Текст книги "Марк Твен. Собрание сочинений в 12 томах. Том 8"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Подъехав к воротам, Жанна приказала Гокуру отпереть их и пропустить ее.

Он ответил, что пропускать не велено – так распорядился совет.

Жанна сказала:

– Я подчиняюсь одному только королю. Если у тебя есть приказ от короля, предъяви его.

– Такого приказа у меня нет, ваша светлость.

– Тогда пропусти нас, или ты ответишь за это.

Он начал что–то доказывать, – как и вся эта братия, он всегда был готов к словопрениям. Жанна прервала его болтовню и коротко скомандовала:

– Вперед!

Мы устремились к воротам и очень быстро одолели это пустяковое препятствие. То–то удивился бальи! Он был непривычен к подобной бесцеремонности. После он рассказывал, что его прервали на полуслове, а он как раз собрался доказать, что не может пропустить Жанну, – да так убедительно доказать, что ей нечего было бы ответить.

– Однако ж она, как видно, ответила, – возразил его собеседник.

Мы выехали из ворот с большой помпой и еще большим, чем прежде, шумом, да вдобавок еще со смехом; и скоро наш авангард переправился через реку и двинулся на Турель.

Прежде чем атаковать этот мощный бастион, нам предстояло взять безыменную подпорную стену, или, иначе, больверк. Он сообщался с бастионом посредством подъемного моста, перекинутого через быстрый и глубокий рукав Луары. Больверк был сильно укреплен, и Дюнуа сомневался, сможем ли мы взять его. Но у Жанны не было таких сомнений; все утро она била по больверку из пушек, а в полдень приказала идти на штурм и сама повела нас.

Мы ринулись в ров – в дыму, под градом ядер. Громко ободряя солдат, Жанна стала взбираться по лестнице, но тут случилось предсказанное несчастье: железная стрела из арбалета, пробив доспехи, поразила ее у основания шеи. Ощутив острую боль и увидя, что из раны брызнула кровь, бедняжка испугалась; она опустилась на землю и горько заплакала.

Англичане испустили радостный крик и лавиной покатились со стен, стремясь захватить ее; в течение нескольких минут здесь решался исход боя. Англичане и французы отчаянно дрались за Жанну – она воплощала Францию, она была Францией для тех и других, Кто захватил бы ее, тот захватил бы Францию и удержал ее навсегда. На этом месте в течение десяти минут навеки решалась – и решилась – судьба Франции.

Если бы англичане взяли тогда Жанну в плен, Карл VII бежал бы из Франции, договор, заключенный в Труа, остался бы в силе, и Франция, которая и до того была английской собственностью, стала бы – уже неоспоримо английской провинцией и оставалась бы таковой вплоть до Страшного суда. Здесь были поставлены на карту народ и королевство, а времени для решения было не больше, чем требуется для того, чтобы сварить яйцо. Таких важных минут еще никогда не отмечали во Франции стрелки часов. Если вам доведется читать в исторических хрониках о решающих часах, днях или неделях, когда судьба какой–нибудь страны лежала на чаше весов, всегда вспоминайте – и пусть ваши французские сердца бьются при этом сильнее! – те десять минут, когда Франция – она же Жанна д'Арк – истекала кровью во рву, а две нации боролись за нее.

Не забудем и Карлика. Он стоял над ней и бился за шестерых. Он держал топор обеими руками, при каждом ударе приговаривая: «За Францию!» – и шлемы разлетались, как яичная скорлупа, а носившие их головы раз и навсегда усваивали, что с французами шутки плохи. Он нагромоздил перед собой стену из мертвых тел в железных доспехах и сражался из–за этого прикрытия. Наконец, когда победа была наша, мы стали вокруг него плотной стеной, а он взбежал по лестнице, неся Жанну на руках легко, как ребенка, – и вынес ее из боя; а за ним в тревоге последовало немало воинов, потому что Жанна была вся в крови, своей и вражеской: воюющие, падая вокруг нее, заливали ее потоками крови. Под этой страшной раскраской уже нельзя было различить ее светлые доспехи.

Железная стрела все еще торчала в ране; говорят, она вышла наружу под лопаткой. Может быть; я старался не смотреть. Стрелу вынули, и бедняжка Жанна от боли снова заплакала. Другие говорят, что она вытащила ее сама, потому что никто не решался причинить ей боль. Этого я тоже не знаю, знаю только, что на рану наложили масляную повязку.

Жанна несколько часов пролежала на траве; она ослабела и жестоко страдала, но требовала, чтобы бой продолжался. Он и продолжался, но толку было немного – солдаты только при ней становились бесстрашными героями. Совсем как Паладин, – этот, мне кажется, боялся даже собственной тени, особенно под вечер, когда она удлинялась, но если Жанна смотрела на него и воодушевляла его, разве он чего–нибудь боялся? Ничего на свете! Говорю вам истинную правду.

К ночи Дюнуа решил отступать. Жанна услышала звуки трубы.

– Как? – вскричала она. – Неужели трубят отбой?

Она вмиг позабыла свою рану. Она отменила приказ и послала орудийному командиру другой: приготовиться к пяти залпам подряд. Это был условленный сигнал войску, оставшемуся на орлеанском берегу под начальством Ла Гира, его не было с нами, хотя некоторые историки и утверждают обратное. Сигнал уговорились подать, когда Жанна убедится, что больверк в наших руках. Тогда Ла Гир должен был перейти мост и идти в контратаку на Турель.

Жанна села на коня, окруженная своим штабом. Увидев нас, солдаты издали громкий клич и потребовали, чтобы их немедленно вели в атаку на больверк. Жанна подъехала прямо ко рву, где была ранена, и там, стоя под градом стрел из луков и арбалетов, приказала Паладину распустить знамя по ветру и заметить, когда его длинная бахрома коснется крепостной стены. Скоро он сказал:

– Коснулась!

– Ну, – сказала Жанна солдатам, – крепость ваша, входите! Трубачи, трубите атаку! Ну–ка! Все разом, дружно – вперед!

Вот мы и ринулись вперед. Вы никогда не видели ничего подобного. Мы волной хлынули по лестницам на стены – и крепость была взята! Можно прожить тысячу лет и не увидеть такого великолепного зрелища. Мы сошлись с врагом вплотную и дрались, как дикие звери, потому что англичане не сдавались; чтобы убедить англичанина сдаться, надо было его убить, да и то он еще сомневался. Так по крайней мере многие считали в те времена.

Мы были так поглощены битвой, что не слыхали пяти пушечных залпов; их дали сразу после того, как Жанна велела идти на приступ.

Пока мы рубились с противником перед малой крепостью, наши резервы на орлеанском берегу перешли мост и атаковали Турель с другой стороны. К подъемному мосту, соединявшему Турель с нашим больверком, был подведен брандер, и когда мы наконец погнали англичан перед собой и они попытались перейти этот подъемный мост, чтобы соединиться со своими в Турели, горящие бревна подломились под ними, и все они упали в реку в своих тяжелых доспехах. Грустно было смотреть, как храбрецы гибнут такой жалкой смертью.

– Господи, смилуйся над ними! – сказала, видя это горестное зрелище, Жанна и заплакала. Она сказала эти слова и пролила эти слезы сострадания, хотя один из утопавших англичан за три дня до того грубо оскорбил ее, когда она предложила им сдаться. Это был отважный рыцарь Уильям Гласдейл. Он был в стальных доспехах с головы до ног и, конечно, сразу же камнем пошел ко дну.

Мы наскоро соорудили мост и ринулись на последний оплот англичан, отделявший Орлеан от французских сил и от припасов. Не успело зайти солнце, как Жанна завершила замечательные деяния этого навеки памятного дня: ее знамя развевалось над Турелью, и обещание ее было выполнено – она освободила Орлеан.

Семимесячная осада кончилась. Свершилось то, что лучшие военачальники Франции считали невозможным: несмотря на все помехи, которые чинили ей королевские министры и военные советы, семнадцатилетняя деревенская девушка выполнила свою великую задачу – и выполнила за четыре дня!

Бывает, что и добрые вести несутся на крыльях, не только дурные. Мы еще только готовились возвратиться в город по мосту, а весь Орлеан уже осветился праздничными огнями; и небо над ним зарделось от радости. Грохот и рев пушек и звон колоколов на этот раз превзошел все, что Орлеан производил до сих пор по части шума.

Когда мы вступили в город, началось нечто неописуемое. Толпы, сквозь которые мы пробивались, проливали столько слез, что от них могла подняться вода в реке; праздничные огни озаряли залитые слезами лица; и если бы ноги Жанны не были защищены стальными поножами, их совсем стерли бы поцелуями. «Слава! Слава Орлеанской Деве!» – крик этот повторялся без конца. «Слава нашей Деве!» – кричали другие.

Ни одна девушка в мире не достигала тех вершин славы, каких достигла в тот день Жанна д'Арк. Вы думаете, это вскружило ей голову и она почила на лаврах под сладкую музыку похвал? Нет; так было бы с другой девушкой, но не с нею. Это было самое великое сердце, какое когда–либо билось, но также и самое простое. Она легла в постель и сразу уснула, как усталый ребенок, а когда люди узнали, что она ранена и нуждается в покое, они запретили всякое движение в этой части города и всю ночь простояли на страже, охраняя ее сон. Они говорили: «Она принесла нам мир и покой, пусть и сама уснет спокойно».

Все знали, что на другой же день во всей округе не останется ни одного англичанина; и все говорили, что ни горожане, ни их потомки никогда не перестанут чтить этот день и память о Жанне д'Арк. Так они делают уже более шестидесяти лет, и так будет веч но. Орлеан не забудет восьмое мая и всегда будет праздновать его. Это день Жанны д'Арк, и он священен4.

Глава XXIII. Жанна воодушевляет ничтожного короля

Едва занялась заря, Тальбот и его английские войска ушли из бастионов так поспешно, что ничего не сожгли, не разрушили, не разграбили и оставили в них весь провиант и боеприпасы, приготовленные для длительной осады. Люди с трудом верили, что великое событие действительно свершилось; что они снова свободны и могут входить и выходить через любые ворота и никто их не остановит, никто не тронет; что страшный Тальбот, гроза французов, одно имя которого приводило в трепет французскую армию, отступает, побежденный какой–то девочкой.

Жители высыпали из домов. Из всех городских ворот повалили толпы народа. Они закопошились вокруг оставленных англичанами бастионов, точно муравьи, – с той разницей, что было много шума, – и растащили орудия и боеприпасы, а потом превратили всю дюжину укреплений в гигантские костры, в подобие вулканов, над которыми поднялись столбы густого дыма, казалось упиравшиеся в небеса.

Дети выражали свой восторг иначе. Для младших прошедшие семь месяцев были долгим сроком. Они успели позабыть, что такое луга, и после грязных улиц бархатная зелень лугов казалась раем их изумленным и счастливым взорам; они дивились просторам полей, где можно было бегать, плясать, резвиться и кувыркаться после томительного плена; они бегали по обоим берегам реки и возвращались домой только к ночи – усталые, но с охапками цветов, разрумянившиеся от свежего деревенского воздуха и быстрого движения.

Когда крепости были сожжены, горожане, вслед за Жанной, обошли все церкви, вознося благодарственные молитвы по случаю освобождения города, а вечером устроили праздник в честь нее и ее военачальников, зажгли иллюминацию и предались радости и веселью. Перед рассветом, когда город наконец угомонился, мы были уже на конях и спешили в Тур, докладывать королю.

Эта поездка могла бы хоть кому вскружить голову, но только не Жанне. Вдоль всей дороги теснился благодарный народ. Люди толпились вокруг Жанны, стараясь дотронуться до ее ноги, коня или доспехов; иные даже становились на колени на дороге и целовали следы копыт.

Вся страна прославляла Жанну. Высшие сановники церкви написали королю, превознося Деву, уподобляя ее святым подвижницам и героическим библейским женщинам и предостерегая короля: да не допустит он, чтобы «неверие, неблагодарность или иная несправедливость» помешали принять ниспосланную в ее лице помощь свыше. Могут сказать, что здесь авторы письма обнаружили дар предвидения; пусть так, – но, по–моему, они просто хорошо знали вероломство и низость короля.

Король приехал в Тур встретить Жанну. Это жалкое создание по сей день зовется Карлом Победоносным – за победы, добытые чужими руками; но в наше время мы между собой звали его иначе, и это подходило ему куда больше: Карл Подлый. Когда мы предстали пред его очи, он восседал на троне, окруженный свитой разряженных щеголей. Он походил на раздвоенную морковь, до того тесно облегала его одежда ниже пояса. Он был обут в башмаки с мягкими носками длиной в добрый фут, так что их надо было прикреплять к коленям, чтобы не споткнуться. Пелерина из алого бархата едва доходила королю до локтей; на голове было надето высокое сооружение из войлока, формой своей напоминавшее наперсток; его украшала лента, осыпанная драгоценностями, и перо, торчавшее точно перо из чернильницы; из–под этого колпака спускались до плеч жесткие волосы, на концах подвитые наружу, так что голова вместе с шляпой напоминала ракетку для игры в волан. Вся одежда его была из дорогих тканей ярких цветов. Он держал на коленях крошечную левретку, которая рычала, вздергивая губу и скаля белые зубы при каждом тревожившем ее движении. Королевские любимцы были одеты примерно так же. Я вспомнил, как Жанна назвала военный совет в Орлеане «переодетыми горничными», и подумал: вот и этих следовало бы назвать так же; здесь растрачивают все, что имеют, на пустые побрякушки и ничего не могут дать, когда деньги нужны для серьезного дела.

Жанна упала на колени перед его королевским величеством и другим бесполезным животным – тем, которое он держал на коленях; мне было больно это видеть. Что сделал этот человек для своей страны или для кого–либо, чтобы она или кто бы то ни было преклонял перед ним колени? А она только что совершила единственный подвиг, какой видели во Франции за пятьдесят лет; она пролила за родину свою кровь. Им следовало поменяться местами.

Справедливости ради надо признать, что Карл по большей части обходился с ней хорошо, а на этот раз даже лучше обычного. Он отдал собачонку одному из придворных и обнажил голову перед Жанной, как сделал бы это перед королевой. Затем он сошел с трона, поднял ее, горячо приветствовал и поблагодарил за геройскую службу. Мое предубеждение против него возникло позже. Останься он таким, каким был в тот день, оно не появилось бы.

Он был поистине любезен. Он сказал:

– Не преклоняйте колен, мой несравненный полководец. Вы одержали королевскую победу, и вам подобают королевские почести. – Заметив ее бледность, он сказал: – И вы не должны стоять, вы пролили кровь за Францию, и рана ваша еще не закрылась, – идите сюда. – Он подвел ее к креслу и сел рядом с ней. – Теперь говорите со мной откровенно, как с вашим большим должником, который готов признать свой долг в присутствии всего двора. Чего вы просите в награду? Говорите.

Мне стало стыдно за него. Но я был не прав: откуда ему было за несколько недель узнать это удивительное дитя, если даже мы, знавшие ее всю жизнь, ежедневно открывали в ней новые духовные высоты, о которых не подозревали ранее? Но все мы таковы: когда мы что–нибудь знаем, мы презираем всех, кто почему–либо этого не знает. Мне было стыдно и за всех этих придворных, которые завистливо облизывались, видя, какой чести удостоилась Жанна, а ведь они знали ее не лучше, чем король.

Лицо Жанны залилось краской при мысли, что ей предлагают плату за службу родине; она потупила голову и попыталась спрятать лицо, как делают все девушки, когда краснеют; почему они это делают – неизвестно, но так уж бывает всегда; и чем сильнее они краснеют, тем больше смущаются и не могут вынести любопытных взглядов. Король еще больше испортил дело тем, что привлек к ней общее внимание, а это – самое неприятное для девушки, когда она краснеет; если кругом много посторонних, девушка может даже расплакаться, особенно такая юная, как Жанна. Одному Богу ведомо, отчего это так, – от людей это скрыто. Что касается меня, то мне покраснеть – не страшнее, чем чихнуть, даже, пожалуй, проще. Однако эти размышления не идут к делу, и я лучше продолжу свой рассказ.

Король пошутил над тем, что Жанна покраснела, – и тут уж вся кровь бросилась ей в лицо, и оно запылало огнем. Ему стало жаль ее, и он попытался рассеять ее смущение; он сказал, что краска ей очень к лицу и смущаться тут нечего. Теперь уж все, вплоть до собачонки, уставились на нее, и щеки ее из красных сделались пунцовыми, а из глаз полились слезы, как я и ожидал. Король очень огорчился и понял, что лучше всего переменить тему: он в самых лестных выражениях заговорил о том, как Жанна брала Турель; когда она немного успокоилась, он снова сказал, чтобы она просила себе награду. Все превратились в слух, ожидая, чего она потребует, но когда она ответила, на лицах у всех было ясно написано, что они ожидали совсем не того.

– О милостивый дофин, у меня только одно желание. Если…

– Не бойся, дитя мое, говори.

– Не медлите ни одного дня. Мое войско сильно, отважно и горит желанием завершить свое дело. Поезжайте со мной в Реймс и там возложите на себя венец.

Малодушный король в своем мотыльковом наряде сразу весь съежился.

– В Реймс? Мой милый полководец, это невозможно! Ведь там средоточие английских сил.

Неужели его окружали французы? Ни одно лицо не просияло при словах мужественной девушки – напротив, все с явным удовольствием услышали возражение короля. Идти воевать, вместо того чтобы нежиться в шелках? Этого не желал ни один из мотыльков. Угощая друг друга конфетами из осыпанных драгоценностями бонбоньерок, они шепотом одобряли осторожность главного мотылька.

Жанна сказала с мольбой:

– Умоляю вас, не упускайте такого превосходного случая! Сейчас все нам благоприятствует, все! Все сложилось как нельзя лучше. Наше войско воодушевлено победой, а англичане приуныли от своего поражения. Если мы промедлим, положение изменится. Солдаты увидят, что мы колеблемся и не спешим закрепить победу; они удивятся, потом начнут сомневаться и утратят боевой дух; англичане тоже удивятся и снова наберутся отваги. Сейчас самое время! Молю вас – едем!

Король покачал головой, а Ла Тремуйль, у которого он спросил совета, с готовностью подтвердил:

– Сир, это было бы неблагоразумно. Подумайте об английских укреплениях на Луаре и о тех, что находятся между нами и Реймсом.

Он хотел продолжать, но Жанна прервала его и сказала, обернувшись к нему:

– Если ждать, англичане укрепятся еще больше. А это разве будет выгоднее для нас?

– Нет, разумеется.

– Так что же ты предлагаешь? Что, по–твоему, надо делать?

– Мне думается, что надо выждать.

– Выждать?.. Чего?

Министр смутился, ибо не мог дать никакого убедительного объяснения. К тому же он не привык, чтобы его вот так донимали вопросами в присутствии целой толпы. Он проговорил с раздражением:

– Государственные дела не годится обсуждать в таком многолюдном собрании.

Жанна сказала кротко:

– Прошу прощения. Я ошиблась по неведению: я не знала, что ты ведаешь государственными делами.

Министр поднял брови с насмешливым удивлением и сказал саркастически:

– Я первый министр короля, а тебе кажется, что я не ведаю государственными делами. Как же это могло тебе показаться, позволь спросить?

Жанна ответила спокойно:

– Да ведь государства–то нет.

– То есть как это нет?

– Нет, мессир, государства нет; а значит, нет надобности и в министре. От Франции осталось всего несколько, акров земли, а для них довольно и управителя с подручным. И это не государственные дела, такое громкое слово тут не подходит.

Король не покраснел, а, напротив, весело и беззаботно рассмеялся; вслед за ним засмеялся и весь двор, но беззвучно и, из осторожности, отвернувшись. Ла Тремуйль рассердился и открыл было рот, чтобы возразить, но король остановил его движением руки и сказал:

– Я беру ее под свое королевское покровительство. Она сказала правду, неприкрашенную правду, а мне так редко доводится ее слышать! Сколько бы ни было мишурной позолоты на мне и вокруг меня, я ведь и в самом деле всего только управляющий какими–то жалкими акрами, а ты – мой подручный. – И он снова весело рассмеялся. – Жанна, моя правдивая и верная воительница! Требуй же от меня награду. Хочешь, я возведу тебя в дворянство. Пусть у тебя в гербе будут французские лилии и корона, а рядом – твой победоносный меч, который их защищает. Тебе достаточно сказать слово.

По залу пронесся шепот завистливого удивления, но Жанна покачала головой и сказала:

– Не надо мне этого, милостивый дофин. Трудиться для Франции, отдать всю себя ради Франции – ведь это само по себе величайшая награда, и к ней нечего прибавить. Даруйте мне единственную милость, о которой я прошу, самую желанную для меня, самую ценную из всех, какие вы можете даровать: поезжайте со мной в Реймс и возложите на себя корону. Позвольте припасть к вашим ногам и умолять вас!

Король удержал ее за руку; что–то подлинно мужественное прозвучало в его голосе и сверкнуло в глазах, когда он сказал:

– Не надо. Ты победила – пусть будет по…

Но тут он увидел предостерегающий жест министра и добавил, к великому облегчению двора:

– Мы подумаем. Подумаем и обсудим. Довольно с тебя этого, неугомонная воительница?

В. начале его речи лицо Жанны озарилось радостью, но потом радость угасла, и глаза ее налились слезами. Она заговорила с каким–то страхом:

– Умоляю вас, позвольте мне выполнить мое дело – ведь у меня осталось так мало времени!

– Мало времени?

– Всего только год. Меня хватит на год.

– Полно, дитя! В твоем крепком маленьком теле хватит жизни лет на пятьдесят.

– Вы ошибаетесь. Через год, всего через год, наступит конец. Время уходит, а ведь еще так много надо сделать! О, позвольте мне действовать – и скорее! Это для Франции дело жизни и смерти.

Ее страстная речь подействовала даже на этих козявок. Король сделался очень серьезен, и было видно, что слова ее произвели на него глубокое впечатление. Глаза его внезапно загорелись, он встал, обнажил меч, поднял его над головой, а потом медленно опустил его плашмя на плечо Жанны и сказал:

– Как ты правдива и проста, как велика и благородна! Дарую тебе дворянское звание, которое подобает тебе по праву. Ради тебя дарую его также всей твоей семье и всему их законному потомству не только по мужской линии, но и по женской. Более того: чтобы отличить твой род и почтить его превыше всех других, дарую ему привилегию, которую еще никто не получал в моей стране: женщины в твоем роду будут иметь право передавать дворянство своим мужьям, если те окажутся простого звания.

При этой небывалой милости на всех лицах отразились удивление и зависть. Король сделал паузу и огляделся вокруг с явным удовлетворением:

– Встань, Жанна д'Арк, отныне именуемая дю Лис – в благодарность за мощный удар, который ты нанесла врагу, защищая наши лилии. Пусть они навсегда соединятся в твоем гербе с нашей королевской короной и твоим победоносным мечом как знак твоего благородного звания.

Госпожа дю Лис поднялась, а раззолоченные любимцы фортуны кинулись поздравлять ее с вступлением в их священные ряды и спешили величать ее новым титулом. Но она смутилась и сказала, что эти почести не подобают ее низкому рождению, – пусть ей позволят и впредь называться просто Жанной д'Арк, и больше никак.

Больше никак! Точно могло быть что–либо выше и славнее этого имени! Госпожа дю Лис – это мелко, мишурно и недолговечно. Но Жанна д'Арк – один лишь звук этого имени заставляет сердце усиленно биться.

Глава XXIV. Дворянская мишура

Досадно было видеть, сколько шуму наделала эта весть в городе и по всей стране: Жанна д'Арк получила дворянство! Люди были вне себя от удивления и восторга. Как на нее глазели, как ей завидовали – вы не можете себе представить. Можно было подумать, что ей выпало редкое счастье. Мы–то этого не думали: мы считали, что никто из смертных не мог что–либо прибавить к славе Жанны д'Арк. Она была для нас солнцем, сиявшим в небесах, а ее дворянское звание – свечкой, которую туда зачем–то взгромоздили; нам казалось, что свечка меркнет в ее сиянии. Да и ей самой это было так же безразлично, как было бы безразлично солнцу.

Но братья ее отнеслись к этому совсем иначе. Они радовались своему новому званию и гордились им; оно и понятно. Жанна тоже стала радоваться, видя, как они довольны. Это было умно придумано: король победил ее сопротивление, сыграв на ее любви к родным.

Жан и Пьер тотчас начали щеголять своим гербом; все искали знакомства с ними – и знатные, и простые. Знаменосец с некоторой горечью заметил, что они ошалели от радости и готовы даже не спать, потому что во сне не сознают своего дворянства и попусту теряют время. И еще он сказал:

– На военных парадах и на всех официальных церемониях они не могут идти впереди меня, зато в обществе они теперь, пожалуй, всюду будут соваться сразу после тебя, рыцарей и Ноэля, а мне придется идти позади их а?

– Да, – сказал я, – пожалуй, что так.

– Вот этого–то я и боялся, – сказал со вздохом Знаменосец. – Но что я говорю – боялся? Я знал наперед. Экую глупость я брякнул!

Ноэлъ Рэнгессон сказал задумчиво:

– То–то у тебя это вышло так натурально. Я сразу заметил.

Мы засмеялись.

– Ах, вот как? Ты заметил? Уж очень ты много о себе воображаешь. Я тебе когда–нибудь сверну шею, Ноэль Рэнгессон.

Сьер де Мец сказал:

– Паладин, дело обстоит много хуже, чем ты опасаешься. Представь, что в обществе они теперь займут место впереди всей свиты, то есть всех нас.

– Да полно!

– Вот увидишь. Ты взгляни на их герб. Главное в нем – это французские лилии. А ведь это королевский герб, вот в чем дело. Так было угодно королю. И получилось, что у них в гербе, пусть не целиком, а все–таки помещен государственный герб Франции. Сообразил, что это значит? Куда же нам соваться вперед их? Нет уж, больше нам этого делать не придется! Я полагаю, что им теперь место впереди всех здешних вельмож, кроме герцога Алансонского, потому что он – принц королевского дома.

Паладин не мог опомниться от удивления. Он даже побледнел. Некоторое время он беззвучно шевелил губами и наконец произнес:

– Нет, этого я не знал… я и половины всего не знал, – откуда мне было знать? Экий я дурак! Вот теперь вижу, что дурак. Ведь еще нынче утром я им крикнул: «Эй, здорово!» – точно простым людям. Я не хотел грубить – я просто не знал, я и половины не знал. Экий я осел! Да, ничего не скажешь осел!

Ноэль Рэнгессон сказал небрежно:

– Похоже на то. Но чему тут так уж удивляться? Не понимаю!

– Не понимаешь? Чего это ты там не понимаешь?

– Да ведь это уж не ново. У иных это привычное состояние. Ну а привычное состояние всегда выражается одинаково. А раз одинаково, то это в конце концов утомляет. Вот если б ты обнаружил утомление, когда разыграл осла, тогда все было бы понятно и логично. А удивляться – это значит опять–таки разыграть осла. Ведь если человек удивляется чему–то давно привычному и даже надоевшему, он…

– Ну, хватит, Ноэль Рэнгессон! Лучше помолчи, если не хочешь нажить беды. Сделай милость, не докучай мне хоть с неделю, надоела мне твоя болтовня!

– Вот это мне нравится! Я вовсе не хотел говорить. Напротив, я уклонялся от бесед с тобой. Если тебе не хочется слушать мою болтовню, зачем же ты сам вовлекаешь меня в разговоры?

– Кто, я? Да я и не думал!

– Но ты это все–таки делал. На такое отношение я вправе обижаться вот я и обижаюсь. Когда вовлекаешь и втягиваешь человека в разговор чуть не насильно, то несправедливо и невежливо называть это болтовней.

– Ишь захныкал! Прикинулся несчастненьким! Нет ли у кого леденца заткнуть рот этому младенцу! Скажи, Жан де Мец, ты это наверняка знаешь?

– Что – это?

– Да вот насчет того, что Жан и Пьер пойдут впереди всей светской знати, кроме герцога Алансонского?

– Да, можешь не сомневаться.

Знаменосец погрузился в задумчивость, потом вздохнул так глубоко, что шелк и бархат заколыхались на его могучей груди, и сказал:

– Ишь ведь куда залетели! Бывает же людям удача! А я не завидую. Я бы не хотел такой случайной удачи. Я больше горжусь тем, что сам сумел заслужить. Мало чести – сидеть верхом на солнце и знать, что это чистый случай, что тебя туда забросило из чужой катапульты. Я признаю только личные заслуги. А все прочее – вздор.

Тут трубы протрубили сбор и прервали нашу беседу.

Глава XXV. Наконец–то вперед!

Дни шли за днями, а ничто еще не было решено, ничто не было готово. Войско рвалось в бой, но солдаты были голодны. Они не получали жалованья, казна пустела, кормить их было нечем; из–за этих лишений ряды их начинали таять – к великому удовольствию легкомысленного двора. Жанна была в отчаянии. Она была вынуждена бездействовать и беспомощно смотреть, как тает ее победоносная армия, пока от нее не остался один остов.

Наконец она отправилась в замок Лош, где король проводил время в праздных забавах. Она застала у него трех его советников: Робера Ле Масона, бывшего канцлера Кристофа д'Аркура и Жерара Маше. С ними был незаконнорожденный сын принца Орлеанского, – он–то и сообщил нам, впоследствии, что при этом произошло. Жанна бросилась к ногам короля, обняла его колени и воскликнула:

– Благородный дофин, прошу тебя, не созывай больше этих бесконечных совещаний. Идем, скорее идем со мной, короноваться в Реймс.

Кристоф д'Аркур спросил:

– Это твои Голоса велят тебе торопить короля?

– Да, и очень настоятельно.

– Так расскажи нам в присутствии короля, как твои Голоса говорят с тобой.

Это была новая коварная попытка вырвать у Жанны неосторожные слова и заставить ее высказать опасные еретические суждения. Но попытка не удалась. Ответ Жанны был прост и прям, и лукавый епископ не смог ни к чему придраться. Она сказала, что когда она встречает людей, сомневающихся в ее миссии, она уединяется и молится, скорбя об их неверии; и тогда Голоса ласково утешают ее, говоря ей на ухо: «Вперед, дщерь Господа, мы поможем тебе». И она добавила:

– Когда я это слышу, сердце мое переполняется радостью, почти нестерпимою.

Дюнуа рассказывал, что при этих словах лицо ее просияло каким–то неземным вдохновением.

Жанна молила, уговаривала, доказывала, постепенно добиваясь своего и шаг за шагом преодолевая сопротивление советников. Она умоляла о дозволении выступить в поход. Когда им уже нечего было возражать, они признали, что была допущена ошибка, и что войско следовало сохранить, но что же теперь делать? Как выступать в поход без него?

– Так давайте наберем его, – сказала Жанна.

– Но ведь на это уйдет шесть недель.

– Ну и что же? Надо же когда–нибудь начинать!

– Поздно. Герцог Бедфордский наверняка уже собрал войско и спешит на подмогу своим крепостям на Луаре.

– Да, а мы тем временем распустили свое. Но больше мы не должны терять времени. Надо торопиться.