиты!» Не беспокойся, говорит она, заграбастывая мою чашку, сейчас я налью тебе чаю… – и с хриплым лаем, долженствующим выражать недовольство собой, опрокидывает кипящее варево прямо на мои новехонькие джинсы! (Неуклюжая старая карга – эта сцена так и стоит у меня перед глазами.) В решительных выражениях и в качестве безотлагательной меры она советует «стянуть с себя» мои испорченные брюки, и я, заботясь о тонком материале, поспешно это проделываю. Окаменевший от ужаса Грегори в трусах в обтяжку полулежит на диване, а миссис Одетта Стайлз (тридцать шесть лет) стоит перед ним на коленях и, что-то ласково бормоча, поглаживает его раздвинутые ноги, устремив взгляд – в гипнотическое притяжение которого, безусловно, верит – на его привольно раскинувшееся мужское достоинство! Короче, мне пришлось отшвырнуть ее руку, а самому, сложив руки на груди и плотно сдвинув ноги, продолжать как безумному говорить что-то как если бы ничего не случилось. Обиженная до глубины души старая курица поплелась домой не попрощавшись, а главное, так ничего и не сделав с моими джинсами, которые стоят, между прочим, ни много ни мало двадцать пять фунтов. Пятнадцать утомительнейших минут оттирал джинсы в уборной мылом и щеточкой для ногтей и на обратном пути в подземке чувствовал себя как лунатик или запойный пьяница. Зашел в Воровской Гараж. Загорелый жлоб, вычищавший грязь из-под ногтей гаечным ключом, сказал, что потребуется еще шесть дней и шестьдесят фунтов, дабы привести мою хрупкую зеленую машину в порядок. Пригласил скота к Торке – отменно злая шутка.

19 июля, воскресенье.У Торки – тоска зеленая. Провел у него последний вечер и, разумеется, прогадал. В эти дни он с головой ушел в свои бандитские дела, а это мне совсем не по вкусу. Адриана выставили наконец коленом под зад (и поделом), но какой-то похожий на небольшой сейф громила по имени Кит мрачно водворился на его место. В девичьих клешах, облегающих нелепо короткие, словно отрубленные, ноги, пурпурной тенниске, обтягивающей глыбы грудных мышц, грубого телосложения и с грубыми блондинистыми волосами, причесанными под «пажа», с маленькими порочными глазками и тонкой полоской усов над вытянутыми в нитку губами – что ж, Кит кажется мне таким же привлекательным, как Теренс Сервис (и намного менее управляемым). Возможно, он способен задать Торке хорошую трепку или что-нибудь в этом роде. В команду Кита, которая слоняется, бросая косые взгляды, по всей квартире, входят: неотесанный, передвигающийся боком, как краб, Норман с исключительно вспыльчивым характером; мальчик «ути-ути» Дерек, почти беззубый шотландец, который утверждает, что у него самый большой член во всей метрополии (не знаю, так ли это, но шрамы на нем впечатляют); вздорная, всегда голая Иветта, у которой потухший взгляд, как у всех отживших свое блондинок, и – тут я вынужден уступить – совершенно выдающийся язык; громоздкий Гуго (его имя все произносят, сложив губы трубочкой: ку-ку), который расхаживает повсюду в башмаках на восемнадцатидюймовой платформе и рассказывает невероятно гнусные истории о сексуальных унижениях и тяжких телесных; хрупкая Тесса, будто бы нимфетка лет по крайней мере пятнадцати, с которой вы, правда, можете делать все, что вам вздумается (можете даже убить, если захочется, – ей до фени); задумчивый хиппующий Джерри с мягкими чертами лица. Овен, автор стихотворений в прозе, мечтатель… А сколько еще разных типов там, откуда они явились… Ладно – в субботу вечером, ублаженный правильно подобранными винами, сдобренными правильно подобранными стимуляторами, я тоже могу получить свою маленькую порцию удовольствия в этой густо воняющей грубой толпе троглодитов (хотя риск заразиться – один из моих навязчивых кошмаров) с их уродливыми и небезопасными телами, весьма своеобразными взглядами на личную гигиену, неопытно распущенными ласками и прежде всего их непомерной склонностью к самосохранению. Но следующее утро! Где они, те невозвратные дни, – овеянное сном, но живописное нагромождение полуобнаженных тел на кухне, теплой, пропахшей сосной, тосты, хрустящий бекон и огромный кофейник с настоящим кофе, все три ванны полны до своих мраморных краев; пока Торка любовно готовит «Буллшот» и «Кровавого Ивана», которые, он знает, мне нравятся, мы походя вспоминаем лучшие дни, зубоскальничаем над шутами из книжных обозрений, беседуем о Прусте, Кавафисе, Антонио Мачадо, прежде чем устремиться на своих автомобилях в «Тор», где подают неспешные воскресные ланчи. А теперь? Сегодня утром я проснулся от влажного запаха капусты (откуда этот могильный дух?), запаха сродни острой вони нищеты и краха, иногда различимой в подводных покоях Теренса, запаха унылой дешевой одежды и потрепанных тел. Оказывается, я спал в самой крохотной комнатушке – той, которая раньше предназначалась для самых грязных, обделавшихся мальчишек, – и, к своему ужасу, обнаружил, что сплю (в позе «69») рядом с мечтательным Джерри и что он деликатно перебирает своими толстыми мечтательными ногами возле моего лица на подушке (свидетелями скольких причудливо уродливых cauchemars [11]11
  Кошмаров (фр.).


[Закрыть]
были они за эту ночь?). Спотыкаясь и пошатываясь, я вхожу в ванную и вижу прыщеватую спину Гуго, который, в жилетке стоя перед широким зеркалом, мирно, в свое удовольствие, бреется электрической бритвой Торки. «Салют!» – приветствует он меня. «Радио Один» истерически надрывается на кухне, в гостиной светловолосая Иветт, прикрытая только номером «Пипл», развалилась на широком мягком диване, а около нее все еще почивает облаченный в плавки Дерек Вставная Челюсть. Тут, в кафтане, который раньше обычно носил я, появляется неулыбчивый Кит, вслед за ним, подобострастно согнувшись, семенит Торка весь в синяках. К счастью, мне подворачивается Сюзанна, и я тут же умыкаю ее на возбуждающе пессимистический ланч в «Ночлежку». Время перемен. Либо исчезнет Кит и ему подобные, либо это сделает Грегори.

24 июля, пятница.По-своему наводят тоску и скуку и перемены, происходящие у меня в квартире, – я имею в виду переезд Урсулы и Теренса, который все еще потихоньку шипит (его подтачивает неизлечимая паранойя) из-за своей нелепой шлюшки Джун. Моя квартира – это квартира старшего сына: она спланирована для одного человека – для меня. Просторная гостиная с лепным карнизом, тесно сомкнутые ряды книжных стеллажей и блистающие белизной окна были во время оно обширной сценой, по которой блаженные молодые Райдинги могли задумчиво бродить взад и вперед… В эти дни кажется, что мое цивилизованное орлиное гнездо разделило участь всех соседних кварталов, превратилось в субконтинент, где не смолкают чужие голоса, мелькает чужая одежда, кишат чужие нужды. Урсула действительно способна перевернуть все вверх ногами, а Теренс, который сейчас фактически бродяга, учуял, что если Райдинги могут быть нечистоплотными, то какой спрос с него Сервиса. Картины поистине раблезианской мерзости стали обычным делом на первом этаже, и надо обладать ясной головой и крепким желудком, чтобы пробраться сквозь эту громыхающую вонючую лавку старьевщика в загаженную ванную. Урсула, кстати, вполне уютно устроилась в маленькой гардеробной: при нормальных условиях я не имел бы ничего против ее пропыленной свалки брошенных платьев и нестираного белья, против залежей украшений и словно развороченного бомбой кладбища использованной косметики. Просто есть что-то унизительное и недостойное в том, что девчоночий, патрицианский (то есть, по сути, лишенный услужливого присмотра) беспорядок моей сестры мешается с апатичной неряшливостью Теренса: ее грязные чулки валяются в мусорной корзине в обнимку с пивными бутылками и журнальными красотками Теренса; его растрепанная, кишащая микробами зубная щетка и расческа с рыжеватыми, застрявшими между зубьев прядями лежат вперемешку с ее тюбиками губной помады и заколками. Более того, они определенно сплотились в небольшую общину и зачастую таскают вместе полуфабрикаты с Квинсуэй и заваривают чай и кофе в электрическом чайнике, который я вынудил Теренса купить. Порой я чувствую – возвращаясь запоздно и вешая пиджак в большой шкаф, которым все еще пользуюсь в комнате Урсулы, – что это я вторгаюсь сюда без всякого на то права; они в это время болтают, сидя на кровати, или слушают нелепый проигрыватель Теренса, или просто занимаются какой-нибудь ерундой, довольные близостью друг друга, и это я оказываюсь не к месту, слишком блестящий, пользующийся слишком большим спросом, слишком далеко ушедший вперед. (Это совершенно сбивает с толку, когда думаешь о том, что начиная с момента достижения зрелости вся жизнь молодых Райдингов была направлена лишь на то, чтобы избежать общества их названого брата – этого невесть откуда взявшегося хныкалки с его вечно спадающими носками.) Почему Урсула все реже выходит из дому? Чем она заполняет свои дни? В чем ее жизнь? Я замкнул круг, собственным присутствием украшая бесконечные вечера, прогулки и коктейли ее сверстниц. Она выбиралась в Эскот, Уимблдон и Хенли или просто пила чай в компании своих друзей (где-то они теперь, все эти друзья? Жаль, что ничьи дочери больше не «выезжают в свет», разве только еврейки). Думаю, нельзя допустить, чтобы моя сестра погрязла в трущобном мире Теренса, мире дешевых закусочных и обшарпанных спален-гостиных, мире случайностей и краха. Для этого надо: а) самому чаще вытаскивать ее куда-нибудь, б) подбить ее на то, чтобы она тайком приходила ко мне по ночам – развлечение для меня и символическое избавление от «подполья», в) запретить Теренсу завлекать ее в свою комнату. (Кстати, Т. стал таким, каким был когда-то, – покладистым, вечно уставшим. Похоже, теперь он обрел свой подлинный статус. Не так ли?)

30 июля, четверг.Скука, скука, скука. Вчера вечером присутствовал (не отвертеться) на фактически несъедобном ужине у Стайлзов в их омерзительном доме. Кто знает, возможно, я брошу эту работу, подышу себе что-нибудь другое, не обращая внимания на все их посулы и мольбы (они уже предложили увеличить мне зарплату. Но мне деньги не нужны). Новые карьеры мелькают передо мной, как карты в руках фокусника… Дипломатия: довольно забавно, дом за границей, армия слуг (пара пустяков для человека с моими связями, даром общительности и способностью к языкам). Издательское дело? Вполне увлекательно, несмотря на смехотворные деньги, к тому же, вероятно, и коллеги окажутся более или менее приемлемыми (а разве не заманчива перспектива создавать новые имена? для этого, разумеется, нужна легкая рука). Политика… харизма (за этим дело не станет), высокие доходы, секретарши, привилегии (но, как правило, политики – набитые дураки). Деловой мир, Сити! Нет, только не Сити, определенно не Сити. По-своему привлекательно и сочинительство; несколько набросков – стихотворения в прозе – уже принесли мне небольшой, но шумный succès [12]12
  Успех (фр.).


[Закрыть]
Не знаю, быть может, отправлюсь путешествовать. Лоскутное одеяло Европы, ржавый треугольник Индии, зеленое сукно России и Урала, лакированная креветка Японии. Посмотреть мир, пока он еще держится. Сегодня я возвращался домой пропитанный городской грязью, с въевшейся во все поры скукой, и когда я вышел из пасти подземки и окунулся в горластый ад Квинсуэй, усыпанный пивными банками, с молодежью, жующей какую-то дрянь прямо на улице, я подумал о своей сестре, об ожидающей меня ванне, чашке чая, начатой книге, о благостном вечере впереди (и возможно, какой-нибудь дополнительной милости со стороны Урсулы, когда погаснет свет). Сняв перчатки, я прошел прямо в комнату Теренса. Никого. Притихшая, вымершая квартира. Я направился в освещенную продымленным светом гардеробную. Сквозь туман разочарования я заметил следы поспешного и возбужденного ухода. Беспорядочно брошенное на полу платье заставило меня шумно перевести дух. Сердце больно защемило при виде составленных носками вместе отвергнутых туфель, каблуки которых показывали двадцать минут седьмого.

8: Август

I

Но расскажи мне немного о том, каково это – быть немного неодетым.

Терри

В августе у нас обоих дни рождения: у него восемнадцатого, у меня – девятнадцатого. (Такого рода вещи привлекали моего приемного отца, витающего в облаках, склонного к причудам; он обожал всякие совпадения, счастливые случайности, непредвиденности, словом, все произвольное.) Все, похоже, думали, что эта близость может повергнуть меня в малодушное отчаяние, но на деле это была одна из очень немногих вещей, которые меня не волновали, по крайней мере сами по себе; я не возражал, что ему больше повезло, чем мне (тогда. Неужели бы я осмелился?). Однако они все приставали ко мне и бесконечно суетились, так что в конце концов я все это возненавидел. Пожалуй, я бы предпочел, чтобы у меня вообще не было дня рождения; думается, такие мальчики, как я, больше всего ненавидят, когда на них обращают внимание. Так я наслаждался праздником Грегори несравненно больше, чем своим собственным. Не требовалось особых усилий, чтобы его торжество прошло удачно, – в нем не чувствовалось того напряжения, которым неизменно были отмечены все сборища, посвященные мне. И разумеется, мой названый брат блистал. Трудно поверить в подлинное великолепие подраставшего Грегори, глядя на ту неуверенную и скомпрометированную личность, в которую он превратился.

Особенно в последнее время. Особенно с тех пор, как Урсула переехала сюда. Она умаляет его, причем в каком-то важном смысле, который я пока никак не могу понять. Вы понимаете, в чем дело? Или он до сих пор морочит вам голову?

Почему он не берет ее с собой чаще, не уделяет ей больше времени, не притязает на нее как на свою собственность, каковой она, по сути, и является? Сначала по своей трусливой привычке я предположил, что он бросил нас с Урсулой бездумно, презрительно, словно чтобы подчеркнуть, что мы – два сапога пара, мелкие, замудоханные людишки, неудачники из «подполья», не имеющие права посягать на сияющую цитадель его жизни. Но все же тут что-то не так. Похоже, что и ему теперь не сладко живется.

Трахал ли он ее когда-либо – вот что я хочу установить. Это важно. Я знаю, что она частенько ходила к нему в комнату по ночам (я думал, что она делает это просто потому, что больше дружит с ним, чем со мной, но однажды я застал ее после этого в ванной, и на какое-то мгновение она показалась испуганной и пристыженной, ночная рубашка на ней сбилась и измялась, и от нее исходил солоноватый запах, которого я никогда прежде не чувствовал), я знаю кое-что об их сексуальных утехах (был один случай, о котором оба потом не обмолвились ни звуком, когда они, практически голые, остались без своего плота на крохотном островке в садовом пруду), и я знаю также, что они использовали любую возможность потрогать друг друга (однажды тенисто-ярким весенним полднем я забрел в амбар и, услышав доносившееся из-за копен сена любовное воркование стал подбираться ближе, привлеченный звуками игривой борьбы и смешливыми упреками, и увидел Урсулу, лежавшую на спине на огромном седле, платье ее было задрано, а нижнюю часть тела скрывали энергично двигавшиеся плечи и спина Грегори, и, уж конечно, он наверняка, не жалея сил, ласкал ее, подумал я, неслышно удаляясь), но трахнул ли он ее на самом деле – вот что я хочу установить. Ведь тогда все станет яснее, не так ли? И не только для них, но и для меня.

– Слушай, Урсула, – спросил я ее как-то вечером, – в тот раз, когда вы с Грегом потерпели крушение на пруду и остались там практически без одежды, – что там на самом деле случилось?

– Уф, – сказала Урсула, не отрывая взгляда от лежавшего у нее на коленях вязания, ее тонкие чувствительные волосы путались с пряжей, нервные пальцы быстро двигались, – просто глупость.

– Пусть глупость, но что на самом деле случилось?

– Понимаешь, мы добрались туда на плоту, который сколотил Грегори, и не заметили, как он уплыл от берега, и пришлось старому, сварливому мистеру Фирблу переправлять нас обратно на лодке.

– Но расскажи мне немного о том, каково это – быть немного неодетым.

– Да, одежду мы сняли.

– Понятно. И зачем?

Руки ее замерли, и она огляделась.

– Просто сняли – и все.

– Да, я понимаю. И все себе представляю. Но все-таки зачем вы ее сняли?

– Потому что было очень жарко. Нет, ничего у меня не выходит с вязанием, вот сейчас брошу все и больше никогда не возьмусь.

– Без башни, Урсула. Урсула, без башни, – предостерегающе прошептал я, и она наконец подняла голову. Потом, что называется, «скорчила забавную рожицу», растянув в улыбке сжатые губы и вытаращив глаза.

– Прости.

– Само собой, – ответил я, и она снова опустила взгляд. – Само собой, было неловко, когда этот старый кусок дерьма Фирбл вез вас обратно голыми.

– Да, – сказала Урсула, – просто смехота.

Сумасшедшая сука… Тогда, возможно, все еще проще. Возможно, все совсем просто. Если я прав, то теперь ничто не мешает мне отомстить.

Трахалась ли она еще с кем-нибудь, лениво размышляю я, если она действительно трахалась с ним? Трахалась ли она когда-нибудь с кем-нибудь? Лично я не трахался ни с кем с тех пор, как трахался последний раз. И вообще никогда ни с кем не трахался – по меньшей мере, у меня теперь появилось такое чувство. Трах просто исчезает из жизни. Я даже не буду распространяться об этом, как обычно (хотя я все еще то и дело повторяю слово «трахаться»). Это и от характера зависит. Может, вы решили, что со временем все станет хуже, верно? Нет, слава богу, нет. Утрата маячит как некое абстрактное привидение в лунном свете, как собака на далекой Луне, лающая на Землю.

В последнее время я столько зарабатываю, что просто не представляю, куда девать все эти деньги. Я зарабатываю столько, что уже начал подумывать, не сходить ли к шлюхе, причем хорошей. Говорят, хорошие стоят уйму денег, но за это хорошо умеют доводить до зверских оргазмов. Чем больше денег вы им даете, тем больше они стараются. Уж я-то выберу себе получше. А может, они вовсе не так и хороши? Может, сколько я ни зарабатывай, у меня никогда не хватит денег на такую хорошую, которая действительно довела бы меня до зверского оргазма. Кто вообще мог бы доводить меня до зверских оргазмов? Кто-то, кто любит меня, – думаю, этого достаточно. Может, где-нибудь и есть шлюха, которая так хорошо умеет доводить до зверских оргазмов, что полюбит вас, если вы ей хорошенько заплатите. Буду лучше копить на такую.

Я зарабатываю теперь так много благодаря хитростям Телятко (почему Телятко платит мне столько? Может, он любит меня? Может, если бы он захотел, он тоже смог бы доводить меня до зверских оргазмов?). Телятко все так хитро спланировал, что я почти освободился от налогов и получаю дополнительное вознаграждение за то, что являюсь помощником старосты (иными словами, за то, что делаю кое-что для него. Когда он меня об этом просит. Минутное дело – и столько денег. Правда, потом мне придется делать для него больше, но и денег тогда будет больше).

Сокращение как таковое еще не произошло. Все в конторе охвачены необыкновенно дурными предчувствиями – и правильно. Каждый думает, что уволят именно его. Большинство действительно уволят. Тогда как всего полгода назад казалось, что уволят одного-двух, теперь кажется, что только один или двое уцелеют. Каждый день я выслушиваю мрачные шамкающие пророчества Уорка, смотрю на Герберта, в тихом отчаянии сидящего за своим столом, наблюдаю за Бернсом, который впал в такую паранойю, что даже перестал есть рыбу на работе (Ллойд-Джексон уволился сам). Только завотделом сохраняет спокойствие, хотя Телятко говорит, что он бы на его месте побеспокоился. Я нервничаю, хотя Телятко говорит, что он бы на моем месте не нервничал. Я нервничаю не меньше, чем нервничают все.

Все дело в деньгах. Каждое утро по пятницам я страшно нервничаю, когда в полдесятого отправляюсь за ними. Я нервничаю, когда занимаю место в переминающейся с ноги на ногу очереди внизу у кассы среди согбенных клерков, сквернословящих шоферюг и очкастых секретарш, когда произношу свое ужасное имя (Сервис, Т. – «Смотри-ка, опять здесь чайную устроили», [13]13
  Tea service (англ.) – чайная.


[Закрыть]
«Два с молоком, пожалуйста», «Выпьешь кружечку?», и т. д., и т. п.) и толстая женщина или худой мужчина быстро просматривают разложенные рядами конверты, когда, каждый раз цепенея от страха, вижу, что мой конверт не только на месте, но что его протягивают, вручают мне, и когда бреду обратно вдоль шеренги то цветущих, то словно парализованных служащих, зажав в руке толстый коричневый бумажник с семьюдесятью тремя фунтами! Еще до того, как на меня стали изливаться все эти милости, я подсчитал, что теперь смогу всегда покупать свои ежедневные три пачки цигарок и ежедневные полтора литра испанского вина – единственное, что мне нужно, чтобы продолжать жить в здравом рассудке. Теперь о побочных следствиях: дома у меня в столе есть ящик, до сих пор не имевший определенного назначения, а теперь битком набитый пятерками, которые я не успеваю тратить; сунув руку в карман, я неожиданно натыкаюсь на забытые там банкноты; я отбираю медные монеты из сдачи и презрительно складываю их на подоконнике; просто так, чтобы повалять дурака, я как-то прокатился на такси; ну и ну, сэр, пожалуй, я даже смогу купить что-нибудь новое из одежды. (Теперь непросто будет обанкротиться, хотя банкротство пугает меня по-прежнему. Думаю, оно будет пугать меня всегда.)

У меня появилась привычка разбрасывать на виду чеки. Покрытые иероглифами ленты можно обнаружить на письменном столе и кровати, на книжных полках и обеденном столе. Думаю, он заметил одну из них, потому что в прошлую субботу несколько потрясенным тоном спросил, не могу ли я одолжить ему пятнадцать фунтов; я, рисуясь, небрежно протянул ему деньги, причем у него был такой вид, будто они сами собой материализовались в его руке. И естественно, я часто выбираюсь теперь куда-нибудь с Урсулой, пыжась при этом как можно больше, и, как и чеки, разбрасываю по комнате ресторанные счета и билеты дорогих кинотеатров. Мне нравится выходить с Урсулой – таким образом я дурачу мир, делая вид, что у меня есть подружка. Я дурачу мир. Дурачу себя. Дурачу ее.

Теперь слушайте.

Вчера со мной начало происходить нечто удивительное и зловещее. Внезапно(я вернулся домой в половине седьмого. Мы с Урсулой проводили один из тихих вечеров вместе: я пил, читал и расхаживал обнаженный по комнате, она, сидя у себя, вязала, что-то потихоньку бормотала и сходила с ума, но дверь между нами оставалась постоянно открытой) я понял, что должен делать.К без четверти десять Урсула приняла ванну и умиротворенно сидела в своей постели. Примерно час спустя Грегори тенью прошествовал в ванную, задержался для одной из редких бесед с сестрой на обратном пути, прежде чем так же тенью прошествовать к себе наверх. Вскоре после я тоже заглянул в ванную, чтобы тихо пустить струйку и совершить омовения. На обратном пути я остановился возле кровати Урсулы, чтобы запечатлеть у нее на лбу целомудренный поцелуй на ночь.

– Зайди ко мне, – сказал я.

– М-м-м?

– Говорю, зайди ко мне. Зайди.

Я выключил стоявшую у постели лампу и со звоном в ушах лег обнаженный, боясь поверить себе, разноцветная тьма тяжело опустилась на глаза, сердце билось громко, на всю комнату, ноздри принюхивались к благоуханной пустоте, барабанные перепонки старались уловить шорох одеяла и скрип пружин. Но прежде чем хотя бы единый звук успел нарушить громоподобную тишину, она была уже рядом – теплое, пушистое прикосновение кожи и легкого хлопка. Боже. Я не пошевельнулся, но она, обвив меня руками, заключила меня в доверчивые, детские, совершенно несексуальные объятия, и какое-то время мы лежали как спящие, едва осмеливаясь дышать, ее подбородок уткнулся мне в подмышку, прижавшиеся к бедру коленные чашечки казались странно холодными. (Свершилось, подумал я, или возможно и нечто большее?) Я сделал почти неуловимое движение, чтобы поцеловать ее, повернувшись на бок дюймов на десять, не больше, и почувствовал, как она тут же напряглась, – то же самое произошло, когда я вытянул руку и по-братски положил на ее предплечье. Глубоко внутри тут же шевельнулась липкая неуверенность – как секундная паника возвращения в реальность после страшного сна или как банальное, несимпатичное воспоминание, заставляющее нас каждый день говорить «привет», – но затем раздался неслышный щелчок, напомнивший мне о моем маленьком секрете, и внезапно я снова понял, что должен делать. Пришло время поделиться секретом.

– Сделай это, – сказал я.

– М-м-м?

– Я сказал, сделай это.

– О.

Ее тонкая рука тут же легла мне на грудь. И резко двинулась вниз. Невольно посапывая, Урсула оперлась головой о согнутую в локте руку и еще чуть-чуть соскользнула вниз по кровати, чтобы ухватиться поудобней. Я услышал ее услужливый зевок и, разлепив дрожащие веки, увидел угловатое, склоненное вниз лицо и губы, не выражавшие ничего, кроме сосредоточенности.

Она любит меня. Сначала я уже было ожидал школьничьего «тс, тс» от своей деловитой сопостельницы, но после нескольких терпеливых ласк обнаружил, что вполне могу доверить себя этим маленьким пальчикам. Хотя движения ее были чисто механическими (особенно быстрые переборы ее коготков), за ними отнюдь не угадывалось неприязни – скорее ласковая добросовестность. Я забылся, пока не почувствовал, что мускулы мои напряглись, и Урсула, придвинувшись ближе, заработала рукой еще активнее. Сконфуженный, я сделал вид, что хочу убрать ее руку (не надо, не надо), но ее пальцы были решительными и небрезгливыми, и я излился с покаянно жизнерадостным «уф-ф-ф!».

– Вот, – твердо, как медсестра, произнесла Урсула и шепнула: – Наверное, мне теперь лучше вернуться к себе.

Я неловко перевернулся, чтобы поцеловать ее, но нигде не мог найти ее губ.

– Никаких поцелуев. Никогда не целуй меня в губы.

– О любимая, любимая.

– Теперь ты меня никогда не оставишь, верно? – заявила она.

– Нет, никогда, никогда.

– И ничего не скажешь Грегори, верно?

– Нет, не скажу, не скажу.

– Спокойной ночи, Рыжик. Оп-ля. Мне ведь, кажется, нельзя тебя так называть?

– Можно, можно.

С днем рожденья, Терри. Так немного надо, чтобы ты почувствовал себя лучше.

В то утро я подал Урсуле чай в постель («С днем рожденья, Терри»), поцеловал ее в гладкий лоб и вручил записку, в которой говорилось, что я люблю ее и всегда буду защищать (инцест такая штука – никакое хладнокровие не поможет. Они не могут убежать. Они не могут скрыться. Они просто не могут скрыться), и, чувствуя себя разнюнившимся школьником, пошел к метро. Минуты две я простоял, задрав голову, следя за тянущим вслед за собой дымчатую полосу реактивным самолетом – поблескивающим крестиком в синей бездне над тонкими, похожими на рассыпанную соль облаками. Даже грохот и тряска подземки звучали для меня по-новому: в них была цель (есть причины, по которым люди ездят на работу). Едва придя в контору, я позвонил ей, мне неистово хотелось получить подтверждение, что моя жизнь изменилась. Как ты? Все в порядке? Я хорошо, хорошо. А ты как? Ты уверена, что все в порядке? Этого оказалось мало: через десять минут я позвонил снова. Ты прочла мою записку? Все, что я написал, правда. Правда. Больше никогда ни о чем не беспокойся. То же повторилось и днем: я просто не мог удержаться. Это опять я. Прости. Можно, я куплю тебе на вечер чего-нибудь вкусненького? Я люблю тебя. Почему? Потому что всегда любил. Не спрашивай почему. Я тебя люблю.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю