Текст книги "Марк Твен. Собрание сочинений в 12 томах. Том 8"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Ты меня удивил и очень огорчил. Я всегда считал его храбрым малым.

Паладин бросил на меня оскорбленный взгляд и сказал:

– Не пойму, откуда у тебя такое мнение о нем. Я ведь говорю не из неприязни: у меня к нему никакой неприязни нет. Я вообще не позволяю себе относиться к кому–либо с пристрастием. Я с ним дружу с детства; но имею же я право открыто говорить о его недостатках, как и он – о моих, если они есть? Да, вероятно, они есть и у меня, но терпимые, так мне кажется. Хорош храбрец! Послушал бы ты, как он ночью охал, стонал и чертыхался: седло, видите ли, натирало. А почему мне не натерло? Я сразу с этим делом так освоился, точно родился в седле. А ведь я тоже только вчера впервые сел на коня. Все старые солдаты удивились: мы, говорят, ничего подобного не видали. А он? Да его пришлось держать всю дорогу!

Потянуло запахом съестного, – это готовили завтрак. Паладин невольно раздул ноздри, жадно принюхался и, прихрамывая, зашагал прочь, сказав, что ему надо присмотреть за конем.

В сущности, он был славный и добрый малый: не так уж страшна собака, которая лает, – лишь бы не кусала; и не так плох осел, если он только ревет, но не лягается. Эта махина мускулов, мяса, тщеславия и глупости любила порочить других – ну так что ж? Он делал это не по злобе, да и не его надо было в том винить. Не кто иной, как Ноэль Рэнгессон, ради забавы взлелеял, развил и усилил в нем эти наклонности. Беззаботному весельчаку надо было кого–нибудь вышучивать и поддразнивать. Паладин подходил для этого как нельзя лучше, стоило лишь заняться его развитием, – вот Ноэль и занялся им с величайшим усердием, в ущерб другим, более важным делам, донимая его, как комар – быка. Результат оказался поразительным. Ноэль ценил общество Паладина, а Паладин предпочитал Ноэля любому обществу. Великана и пигмея часто видели вместе, – но ведь и комар неразлучен с быком.

При первом же случае я заговорил с Ноэлем. Я приветствовал его как бойца нашего отряда и сказал:

– Молодец, что попал к нам добровольцем.

Глаза его лукаво сверкнули, и он ответил:

– Что молодец–это верно. Но заслуга здесь не только моя. Мне помогли.

– Кто?

– Правитель Вокулёра.

– Как так?

– Сейчас расскажу. Я пришел из Домреми поглядеть, какие собрались толпы и как это все будет; мне ведь еще не случалось видеть ничего подобного – не упускать же такой случай! Но у меня и в мыслях не было идти в отряд. По дороге я нагнал Паладина и дальше пошел с ним, хотя он этого и не хотел и даже прямо мне заявил, что не хочет. А когда мы остановились поглазеть на факельное шествие, тут–то нас и схватили и присоединили к отряду. Вот как вышло, что я пошел добровольцем. Но я не жалею – уж очень скучно было бы в деревне без Паладина.

– А он? По–твоему, он доволен?

– Мне думается, что и он доволен.

– Почему?

– Потому что он говорит, что недоволен. Он, понимаешь ли, был застигнут врасплох, а он вряд ли способен сказать правду без подготовки. Да, пожалуй, не скажет и с подготовкой. В этом его не обвинишь. Если дать ему подготовиться, он тоже скорее что–нибудь выдумает, чем скажет правду, потому что успеет на досуге поразмыслить, что не время менять курс. Вот я и думаю, что он доволен, раз он говорит обратное.

– Итак, значит, он доволен?

– Да, очень. Он молил о пощаде, ревел в голос и просился к маме. Говорил, что слаб здоровьем, что не умеет ездить верхом, что наверняка не выдержит первого же перехода. С виду он, однако, не слаб. Там стояла бочка с вином, которую впору поднять четверым. Правитель рассердился и так выругался, что пыль поднялась столбом, а потом велел ему взвалить бочку на плечи, – не то, говорит, нарубим из тебя котлет и отошлем домой в корзине. – Что поделаешь, Паладин поднял бочку, – и тут уж его без всяких разговоров зачислили в отряд.

– Да, выходит, что он был рад идти на войну; то есть в том случае, если верно твое исходное рассуждение. А как он перенес вчерашнюю езду?

– Вроде меня. Пожалуй, он сильнее охал, – так ведь он и сам сильнее. Мы усидели в седле только потому, что нас держали. Сегодня мы оба хромаем. Если он садится – его дело, а я лучше постою.

Глава IV. Жанна проводит нас в тыл противника

Нас позвали к нашему командиру, и Жанна произвела нам тщательный смотр. Затем она произнесла краткую речь о том, что даже грубый ратный труд лучше спорится без божбы и сквернословия, и велела нам помнить и соблюдать эти указания. Потом она поручила одному из ветеранов провести получасовое конное учение для новобранцев. Это было пресмешное зрелище, но кое–чему мы все же научились, и Жанна осталась довольна и похвалила нас. Сама она не участвовала в учении, а просто смотрела на нас, сидя на коне, точно прелестная статуэтка, олицетворяющая войну. Ей было достаточно и этого. Она запоминала урок от начала до конца и потом ездила так уверенно и смело, словно давно уже овладела искусством верховой езды.

Три ночи подряд мы делали переходы по двенадцать – тринадцать лье, и никто нам не препятствовал, принимая за одну из бродячих вольных шаек. Крестьяне только радовались, когда подобный народ проезжал не задерживаясь. Но это были очень тяжелые и утомительные переходы: мостов было мало, а рек много, и нам приходилось переправляться вброд в ледяной воде, а потом, в мокрой одежде, ложиться спать на снег или промерзшую землю, согреваясь собственным теплом, потому что разводить костры было опасно.

Эти лишения и смертельная усталость сказывались на всех, кроме Жанны. Она одна ступала все так же твердо и глядела так же бодро. Мы могли только удивляться ей, но объяснения не находили.

Если первые ночи были тяжелы, то следующие пять были еще хуже: те же мучительные переходы, те же ледяные купанья, и вдобавок еще семь засад и стычек с врагом, в которых мы потеряли двух новобранцев и трех ветеранов. Весть о вдохновенной Деве из Вокулёра, едущей к королю с отрядом, каким–то образом распространилась, и нас стали выслеживать За эти пять ночей мы сильно упали духом. А тут еще Ноэль сделал открытие, которое он тотчас же сообщил начальству. Некоторые из солдат никак не могли понять: почему Жанна сохраняет бодрость и мужество, когда самые сильные из нас измучены холодом и длинными переходами, и стали угрюмы и раздражительны? Это показывает, как мало люди замечают то, что у них перед глазами. Всю свою жизнь эти мужчины видели, как их жены вместе с волом впрягаются в плуг и тащат его, а мужьям остается только погонять. Видели они и другие доказательства того, что женщина куда выносливее, терпеливее и сильнее духом. А что толку? Это ничему их не научило. Они продолжали недоумевать, почему семнадцатилетняя девушка переносит тяготы похода лучше опытных солдат. Не понимали они и того, что высокий дух, стремящийся к великой цели, может придать силу слабому телу; а ведь перед ними была величайшая из человеческих душ! Но откуда было знать этим неразумным созданиям? Они ничего не понимали, и их рассуждения лишь выдавали их невежество. Ноэль слышал, как они судили и рядили, и наконец решили, что Жанна колдунья, а вся ее сила и смелость от дьявола; и они задумали убить ее.

Такой заговор в походе был делом нешуточным, и рыцари попросили у Жанны позволения повесить заговорщиков, но она не позволила. Она сказала:

– Ни один из этих людей, да и никто другой не может убить меня, пока я не выполню свою миссию; так зачем же мне брать грех на душу? Я сейчас скажу им об этом и вразумлю их. Позовите их ко мне.

Когда они явились, она повторила им это так уверенно и деловито, точно и мысли не допускала, что кто–нибудь может усомниться в ее словах. Ее уверенность явно поразила их; смелые прорицания всегда действуют на суеверные умы. Да, речь ее произвела сильное впечатление, и больше всего последние слова. Они были обращены к вожаку заговорщиков, которому Жанна сказала печально:

– Ты желал мне смерти, а ведь у тебя самого смерть за плечами.

В ту же ночь, на переправе, лошадь заговорщика упала и придавила его, и он захлебнулся, прежде чем мы успели прийти ему на помощь. После этого у нас не было больше заговоров.

Всю ночь мы попадали из одной засады в другую, но дело обошлось без потерь. Еще одна ночь, и, если нам посчастливится, мы будем среди своих; и мы с нетерпением ждали ночи. Раньше мы всегда неохотно выезжали в холод и тьму, в ожидании ледяного брода и очередной засады; но на этот раз нам не терпелось поскорее выступить и поскорее добраться до цели, хотя ночь обещала быть труднее, чем все предыдущие. К тому же примерно через три дня нам предстояло переходить глубокую реку по ненадежному деревянному мосту, а весь тот день шел дождь вперемежку со снегом, и мы могли оказаться в ловушке: если поток вздулся и мост снесен, путь нам будет отрезан.

Едва стемнело, мы выехали из леса, где укрывались днем, и двинулись в путь. С того времени, как нам стали встречаться вражеские засады, Жанна всегда ехала во главе колонны. Так было и на этот раз. Мокрый снег превратился в колючие льдинки, которые больно хлестали в лицо. Я завидовал Жанне и рыцарям, которые могли опустить забрала и спрятать лица. Вдруг рядом, из непроглядной тьмы, раздался резкий окрик: «Стой!»

Мы повиновались. Я смутно различил впереди темную массу, – это мог быть конный отряд. От него отделился человек и с упреком обратился к Жанне:

– Вы, однако, не торопитесь! Ну, что же вы, узнали? Где она – все еще позади нас или впереди?

Жанна ответила ровным тоном:

– Она все еще позади.

Эти вести смягчили незнакомца. Он сказал:

– Если это верно, то вы не потеряли времени капитан. Но верно ли? Как вам удалось узнать?

– Я сам ее видел.

– Как? Сами видели Деву?

– Да, я побывал в ее лагере.

– Подумать только! Тогда простите мне мою резкость, капитан Раймон. Вы совершили отважный поступок. Где же она?

– В лесу, не дальше одного лье отсюда.

– Отлично! Я боялся оказаться позади нее, но раз мы впереди – дело верное! Она от нас не уйдет. Мы ее повесим. Вы сами ее повесите, вы заслужили это: расправиться с дьявольским отродьем…

– Не знаю, как благодарить вас. Если мы ее поймаем, я…

– Зачем говорить «если»? Можете в этом не сомневаться. Мне бы только взглянуть на нее – посмотреть, что это за чертовка, которая наделала столько шума, а там – вешайте!.. Много ли с нею солдат?

– Я насчитал всего восемнадцать, но, может быть, у нее были еще пикеты.

– Только–то? Да мы с ними мигом расправимся А верно ли, что это молоденькая девчонка?

– Да, ей не больше семнадцати лет.

– Невероятно! А какая она с виду – плотная или худенькая?

– Худенькая.

Офицер подумал, а потом спросил:

– Она не собиралась сниматься с лагеря?

– Когда я ее видел – нет.

– А что она делала?

– Беседовала с одним из офицеров.

– Беседовала – или отдавала приказания?

– Нет, беседовала, вот как мы с вами.

– Это хорошо. Значит, она воображает себя в безопасности. Иначе она бы металась и суетилась. Это уж всегда так с женщинами, когда они чуют опасность. Ну а раз она не собиралась сниматься с лагеря…:

– Когда я ее видел – отнюдь не собиралась.

– …раз она спокойно болтала, значит погодка ей не по вкусу. Куда семнадцатилетней девчонке ночью, в такую метель! Ну и пусть там остается. Нам это на руку. Мы сейчас и сами расположимся на стоянку… Почему бы не здесь? Распорядитесь!

– Как прикажете. Но при ней два рыцаря. Как бы они не уговорили ее выступить, особенно если погода улучшится.

Я дрожал от страха и желал одного – уйти поскорей: меня пугало, что Жанна, словно нарочно, затягивала беседу, а между тем опасность возрастала. Но ей, конечно, виднее, думал я. Офицер сказал:

– Что ж, тогда мы здесь загораживаем ей дорогу.

– Да, если они поедут этой дорогой. А если они вышлют разведчиков и кое–что узнают, они захотят пробраться к мосту лесом. Не лучше ли разрушить мост?

Я слушал ее в ужасе.

Офицер задумался, а потом сказал:

– Пожалуй, и в самом деле надо отрядить кого–нибудь к мосту. Я думал стать там со всем отрядом, но теперь это не нужно.

Жанна сказала спокойно:

– Позвольте мне разрушить мост.

Тут я понял ее замысел и порадовался ее находчивости и хладнокровию в трудную минуту. Офицер ответил:

– Позволяю, капитан, и благодарю вас. Раз вы за это беретесь, значит все будет сделано отлично, Лучше вас мне никого не найти.

Они отдали нам честь, и мы двинулись вперед. Я вздохнул свободнее. Мне много раз чудился топот коней настоящего капитана Раймона и его отряда, который ежеминутно мог нас нагнать, и все время, пока длился этот разговор, я сидел в седле как на иголках. Итак, я вздохнул свободнее, но еще не вполне успокоился; Жанна просто скомандовала «Вперед!» – и мы поехали шагом, – шагом мимо смутно различимой, но нескончаемой вражеской колонны! Напряжение было мучительным, хотя длилось недолго: как только в отряде противника протрубили сигнал «Спешиться!», Жанна приказала перейти на рысь, и на душе стало легче. Как видите, она знала, что делала. Если бы мы проскакали мимо противника прежде, чем ему скомандовали «Спешиться!», у нас могли бы спросить пароль; а сейчас каждый думал, что мы торопимся занять отведенное нам место в лагере, и никто нас не окликнул.

Чем дальше мы ехали, тем внушительнее представлялись силы противника. Возможно, что там было всего сотни две солдат, но мне казалось, что их тысяча. Когда мы миновали последних, я благодарил судьбу, – и чем дальше мы отъезжали, тем больше. Весь следующий час я постепенно приходил в себя, а когда оказалось, что мост цел, у меня совсем отлегло от сердца. Мы переправились и немедленно разрушили его, и тут уж… Но что я почувствовал тут, описать невозможно. Это надо было испытать самому.

Мы ждали погони, думая, что настоящий капитан Раймон вернется и подаст мысль, что отряд, который приняли за его, мог быть отрядом Девы из Вокулёра; но он, должно быть, сильно задержался, и когда мы переправились через реку, позади нас слышался только шум бури.

Я сказал, что Жанна собрала всю жатву похвал, предназначенных капитану Раймону, а на его долю оставила одно колючее жнивье упреков, на которые, конечно, не поскупится раздраженный начальник.

Жанна ответила:

– Так оно, наверное, и будет. Хорош и его начальник! Пропускает ночью отряд, не спрашивает пароль и даже не догадывается разрушить мост, пока его не надоумили. А кто сам провинился, тот строже спрашивает с других.

Сьера Бертрана немало позабавило, что Жанна считала свой совет ценным подарком противнику, который иначе совершил бы важное упущение по службе. Он восхищался также и тем, как искусно она обманула офицера, не произнеся при этом ни одного слова неправды. Это встревожило Жанну, и она сказала:

– Мне казалось, что он сам себя обманывает. Я старалась не лгать, это было бы дурно; но раз моя правда послужила обману, то это все–таки была ложь, а значит – грех. Хоть бы Господь просветил меня, хорошо ли я поступила?

Ее стали уверять, что она поступила правильно, и что на войне всегда дозволены хитрости, если этим можно повредить противнику; но это ее не вполне убедило: она считала, что даже в правом деле надо прежде испробовать правые пути.

Жан напомнил ей:

– Ведь сказала же ты нам, что поживешь у дяди Лаксара, чтобы ходить за его женой, но не сказала, что пойдешь дальше, а сама пошла, до самого Вокулёра. Вот видишь!

– Да, вижу, – сказала Жанна печально. – Я словно бы и не солгала, а все–таки обманула вас. Правда, я сперва испробовала все другие средства, но не смогла уйти, а ведь мне непременно надо было уйти из дому. Это было нужно для моего дела. И все же я поступила дурно и сознаю свою вину.

Она умолкла, размышляя, а потом добавила решительно и спокойно:

– Но ведь дело–то правое, и если б понадобилось, я опять поступила бы так же.

Это показалось нам что–то уж чересчур большой тонкостью, но мы ничего не сказали. Если б мы знали ее так, как она знала себя и как она показала себя в дальнейшем, мы поняли бы, что она хотела сказать и насколько она возвышалась над нами. Она готова была пожертвовать собой – и именно самым лучшим в себе, своей правдивостью – ради своего дела, но только ради него: своей жизни она не стала бы покупать ценой лжи; а наша военная этика допускала обман ради спасения собственной жизни и ради любого, пусть даже малейшего, преимущества над противником. Слова ее показались нам тогда незначащими, и суть их ускользнула от нас; сейчас мы знаем, что в них выражался нравственный принцип, делавший их высокими и прекрасными.

Ветер стих, метель прекратилась, и в воздухе потеплело. Дорога превратилась в болото, и лошади едва продвигались по ней шагом. Время тянулось медленно, и усталость так одолевала нас, что мы засыпали в седле. Даже сознание опасности, подстерегавшей нас со всех сторон, не могло разогнать нашу дремоту.

Эта ночь, десятая по счету, показалась нам длиннее других и действительно была самой трудной, – мы все время накапливали усталость, и теперь она достигла предела. Но больше нас никто не потревожил. Когда занялось утро, мы увидели впереди реку, – и узнали Луару; мы въехали в город Жиен и были теперь среди своих, миновав территорию противника. Это было для нас счастливое утро.

Все мы были измучены и забрызганы грязью; Жанна, как всегда, была бодрее всех и телом и духом. В среднем мы проезжали за ночь по тринадцать лье по скверным дорогам. Это был замечательный поход; он показывает, на что способны люди, когда их ведет вождь с ясной целью и непоколебимой твердостью духа.

Глава V. Мы прорываемся через последнюю засаду

В Жиене мы отдохнули часа два–три; за это время все успели прослышать о прибытии Девы, которой суждено освободить Францию. Столько народу устремилось поглядеть на нее, что мы предпочли поискать более спокойного убежища и проехали дальше, до маленькой деревушки Фьербуа.

Теперь всего шесть лье отделяли нас от короля, который жил в замке Шинон. Жанна продиктовала мне письмо к нему. В нем говорилось, что она проехала сто пятьдесят лье, чтобы привезти ему добрые вести, и просит дозволения сообщить их лично. Она добавила, что никогда не видела его, но узнает его в любом одеянии.

Оба рыцаря тотчас отправились с этим письмом к королю.

Наш отряд проспал до вечера и после ужина был снова свеж и весел, особенно мы – молодежь из Домреми. Нам отвели общий зал в таверне; впервые за эти томительные десять дней мы отдыхали от страхов, лишений и тягот похода. Паладин снова был таким, как всегда, и расхаживал по комнате, являя собой воплощение самодовольства. Ноэль Рэнгессон сказал:

– Как он нас всех выручил, это удивительно!

– Кто? – спросил Жан.

– Ну кто же, как не Паладин!

Паладин сделал вид, что не слышит.

– Он–то тут при чем? – спросил Пьер д'Арк.

– Как – при чем? Только вера в его рассудительность помогла Жанне сохранить бодрость. По части храбрости она могла рассчитывать на нас и на себя, но осмотрительность – это все–таки главное на войне, это редчайшее и драгоценнейшее из всех качеств; а у нашего Паладина ее больше, чем у любого француза, – да что там – на шестьдесят человек хватит!

– Опять ты валяешь дурака, Ноэль Рэнгессон! – сказал Паладин. – Ты бы лучше обмотал свой длинный язык вокруг шеи да заткнул конец себе за ухо, а не то, гляди, наживешь беды!

– Вот уж не знал, что он так осмотрителен, – сказал Пьер. Осмотрительность – ведь это разум, а я что–то не замечал, чтобы он был умнее нас.

– Ошибаешься. Осмотрительность не имеет ничего общего с умом. Ум тут даже мешает, тут надо чувствовать, а не рассуждать. Чем человек осмотрительнее, тем меньше у него мозгов. Это качество целиком относится к области чувства. Откуда это видно? А вот, например: разум видит опасность там, где она действительно налицо…

– Ну, пошел молоть, идиот! – пробормотал Паладин.

– А осмотрительный человек полагается на чутье. Он может хватить куда дальше, он может увидеть опасность, где ее и не бывало… Помните, как однажды в тумане Паладин принял уши своего коня за вражеские пики, соскочил с него и влез на дерево?

– Это ложь! Ложь от начала до конца! Неужели вы станете верить злобным измышлениям клеветника? Он уже много лет меня порочит, а скоро доберется и до вас, вот увидите! Я слез, чтобы затянуть подпруги, – только и всего. Пускай я умру на месте, если лгу! Хотите – верьте, хотите – нет.

– Вот он всегда так: не может ничего обсуждать спокойно, непременно вспылит и наговорит грубостей. И какая, заметьте, короткая память! Помнит, что слез с коня, а остальное все забыл, даже про дерево. Впрочем, оно понятно. Он запомнил, как слезал с коня, потому что уж очень часто это проделывает – при каждой тревоге, стоит ему услышать бряцание оружия.

– А в тот раз почему? – спросил Жан.

– Не знаю. Он говорит: чтобы затянуть подпруги, а я говорю: чтобы влезть на дерево. Однажды он это проделал девять раз за ночь, я сам видел.

– Ничего ты не видел! Ну как можно верить этому лгуну? Отвечайте! Верите вы этому змею?

Все смутились, ответил только Пьер; он нерешительно произнес:

– Не знаю, право, как тебе сказать. Я в большом затруднении. Не хочется его обижать, раз он говорит так уверенно. И все–таки я вынужден сказать, что не совсем ему верю: не мог ты влезать на дерево девять раз.

– Ага! – вскричал Паладин. – Что ты на это скажешь, Ноэль Рэнгессон? Сколько же раз я, по–твоему, влезал, Пьер?

– Только восемь.

Все захохотали, а Паладин пришел в бешенство:

– Ну подождите же, подождите! Придет время, я со всеми разочтусь!

– Не раздражайте его! – взмолился Ноэль. – Если его раздражить – это сущий лев! Мне это довелось видеть после нашей третьей стычки с неприятелем. Как только все кончилось, он выскочил из кустов и один на один пошел на мертвеца.

– Опять ложь! Предупреждаю тебя честью, что это уж чересчур. Гляди, как бы я не пошел на живого!

– То есть на меня? Вот это обиднее слышать, чем любую ругань. Вместо благодарности…

– Благодарности? Чем я тебе обязан, хотел бы я знать?

– Ты мне обязан жизнью. Ведь это я всякий раз стоял под деревом и отражал сотни и тысячи врагов, которые жаждали твоей крови. И не для того, чтобы показать свою удаль, а только потому, что люблю тебя и жить без тебя не могу.

– Хватит! Довольно мне выслушивать эти гнусности! Я лучше стерплю твое вранье, чем твою любовь. Прибереги ее для кого–нибудь, кто совсем уж неразборчив. А я вот что скажу напоследок: это ведь я ради вас, чтобы вам досталось больше славы, старался совершать свои подвиги незаметно. Я всегда бросался вперед, в самую гущу боя, подальше от вас, чтобы вы не видели, что такое настоящее геройство и как вам до него далеко. Я хотел скрыть это от всех, но вы сами вынуждаете меня открыться. Хотите свидетелей? Они лежат вдоль всего нашего пути. Дорога утопала в грязи – я вымостил ее трупами. Местность была бесплодна – я удобрил ее вражеской кровью. Не раз меня отводили в тыл, – иначе я столько бы нагромоздил трупов, что не проехать. А ты говоришь, негодяй, что я забирался на деревья! Э, да что там!

И он удалился с видом героя: рассказ о мнимых подвигах утешил его и привел в хорошее расположение духа.

На другой день мы двинулись в Шинон. Орлеан, сдавленный английскими тисками, остался у нас в тылу и совсем близко. Скоро с Божьей помощью мы надеялись повернуть и идти ему на выручку. Из Жиена в Орлеан уже долетела весть, что идет Дева из Вокулёра, которой поручено Богом снять осаду. Это вселило в осажденных радость и надежду – впервые за пять месяцев. К королю поскакали гонцы с просьбой не отвергать ее помощь. К этому времени гонцы уже достигли Шинона.

На полпути к Шинону мы еще раз натолкнулись на неприятельский отряд. Он внезапно выскочил из леса и оказался довольно многочисленным. Но теперь мы уже не были новичками, как десять дней назад, и были подготовлены к подобным случайностям. Сердце у нас уже не замирало, и оружие не дрожало в руках. Мы привыкли постоянно быть настороже и были готовы к любой неожиданности. Появление врага смутило нас не больше, чем нашего командира. Не успел враг построиться, как Жанна скомандовала: «Вперед!» – и мы ринулись на него.

Они не могли устоять перед таким натиском. Они повернули и побежали, а мы рубили их, точно соломенные чучела. Это была последняя засада, скорее всего устроенная подлым изменником – королевским министром и фаворитом де Ла Тремуйлем. ^[11]

Мы остановились на постоялом дворе, и скоро весь город сбежался посмотреть на Деву. Ох, уж этот король и эти придворные! Наши славные рыцари вернулись от него, потеряв терпение, и доложили Жанне. При этом и они и мы почтительно стояли, как подобает в присутствии царственных особ и тех, кто вознесен еще выше. Жанна еще не привыкла к таким почестям, – хотя мы неизменно оказывали их ей с того дня, как она предсказала смерть изменнику и он тогда же утонул, – почести смущали ее, и она велела нам сесть. Сьер де Мец сказал Жанне:

– Письмо мы передали, но к королю нас не допускают.

– Кто же так распорядился?

– Никто; но трое или четверо ближайших к нему людей – все интриганы и изменники – всячески мешают нам и под всевозможными лживыми предлогами стараются затянуть дело. Главные из них – Жорж де Ла Тремуйль и хитрая лисица архиепископ Реймский. Пока им удается отвлекать короля от дела праздными забавами, их власть все больше укрепляется; но если он вырвется из–под опеки и пойдет биться с врагами за свой престол и королевство, как подобало бы мужчине, – тогда конец их власти! Им бы только самим благоденствовать, что им до гибели короля и королевства!

– Говорили вы с кем–нибудь, кроме них?

– Только не при дворе, – при дворе все покорны этим мерзавцам, глядят им в рот, действуют по их указке, думают я говорят, как они. Поэтому там все холодны к нам и спешат отойти, когда мы подходим. Но мы беседовали с гонцами из Орлеана. Те говорят с досадой: «Диву даешься, как это король в его отчаянном положении может бездействовать, – видеть, как все гибнет, и не пошевелить пальцем, чтобы отвести от себя гибель! Удивительно, право! Сидит, как крыса в западне, в самом дальнем углу своих владений. Вместо резиденции – полуразвалившийся замок, настоящий склеп: поломанная мебель, изъеденные ковры, полное запустение. В казне у него сорок франков, ей–богу, ни гроша больше! Армии у него нет, никакого даже подобия! И при такой–то нищете этот голодранец без короны и вся ватага его шутов и любимцев разряжены в шелка и бархаты, каких не увидишь ни при одном европейском дворе. Ведь он знает, что с падением нашего города, – а он падет неминуемо, если не подоспеет помощь, – падет и вся Франция, и в тот же день он станет бесправным изгнанником, а английский флаг взовьется над всеми его наследственными землями. Он знает все это; он знает, что наш верный город сражается один, без всякой помощи, борется и с врагом, и с голодом, и с мором, чтобы отвратить гибель от страны, – знает и ничего не хочет сделать, не слушает наших молений, не хочет даже видеть нас». Вот что сказали нам посланцы Орлеана; они в отчаянии.

Жанна сказала кротко:

– Мне жаль их, но пусть не отчаиваются. Скоро дофин примет их и выслушает. Передайте им это.

Она почти всегда называла короля дофином. По ее понятиям, он не был еще королем, раз не был коронован.

– Это мы им передадим, и это их обрадует: они верят, что ты посланница неба. А архиепископ и его сообщники находят поддержку у старого Рауля де Гокура, шталмейстера. Он человек честный, но недалекий; всего лишь солдат. Он не может постичь, как крестьянская девушка, несведущая в военном деле, может взять меч в свои слабые руки и побеждать там, где самые опытные полководцы Франции вот уж пятьдесят лет ожидают одних только поражений, – а потому и терпят их. Он крутит свой седой ус и посмеивается.

– Когда сражается сам Господь, не все ли равно, какая рука держит меч – сильная или слабая? Со временем он это увидит. Неужели никто в Шиноне не расположен к нам?

– Одна только мудрая и добрая теща короля, Иоланта, королева Сицилии. Она приняла сьера Бертрана.

– Она сочувствует нам и ненавидит королевских льстецов, – сказал Бертран. – Она проявила к нам большой интерес и засыпала меня вопросами, на которые я отвечал, как умел. Выслушав меня, она погрузилась в глубокую задумчивость, и я уже решил, что она так и не очнется от нее. Но нет – она сказала, медленно и словно про себя: «Семнадцатилетнее дитя, деревенская девушка, неграмотная, без всякого понятия о войне, об оружии и битвах, застенчивая, кроткая, скромная – и вдруг бросает пастуший посох, надевает стальные доспехи, проезжает полтораста лье по вражеской земле, не ведая страха, не падая духом, и хочет явиться к королю – она, которой он должен представляться недосягаемым и грозным! – хочет явиться к нему и сказать: «Не страшись, я послана Господом спасти тебя!“ Откуда это мужество, эта вера, как не от Бога? – Тут она опять умолкла, видимо принимая какое–то решение, а потом сказала: – От Бога или нет – но в ней есть то, что возвышает ее над людьми, над всеми, кто ныне живет во Франции; то таинственное, что вселяет мужество в солдат, превращает толпу трусов в боевую армию, которая в ее присутствии забывает страх и идет в сражение с радостью в сердце и с песней на устах. Только этот дух и мажет спасти Францию, откуда бы он ни исходил! Да, я верю, что он живет в ней, – что другое могло дать этому ребенку силы для такого похода, внушить ей такое презрение к опасности? Король должен принять ее – и примет!» С этими милостивыми словами она отпустила меня, и я знаю, что она сдержит обещание. Эти негодяи станут мешать ей всеми средствами, но она добьется своего.

– Вот если б она была королем! – с тоской сказал второй из рыцарей. Ведь короля вряд ли удастся пробудить от его апатии. Он ни на что не поддается; он готов все бросить и бежать в чужие края. Гонцы из Орлеана говорят, что он наверняка околдован и с ним ничего не поделаешь; тут кроется какая–то тайна, они не могут ее разгадать.

– Я знаю, что это за тайна, – сказала Жанна уверенно. – Это знает он да я, а кроме нас – один Бог. Когда я его увижу, я открою ему нечто такое, что прогонит его тоску, и он воспрянет духом.

Я сгорал от любопытства, но она не сказала, что же такое она собирается открыть королю; впрочем, этого нечего было ожидать. По годам она была ребенок, но она не склонна была болтать о важных предметах ради того, чтобы удивлять нас, маленьких людей; как все подлинно великие люди, она была сдержанна и многое хранила про себя.

На следующий день королева Иоланта одержала победу над королевскими приближенными; несмотря на помехи и возражения, она добилась у короля аудиенции для наших двух рыцарей, а они постарались как можно лучше воспользоваться этим случаем. Они рассказали королю о благородстве и непорочности Жанны, о ее святом воодушевлении и умоляли довериться ей и уверовать, что она послана спасти Францию. Они умоляли короля принять ее. Он стал явно склоняться к этому и обещал помнить о ней, но только пожелал сперва посовещаться со своими приближенными. Это нас обнадежило.