Текст книги "Три лика Бога (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Разные истины узнавали люди и сравнивали их с теми, что слышали в церквях, и то, что говорил Дейлос, казалось им намного правильнее и справедливее. Чувство, что священники их обманывают, выполняя волю императора, пришло к простым людям немного позднее. Дейлос никогда в то время не возводил хулы на церковь и ее служителей. Хотя мог обмолвиться: «Так ли праведна та мать, что одевается в платья пурпурные, сверкающими каменьями украшенные, а детей своих оставляет голодными и беспомощными?».

Все, кто считал себя несправедливо обиженными, тянулись вниманием к речам Дейлоса, и никто из них не оставался без внимания. Более того – проповедник делился хлебом и Божьим благословением, говорил, что все добрые люди попадут в Рай, ибо любимы – не близкими и соседями, а Богом и душами просветленными, стремящимися воссоединиться с их Творцом.

Даже Фелицитата – красивая и стройная молодая женщина, опороченная изнутри и опозоренная людской молвой, сбежала из дома, презрев все законы, и ходила теперь смиренно рука об руку с Дейлосом, поражала всех видениями прозорливыми о садах райских и змеях – искусителях и погубителях всего рода человеческого. Она представляла зло одетым в доспехи кожаные с изображениями звезд и крестов, опоясанным короткими мечами в широких ножнах и с головой, скрытой под шлемом железным, из прорезей которого зло взирало на мир из темноты глазами красными, как горящие уголья. Многие были с нею согласны.

После похорон матери Аттис будто отдалился от всех: работал отрешенно, не улыбался, как раньше, и из него нельзя было вытянуть ни слова. А вот Сатур, напротив, зачастил: вставал позадь ограды и наблюдал за моим братом, ни жестом, ни голосом не выдавая себя, пока Аттис не выдерживал и громкими словами не гнал его прочь, поминая соседей.

Однажды ночью я проснулся и, не обнаружив рядом брата, отправился его искать. Он сидел с Сатуром в сарае, посередь животных, в надежде скрыться от посторонних глаз. Даже лампада стояла так, что никого невозможно было разглядеть. Я притаился за стеной, и сквозь щель мне видна была рука брата, обнимающая за затылок Сатура. Тайный разговор, еле различимый сквозь дыхание спящих животных, стал доступен моему слуху, когда я ухом прильнул к щели в стене.

– …и я хочу твоей любви, как прежде, – промолвил Сатур.

– Здесь не город, не дом наместника, тебе нельзя сюда приезжать. Все ненавидят вас, а меня возненавидят еще больше, и я не вынесу такого позора, – отвечал Аттис.

– А тайно? Везде полно лесов, укромных мест. Ты – как наваждение! Твои прикосновения исцеляют.

– Твой доспех вызывает во мне страх, но ты не носишь иного платья. Ты – именит и богат. А кто – я? Мы разговариваем на разных языках.

– Но я люблю тебя!

– Когда нет на нас одежд, и мы молчим – то не любовь, а похоть, предвестница греха. Она не дает благих плодов. Разве может мужчина возлежать с мужчиной как женщина? Так ведь учат ваши священники? Что тогда любовь? Ответь!

Сатур молчал, долго раздумывая над словами Аттиса.

Мне захотелось взмолиться к Сатуру: «Ответь, удержи его! Не молчи! Мой брат знает о тебе иные вещи и желает, чтобы и ты испытывал схожие».

– Я… не знаю, – немного заикаясь промолвил Сатур. – Знаю, что запрещено и думать про такое. Но мне хочется… касаться, видеть, ощущать, сливаться. Если бы было такое возможным открыто, а не тайно. Ты очень красивый, Аттис! Страдания переполняют меня, и кровоточит сердце. Я ни к кому другому не испытывал того, что чувствую к тебе.

Было слышно, что Аттис чуть отстранился и разжал объятия:

– А Бога ты любишь? – внезапно спросил он достаточно громко.

– Конечно! – с жаром ответил Сатур. – Но это – другое!

– Да? – с сомнением и некоторой горькой усмешкой в голосе спросил мой брат. – Для Бога любовь одна, а для меня, значит, другая? Нет, Сатур, не приходи сюда больше и не ищи встреч. Обращай свое сердце в любви к Богу. А то, что пробуждает в тебе мой облик, – просто обман и соблазн. Прости, что вынужденно в нем участвую, но если мы не будем больше видеться, то весь морок скоро спадет. Время излечивает память, – он запнулся и всхлипнул, зажимая ладонью рот. – Уходи первым, чтобы нас не обнаружили.

Сатур, тяжело вздохнув, вышел прочь. Его лошадь стояла где-то позади ограды, и я вскоре услышал лишь тихий удаляющийся перестук копыт. Брат мой пребывал какое-то время в молчании, а потом обнял сено, на котором сидел, взял пригоршнями, прижал к груди и упал лицом вниз, чтобы заглушить в нем отчаянный крик и громкий плач – так рвалось наружу его израненное сердце. Так больно ему было оттого, что не поделился Сатур с ним своим сокровенным, не решился, не понял, своего обманного Бога поставил выше и ему поклялся в любви.

Аттис вернулся и обнаружил меня в постели неспящим и плачущим:

– Подслушивал?

– Да, – честно признался я. Зачем мне было скрывать такое от брата?

– Прости меня, Поликарп, за все обиды, вольные и невольные. Ты уже не мальчик, тебе под силу самому следить за домом. Да и горшки лепить умеешь. Я чем смогу – буду помогать, но жизни мне в этой деревне нет, пока всё не забудется.

Следующим утром он положил в узелок хлеб, оставив мне большую часть от лепешки, взял в руку пастушеский посох, обнял меня крепко, поцеловал страстно на прощание и ушел. К Дейлосу в общину, как потом я узнал позднее от соседей.

========== Часть 2. Спаситель. Глава 2. Община ==========

«Почему мой брат обошелся так со мной? Покинул. Оставил в одиночестве», – спрашивал я себя, пытаясь найти примирение в своей душе. Осознание того, что Аттис больше не вернется, пришло с запозданием и проявилось сердечной болью и скорбным чувством потери. Очень схожим с тем, что я испытывал, когда мы похоронили нашу мать и вернулись обратно в дом, где всё – даже потрескавшаяся от времени и почерневшая от копоти стена – напоминало о ней: как мать вставала с рассветом, чтобы ко времени нашего пробуждения дом пах свежеиспеченным хлебом и сладковатым травянистым надоенным молоком, как с еще сомкнутыми веками я вслушивался в шелест ее быстрых шагов, как с тихим кратким стуком соприкасались глиняные миски, наполненные горячей густой похлебкой, с выскобленной ножом деревянной поверхностью стола, как скрипела лавка, подставленная под свет из маленького оконца, на которую присаживалась мать, чтобы приняться за чесание шерсти.

Теперь же глаза мои бродили по пустому дому в поисках Аттиса, уши пытались уловить шорох его шагов, ноздри – запах обожженной посуды. Ощущения напряженной густоты и тяжести, когда мои руки разминали очередной твердый комок глины в мутной воде, нагретой солнцем, порождали в голове образ брата, его улыбки, стянутых на затылке ремешком волос, что часто игриво вырывались из плена и падали на лоб, закрывая глаза. Я тогда подходил к брату и нежно заправлял эти пряди ему за уши. И мы каждый раз высмеивали подобное дерзкое непокорство.

Когда Аттис жил в городе или покидал надолго наш дом в поисках знахарки – я всегда знал, что брат вернется. Ждал его с терпеливой радостью, выходил к деревенской ограде и всматривался в конец дороги, желтоватой змеей обвивавшей холмы, поросшие высокими травами, и теряющейся в дальних скалах, из-за которых восходило солнце. Теперь же я понял, что Аттис никогда больше не вернется сюда, и ожидание мое превращалось в бессмысленную пытку.

Мужчине нужна семья, а он – ушел из дома, мужчине нужны друзья, а он – покинул родную деревню, мужчине нужно ремесло, а он – забросил его. Я не понимал, что произошло, и мне казалось, что брат мой поступил подло и по-предательски. Мое одиночество, страх и страдания оказались для него слишком незначительными, пустыми, и Аттис предпочел иной мир, иную семью, иную дружбу, которую нашел у Дейлоса. Я очень горевал и хотел вернуть брата, чтобы всё стало как прежде. Молился Богу, чтобы он чудным озарением вернул Аттису память и разум и обратил его стопы обратно – в сторону родного дома.

Отец Сильвестр был не лучшим лекарством для моих терзаний. Назвав меня сиротой, он пообещал найти для меня работу в большом городском доме, но как-то подзабыл свои же слова, когда разузнал что-то об Аттисе, чем не пожелал со мной поделиться. Лишь спросил, искренне ли я хочу вернуть брата, и долго выспрашивал, не отступился ли я от веры, раз брат мой пошел против Божьих и людских законов. Я ответил, что очень прошу снять с Аттиса епитимью – ведь тогда он точно вернется обратно! Однако отец Сильвестр покачал головой с сомнением и некоторой грустью, пообещав наложить новую и более строгую, если брат всё же вернется.

А потом появился Сатур. Сначала вновь высматривал брата из-за ограды, но я позвал имперца в дом. Посадил перед собой и, насколько смог, подбирая знакомые мне слова из чуждого языка, пожаловался, что брат покинул меня навсегда.

– Всё из-за тебя! – мстительно повторял я. – Из-за тебя и твоих же друзей из солдат Аттис покинул родной дом. И никто теперь не может помочь вернуть его.

Сатур удивился, задумался, растрепал пятерней свои влажные от пота волосы, растер розовый рубец на щеке от подшлемника и принял на себя вид удрученный и непонимающий:

– Почему из-за меня?

– Твои слова заставили рыдать его от горя. Там, ночью, в сарае. Он говорил мне, что любит тебя как солнце, которое светит, как ветер, что обнимает, как воздух, что всем дает жизнь, а ты – восхвалял лишь внешнюю красоту моего брата, говорил, как тебе было бы прелестно, если бы мой брат будто женщина радовал и ублажал тебя своим присутствием.

Сатур густо покраснел и сник, но нашел, что ответить:

– Ты не так всё понял, мальчик. Не теми словами признавались мы в любви. Я не решился бы прикоснуться к твоему брату, продолжая любить его на расстоянии. Я никогда бы не позволил причинить ему вред.

– Да? – продолжал распаляться я, уже отуманенный обидой. – Говоришь только за себя или за всех вас? Люди, подобные тебе, твои же сотоварищи, надевшие доспехи и шлемы, опоясанные мечами, – разве не чинят они обид, вместо того чтобы защищать? Они насилуют наших жен и сестер. Даже Аттиса как-то избили. Прямо на моих глазах. Если бы я не убежал, то отняли бы все наши деньги… – я осекся, вспомнив, что поклялся брату не рассказывать о том случае, но обида во мне уже была столь велика, что, подчиняясь просьбе Сатура и испытывая гордость за себя, спасшего брата, отомкнул замки на этой тайне. Может быть, что-то приврал, может – что-то приукрасил, но мне так хотелось отвадить этого имперского солдата от нашего дома, что я невольно выболтал все подробности – даже про кровь и долгую болезнь.

Сатур сидел передо мной с почерневшим лицом, закусывая губы. Я же внутри себя радовался, что стыд за содеянное наконец-то обуял хотя бы одного из солдат. Сатур попросил дать ему воды. Я вышел во двор к колодцу и, не желая показаться перед имперцем скупым, набрал целое ведро. Когда же вернулся, то нашел Сатура сидящим на нашей общей постели. Он в каком-то чувстве оцепенения и созерцания гладил ладонью подушку, на которой всегда преклонял голову Аттис, и горячие слезы лились по его щекам. Я так еще долго простоял, прижимая к груди ведро с водой, пока Сатур не поднял голову и не поглядел на меня затуманенным болью взором, слишком печальным, похожим на тот, каким смотрел бы на хозяина его издыхающий пес.

– Аттис, – солдат запнулся, перекатывая горький комок по горлу, – не обещал вернуться?

– Нет, – я замотал головой и наконец поставил свое разнесчастное ведро, из которого тонкой струйкой вытекала вода, на земляной пол. – Дейлос, этот проповедник, никогда его теперь не отпустит. Я слышал, что люди к нему приходят, но никогда не уходят. Он опутывает их сладкими речами, заставляющими вечно пребывать в блаженстве. Они оставляют свои семьи и дома, как Аттис. А богатые – делятся добром с бедными, оставляя лишь то, что необходимо и не дает умереть с голоду.

– Тогда я выкуплю у него Аттиса, – заявил Сатур, – увезу туда, где нас никто не найдет – ни проповедники, ни мои сородичи. Заберем тебя с собой и будем жить вместе. Я оставлю службу империи, пойду против отца и семьи, и… – он внезапно запнулся, пытаясь подобрать простые слова, что были бы понятны мне, – и я докажу, что не могу больше существовать без солнца, ветра, воздуха и тепла.

Это решение Сатура было, конечно, не тем, на что рассчитывал я, делить любовь брата я не желал ни с кем, но понял для себя, что оно к лучшему: если Сатуру удастся убедить Аттиса покинуть общину, то своими слезами и плачем я уж постараюсь сделать так, чтобы брат туда больше не вернулся. А с епитимьей и отцом Сильвестром пусть уж разбирается этот имперец – они все одного поля ягоды, раз уж Сатур так любит моего брата, то пусть и сам вернет его к вере в Бога, которого так почитает.

Когда Сатур уехал, меня внезапно окликнула мать Кибела, которая несла к реке корыто нестиранного белья:

– Поликарп, зачем солдата принимаешь? Кого он тут все разыскивает? Ты у меня смотри! – она поставила корыто на землю, собираясь продолжить наш разговор. – Если ты один остался, так проси помощи у соседей. Не ищи себе друзей иных. Это опасно!

– Чего тут опасного? – наивно спросил я.

– В дом пускать, разве нет? – она уперла руки в бока и вид приобрела грозный. – Ремеслом и трудом нужно деньги зарабатывать, а не подарки принимать. Тем более – от солдат, а мальчик ты ладный, красивый, на них обликом похожий. Вот и нравишься тем, кому женщин не нужно, чтобы грех творить.

– Какой грех? – продолжил допытываться я, всё еще не понимая, к чему она клонит.

– Какой-какой, да такой, что бычок с коровкой делают, – съязвила она.

– Так ведь с коровкой же! – отмахнулся я, подумав: «Вот глупая тетка привязалась! Будто я не знаю, как животные между собой плодятся».

– Да какая разница, куда бычку свой член пихать, лишь бы отверстие соразмерным было, – ничуть не стыдясь продолжила мать Кибела, – а некоторым вот таким бычкам в солдатских доспехах и ослица бы сгодилась, и коза, и девица, и мальчик, такой, как ты.

– Я не понимаю! – я покраснел и разволновался, пытаясь уложить в своем разуме то, о чем пыталась втолковать мне эта женщина. – Куда же мне совать?

– А ты подумай головой своей дурной! – мать Кибела решительно наклонилась за своей поклажей, рассудив, что уже достаточно мне выболтала. – Пересчитай в себе отверстия, – проворчала она напоследок и, сметая меня дородным телом, продолжила свой путь.

Я-то честно пересчитал, когда домой вернулся, поразмыслил над словами и только к вечеру связал с событиями прошлой осени и раной, что была у Аттиса. Потом всю ночь рыдал, обнимая подушку, и просил у брата прощения за глупость и бескостный язык, но всё равно не мог уяснить, почему остался в одиночестве. В чем здесь моя вина? Что я такого узнал, увидел, но разумом не осознал? Или Аттис в моем присутствии всё никак не мог позабыть свой позор?

Весна в тот год выдалась ранней, пастушков из деревень начали созывать к стадам, дожди напитали реки, пустоши, и даже каменная пустыня зазеленела травами. Я с радостью присоединился к своим друзьям, оставив дом на попечение соседей. В начале лета мы отогнали стада далеко от наших родных мест.

– Давайте заглянем в общину Дейлоса, – предложил как-то на склоне дня Парис. – Она здесь недалеко, вон за тем холмом. Уж больно хочется увидеть то, о чем шепчутся люди! Там кормят, поят вином и речи ведут диковинные.

Мы бы еще долго решали, отправиться туда или нет, но на следующее утро к нам пришел Аттис. Он был таким, каким я помнил его в давние времена – спокойным, добрым, и знакомая улыбка не сходила с его уст, когда он, обняв каждого из нас как старого знакомого и близкого друга, пригласил присоединиться к трапезе, разделить хлеб и дары природы с теми, кто с любовью и благоговением собрал их и приготовил. Я был в числе последних, с кем Аттис обнялся. Поначалу испугался, что брат рассердится на меня, узнав, что я открыл Сатуру нашу тайну. Если бы мой брат спросил – я не решился бы солгать. Поэтому и прятался за спинами своих товарищей.

– Я люблю тебя, братишка! Никогда не переставал думать о тебе, – шепнул мне на ухо Аттис и этими словами развеял все мои страхи. Душа во мне затрепетала, сердце забилось слишком часто, и я почувствовал в теплых объятиях брата нечто, похожее на освобождение: будто вырвалась из моей груди белая птица и заплясала в небесной вышине, подмахивая себе крыльями, запела вместе со своими собратьями ангельским голосом, восхваляя все живущее и сотворенное на земле. Видимое и невидимое.

========== Часть 2. Спаситель. Глава 3. Просветление ==========

Если бы сюда задумали прибыть солдаты, то, протрясшись на лошадях по жаре летом или жидкой распутице зимой дней пять, не отыскали бы ни в жизнь среди порослей густого кустарника узкую тропу, ведущую на верх обрывистой скалы с плоской вершиной, где задерживалась влага и земная пыль, пригодная для возделывания полей. Община Дейлоса была хорошо защищена сетью древних пещер, где высокие залы сменялись узкими лазами. На поверхности люди построили себе привычные хижины из гибких прутьев, обмазанных глиной. Удлиненные по форме, с соломенными крышами, побеленные известью и раскрашенные синей и красной глиной – они показались нам дивными дворцами. Неженатые мужчины и незамужние женщины жили раздельно, не чиня друг другу обид. Семьи – каждая в своем доме, построенном общими усилиями. Сам Дейлос занимал скромную комнату в большом молельном доме, служившим еще и хранилищем: там были собраны запасы зерна, одежды и кухонной утвари. Молились общинники все вместе, но разделенные проходом – справа мужчины, а слева женщины и дети. Алтарь представлял собою плоский камень, оплавленный излитым на него воском и молоком, а над ним возвышался крест с деревянной фигурой распятого Христа.

Ничего бы не выдало того, что молятся здесь Богу по-иному, а не как во всей империи, если бы не услышали мы, насытившись за длинным общим столом, проповедь Дейлоса. Однако пока всё казалось нам необычным, манящим и оттого привлекательным. Общинники были приветливыми, улыбчивыми, часто обнимали друг друга. Каждый из них занимался своим ремеслом, которое нравилось: следить за полями или животными, мастерить обувь или одежду, плотничать или плести корзины. Пастушки рассеялись по округе, любуясь диковинками. Их привечали и звали посмотреть дома.

Мне показалось, что счастливый дух впитался в здешний воздух, а всеобщая любовь солнечным светом пронизывала каждую пядь земли. Я не выпускал из крепко сжатой руки пальцев Аттиса и боялся, что стоит им выскользнуть – я вновь потеряю брата. Он привел меня в маленькую пещеру, где вместо окна была огромная дыра, от свода до пола, заканчивающаяся отвесным краем высоких скал. Открывающийся из нее вид захватывал дух – такое могли увидеть лишь птицы небесные, парящие над чашей узкой долины, запертой между покрытых сосновым лесом скал. Посередине пещеры стоял гончарный круг, а стены были заполнены полками с посудой, что любовно вылепили руки моего брата.

– Это не всё, что я создал, – промолвил Аттис, потупив взор, – многое отдал на рынки в другие города.

Я взял в руки ближайший ко мне кувшин, покрытый сверху спекшейся синей глиной, и обнаружил на нем выдавленные знаки. Неведомые мне письмена заполняли его, охватывая бока, будто кольцами. Завиток на завитке.

– Что это, Аттис? – удивился я. – Что за странный узор?

Он протянул руку и с трепетной нежностью погладил неровную поверхность кувшина:

– Это наш язык, Поликарп. Наш забытый язык, на котором мы с тобой говорим, думаем, молимся, но никогда не умели на нем читать и писать.

– Как? Ты смеешься надо мной! – недоверчиво воскликнул я. – Ты оставил родную деревню, свой дом, меня… – я запнулся, срываясь в старую обиду. – Я могу понять почему – людская молва зла, но за что? За что ты наказал меня? Что получил ты взамен? Отца, мать, друзей? Ты мог бы создавать подобные вещи и в нашем доме. Мы могли бы часто не встречаться, если мое присутствие вызывает в тебе боль. От кого ты бежал? От меня, от воспоминаний… или от Сатура?

Но Аттис не рассердился на меня, рассмеялся, погладил по голове и крепко прижал к себе:

– Нет, братишка, я бежал от того себя, в которого превратился тогда, чтобы стать тем, кем являюсь сейчас. Быть может, сразу ты не поймешь мои слова, но со временем твой разум потянется к новым открытиям – тайным и достойным величайшего восторга, поскольку нам о них никто не решался поведать.

– Открытиям? – подхватил я. – Пока все эти тайны – непонятные закорючки и штрихи, что ты выводишь на поверхности глины. Я знаю, как пишется слово Бог, Иисус Христос, церковь, даже над алтарем или порталом в храм – знаю, что написано.

– Глупый! – вновь рассмеялся Аттис. – Те слова начертаны на языке империи, а не на том, что разговариваем мы. И имя Бога в устах наших предков звучало по-другому. Вот так, – он показал на три закорючки с точками и произнес слово – непонятное и мне совсем незнакомое. – Наша земля настолько была истерзана войнами, что, когда сюда пришла Империя, мы не забыли свой язык, но утратили буквы и книги. Зачем они имперцам? Зачем им вкладывать в наши души иное имя Бога, кроме своего?

Теперь слова Аттиса показались мне правдивыми, но остальное – я не мог взять в толк:

– Ты отказался от нашего Бога и уверовал в своего?

– Глупый! – вновь, улыбаясь, упрекнул меня брат. – Нет иного Бога, кроме одного. У Него могут быть тысячи и тысячи имен по числу людей, населяющих созданный Им мир. И нет у Него иных служителей, кроме нас – людей, которых Он создал по своему образу и подобию. С Империей к нам пришли чужие жрецы, но не от Него, а от порока и зла, которые управляют властью и ненасытной жаждой стяжать богатства, присваивать их себе. В своей церкви, в этом собрании и служении, что они установили, договорившись между собой, нет благости, нет божественной любви, нет природы, которая когда-то воспламенилась ею и создала для нас – творений божьих, оболочки видимые, которые называем мы телами. Они красивы, но хрупки и легко поддаются влиянию зла – печали, раздору, обиде, зависти, гневу, страданиям, вожделению. Разве не от этого происходят все войны на земле?

– Как же тогда понять, – меня вновь одолели сомнения и даже появился страх за собственную душу, – мы были крещены, столько лет молились, посещали службы, принимали причастие – разве это был обман, пятнающий нас, отдаляющий от истинного Бога? – я прижал кувшин к груди, пытаясь успокоить удары сердца – там исходила трепетом моя смущенная откровениями душа.

– Нет, – Аттис торжественно запечатлел поцелуй на моем лбе и, погладив по щеке, заставил взглянуть в свои наполненные счастьем глаза, – мы всё делали правильно – служили Богу искренне, с любовью и почитанием. Он же – отвечает нам благодатью, но напрямую, а не через руки священников, которые считают, что именно они вправе ее распределять – кому больше, кому меньше. У кого и вовсе отнять и наказать за непослушание или дерзость. Не в их власти подарить нам жизнь, и не в их власти отнять ее у нас. Не они вкладывают души в наши тела, и не они вправе ими распоряжаться, у кого она благословенна, а у кого – проклята. Мы это решаем сами, нашей волей. И вкусив плодов от дерева Познания, различаем – добро и зло и, зная, понимая, совершаем поступки: добрые или злые. Теперь ты понимаешь, зачем я здесь? Я не покинул тебя, не оставил в одиночестве. Своими мыслями и душой я всегда был с тобой.

– И то, что я здесь… – произнесенные истины затопили меня, явив настолько великие глубины, что мне показалось – отворились огромные двери, впуская внутрь меня нечто ощутимое, но неизвестное – то, что не выразить ни мыслями, ни словами, нечто, похожее на безбрежный океан.

– Да, возлюбленный брат мой, – прошептал Аттис, – Бог привел тебя сюда, чтобы мы встретились.

Произнесенное слово «возлюбленный» неожиданно вызвало в моем разуме облик Сатура. Разве Аттис не называл его возлюбленным или уже позабыл давно о тех словах, что произносил мне в самое ухо, чтобы никто, даже мышь в норе за стеной, даже маленький паучок, оплетший угол над кроватью, их не услышали?

– А Сатур? Как же он? Ты больше его не любишь? – вырвались из меня вопросы, как откровения, и я не смог их удержать.

Руки Аттиса вновь обняли меня за плечи, он встал позади. Мне было так хорошо и спокойно в этих объятиях, что захотелось покрыть поцелуями каждый знакомый и до боли родной, испачканный в глине палец, чтобы утешить. Чтобы вымолить прощение у Аттиса, которому я по юности своего ума разбередил давно зажитую рану.

– Бог тоже привел Сатура сюда, – неожиданно промолвил Аттис. – Быть может, Он убережет его от смерти и вновь приведет. Я на это – очень надеюсь и молюсь, – брат положил мне подбородок на плечо и поцеловал в шею. – Сатур приезжал в начале весны, но предложил Дейлосу за мое возвращение вовсе не золото, иначе я бы сразу прогнал его. Он привез книги – на нашем языке, какие мы никогда не видывали. С его стороны – величайший дар. Сказал, – у Аттиса внезапно перехватило дыхание, – он сказал, что этим даром хочет попрощаться со мной. Что это знак его любви, которая останется бессмертной, и… – он вновь замолк, речь давалась брату с трудом, даже медленным шепотом, – и если его убьют на войне, то память эта не сотрется, ни у меня в душе, ни в душе всего нашего народа. Поликарп, я сам не смогу, но прошу тебя, брат, как самого близкого мне друга – в пустыне есть обители, где состарились, но не умерли люди, умеющие читать и писать. Все эти письмена на сосудах – я не знаю, что они означают, я их просто срисовал с древних книг, но ты – сможешь обучиться и их понять. А потом записать историю для всех нас. И вправду величайший дар – бессмертие. Что в том важного, если каждый из нас его получит, но имя Бога, оставленное нам нашими предками – сотрется? Не останется памяти. Души бессмертны, но в чем суть этого слова? В этом ли будет для нас утешение? Ты живешь, работаешь, любишь, творишь – разве это не то ли богатство, на котором нет греха, а только благость, которую можно передать своим детям?

***

Пояснения ко второй части для тех, «кто в танке»: часть посвящена второй ипостаси – Сыну, Спасителю. Фигура Христа стоит как бы водоразделом – между старой верой и новой, между Святым Преданием и Новым Заветом. Символически он своей смертью спасает «старый мир», души предков, и учением открывает новый мир – иного отношения к Богу-Отцу, не как к строгому и карающему, а как к любящему. Также его фигура дает преемственность от старого мира – новому. В новое отношение к вере включаются все – неважно, отторгнут ли ты обществом из-за болезни, позора, бедности, нарушения установленных законов – каждый человек достоин любви, и любовь каждого человека тоже обращена на тебя.

Также ставится вопрос о бессмертии души. Оно индивидуально? Будут ли благие деяния, творческие планы и прочее, что создано умом и руками человека, – забыты, или это часть (след) некоего бессмертия, которая остается в памяти потомков? Нужно ли человеку что-то делать, как-то самовыражаться, зачем-то идти на жертвы, если своими поступками он не оставляет о себе памяти, пусть безымянной? Вся история человечества строится из таких кирпичиков – поступков людей. Это тоже можно назвать коллективным «деланием» бессмертия.

Всё остальное – ересь, собранная моим умом из разных источников.

========== Часть 3. Утешитель. Глава 1. Любовь ==========

Меня не было в родных краях почти год. С посохом и сумой на плече я обошел, казалось, всю пустыню и заглянул в иные земли, не упустив ни одного потайного местечка, где могли скрываться знания. Я переписывал обрывки текстов, перерисовывал надписи на камнях, учился по сохранившимся книгам, говорил с мудрецами, иссохшими до костей и с волосами белыми, как чистое полотно, и чем больше впитывал в себя знаний, тем страннее начал ощущать себя внутри – я узнал о Божьем мире столько, сколько не было подвластно никому. Мне стала постижима мудрость Сатура: он-то знал, что именно может притягивать сильнее серебра и золота, что может воспламенить неуемной жаждой обладать намного больше, чем драгоценные каменья. Знания.

Отец Сильвестр представил бы меня тщеславным и дерзким, ведь «не кичись перед другими богатством своим», «не пытайся познать Божье сверх меры, чем оно открыто», «не кажись умным посередь тех, кого считаешь дураками». Нельзя было читать иные книги, кроме Писания – именно там заключена вся мудрость и есть все ответы на вопросы, а остальное – от дерзкого ума. Почему течет вода, почему греет солнце, почему наступает день или ночь – Бог так захотел. И точка. Пытливый ум – признак греха. Такими словами дал бы мне отповедь отец Сильвестр, но я встретил других людей – не менее достойных считаться мудрецами.

Я возвратился в общину, но прежде мне повстречались мои старые друзья-пастушки, и я путешествовал сначала с ними, скрывшись средь них. И поделился знаниями, насколько смог – выучил их буквам и словосложению. Они же, в свою очередь, рассказали мне, что происходило в нашей земле, пока я странствовал.

Императорское войско вернулось с войны из каких-то дальних земель, не слишком удачной, поскольку в народе прошел слух, что налоги поднимутся и поборы возрастут. Пастушки слышали, что Сатур остался жив, хотя и получил несколько ран и теперь прихрамывает, но главное – отказался от пути воина, отпустил бороду, заявил во всеуслышание, что уходит в монахи, а сам отправился в общину к Дейлосу и живет там с начала зимы.

В общине произошли перемены – но к лучшему ли? Дети уходили из дома, а семьи, исполнившись гневом, пытались их вернуть всеми возможными способами – кто запирал, кто сулил деньги. Некоторые отцы и матери, отчаявшись, сами привозили в общину продукты, чтобы их близкие не испытывали нужды, общались с ними и увещевали во время этих кратких встреч. Дейлос предостерегал своих новообращенных: «Помните, что зло может использовать в коварных целях ваших родных, внушая им обманные речи, взывая к сыновьей и дочерней почтительности, стонать и плакать. Но вы не должны поддаваться на эти уловки!». Отец Фелицитаты, зажиточный владелец нескольких отар, вообще подговорил людей, чтобы дочь его выкрали, пока Дейлос проповедовал в одном из городов, попытался спрятать дочь в монастыре, но она оттуда сбежала.

После этого случая Дейлос заявил, что любые, мужчина или женщина, испытывающие друг к другу взаимную приязнь и любовь, могут сочетаться божественным браком и легко расстаться, если любовь эта не вечна. Первый такой обряд Дейлос провел сам – заключил свой союз с Фелицитатой, и стала она его «божественной женой». Способность к видениям своим она при этом не утратила, что послужило новым знаком: не в девстве заключена божественная мудрость. Бог принимает к себе души всех искренне любящих и раздает им свои дары.