Текст книги "Три лика Бога (СИ)"
Автор книги: Марко Гальярди
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
========== Часть 1. Творец. Глава 1. Поиски отца ==========
От автора: описываемый мир по историческому времени находится где-то между VI–VII веком н. э., но место и политические события являются придуманными. Религиозные верования частично сохранены: основная религия – христианство, в догматике которого секты находили свои смыслы. Такой выбор обусловлен тем, что мне важно показать некоторые идеи и рассмотреть их с разных сторон, а не написать приближенный к историческим событиям текст.
***
Каменные развалины заброшенного дома, окруженные одичавшим садом, надежно скрыли место нашего преступления. Дня через три можно будет предъявить хозяину стада обглоданный дикими зверями остов молодой овцы, когда начнется подсчет вверенного поголовья животных. Но сегодня животы мальчишек, давно не знавшие вкуса мяса, наполнятся до краев. Тело овцы, уже со свернутой шеей и остекленевшими глазами, и вправду удалось отбить у волков, угрожая посвистом и палками, поэтому не будет в этом деянии обмана, даже если заставят поклясться перед распятием.
– Смотрите, кого я нашел! – рослый черноволосый юноша со смуглым лицом, одетый в короткий кусок ткани с проделанной дыркой посередине, серый и несколько раз починенный грубой нитью. Одеяние его другие пастушки сочли бы роскошным: широкий кожаный ремень с железной пряжкой опоясывал бедра юноши, а ноги были обуты в стертые долгим ношением сандалии. Остальные же обуви не имели, и грубые подошвы разновозрастных мальчишек были темны от грязи и пыли. Одежд на пастушках тоже было немного: всего-то кусок ткани на бедрах, чтобы прикрыть срамные места.
У каменного божка, что был установлен сейчас перед всеми рядом с разложенными углями костра, срамное место превышало половину туловища, стояло торчком и было гладким, словно отполированным трудом многочисленных рук.
– Ого! – мы потянулись к каменному истукану, желая потрогать то запретное, что имели все, но не в таких, вызывающих стыд и грешные мысли, размерах. – Неужели и такое встречается?
Аттис, принесший нам на обозрение эту игрушку, загадочно улыбался. Мне всегда нравилась улыбка моего брата: что бы ни случалось – горестного или радостного, глаза его, устремленные в высокое синее небо, казалось, подергивались влагой, а губы, не разжимаясь, расплывались в стороны, являя ямочки на худых скулах. В эти мгновения Аттис будто мысленно уносился в далекие, невидимые глазу чертоги, где нашим душам даруется бессмертие.
Пастушки продолжали рассматривать каменного истукана, оставшегося нам в наследство еще с тех времен, когда здешний дом имел крепкие стены, сотрясаемые многоголосьем рожденных детей, трава в саду была скошенной – мягкой и нежно-зеленой, бутоны роз со множеством лепестков алыми пятнами пылали на крепкой и высокой каменной изгороди, в тенистых глубинах пруда плавали золотые рыбки, а не тушки дохлых ос и головастики.
– Я слышал от матери одну историю, – внезапно заговорил Кибел. Мы называли его «Египтянином» из-за слишком темной кожи и жестких, свернутых во множество колечек волос. Говорили, что после своего рождения сначала он напугал повитуху, которая решила, что родился демон, потом – молодого священника, когда младенца принесли крестить. От страха тот чуть не утопил Кибела в купальне. И потому его мать, не смея взглянуть людям в глаза, каждый раз стыдливо прикрывала лицо платком, если сын её оказывался рядом. Но что поделать? Нам всем могла достаться подобная участь, если бы не вышел указ нового наместника. Да кто уже вспомнит имя этого экономного и «добросердечного» человека, запретившего убивать новорожденных детей, какими бы устрашающими с виду они ни были? – Это духи дома! – с некоторой таинственностью, понизив голос, заявил Кибел, и мы все обратились в слух. – Старые хозяева, которые поклонялись другим богам, вселяли в камни демонов, чтобы защитить свой сад от воров. Мать мне говорила: «Увидишь такой большой член – беги прочь, изо всех сил, иначе он пронзит тебя!»
Мы все дружно в страхе отпрянули кто куда, и только Аттис остался стоять на месте. Ткнул палкой в каменного истукана и повалил его на землю.
– Пустое! – громко провозгласил он. – Ваши матери подверглись насилию, вот и говорили «Беги!», потому что сами не успели спрятаться. Не стоит бояться недвижимого камня. Бойтесь злых и порочных людей, если член их вот так стоит и хочет пронзить.
– Ох, накажет демон тебя! – пискнул Кибел из своего укрытия.
– Чем же? – звонко расхохотался в ответ Аттис, делая вид, что поверженный божок ему не страшен, как и угрозы матери Кибела. – Член мне серпом усечет?
Мы все вернулись на свои места, стыдясь недостатка мужества и слабости, посмеиваясь и желая превратить разговор в шутку.
– Да уж! – сказал один из нас, по имени Александр, а по прозвищу Дикий. Имя ему было дано сильное, призывающее повелевать мужчинами и водить армии, но не было в его облике ничего благородного как у светлоглазых и белокожих эллинов. Низкорослый и крепкий, он мог руками разве что целую овцу с земли поднять и на плечи себе взвалить. – Папаши наши расстарались на славу, чтобы вылепить нас по подобию своему, а матерей перепугать и оставить в грехе. Вот у тебя, Прокул, точно отец был из сирийцев. Смотри, какой нос – крючком завивается!
– А у тебя – из грязных варваров, что в шкурах звериных ходят, никогда не моются и с ослицами сношаются! – обиделся Прокул, надулся и сжал кулаки.
– Заткнитесь оба, Прокул и Александр, – внезапно в защиту Дикого встал маленький, худой и желтолицый Парис по прозвищу Косоглазый. – Наши матери сами не ведают, кто наши отцы, а вы будто знаете! Будто сами за спиной стояли, когда не по одному, а по двое-трое… Вон, Филицитату из Сибатиса совсем недавно люди наместника изнасиловали. Она умом тронулась и стала вещи какие-то странные рассказывать. К ее отцу священник Сильвестр приезжал, просил в монастырь девчонку отдать, да тот отказался. А если понесет? Кто тогда отцом будет считаться, а?
Все немного приутихли. Поговорить было не о чем. Установившаяся тишина вскоре была нарушена: сначала Дикий, потом Косой, потом Сириец – каждый из нас постарался рассказать историю о своем отце так, как видится ему. Будто стерлась память людей о тех страшных войнах, что пронеслись до нашего рождения по этой земле, и всех смутных и черных годах, что они продолжались. Мужчины – отцы наших матерей, их мужья и первые сыновья – не смогли защитить эту землю. Одно, второе, третье сражение – многие погибли, хотя некоторые и спаслись, вернулись – и погибли, защищая свои дома. В этих плодоносящих долинах, на холмах, за каждый камень сражались пришлые армии и не успокоились, пока не перебили друг друга, а затем в обескровленные земли явилась армия империи. Принесла свои знамена и веру, и превратилась наша родина в крайнюю провинцию, куда и законы из столицы доходили с задержкой на год. Хотя в последнее время наместники сменялись чаще. Видно, не всё у них там благостно – у этих завоевателей, что говорят меж собой на своем языке и совсем не понимают наш.
– А мой отец был Богом, – внезапно сказал Аттис, поднял голову и с вызовом посмотрел на нас. Пастушки замерли, притихли, не зная, как поверить в такую небылицу. Я же решил не отставать от брата, которого любил и почитал:
– И мой – тоже!
– Да разве такое возможно? – возмущенно воскликнул Прокул. – Аттис, Поликарп – вы хоть и братья, но отцы у вас разные. И не похожи вы друг на друга: у тебя, Поликарп, точно кто-то из имперцев в родстве – кожа и волосы светлые, а Аттис – совсем другой.
– Нет, – упрямо возразил Аттис, – всё верно! Разве не учат нас монахи и священники, что Бог един и всё видимое – прекрасное и многообразное – это его творение? Разве не божественной силой создается ребенок в утробе матери? Поэтому и говорят нам: Бог – Творец и Отец всего сущего. И каждого из вас Он вылепил таким, каким пожелал увидеть. И нет ни у кого из нас иного отца, кроме Бога, понятно?
Праведные слова Аттиса запали мне в душу. Я сам им удивился: насколько же точно можно было сказать, не упустив самой сути! Бог-Отец поселил своих детей на этой земле, которая была изничтожена людской злобой, и мы – новые люди Его, которые, по Его заветам, должны владеть ею и приумножать ее богатства. Именно мы дадим этому краю плоды, раз меня нарекли Поликарпом, а значит – «многоплодным».
========== Часть 1. Творец. Глава 2. Унижение ==========
Сейчас мы жили уже не так бедно и голодно, как раньше: я достаточно повзрослел и набрался сил, чтобы работать за мужчину. Аттис, которого несколько лет назад отдали за долги всей деревни в услужение в городской дом прежнего наместника, вернулся. Он привез с собой деньги и несколько расшитых золоченой нитью одежд и поясов, которые мать сразу же продала на рынке. Мы купили быка, несколько коз и покрыли черепицей протекающую крышу. Я смутно догадывался, что за свою прошлую городскую жизнь брат отвык от пресной похлебки на бобах и одежд из грубой шерсти, но он не проронил ни слова, ни жалобы – месил глину, убирал навоз, мотыжил землю – будто и не было в нашей жизни тех дней, когда мать побиралась по таким же нищим соседям и плакала украдкой в подушку, набитую шелухой.
Посуду и кирпичи мы теперь делали сами: Аттис показал, заодно – соорудил горшечный круг, на котором сначала безыскусно, но потом, преисполненный вдохновения, умело лепил вазы и горшки. Я расписывал их толченой золой или смесью масла и ракушек, добытых в белых скалах на окраине нашей деревни. Затем мы грузили эти изделия в маленькую повозку, сами впрягались и с рассветом отправлялись в дальний путь на городской рынок. Работа пастухами была сезонной – с конца весны до праздника урожая, когда овец стригли и резали на мясо. Рук в это время не хватало, поэтому зажиточные хозяева и нанимали мальчишек.
Вера, которую принесли с собой имперцы, учила всех смирению. Над всеми нами, включая и императора, здоровье и благополучие которого всегда поминалось в воскресных молитвах, простиралось Божественное Око, которое породило всё сущее на земле. Но люди, исполнившись пороков в давние времена, забыли о своем Отце. Видно, их природа, искушенная яблоком змея, была такова: изгнанные из Рая множили гнусности и пороки. Даже Великий Потоп, истребивший всё человечество, оставив в живых только праведника Ноя, не помог. Мир был полон зла, и тогда послал Бог сына своего, который умер на кресте, искупив грехи отцов. «Вот, – возвещал отец Сильвестр, который изредка приезжал к нам в деревню из города, – мы должны помнить, что Бог за нас страдал, и отвратиться от греховных деяний – не убивать, не питаться злобой, не стяжать богатств, не завидовать, не клясться ложно, не обманывать, не совершать плотского греха, не высказывать недовольства». И только тогда, по заверениям священника, Бог одарит нас милостью в загробной жизни, а в этой – следовало терпеть и с молитвой переносить все испытания. Только душа наша – бессмертна, ибо она от Бога.
Церковные праздники были нам развлечением: их насчитывалось много, и каждый раз нам рассказывали новую историю о мужественных людях и вере, за которую они пострадали во время гонений от язычников, стремящихся изничтожить всех, кто молился Богу, а не нескольким ложным богам или демонам. Мучеников травили дикими зверями, сжигали в печах, четвертовали и пытали всяческими способами, чтобы те отреклись от веры. «Вот какой ценой завоевано нами право жить по Божьим законам!» – торжественно провозглашал с кафедры отец Сильвестр и начинал священное действие, когда тело Христово воплощалось в вине и хлебе. И мы причащались этим тонким хлебом из нежной белой муки, который видели только во время церковной службы. Вино же отдавалось священнослужителям и людям именитым. На всех его, видно, не хватало.
В один из осенних дней, когда солнце уже не так палило, как раньше, в городе было устроено празднование в честь императора. Люди поговаривали, мол, может, солнцеликий и к нам пожалует? Уж больно нынешний наместник простой народ притеснять начал – налогов мало собрал, армию кормить не на что будет. Но прислан нам был в тот день лишь прокуратор, чтобы еще сильнее позлить наместника и проверить, должно ли он управляет имуществом империи.
Его люди в доспехах и при оружии под золочеными императорскими стягами проследовали маршем от городских ворот к главной площади, доставив самого прокуратора и его свиту. На украшенном пурпуром помосте сидели, прикрываясь радостными улыбками, наместник с семьей и именитые люди города. Их лица оставались доброжелательными, пока прокуратор не заявил, что останется здесь надолго: границы империи неспокойны, так говорилось в переданном им послании. Я толкнул локтем в бок Аттиса, надеясь указать ему на смешное положение наместника, но Аттис на меня даже не посмотрел – стоял неподвижно, вглядываясь в кого-то из новоприбывших воинов.
– Сатур, – рассеянно проговорил брат, но произнесенное имя расслышал только я.
Остальные же звуки потонули в громком шепотке, пронесшемся по огромной толпе, собравшейся на площади. Люди говорили нечто о конце времен, что всем придется туго, что многие начнут голодать, а новоприбывшие имперцы – бесчинствовать. Только Аттис продолжал ласкать взглядом светлокудрого юношу, снявшего с головы шлем при произнесении почестей императору, и загадочно улыбаться. Наместник поднялся с кресла, и нам всем следовало встать на колени, чтобы титулы императора могли спокойно вознестись над нашими головами. Я дернул за руку Аттиса, тот чуть помедлил, чтобы на краткий миг словить обращенный на него светлый взгляд того человека, которого назвал Сатуром.
– Ты, видно, тронулся умом! – угрожающе зашептал я брату. – Ты что, хочешь, чтобы Бог или люди императора покарали тебя за неуважение?
Аттис молчал. В нем изменилось что-то, нечто неуловимое и недоступное тогда для моего понимания, – будто лицо принялось излучать внутренний свет, а над головой зажегся нимб. Он сложил руки в молитвенном жесте, как и все остальные на площади, но я подозревал, что в голове у Аттиса проносились совсем не те слова, которые требовались для благочестия.
Мы задержались ненадолго в городе, чтобы распродать товар, который привезли с собой, и вышли из ворот, когда солнце коснулось краем высокого холма, окрашивая небо в алый цвет. Мы тащили нашу тележку вдвоем, но все вырученные деньги, по счастью, догадались спрятать в кошеле у меня на груди. Дорога была пустынной, все торговцы разошлись по домам или остались на празднество в городе. Мы не успели вовремя заметить, как нас нагнали трое имперских солдат и окружили. Двое спешились и сразу же принялись разглядывать наш скарб, укрытый рогожей.
– Помнишь, что сказала мать Кибелу? Беги! – тихо сказал мне Аттис и взял под уздцы третьего коня. – Не трогайте мальчика, возьмите меня! – услышал я позади спокойные слова брата, сказанные на имперском, и еще больше убыстрился, спасаясь в лесу, который рос по берегам реки.
Я поскользнулся на пригорке, скатился вниз и спрятался в кустах, лишний раз проверив, что шнурок на шее не развязался и деньги наши в сохранности. Надо мной сгустились темно-синие сумерки, лежать спиной на влажной земле было холодно, но я крепился и терпел, надеясь на скорое возвращение Аттиса. «Если денег у него не найдут, так отпустят! – размышлял я. – На что им наши глиняные кувшины?». Мы все слышали о том, что на дорогах редко, но грабят. После случая с Фелицитатой нынешний наместник, под давлением отца Сильвестра, наказал тех насильников: отнял награды и почести и отослал как преступников в столицу на суд. Солдаты перестали рыскать по округе и сидели у себя в военном лагере. Но эти, пришлые, видно, о решениях наместника не знали. Я прятался и представлял, какими словами опишу сегодняшний случай отцу Сильвестру, пока не расслышал собственное имя в темноте ночи. Над верхушками деревьев уже проглядывала луна, а глаза мои привыкли к темноте, поэтому без труда различили полулежащего на берегу реки брата, который звал меня.
– Аттис, почему так долго? – начал бесхитростно выспрашивать я. Он оперся на мое плечо, обнял и будто затих. – Тебя избили? Завтра же всё поведаю отцу Сильвестру!
– Нет! Я запрещаю! – с вызовом прошептал Аттис. – Как твой старший брат. Ты поклянешься, что никогда и никому не расскажешь о сегодняшнем дне.
Лунный свет разгорался ярче. Аттис дрожал, обнимая меня, будто в лихорадке. Я гладил и целовал его в ответ, стремясь поделиться своим теплом, потому что решил, что брат мой совсем замерз. Я заставил его убрать лицо из темноты, раздвинул растрепавшиеся пряди волос. Его губы были разбиты в кровь, а глаза опухли от выплаканных слез, расчертивших грязные дорожки на покрытом дорожной пылью лице.
– Помоги мне, – Аттис сделал большой вздох и вытер ладонью лицо. – Доведи до реки, но одежду мою не снимай.
Да что же там снимать было? Разорванная на вороте ткань сразу сползла по плечам моего брата и обвисла на поясе. Я помог Аттису подняться с земли, но ноги будто его не держали, тело изогнулось, свободная рука прижалась к животу. Я попытался обнять брата покрепче – прихватил за спину, за бедра, пока не усадил в холодную речную воду. И ужаснулся: сначала мне показалось, что я испачкал грязью ладонь, но присмотревшись, разглядел на ней отпечаток от ткани и понял, что это – кровь.
«Откуда?» – подумал я тогда. Я знал про девственную кровь, но брат же мой – мужчина. Его ранили, а он скрывает! Как же заботливо нас оберегали от знаний наши матери, если мы, дети войны, были так непросвещенны и наивны и ничего не ведали об истинном насилии. Мне хотелось завыть вместе с волками от отчаяния – я не понимал, что происходит, боялся, что рана может оказаться смертельной и брат умрёт у меня на руках. Аттис иногда терял сознание, громко стонал, заставлял вытаскивать его тело на берег и растирать сведенные от холода ноги, а потом вновь просил погрузить в реку.
«Сатур, Сатур, – звал он в беспамятстве, – возлюбленный мой, я осквернен!»
Домой мы вернулись лишь под утро. В своем великом испуге я совершил настоящий подвиг: разыскал в ночи нашу повозку, сбросил с нее весь груз на землю, уложил Аттиса и сам дотащил до дома, где уже мать, не стесняясь наготы сына, выхаживала его долгие недели. Я сохранил тайну, как мой брат и просил, а когда пришло время, то многое для себя понял, чем постыдился бы поделиться даже с ветром в поле.
========== Часть 1. Творец. Глава 3. Потеря ==========
В ту зиму холодные ветра с упорством бились о порог нашего дома, затяжные дожди терзали крышу, собранный отсыревший хворост плохо разгорался и взвивался густым белым дымом, от которого щипало глаза. Мы с матерью, насколько смогли, заготовили дров и сена, пока Аттис болел. Он вновь постарался вернуться к гончарному кругу, но почти вставшие прямо горшки не получались – опадали глиняными ошметками прямо в руки, а брат – преисполнившись каких-то своих тяжелых воспоминаний – начинал рыдать в голос. Мать сразу кидалась к нему, обнимала за плечи, целовала перепачканные пальцы и умоляла терпеть. «Всё пройдет, всё забудется, – причитала она. – В один день проснешься, и как рукой боль снимет».
В город меня одного Аттис не отпускал, только с матерью, а сам обещал каждый раз крепиться и к нашему возвращению изготовить много новой посуды, но лукавил – нельзя ему пока было с постели надолго вставать и тяжелой работой заниматься. Меня рядом с собой по возвращении усаживал, накрывал нас сверху толстым одеялом, чтобы защитить от холода, и долго выспрашивал – кого я видел в городе, там ли еще солдаты или все вернулись в свой лагерь, можно ли встретить кого из них, побродив по рынку? Сначала вопросы эти меня обескураживали, смущали, но в один день я решился открыть уста и прошептал брату на ухо:
– Сатур. Кто он тебе? – я повстречал этого имперца, когда он остановился у моего лотка и спросил: «Кто изготавливает такие красивые вазы?». Я его и не узнал сначала, поэтому ответил прямодушно и вежливо на имперском: «Брат мой, Аттис, это его работа». Сатур повертел в руках один из кувшинов – длинногорлый, изящно вылепленный, долго гладил его по шершавым стенкам, размышлял о чем-то своем, делая вид, что, скучая, рассматривает горожан по обе стороны от себя. Потом вдруг запустил пальцы в кошель и кинул мне золотую монету:
– Передай брату, что я хотел бы и на другие его изделия посмотреть. Пусть пригласит в свою мастерскую. Уж очень интересно мне за работой рук его понаблюдать. Передашь в точности мои слова?
Я и проговорил их все Аттису. Хорошо запомнил, ни одного не забыл, хотя половины смысла не понял. Брат прикрыл мне рот ладонью и густо покраснел. Почему-то не хотел он слышать имени этого человека, даже произносимого шепотом.
– Почему ты называл его «мой возлюбленный»? – продолжал допытываться я.
– Это так, – наконец решился на откровенные слова Аттис, когда понял, что я не отстану. – Я люблю его как брата, как нашего Бога. Его присутствие заставляет мое тело дрожать, а все мысли – сразу исчезают. Я будто наполняюсь светом, который несет удовольствие и с каждым разом разгорается всё сильнее и сильнее…
– А разве это не «плотское удовольствие»? – я слышал это слово, и оно в этот момент показалось мне подходящим.
Аттис нахмурился:
– Зов плоти – это когда хочешь сношаться, как это делают козы, быки или овцы. Животная природа говорит им: плодитесь и размножайтесь. Разве разбирает конь, с кем он будет в браке навечно? Он покроет весь табун, пока сил хватит и не смолкнет глас природы. Сила любви присуща только человеку.
– Но если тебе так приятна дружба Сатура, то почему к нему сам не идешь? Не обнимешь и не поцелуешь, как брата, раз уж тебе с ним так хорошо? – с обидой спросил я, потому что мне было больно слышать, что Аттис может любить кого-то еще и больше, чем меня.
– Глупый! – засмеялся Аттис, но как-то грустно. – Между мной и Сатуром столько запретов и законов, что мне остается лишь на него смотреть и радоваться ему как солнцу, которое греет, или ветру, что обнимает, или тайной грезе, что услаждает.
Пока мы так развлекали друг друга разговорами под одеялом и изготовлением расписной посуды, поскольку глина вновь поддалась волшебству рук Аттиса, не заметили первые признаки болезни нашей матери. В беспечном детстве мало на что обращаешь внимание, а она, заботясь о нас, скрывала, уходила из дома в сарай и долго там откашливалась, пока мы ничего не видели и не слышали. Даже спать туда перебралась, чтобы ночью нас не беспокоить, говорила – там теплее, а потом совсем слегла и не смогла подняться с постели и сделать пары шагов.
Испуганные, мы сразу же принялись поить ее отварами и обратились к отцу Сильвестру за помощью, чтобы он исцелил нашу мать силой молитв. Аттис даже упросил его, присовокупив три четверика серебра, отдать пару пылинок земли, привезенной с Голгофы, чтобы добавить в питье.
– Молитесь, крепко молитесь о здоровье своей матери! – заповедовал нам отец Сильвестр.
Мы просили Бога беспрестанно, подчас забывая и о своих нуждах. Однако чуда не происходило. Мать лежала бледная и худая, содрогаясь от мучительного кашля. Аттис, обезумев от горя, проделал долгий путь через пустыню и высокие горы, чтобы тайно привести оттуда знахарку. Сморщенная старуха, закутанная с ног до головы в черное, появилась в нашем доме под покровом ночи. Она воскуряла травы над постелью больной, прикладывала к ее коже каменные амулеты с выточенными на них неизвестными письменами, готовила питье из сбора трав только по известным ей рецептам. Матери стало лучше, но знахарку было опасно долго держать в доме. Аттис проводил старуху до пустыни, опять исчезнув больше, чем на седмицу.
Пока брат странствовал, холодные ветра стали еще злее – часть крыши сарая обрушилась прямо на животных, соседей не было – они уехали на праздник в город, и мать выскочила из дома, чтобы мне подсобить.
Больше ей уже не помогали ни отвары, ни амулеты, ни молитвы, ни мое тепло, которым я щедро старался делиться, укладываясь и просыпаясь с ней в одной постели. Когда же Аттис вернулся, то еще более помрачнел – он был старше, опытнее, мудрее и ясно видел все признаки неизбежного горя, что довольно скоро постигло нас, оставив неизгладимый след в памяти.
– Она умирает. Вот, возьми, – он сунул мне в ладонь золотую монету, что дал Сатур, – это всё, что у нас есть ценного. Пусть приедет отец Сильвестр, пока не поздно.
Я взял у наших добрых соседей лошадь и поскакал в город. Сквозь утренний туман и дождь я мчался, испытывая надежду на чудо. И не было сомнения в том, что слова Аттиса правдивы – вчера мать пришла в сознание два раза, а исповедовать или соборовать – эти два понятия путались у меня в голове, потому что назывались на имперском, – можно было только человека, находящегося в ясном уме. Я твердо знал, что душа моей матери теперь, очистившись от всех вольных или невольных грехов, хотя вряд ли они у нее были, должна отправиться к Творцу, нашему Богу-Отцу, и соединиться с Ним навечно. Разумом я понимал необходимость в этом перерождении, но душой – нет. Я видел перед глазами своими ярчайший морок: лишь только священный елей коснется лба, глаза матери откроются и она исцелится.
Отец Сильвестр, по счастью, был в храме и занимался приготовлением к службе. Я бросился перед ним на колени и, целуя край белоснежного облачения, умолял приехать как можно скорее. Мои слезы омыли разноцветные мозаики, устилающие пол, и одеяния святого отца. Я протянул золотую монету, но он отказался ее коснуться, указал рукой на ящичек для пожертвований.
– Я приеду после службы, – пообещал священник.
Однако ни в этот день, ни в последующие три, до самой смерти нашей матери, он так и не появился в нашей деревне. Отца Сильвестра я увидел утром, когда тело матери, обмытое и завернутое в саван, лежало на столе в нашем доме и соседи приходили прощаться. Своею властью он собрал жителей деревни на площади, после того как Аттис задал вопрос: «Почему святой отец не приехал вовремя?» – который показался ему дерзким.
Чтобы устыдить моего брата, священник заставил Аттиса опуститься перед собой на колени и на глазах у всех наших односельчан произнес гневную отповедь:
– Я бы и не приехал! Некрещеная она. Язычница. Я по книгам смотрел – вас окрестила, а сама отказалась. А за то, что ты знахарку в дом позвал, чтобы она всякими зельями окуривала и амулетами колдовскими ворожила, накладываю на тебя епитимью: на три года отлучаю от святого причастия и наказываю строгий пост блюсти по сорок дней перед Пасхой, на Духов день и перед Рождеством Спасителя. А еще по три дня за седмицу. И молитвы читать, чтобы от скверны очиститься.
Священник еще долго рассказывал о важности крещения и точном соблюдении заповедей, которым учит церковь, чтобы все убоялись за свои души, а потом уехал.
Мы сели рядом с братом на лавку перед телом нашей матери, которое нам вдвоем предстояло еще похоронить, но не на том кладбище, где покоятся христиане, а найти любое иное место. Никто из соседей не решился нам в этом помочь – священник запретил.
– Не вовремя я тебя нашел, – проговорил, будто прошептал, замерший в дверях Сатур.
Аттис поднял на него скорбный взор и покачал головой:
– Слишком поздно, – голос его сорвался, брат нахмурился, сжимая изо всех сил губы, чтобы не заплакать. Вздохнул несколько раз кратко, сдерживая себя: – Помоги похоронить мою мать.
***
Пояснения к первой части для тех, «кто в танке»: часть посвящена первой ипостаси – Богу-Отцу, или Творцу. В ней у героя отнимается базовая основа веры: отец предает – оскверняя (отталкивает от себя, как ненужное семя), мать предает – покидая. Тело (физическая оболочка, то, что делает по природе человеком) тоже оказывается уничтоженным, потому что его насилуют другие люди, ради похоти, и герой никоим образом не может себя защитить, кроме как покориться и терпеть. Это видимые барьеры, но есть еще и эзотерические надстройки.
Невидимый Бог – это отец, но он тоже не защищает, не уберегает, а попускает свершиться насилию, хотя герой жертвует собой, чтобы спасти брата. Невидимая мать – вера, церковь – несправедливо отвергает, хотя герой тоже приносит в жертву свои чувства и надежды, пытаясь спасти родную мать. Чуда не происходит: герой совершает поступки из любви к ближнему, но получает за это тяжкое наказание. Осквернилось не только тело, но и, получается, душа, которая дана Богом.
Герой остается один посреди враждебного мира. Соответственно, психологически он готов принять иного Бога (не того обманного, в которого верил) и новую мать – другую веру, с которой ему будет приятно жить, и чувства, которыми он сможет себя напитать, прежде всего – любовью, которой у него внутри много, но раздать некому.
========== Часть 2. Спаситель. Глава 1. Начало. ==========
Никто точно не знал, откуда пришел Дейлос и из каких земель он родом. Кто-то говорил – бывший монах, кто-то – солдат, но судя по его внешнему виду – телу, усмиренному постами, грубой рясе с множественными прорехами и подошвам, покрытым шрамами от язв по причине долгих странствий, – Дейлос был человеком несомненно набожным и просветленным. Борода Дейлоса торчала во все стороны, извиваясь золотистыми кольцами, а давно не стриженные свалявшиеся пряди были забраны в косу, перевитую черным шнурком. Роста он был внушительного, а телосложения крепкого, но глаза и мимика лица выдавали юность Дейлоса, хоть и по уму можно было счесть его старцем, убеленным сединами. Дейлос умел бегло читать на имперском и наш язык знал, хотя и говорил немного с шипящим акцентом и иногда заикался, но эта ущербность речи только притягивала к нему слушателей.
А он их за зиму насобирал достаточно! Ходил по деревням в любую непогоду, не унижался, как нищий, выпрашивая кусочек хлеба, а испрашивал работу, где добрым делом, а где добрым словом – притягивал к себе внимание, а по вечерам, скромно расположившись под крышей овина или в черном углу дома, рассказывал увлекательные истории. Они были похожи на те, что люди слыхали от имперских священников, но не такие, и рассказывались не так.
«Бог, – говорил он, – всех нас любит, потому что сделал по образу и подобию своему, и нет в наших душах – невидимых оболочках – греха. И не пятнает их ничья воля, а только сам выбор души, обманутой злом, делает из праведного человека неправедного – того, кто стремится причинить обиду другим в угоду себе. Мир вокруг нас красив и неиспорчен. Лишь мы, люди, ослепли и не видим в нем красоту, не приумножаем ее, а лишь ломаем и губим».
Многих, без сомнения, интересовал вопрос о бедности: почему одни одеваются в расшитые шелка и угощаются белыми хлебами, а другие – голодают и страдают? Дейлос рассказывал, что Богом дается своему любимому чаду всё, что требуется для жизни без соблазнов и излишеств, но некоторые из людей решили, что могут нарушать Его законы: стяжают, отнимают, копят, чревоугодничают, обманывают, и жажда этих людей – неуемна. Хотя каждый втайне знает, что отправится на Суд голым, без одежд и без слуг, без крепкой крыши и драгоценных колец, но продолжает совершать зло – пятная им души своих же детей.
