Текст книги "Товарищ маркетолох (СИ)"

Автор книги: Марк Салимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

   – Скажете тоже, науськивали, Натан Моисеевич! Больной ведь во время предполагаемого укуса находился в гостях у нашей Ульяны Васильевны из педиатрического отделения. Да-да, у той самой, у которой дочь непонятным образом от острого лейкоза излечилась...

   – Хм, а и впрямь, как-то не очень понятно, милейшая Софья Борисовна. У нас ведь от чего лечатся, тем и калечатся! Да шучу я, голубушка! Никуда не денешься, профессиональная деформация, так сказать. Подождите, наш больной очнулся! Или, по крайней мере, он, заметьте, без нашей просьбы открыл глаза, а это уже даёт ему целых четыре балла по шкале комы Глазго. А потому, попробуйте-ка освободить его от вентиляционной маски под мою ответственность. Тэк-с, прекрасно, больной, а теперь, если вы меня слышите и понимаете, то попробуйте-ка трижды подмигнуть мне каким-нибудь своим глазом!

   – Доктор, я дико извиняюсь, ясен пень, но готов подмигивать только для прекраснейшей Софьи Борисовны и сколь угодно раз, особенно, если вы мне поясните, чем я мог бы ещё ей подмигивать, кроме своих собственных васильковых глаз? Или, неужто, м-м-м...

   – Хе-хе, голубчик, ну хорошо-хорошо, не голубчик, а просто больной, шутить изволите? Тогда, дражайшая Софья Борисовна, добавьте-ка ему ещё шесть баллов за двигательные реакции и пять за осознанную речь. Сколько там у него набежало, пятнадцать? Отлично, больной, полагаю, реабилитационные мероприятия в вашем случае не затянутся. А если вы и дальше намереваетесь подкатывать свои зелёненькие помидорчики к лучезарнейшей Софье Борисовне, то я готов вас выписать уже сегодня, нет, в течение часа, немедленно!

   Вот таким образом мне удалось выписаться из реанимационного отделения почти сразу же после того, как я сам же и вывел себя из искусственно вызванного мною коматозного состояния, находившаяся все эти дни рядом мама подписала необходимую форму отказа, а ревнивый и старомодный зав отделением необычайно шустро оформил всё остальное.

   Думаю о себе в первом лице единственного числа и становится как-то уж очень одиноко, хоть волком на луну вой, ибо давно отвык от эгоцентрической модели мира. В последнее время больше мнил о себе в первом лице множественного числа, сам себе напоминая при этом какого-нить завзятого самодержца. Мы, Бурухтан второй второй, поскольку просто Бурухтан второй был мой папа, а так, в нашей Бурухтании всё очень хорошо, хи-хи-хи!

   Но случилось то, что и должно было в конце концов случиться с душевно здоровым и полным сил молодым человеком, Бурухтан побери этот гребанный гомеостазис! Помню, как та моя часть, которая прежде звалась Петровичем... Итак она звалась Петрович, ха-ха!

   Ой, да не обращайте внимания на мою временную неадекватность, ненаглядная Катерина Матвеевна, это у меня от избытка антител и гормонов, которыми я до сих пор ещё пичкаю свой молодой организм, дабы окончательно очистить его от попавших в кровь Машкиных химиотерапевтических агентов, свободных радикалов и прочих продуктов расщепления.

   О чём это я? Ах да! Так вот, помню, как та моя часть, которая прежде звалась Петровичем, орала Виталию, что возникли, гм, серьёзные проблемы с производительностью стволовых клеток, что Петрович в, гм, очень серьёзном цейтноте, что наши ментальные потоки, гм, очень серьёзно ему мешают и, чтобы, гм, очень нехороший человек Виталий немедленно переводил мозг нашего, гм, очень общего реципиента в трансовое состояние.

   Виталий же, осознал всю серьёзность проблемы нашего внутреннего мед обеспечения, как всегда, с высоты своей технологической колокольни и ничтоже сумняшеся перевёл наш всеобщий мозг, как он потом выразился, в некий «защищённый режим», в результате чего изнемогающий от недостаточной мощности нервных импульсов мозг навсегда объединил все наши пять разобщённых ментальных потоков в один общий мощный поток.

   Скажу честно, я пока не знаю ещё, чем это мне аукнется в будущем, но освобождённый от многих необходимых для активной жизни процессов организм за подаренную ему неделю довольно таки основательно почистил отравленную кровь, что в конечном итоге вылилось для него в ещё большую и откровенно болезненно выглядящую худобу.

   Кто ж знал, что в крови уже привычной ко всему больной, находящейся на крайней стадии лейкемии, окажется так много ядовитой химии, от которой даже крепкий и молодой, но не привыкший к ней организм Ваньки Шкворина просто чуть не загнулся и ради сохранения собственной жизни использовал все доступные ему ресурсы.

   Кто ж знал, кто ж знал... Вот кто-кто, а я-то уж должен был знать, медицинское светило двадцать первого века, мля! Ну да ладно, главное, девчонку спас. Сидит сейчас рядом со мной, чудо синеглазое, положив голову мне на плечо, и никуда одного не отпускает. Ну, или почти никуда, хе-хе. Времени для восстановления ей было отпущена целая неделя, и её прекрасный метаболизм воспользовался этим сполна, трансформировав болезненную худобу в изящную и стройную миниатюрность.

   Мы опять, как и более недели тому назад, сидим в саду, но уже в несколько расширенном составе, дополнительно включающем на сей раз и супружескую чету в виде необычайно серьёзного Тимофея Емельяновича с преданно глядящей на меня Ульяной Васильевной, собирающихся, по их словам, сделать какое-то важное заявление.

   Что касается мамы, то она уехала сразу, как только хорошенько выплакалась и убедилась, что её сыну более ничего не угрожает, ибо надолго оставлять без надлежащего присмотра полный гадящей живности деревенский двор было бы, с её точки зрения, большим злом, нежели довериться благоразумию своего не по годам самостоятельного балбеса.

   – Ванюша! – как-то по-особенному торжественно начал Тимофей Емельянович, – Мы тут с Ульяной Васильевной посоветовались и пришли к единодушному мнению, что не к чему тебе ютиться в студенческом общежитии. Не перебивай, пожалуйста, Ванюш! Ты даже не представляешь, как мы благодарны тебе за спасение самого дорогого для нас человека, а предложить разделить общий кров будет самым малым выражением этой благодарности! От денег ты категорически отказываешься, не перебивай, пожалуйста, но, в таком случае, ты не сможешь отказать нам стать для тебя родными людьми!

   – Хм, дядь Тим, тёть Уль, – тяжело вздохнув, начал я, – Как вы это себе представляете? Простите, но сыном я вам стать не смогу, у меня мама есть! За предложение разделить общий кров, как бы это пафосно ни звучало, я по любому вам искренне благодарен, но, даже и в этом буду вынужден отказать, поскольку жить в студенческом общежитии для студента на первом курсе обучения более предпочтительно, поймите меня правильно!

   – Да понимаем! – ответно вздохнул Тимофей Емельянович, – Сами ведь тоже студентами когда-то были. Но ты понимаешь, Вань, пока ты лежал сначала в токсикологии, а потом и в реанимации, Маша заставила нас подать её документы в приёмную комиссию твоего же электротехнического института, на тот же факультет и специальность, что и у тебя. И, как ты тоже, надеюсь, понимаешь, не хочет расставаться с тобой ни на минуту!

   – Ну что ж, – расплылся я в широкой улыбке, – Значит, будем жить с ней в одной общаге!

   – И даже в одной комнате! – довольно мурлыкнула трущаяся своей розовой щёчкой о моё верное дружеское плечо Маша, сгоняя дебильную улыбку с моего враз охреневшего лица.

   – Мы, Ваня, уже подумали и о таком варианте развития событий, – вздохнула уже Ульяна Васильевна, – У меня, как у человека, заменившего Маше родную мать, честно говоря, по этому поводу двойственное чувство, но соображения Машиного здоровья перевешивают всё остальное, мелкое и обывательское. Я ведь, как медик, могу организовать Машеньке соответствующую справку, и наша хорошая знакомая в ЗАГСе вас быстренько распишет.

   Я сидел среди утопающего в летней зелени сада своих новых знакомых, кругом чирикала какая-то мелкая птичья сволочь, благоухала какая-то жимолость или что там ещё, короче, что-то источало свои назойливые ароматы, а я продолжал тихо охреневать, уставившись на особо наглую жёлтую синицу, подползшую особо близко к тазику с моими любимыми жареными пирожками. Ливерными, между прочим. И картофельными тоже. А с капустой я как-то не очень. После капусты меня обязательно пучит по-взрослому. Или это кого-то из моих альтерэгов пучило? Ваньку точно не пучило. Может быть, Петровича пучило?

   – До зачисления я могу, конечно, и у вас пожить, – ушёл я от окончательного ответа, ибо в ситуации перманентного охреневания от предложения, некоторым образом расходящегося с нормами морали даже толерастного двадцать первого века, никак не мог определиться со своим отношением к сложившемуся положению, – Ну а там и обсудим всё остальное!

   Идиллию по-летнему ласкового летнего вечера внезапно нарушила серия длинных и явно требовательных звуков автомобильного клаксона, донёсшихся из-за высоких ворот вместе с не менее требовательным тарабанящим стуком в приворотную калитку. Или как там она ещё называется? Разве приворотным может быть только некое зелье или же калитку рядом с воротами тоже можно назвать приворотной? Короче говоря, кто-то настойчиво требовал внимания хозяев сразу по двум альтернативным каналам звукопередачи. Нет, с этим надо что-то делать – после слияния ментальных потоков я, то откровенно туплю, то извергаю подобные псевдоинтеллектуальные перлы. Вот такой умный, но до сих пор бедный.

   – Один серьёзный человек срочно хочет меня увидеть, – хмуро пояснил вернувшийся от калитки Тимофей Емельянович, – Так что, ребятки, придётся продолжить нашу беседу как-нибудь в другой раз, сегодня я, скорее всего, вернусь очень поздно.

   – Впиши-ка и меня в протокол встречи, дядя Тима! – как-то вдруг неожиданно вырвалось у меня в то время, как сам я уже вставал и набрасывал на себя джинсовую куртку, – Мы же с тобой, кажется, договаривались, что я сопровождаю тебя на всех подобных встречах!

   Тимофей Емельянович на это только быстро взглянул мне прямо в глаза, кивнул и, резко развернувшись, молча пошёл по направлению к калитке. Двинулся за ним и я, освободив свою руку из цепких Машиных рук, каждую секунду ожидая каких-то лишних слов или, не дай бог, даже возможной в таких случаях женской истерики. Не дождался и понял, что последнее слово в этой патриархальной сибирской семье всегда остаётся за мужчинами.

   Ехать нам с Тимофеем Емельяновичем пришлось в этот раз уже не на его «буханке», а на заднем сиденье прибывшей по его душу новенькой серой «Волги», но, несмотря на более мягкую подвеску и относительно роскошный по этим неизбалованным временам салон, комфортнее от этого поездка для нас по понятным причинам ничуть не стала

   Никак не способствовали повышению комфортности этой поездки и молчаливо сидящие впереди слоноподобный водитель с нашим чрезмерно татуированным сопровождающим, с самого начала лениво процедившим, что, мол, на месте нам всё объяснят, если, конечно, только сочтут это нужным. На меня, то есть, худющий после недельной комы организм семнадцатилетнего Ваньки Шкворина, при этом вообще посмотрели как на пустое место.

   Дачный домик на берегу какой-то речушки, к которому мы наконец подъехали, против моего ожидания отнюдь не выглядел мрачным и, более того, был со всех сторон хорошо подсвечен стоящими по его периметру импровизированными садовыми фонарями, скорее всего, мастерски переделанными из обычных автомобильных подфарников.

   – О, какие люди! – распахнул руки в наигранном приветствии вышедший нам навстречу худощавый тип ничем не примечательной наружности, типичный жилистый работяга-обыватель и даже без специфичных татуировок, по крайней мере, на открытых участках тела, – Коша, э-э, Николай Александрович, ты посмотри какой проклятый расхититель социалистической собственности к нам пожаловал! Хотел сказать, и без охраны, но нет же, телохранителем таки собственным обзавёлся. Только, видать, и правда дела у тебя, Тимофей Емельянович, не слишком-то и ладно идут, коль Геракла своего сушённого совсем не кормишь, ха-ха-ха! Ну ничего, если будет себя хорошо вести, бог даст и его сегодня голодным не оставим! Ох, какой же вы к тому же и неуклюжий, молодой человек!

   И, правда, видно от ещё не до конца прошедшей телесной слабости после недельной комы меня качнуло к левому краю бетонной дворовой дорожки, левая нога уже почти привычно заплелась за правую, и, я довольно неловко упал на усеянную отборной речной галькой поверхность ухоженного двора, едва только успев вытянуть перед собой обе руки.

   – Опять ты за своё, Фёдор Степанович! – без малейшего намёка на осуждения в голосе ответствовал «работяге» появившийся рядом с ним высокий седоватый мужчина более примечательной наружности, выделяющийся к тому же изысканной элегантностью в его одежде и интеллигентностью в пытливом взоре, – Доброго вечера, Тимофей Емельянович! Вы сегодня, смотрю, не один? Не представите ли нам своего неосторожного спутника?

   После того, как мой компаньон довольно расплывчато представил меня своим будущим зятем и единственным оставшимся у него помощником, наша разношёрстная компания прошла в дом, где нас сразу же пригласили к богато накрытому столу, усадив спиной ко входу, что очень уж не понравилось моей боевой ипостаси, но оставило снисходительно равнодушным к этой детской уловке сверхчувствительного инвалида по зрению.

   – Будь впредь осторожнее и следи за словами, – успел шепнуть мне дядя Тимофей, пока, отвлечённые каким-то телефонным звонком и вежливо извинившиеся хозяева на минуту нас покинули, – Который в галстуке, так это сам Коша Ладный и есть, а который нас встречал, так это Козлодёр! Короче, Ванюша, я, честно говоря, и сам пока не знаю, что и как, но ты, главное, не волнуйся и запомни три правила при общении с такими людьми...

   – Не верь, не бойся, не проси! – усмехнулся я, произнося это одними губами, поскольку в гостиную уже вернулся один из самых известных в воровской среде Новосибирска за всю его историю авторитет по кличке Коша Ладный, к которому я, благодаря воспитанию психически здоровых родителей всех моих ипостасей, не испытывал ничего кроме лёгкого брезгливого любопытства к музейному экспонату в токийском музее паразитов.

   Хотя, отношение к этому уголовному авторитету у меня было несколько двойственным. Из Мишкиного спецкурса, записанного ему по всё той же технологии Хемисинк, я хорошо запомнил, что Коша Ладный помимо своих воровских дел, кои он исполнял не за страх, а, если так можно выразиться о закоренелом преступнике, за совесть, был к тому же ещё и получившим некоторое воспитание умным человеком чуть ли не с дворянскими корнями.

   Однако же, ненароком отмеченная в себе двойственность чувств совершенно не означала какую-либо их противоречивость. С одной стороны, новый ментальный агломерат уже не испытывал какого-то фанатствующего пиетета к дворянской интеллигенции в отличие от фантомной субличности Петровича, а, с другой стороны, не писался кипятком от блатной романтики в противовес Ванькиным подростковым бредням.

   – Надеюсь, – с оскалом, должно быть означающим обаятельную улыбку, произнёс хозяин, приветственно поднимая свою запотевшую хрустальную рюмку, эффектно сверкнувшую в ярком свете хрустальной же многорожковой люстры, – Вы тут без меня ещё не успели соскучиться? Давайте выпьем, закусим, а потом и к делу перейдём. Ваше здоровье!

   Совершенно неумело интеллигентствующий Коша Ладный, совершенно не понятный его сподручный Фёдор Степанович и по-прежнему совершенно мрачный компаньон Тимофей Емельянович дружно выпили, а я совершенно индифферентно продолжал сидеть, ни к чему не притрагиваясь и по мере своих скромных актёрских способностей изображая из себя буквально сегодня ушибленного деревенского дурачка с приоткрытым ртом.

   – Не будем долго размусоливать, граждане барыги-спекулянты-фарцовщики, нужное сами можете подчеркнуть, – продолжил Коша Ладный, на миг сверкнув желтками своих глаз в мою сторону и тем самым показывая, что моя любительская игра его ничуть не обманула, – Буквально только что уважаемыми людьми было принято, не побоюсь этого слова, историческое решение о том, что этот беспредельный, простите за выражение, бардак с фарцовщиками и цеховиками на просторах нашей необъятной Родины пора прекращать!

   – Как же это так, прекращать, Николай Александрович?! – враз отвисла от неожиданности челюсть у простодушного Тимофея Емельяновича, – Да что же вы такое нам говорите?

   – Итак, – снисходительно щерясь белоснежными фарфоровыми имплантами, начал Коша Ладный плести свои словесные разводы уже пойманному в эти коварные сети Тимофею Емельяновичу, – Если по поводу беспредельного бардака с вашей фарцой нет никаких возражений, то, так уж и быть, перейдём к вопросу о мотивах подобного прекращения. Но, дорогой Тимофей Емельянович, один вы ничего не решаете, а потому мы пригласили вас как одного из наиболее адекватных и уважаемых в вашей среде, дабы вы договорились меж собой о составе вашей делегации на следующий год для сходняка в Кисловодске.

   – Ладно уж, – сдался Тимофей Емельянович, желающий как можно скорее покинуть этот «гостеприимный» дом, – И что же тогда я должен передать остальным, гм-гм, коллегам?

   – Да ничего особенного, дорогой вы наш Тимофей Емельянович, – примиряющее поднял руки Коша Ладный, – Ничего особенного! Скажете им только, что так, мол, и так, но бог велел делиться, а некие уважаемые люди этот благородный почин только поддерживают и хотят от вас, опять же, чисто по-божески, всего лишь десятую часть всех ваших доходов...

   – А с какого это хрена мы с блатными должны делиться?! – взвился со своего места будто ужаленный компаньон, – Вы что ли стоите на барахолке в любую жару и в стужу? Вы что ли рискуете расстрельной валютной статьёй, наменивая доллары и расплачиваясь ими за товары с малознакомыми моряками, дальнобойщиками и работниками «Интуриста»? Вы что ли как проститутки пристаёте к иностранцам и унижаетесь перед ними? Вы что ли...

   Договорить Тимофей Емельянович не успел, поскольку в это время один за другим будто зёрна из перезревших пшеничных колосьев за нашими спинами рухнули на паркетный пол двое непонятных типов вполне понятной кавказской наружности, до последнего момента державшие руки на наших плечах, а потом попытавшиеся ухватиться и за шеи.

   – О, оливка! – довольно ощерился я, аккуратно выуживая чайной ложечкой из своей почему-то отнюдь не хрустальной рюмки, отскочившую от мандибулы своего уже теперь лежащего за моей спиной охранника, полновесную светлую гальку. Мандибула, если кто не знает, это такая нижняя челюсть у всех, даже несознательных, позвоночных, а масса одного каменного окатыша, в просторечии именуемого галькой, при диаметре чуть более трёх сантиметров составляют около полусотни небезопасных в умелых руках граммов.

   – А мне так даже маслина попалась! – кисло ощерился в ответ Коша Ладный, выуживая из своего чудом уцелевшего гранёного под бриллиант бокала для минералки, чёрный речной окатыш, – Или я должен расценивать это как чёрную метку? Я уверен, что человек столь несомненных талантов знаком с творчеством английского писателя Роберта Стивенсона!

   – Вообще-то, шотландского, а не английского! – машинально поправил я вора и тут же, насколько это было возможно в данной ситуации без потери лица, отыграл обратно, так как неприятности с криминальным миром всего Советского Союза не нужны были ни мне, ни моему возрастному компаньону, – Что вы, Николай Александрович! Расценивайте это как некий аванс от бедного студента в дело нашего будущего сотрудничества! Не пройдёт и трёх месяцев, как эта чёрная галька превратится в драгоценнейшую чёрную жемчужину!

   – Красиво сказал, студент, я это запомню! – с угрозой глянул на меня Коша Ладный, пряча окатыш в карманчик своего жилета, – Но и ты запомни, ты сам это сказал, никто тебя за язык не тянул! Ровно через три месяца, то есть, на ноябрьских праздниках, если только, конечно, меня за это время опять не пошлют к хозяину по очередному этапу, мы с тобой опять встретимся и прикинем, насколько выросла в цене твоя «жемчужина», лады? И я искренне надеюсь, студент, что твоя чёрная жемчужина не окажется такой же дешёвой стекляшкой, как та, которую подарила хорошему человеку одна нехорошая фрау у Лиона Фейхтвангера или такой же ядовитой, как та, которой отравилась одна египетская царица!

   – Ну а теперь и с вами, дорогой вы наш Тимофей Емельянович, – повернулся вор к моему компаньону, демонстративно больше не обращая на меня внимания, – Мы великодушно простим вам, Емельяныч, сегодняшнюю горячность, ибо вы, слава богу, пока ещё нигде и ни за что не сидели. Вы же зрелый человек, Тимофей Емельянович, а не полный блатной романтики блаженный вьюнош со взором горящим, которые даже на обычной зоне только на роль, прости господи, заднеприводных девочек и годятся! Вы знаете, сколько ваших сейчас по этим зонам чалится? Вы знаете, чего стоит нам, поддерживать там, хотя бы и такой порочный, но порядок? Считайте нас профсоюзом, если вам так больше нравится, но взносы рано или поздно вам придётся платить! И лучше рано, пока вы ещё на воле, чем поздно, потому как иначе ТАМ вам придётся расплачиваться уже своим задним мостом!

   Никем больше не удерживаемый за плечи Тимофей Емельянович снова вскочил со своего места и, если бы я не удержал его, повиснув на нём всеми отощавшими килограммами, то тот ринулся бы на воровского авторитета, обострив своё и без того неважное положение.

   – Поймите правильно, Тимофей Емельянович, – как ни в чём ни бывало проникновенно продолжил вор, – Может быть, вам не так будет обидно, если вы от меня узнаете и другим передадите, что так или иначе, но платить в общак придётся всем! Подо всеми я имею в виду не только вас, фарцовщиков, но и уже упоминавшихся сегодня цеховиков, а также всех остальных представителей так называемого чёрного рынка, кои, как я уже говорил, рано или поздно, но попадутся к нам в места не столь отдалённые!

   – Ни одного цеховика, Николай Александрович, я никогда не знал, не знаю и вряд ли когда узнаю. Да и на тех, кого вы называете представителями чёрного рынка, знаете ли, тоже не висит на груди табличка, как у одной несговорчивой партизанки во время казни!

   – Короче, Тимофей Емельянович, передайте всем, что Коша Ладный в такого рода делах всегда придерживается одной мудрой, хе-хе, народной мудрости: «Любишь кататься, так люби и саночки возить»! И очень не любит, это тоже передайте слово в слово, когда особо умные хотят и рыбку съесть и на.... Впрочем, про это я уже сегодня упоминал и это им на любой зоне завсегда обеспечат, если такие академики на воле платить не согласные...

   – Николай Александрович, – вынужден был вмешаться я, – Предлагаю внести конкретику в ваше, хм, ежегодное послание, а для этого чётко классифицировать всех должников не по их довольно спорным самоназваниям типа фарцовщики, цеховики, валютчики и прочие там всякие путаны, а по их будущим статьям уголовного кодекса...

   – Ты гений! – восхищённо выпалил Коша Ладный, схватил первый подвернувшийся под его руку сосуд с какой-то мутноватой жидкостью, выпил одним махом, слегка сморщился и, выскочив из-за стола, взволнованно заходил по натёртому паркету, – Это ж, ха-ха! Это ж менты всю работу за нас, урок, делать будут, Ты представляешь, Козлодёр, а?!

   – А в зависимости от назначенного срока, – продолжил я ковать пока горячо по мемуарам некоторых несимпатичных мне олигархов, отсидевших различные сроки как раз где-то в эти времена, – То есть, соответственно тяжести совершённого преступления или сумме расхищенной ими социалистической собственности, можно варьировать и ставку налога!

   – Вот-вот, самое то! – чуть ли не подпрыгнул от охватившего его восторга Коша Ладный, нацеливая палец на Фёдора Степановича и забывая весь свой лощённый политес, – Пиши, Козлодёр, всё пиши! Так и отпишем центровым, слово в слово, что, мол, «соответственно тяжести совершённого преступления или сумме расхищенной ими социалистической»... Э, нет, убери «социалистической», неправильно поймут! Без того еле отбрехались от этой красноты в пятидесятые, сыт по горло! Ну а остальное пиши по тексту, как Ваня говорит.

   – А как же тогда быть с теми, кто ни разу у хозяина не был? – недоумённо спросил Фёдор Степанович, обращаясь больше ко мне, чем к смотрящему, – Нет дела, нет тела, что ли?

   – Презумпция невиновности! – важно изрёк я, поднимая к потолку два пальца с зажатыми меж ними ещё двумя гальками, – «Нуллум кримен сине леге» или «Не пойман – не вор»!

   Страшное отступление о чёрном-пречёрном рынке СССР и его теневой экономике

   Эпоха застоя получила своё название не только в силу наличия определённых застойных явлений в пояснично-крестцовой области членов дряхлеющего советского руководства, точно так же как и джинсы в это время не являлись единственным примером дефицитного товара народного потребления, а источники добычи столь вожделенного дефицита далеко не ограничивались одними лишь воскресными барахолками.

   В самом деле, незаконная торговля тем, чего нигде и ни у кого нет, но очень уж надо или просто хочется, в эпоху тотального дефицита в Советском Союзе семидесятых годов шла в отличие от государственной розничной торговли безо всякого преувеличения и днём и ночью, не останавливаясь ни на минуту даже в выходные и праздничные дни, выбирая для этого самые неожиданные и экзотические места.

   Незаконность такой торговли была обусловлена, прежде всего, её сугубо спекулятивным характером и зачастую контрабандным, контрафактным, а то и откровенно криминальным происхождением реализуемых товаров, а также неизбежно связанными с этой торговлей незаконными валютными операциями, осуществлявшимися для последующих закупок товаров широкого потребления в заграничных поездках.

   Перечисленные обстоятельства, усиленные несомненной системностью их проявления в СССР, позволяют с уверенностью относить их к так называемому чёрному рынку, обычно определяемому как часть теневой экономики, связанной с оборотом тех товаров и услуг, которые по тем или иным причинам не могут являться предметом законной торговли или оборот которых ограничен в данной стране.

   Оправдывая определение чёрного рынка, в его оборот вовлекались дефицитные продукты питания, сигареты, жевательная резинка, виниловые пластинки и магнитофонные кассеты (с записями как зарубежных, так и советских исполнителей), мебель, ковры, хрустальная посуда и изделия из хрусталя, ювелирные украшения (в том числе и обручальные кольца) и бижутерия, импортная бытовая техника и сантехника, парфюмерия и косметика, одежда, обувь и многие другие дефицитные товары отечественного и зарубежного производства.

   Причём, оборачивающиеся на чёрном рынке упомянутые продукты питания включали в своём составе не только такие безусловные пищевые деликатесы как, например, красную или чёрную икру, но и самое обычное мясо, тушёнку и колбасные изделия, многие виды рыбы и рыбных консервов, сгущёнку, импортные сыры, а к началу восьмидесятых годов и сливочное масло, многие виды конфет и растворимый кофе.

   С нарастанием кризисных явлений в советской экономике, в теневой оборот вовлекается даже отечественная книжная продукция и подписка на целый ряд наиболее популярных периодических изданий, распространение которых было строго лимитировано, то есть ограничена некоторым кругом избранных лиц, в то время как не пользующаяся спросом среди населения политическая макулатура издавалась многомиллионными тиражами.

   Ну и, само собой, подчёркивая незаконный характер чёрного рынка, на нём обращались также и иностранная валюта, многие виды антиквариата, оружие, наркотики, угнанные автомобили и другие ворованные товары, поддельные документы, услуги квартирных маклеров и уже тогда промышлявших проституток, хотя незаконной можно было бы назвать любую торговлю, осуществляемую вне рамок государственной системы.

   Ещё больше незаконность теневого оборота усугублял тот факт, что зачастую он системно вовлекал в свой круг государственные предприятия лёгкой и пищевой промышленности, а также государственные структуры оптовой и розничной торговли, которые придерживали дефицитные товары и организовывали такие ныне забытые форматы торговли, как «через забор», «с черного хода», «из-под прилавка», «по блату» или «по звонку».

   Промежуточным, с точки зрения социалистической законности, вариантом выступали уже ранее описанные вещевые рынки или же, проще говоря, барахолки, торговать на которых разрешалось, за редким исключением, только подержанными вещами или же изделиями народных промыслов, но именно здесь как раз и осуществлялся основной оборот товаров чёрного рынка в эпоху тотального дефицита.

   Одной из немногих альтернатив чёрному рынку для простого советского гражданина, если он только не входил в какую-либо льготную категорию, было и малопривлекательное длительное отстаивание в огромных очередях официальной государственной торговли, где он изредка мог в ограниченном количестве приобрести заветный дефицитный товар по фиксированной государством розничной цене.

   Другой альтернативой были произведённые в личных хозяйствах и покупаемые на рынках или с рук продукты, составлявшие до четверти потребляемого в стране продовольствия.

   Однако, торговцы колхозных и вещевых рынков, впрочем, как и ремонтники, строители, портные, сапожники, репетиторы, парикмахеры, фотографы, ювелиры, шашлычники, таксисты и многие другие категории занятых в сфере частных услуг советских граждан никогда не отчитывались по своим скромным доходам, если только не привлекались к уголовной ответственности по статье о нетрудовых доходах.

   В теневом частном секторе было задействовано до 10-12% всей рабочей силы страны или, иными словами, каждый десятый трудоспособный гражданин работал на себя или какое-либо частное предприятие, а доходы от незаконной трудовой деятельности составляли до трети всех доходов советских граждан, то есть, каждый зарабатываемый в СССР третий рубль, приходился на частный сектор экономики.

   По вполне правдоподобным оценкам некоторых экспертов, сегмент чёрного рынка в СССР семидесятых годов охватывал до тридцати процентов всего потребительского рынка страны, а оборот теневого сектора экономики в целом в 1986 году оценивался согласно явно заниженных данных отчётного доклада Михаила Горбачёва на уровне около десяти миллиардов рублей.

   Бесподобная живучесть чёрного рынка в СССР даже в годы его экономического расцвета семидесятых годов объясняется тем, что, несмотря на продолжавшийся рост жизненного уровня, развитие стандартов престижного потребления и связанных с ними стереотипов потребительского восприятия, а значит и самих потребностей, советская промышленность и розничная торговля были просто неспособны их адекватно удовлетворять.