Текст книги "Марк Твен. Собрание сочинений в 12 томах. Том 8"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Чем же объяснялась внезапная тревога? А вот чем. Город и его небольшой гарнизон, давно уже отчаявшиеся, так воодушевились с прибытием Жанны, им так не терпелось схватиться с врагом, что несколько сот солдат и горожан самовольно сделали вылазку через Бургундские ворота и атаковали одно из самых мощных укреплений лорда Тальбота – Сен–Лу, – и, конечно, им пришлось плохо. Весть об этом мгновенно разнеслась по городу и собрала новое ополчение – то самое, которое мы теперь вели в бой.

Выезжая из ворот, мы увидели первых раненых, вынесенных из боя. Жанна сказала в волнении:

– Французская кровь! Волосы становятся дыбом, когда я ее вижу!

Скоро мы оказались на поле, в самой гуще схватки. Это было подлинным боевым крещением для Жанны, да и для нас также.

Бой шел в открытом поле; гарнизон Сен–Лу смело вышел на атакующих, он привык побеждать, лишь бы при этом не было «колдуньи». К нему пришло подкрепление с бастиона «Париж», и, когда мы подоспели, французы начали уже отступать. Но как только Жанна прорвалась со знаменем сквозь их расстроенные ряды, крича: «Вперед, солдаты! За мной!» – все переменилось: французы повернули на врага, двинулись сплошным потоком, погнали перед собой англичан и принялись так рубить и колоть, что страшно было смотреть.

В бою Карлик не получал точных заданий, ему не отводилось определенного места, и он выбирал его сам. На этот раз он поехал впереди Жанны, расчищая ей путь. Страшно было видеть, как железные шлемы разлетались в куски под его грозным топором. Это называлось у него «колоть орехи», – и действительно было похоже. Он прорубал широкую дорогу, устилая ее телами и металлом. Жанна и мы так быстро продвигались по ней, что обогнали войско, и англичане оказались не только впереди, но и позади нас. Рыцари велели нам сомкнуться кольцом вокруг Жанны – и бой закипел.

Надо отдать должное Паладину: вдохновляемый взглядом Жанны, он позабыл свою врожденную осторожность, позабыл, что такое страх; никогда он так не рубил врагов в своих воображаемых битвах, как в этой – настоящей. Куда ни направлял он свой удар, там одним врагом становилось меньше.

Мы были отрезаны от своих всего несколько минут, а потом наш арьергард пробился к нам с громкими криками, и англичане стали отступать, но при этом храбро дрались; мы шаг за шагом оттесняли их к крепости, но они все время отбивались, а их резервы осыпали нас со стен градом стрел и каменных ядер. Главным силам противника удалось уйти в крепость, а мы остались среди груды трупов и раненых – англичан и французов.

Жуткое зрелище, особенно поразившее нас, юнцов! Наши маленькие стычки в феврале происходили по ночам, и ночь милосердно скрывала от нас кровь, зияющие раны и страшные лица мертвецов; сейчас мы впервые увидели все это во всей ужасной наготе.

Из города подоспел на взмыленной лошади Дюнуа, он бросился в битву и подскакал к Жанне, расточая ей хвалы в самых изысканных выражениях. Он показал рукой на далекие городские стены, где весело развевалось по ветру множество флагов, и сказал, что жители следят оттуда за ее подвигами и радуются; он добавил, что ей и войску готовится торжественная встреча.

– Сейчас? Нет, Дюнуа, не сейчас. Еще не время.

– Отчего не время? Что еще не сделано?

– Что не сделано? Да мы еще только начинаем! Надо взять эту крепость!

– Вы шутите! Мы не можем ее взять. Позвольте просить вас не пытаться, это безнадежно. Прикажите отводить войска.

Жанна была вся охвачена воинственным порывом и не могла спокойно слушать такие речи. Она вскричала:

– Ах, Дюнуа, до каких же пор ты будешь церемониться с англичанами? Говорят тебе, мы не уйдем отсюда, пока не возьмем крепость. Мы возьмем ее приступом. Вели трубить атаку!

– Ваша светлость! Подумайте…

– Не мешкай долее! Пусть трубы трубят атаку! – И в глазах ее зажегся тот вдохновенный огонь, который мы называли боевым огнем и который так часто видели потом.

Раздался сигнал атаки; войско откликнулось на него громким криком и ринулось на неприступные стены, которые заволоклись пушечным дымом, извергая на нас пламя и гром.

Неприятель много раз отражал наши атаки, но Жанна, казалось, была одновременно повсюду, ободряя солдат и не давая им отступить.

Целых три часа прилив сменялся отливом и снова приливом; наконец Ла Гир, подоспевший к тому времени, пошел на последний, решительный приступ, и бастион Сен–Лу был взят.

Мы забрали из него запасы и артиллерию, а затем разрушили его.

Войско до хрипоты кричало «ура» и требовало главнокомандующего, чтобы чествовать ее и славить ее победу; но ее с трудом удалось найти; а когда мы ее нашли, она сидела среди трупов, закрыв лицо руками, и плакала, – ведь она все–таки была юной девушкой, и ее сердце героини все же было девичьим сердцем, полным нежности и сострадания. Она думала о матерях павших солдат – и своих и вражеских.

Среди пленных было несколько священников; Жанна взяла их под свое покровительство и сохранила им жизнь. Ей напомнили, что это в большинстве случаев переодетые солдаты, но она сказала:

– А как мы можем это узнать? На них – господень мундир, и если хотя бы один носит его по праву, лучше дать спастись всем остальным, чем пролить кровь одного невиновного. Я отведу их к себе и накормлю, а потом отпущу с миром.

Мы вернулись в город с трофейными орудиями, с пленными и развернутыми знаменами. Это было первое настоящее дело, которое осажденные видели за семь месяцев осады, первый случай порадоваться подвигу французского оружия. Вот они и радовались. Колокола и люди словно сошли с ума. Жанна стала общим кумиром; люди так толпились и теснились, чтобы взглянуть на нее, что мы с трудом пробирались по улицам.

Ее новое имя было у всех на устах. Святая Дева из Вокулёра – это было уже забыто; город объявил ее своей, и она была теперь Орлеанской Девой. Я счастлив, что мне довелось услышать, как это имя было произнесено впервые. Сколько же веков пройдет на земле от того первого дня, до того, когда оно будет названо в последний раз!

Семейство Буше встретило ее, как родную дочь, чудом спасшуюся от гибели. Они пожурили ее за то, что она сама участвовала в битве и все время подвергала себя опасности. Они не ожидали, что она зайдет так далеко, и спрашивали: неужели она действительно сама ринулась в битву или оказалась там случайно? Они умоляли ее быть в другой раз осторожнее. Это был, может быть, и благой совет, но совершенно бесполезный.

Глава XIX. Бой с привидениями

Измученные долгой битвой, мы проспали весь остаток дня и часть ночи. Проснулись мы отдохнувшие и сели ужинать. Я с удовольствием замял бы вопрос о привидениях; другие явно хотели того же: они охотно говорили о сражении, но ни словом не обмолвились о другом предмете. Мы были рады слушать, как Паладин рассказывает о своих подвигах и нагромождает убитых врагов – тут пятнадцать, там восемнадцать, а там целых тридцать пять. Но это лишь отдаляло неприятность – не более того. Не мог же он длить свой рассказ бесконечно. Когда он взял крепость штурмом и съел живьем весь гарнизон, пришлось кончать; вот если бы Катрин Буше попросила его повторить все сначала – теперь нам этого хотелось, – но у нее были другие намерения. При первом удобном случае она заговорила на неприятную для нас тему, и мы постарались не ударить лицом в грязь.

В одиннадцать часов она и ее родители повели нас в комнату с привидениями, захватив с собой свечи, а также факелы, которые они вставили в стенные гнезда. Дом был большой, с очень толстыми стенами, а комната находилась в дальнем его конце; эта часть дома бог знает сколько лет была нежилой из–за своей дурной славы.

Комната оказалась просторной, точно зал; в ней стоял большой, массивный, хорошо сохранившийся дубовый стол, но стулья были источены червем, а обивка на стенах выцвела и истлела от времени. Пыльная паутина под потолком, казалось, лет сто не видала ни одной мухи.

Катрин сказала:

– Говорят, что здешние привидения невидимы, их можно только слышать. Раньше этот зал, как видно, был больше; вон в том конце, когда–то очень давно, от него была отгорожена узкая комната. Входа в эту комнату нет; но она, несомненно, существует; это темница, без света и свежего воздуха. Посидите здесь и все хорошенько примечайте.

Вот и все. После этого она ушла вместе с родителями.

Когда их шаги по гулкому каменному коридору затихли вдали, наступила жуткая и торжественная тишина, показавшаяся мне страшнее, чем безмолвный парад перед бастионами. Мы тупо смотрели друг на друга, и было видно, что всем нам не по себе. Чем дольше мы сидели, тем страшнее становилась эта мертвая тишина, а когда вокруг дома начал завывать ветер, мне стало совсем тошно, и я пожалел, что у меня на этот раз не хватило мужества признаться в своей трусости, потому что бояться привидений вовсе не стыдно – ведь живые совершенно беспомощны перед ними. А если привидения невидимы, так это еще хуже, – думалось мне. Почем знать, может быть они уже сидят рядом с нами? Мне чудились чьи–то легкие прикосновения к плечам и волосам, я вздрагивал и не стыдился обнаруживать свой страх – я видел, что другие делают то же, и знал, что им чудятся те же невидимые прикосновения.

Время тянулось нестерпимо медленно, – казалось, что это тянется целую вечность. Все лица стали бледны, как воск, и мне чудилось, будто я сижу среди сборища мертвецов.

Наконец послышались слабые, отдаленные, таинственные и медлительные звуки «бум! бум! бум!», – это часы отбивали где–то полночь. Когда замер последний удар, снова наступила гнетущая тишина, и я снова видел вокруг себя восковые лица и ощущал невидимые легкие прикосновения к своим волосам и плечам.

Прошла минута, другая, третья – как вдруг мы услышали протяжный стон и разом вскочили на ноги, дрожа всем телом. Стон доносился из замурованной комнаты. Он умолк, а затем послышались приглушенные рыдания и жалобы. Потом заговорил другой голос, тихий и неясный, – казалось, он утешает первого. Так переговаривались эти голоса, прерываемые стонами, – и сколько звучало в них муки, отчаяния и нежного сострадания! Они надрывали сердце.

Но голоса были такие живые, человеческие, что мысль о привидениях выскочила у нас из головы. Сьер Жан де Мец заговорил первым:

– Эй, вы там! Мы сейчас разнесем стену и освободим несчастных узников. Давай сюда топор!

Карлик бросился вперед, держа топор обеими руками, остальные поднесли к стене факелы. Р–р–раз! р–р–раз! трах!.. Старые кирпичи разлетелись, и образовалось отверстие, в которое мог бы пройти бык. Мы ринулись туда, подымая факелы вверх.

Там было пусто. Только на полу валялся ржавый меч и истлевший веер.

Можете взять эти бедные памятки минувшего и сплести вокруг них, по своему вкусу, повесть о давно исчезнувших обитателях замурованной комнаты.

Глава XX. Жанна превращает трусов в смелых победителей

На следующий день Жанна хотела снова атаковать врага, но был праздник вознесения, и благочестивый совет подлецов генералов убоялся осквернить его кровопролитием. Однако они не побоялись осквернить его тайными заговорами, такого рода усердие было как раз по их части. Они решили сделать то, что теперь было единственно возможным: начать ложную атаку против главного бастиона на орлеанском берегу, и если англичане ради ее защиты ослабят куда более важные крепости на той стороне – перейти реку с большим войском и взять их. Тогда они завладели бы мостом и установили сообщение с Солонью, то есть с французской территорией. Последнюю часть своего плана они решили утаить от Жанны.

Жанна, однако, вмешалась и застигла их врасплох. Она спросила их, на чем они порешили и что думают делать. Они сказали, что хотят на следующее утро напасть на главный английский бастион на орлеанской стороне, – тут говоривший замялся. Жанна сказала:

– Продолжай.

– Это все.

– Так я и поверила! Ведь это значило бы, что ты не в своем уме. – Она повернулась к Дюнуа и сказала: – Дюнуа, ты человек разумный, ответь–ка мне: если взять этот бастион, какой нам будет от него прок?

Дюнуа смутился и начал говорить что–то не относящееся к делу. Жанна прервала его:

– Довольно, ты уже ответил. Раз Дюнуа не сумел объяснить, для чего нам брать только один этот бастион, другие и подавно не сумеют. Сколько вы тратите времени на никчемные планы и на проволочки, которые губят дело! Уж не скрываете ли вы что–нибудь от меня? Дюнуа! У совета наверняка есть общий план, – скажи мне коротко, что это за план?

– Да все тот же, что и вначале, семь месяцев назад: завезти провиант для длительной осады, потом засесть и истощать силы англичан.

– Боже правый! Неужели вам мало семи месяцев, что вы хотите продлить осаду еще на год? Довольно малодушных промедлений. Мы заставим англичан убраться в три дня!

Несколько голосов воскликнуло:

– О ваша светлость, следует быть осторожнее!

– Быть осторожными и умирать с голоду? И это вы называете войной? Вот что я вам скажу, раз вы не знаете: все переменилось! Самое выгодное место для атаки тоже переместилось – оно теперь на том берегу. Надо захватить укрепления, которые господствуют над мостом. Англичане знают, что если мы не дураки и не трусы, то мы попытаемся это сделать. Они радуются вашей набожности: из–за нее мы теряем целый день. Нынче вечером они укрепят мостовые форты с этой стороны, готовясь к завтрашнему сражению. Вы попусту потеряли день, и теперь нам придется труднее, но мы все–таки переправимся и возьмем форты. Дюнуа! Скажи мне правду, неужели совет не знает, что нам нет иного пути, кроме этого?

Дюнуа признал, что совет считает такой план самым желательным, но вместе с тем – неосуществимым; стараясь всячески оправдать совет, он объяснил, что раз надеяться можно только на длительную осаду, которая истощила бы силы англичан, совет несколько опасается стремительных действий Жанны. Он сказал:

– Дело в том, что мы считаем выжидательную тактику лучшей, а вы хотите все брать приступом.

– Да, хочу! Больше того: так и сделаю! Вот мой приказ: завтра на рассвете мы идем на укрепления южного берега.

– И будем брать их приступом?

– Да, приступом!

Ла Гир вошел, звеня доспехами, и услышал последние слова. Он вскричал:

– Клянусь моим жезлом, эта музыка мне по сердцу! И напев верный, и слова отличные. Да, начальник, будем брать их приступом!

Он широким жестом отдал честь, а потом подошел к Жанне и пожал ей руку.

Кто–то из членов совета сказал:

– Выходит, что мы должны начать с бастиона Сент–Джон, а это даст англичанам время…

Жанна обернулась к нему и сказала:

– Не горюй о бастионе Сент–Джон. Когда мы подойдем, у англичан хватит ума отступить оттуда к мостовым укреплениям! – И добавила насмешливо: – На это хватило бы ума даже у военного совета.

Она ушла. Ла Гир заметил, обращаясь к совету:

– Она – дитя, и кроме этого, вы ничего не хотите в ней видеть. Зовите ее так, если уж вам непременно хочется, но ведь ясно, что это дитя разбирается в сложной военной игре не хуже любого из вас; а если желаете знать мое мнение – извольте, скажу без обиняков: она и лучшего из вас может поучить этой игре, клянусь Богом!

Жанна оказалась права: проницательные англичане поняли, что тактика французов в корне изменилась, – что увиливаний и проволочек больше не будет; что теперь они не хотят получать удары, а хотят сами наносить их. Поэтому они применились к новому положению вещей и укрепили свои позиции на южном берегу реки за счет северных.

Город услышал радостную весть: снова, как встарь, после стольких лет унижения, Франция будет наступать; привыкшая прятаться и спасаться бегством, она повернется к врагу лицом и будет биться. Общая радость была безгранична. Наутро городские стены были черны от народа: всем хотелось поглядеть на диковинное зрелище – как французское войско повернется к англичанам не тылом, а лицом. Можете представить себе, каково было ликование и как бурно оно выражалось, когда во главе войска проехала Жанна с развевающимся знаменем.

Мы переправились через реку со значительными силами; это отняло много времени – лодок было мало, да и те утлые. Противник дал нам беспрепятственно высадиться на острове Сент–Эньян. Здесь через узкий пролив мы навели понтон на южный берег и продолжали путь в полном порядке и без помех; хотя там был бастион Сент–Джон – англичане разрушили его и отступили к мостовым фортам ниже по течению, как только первые наши суда отчалили от орлеанского берега, – это и предсказывала Жанна, когда спорила с военным советом.

Мы пошли вдоль берега, и Жанна водрузила свое знамя перед бастионом Августинцев–первым из мощных укреплений, защищавших мост. Трубы протрубили атаку, и мы дважды пытались атаковать, но были слишком слабы, так как главные наши силы еще не подтянулись. Прежде чем мы подготовились к третьему приступу, вражеский гарнизон получил подкрепление с бастиона Сен–Прив. Они быстро соединились с августинцами, и натиск их был очень силен; наше маленькое войско бежало в беспорядке, а они пустились преследовать нас, рубя направо и налево и выкрикивая вдогонку оскорбления.

Жанна изо всех сил старалась ободрить солдат, но они потеряли голову: в тот момент ими овладел прежний страх перед англичанами. Жанна вскипела гневом; она остановилась и велела трубить наступление. Потом она повернулась к войску и крикнула:

– Если найдется среди вас хоть дюжина таких, что не струсили, – этого хватит! За мной!

Она поскакала, а за нею – несколько десятков воинов, которые слышали ее призыв и воодушевились. Преследователи были изумлены, увидя, что она повернула на них с горсточкой людей; теперь они в свою очередь ощутили суеверный ужас: ну как же не ведьма? как же не сатанинское отродье? Стоило этой мысли овладеть ими, как они, не раздумывая долее, стали в панике отступать.

Бегущие французы услыхали звуки труб и оглянулись; видя, что знамя Девы удаляется уже в другом направлении, а враг беспорядочно отступает перед ним, они ободрились и присоединились к нам. Услышал трубы и Ла Гир и поспешно повел свой отряд в наступление, догнав нас, когда мы снова водружали наше знамя перед бастионом Августинцев. Теперь нас было много. Перед нами была трудная задача, но мы справились с ней до темноты; Жанна не давала нам передохнуть. Она и Ла Гир твердили нам, что мы можем и должны взять этот бастион.

Англичане дрались как… как англичане, – этим все сказано. Мы много раз бросались на приступ в дыму и пламени, среди оглушительного грохота пушек и наконец, на закате, взяли бастион сильным ударом и водрузили наше знамя на его стенах.

Бастион Августинцев был наш. Если мы хотели освободить мост и снять осаду Орлеана, надо было взять также и Турель. Первое важное дело удалось нам; Жанна решила выполнить и второе. Мы должны были переночевать тут же, не выпуская из рук оружия, и быть наутро готовыми к новым боям. Жанна не хотела допустить грабежей и разгула, она велела сжечь бастион Августинцев со всеми припасами, кроме орудий и амуниции.

Все устали после долгого и тяжелого дня, и Жанна, конечно, тоже; но она все же хотела остаться ночевать вместе с войском перед крепостью Турель, чтобы с утра идти на штурм. Генералы долго спорили с ней и убедили ее вернуться домой и отдохнуть перед решающим днем, а также показать врачам рану в ступне, полученную ею в тот день. Мы, то есть свита, переправились вместе с нею.

Как и всегда при нашем появлении, город бурно ликовал и звонил во все колокола, люди восторженно кричали; попадались и пьяные. Мы всякий раз приносили с собой основательный повод для подобных бурь восторга, и буря неизменно разражалась. У орлеанцев целых семь месяцев не было ни малейшей причины ликовать, и теперь они делали это особенно охотно.

Глава XXI. Жанна мягко укоряет свою подругу

Желая избавиться от обычной толпы посетителей и отдохнуть, Жанна прошла с Катрин прямо в комнату, которую они занимали вместе. Там они поужинали, и там Жанне перевязали рану. После этого, несмотря на усталость и уговоры Катрин, Жанна послала Карлика за мной.

Она сказала, что ей не дает покоя одна мысль, и она непременно должна послать гонца в Домреми с письмом к старому отцу Фронту, чтобы тот прочел его матери. Я пришел, и она принялась диктовать. После нежных слов привета матери и всей семье, она велела написать:

«Я пишу прежде всего затем, чтобы успокоить тебя и просить не тревожиться, когда услышишь про мою рану, и не верить, если кто будет говорить, что она опасна».

Она хотела продолжать, но тут Катрин заметила:

– Эти слова как раз и встревожат ее. Вычеркни их, Жанна. Подожди денек, много – два, а тогда уж напиши, что была ранена в ногу, но теперь рана зажила, – ведь она к тому времени наверняка почти заживет. Не пугай ее, Жанна, послушай меня.

В ответ Жанна залилась беззаботным, непринужденным смехом, звонким, как колокольчик, а потом сказала:

– Нога? Зачем бы я стала писать о такой пустячной царапине? Я о ней и не думала, мое сердечко.

– Неужели ты ранена еще куда–нибудь, опаснее этого, и скрываешь от нас? Ну как можно!..

Катрин в тревоге вскочила, чтобы догнать врача и вернуть его, но Жанна удержала ее за руку и заставила снова сесть, говоря:

– Не пугайся, никакой другой раны еще нет, – я пишу о той, которую получу при завтрашнем штурме.

У Катрин был вид человека, безуспешно пытающегося решить трудную задачу. Она сказала растерянно;

– Которую ты получишь? Но к чему, к чему тревожить мать, когда этого, может быть, и не будет?

– Как не будет? Будет.

Задача оказалась не под силу. Катрин сказала все так же растерянно:

– Будет… Это очень страшное слово. Я что–то не могу взять в толк. О Жанна, какое страшное предчувствие! Оно может лишить тебя мужества! Гони его прочь! Гони! Оно не даст тебе спать ночью, а к чему? Будем надеяться…

– Это не предчувствие – я знаю наверняка. А раз так, чего же тревожиться? Нас тревожит неизвестность.

– Жанна, ты наверняка знаешь, что так будет?

– Да, знаю. Так сказали мне Голоса.

– Ну, тогда, – сказала Катрин, смиряясь, – тогда конечно… Но точно ли это были они?

– Да, они. И значит, все сбудется непременно.

– О, это ужасно! И давно ты это знаешь?

– Да, уже несколько недель… – Жанна обернулась ко мне. – Ты, верно, помнишь, Луи, когда это было?

– Ваша светлость впервые сказали об этом королю в Шиноне, – ответил я, – этому уж будет семь недель. А еще вы упомянули об этом двадцатого апреля и снова – двадцать второго, то есть две недели назад, как видно из моих записей.

Эти чудеса сильно поразили Катрин; что до меня, то я давно перестал им дивиться. Ко всему можно привыкнуть. Катрин сказала:

– И это должно случиться завтра, именно завтра? Тебе указан именно завтрашний день? Не вышло ли какой ошибки?

– Никакой ошибки нет, – сказала Жанна, – это случится седьмого мая, а не в какой–либо другой день.

– Тогда ты ни на шаг не выйдешь из дому, пока не минет этот страшный день! И не думай даже! Ведь правда, ты никуда не пойдешь, Жанна? Обещай, что ты весь день пробудешь с нами.

Но Жанну не удалось убедить. Она сказала:

– Это не поможет, милая подруга. Мне суждено получить рану – и именно завтра. Если я и не выйду ее искать, она сама меня отыщет. Мой долг призывает меня завтра в бой; я должна идти, хотя бы меня ждала там смерть; так неужели я не пойду из–за раны? Нет, нет, так не годится.

– Ты, значит, решила непременно идти?

– Непременно. Только так я могу служить Франции – вдохновлять ее солдат на битву и победу. – Она задумалась, а затем прибавила: – Однако ж не будем безрассудны. И ты так добра ко мне, что мне хочется сделать тебе приятное. Скажи, ты любишь Францию?

Я спросил себя: к чему она клонит? Но пока еще не понимал. Катрин сказала обиженно:

– Ах, чем я заслужила такой вопрос?

– Значит, любишь. Я в этом не сомневалась. Не обижайся и ответь еще: ты когда–нибудь лгала?

– Преднамеренно – никогда. По пустякам – пожалуй.

– Этого довольно. Ты любишь Францию и не способна лгать. Я могу тебе довериться. Вот ты и решай – идти мне завтра в бой или нет?

– О Жанна! Благодарю тебя от всего сердца! Как ты добра, что уступаешь моим просьбам! Ты не пойдешь, конечно не пойдешь!

Она радостно обняла Жанну и осыпала ее ласками. Если бы хоть одна из этих ласк досталась мне, я почувствовал бы себя богачом; но я только лишний раз убедился, как я беден, – как беден именно тем, что ценил превыше всего. Жанна сказала:

– Надо известить мой штаб, что я завтра не явлюсь.

– О, с радостью! Поручи это мне.

– Благодарю тебя. А как же мы составим наше письмо? Это ведь надо сделать по всей форме. Хочешь, я продиктую?

– Да, да, ты лучше меня знаешь теперь все эти формальности, а мне никогда не приходилось…

– Ну тогда пиши так: Начальнику штаба. Прошу уведомить королевские войска в гарнизонах и на поле, что главнокомандующий французскими силами не выйдет завтра сражаться с англичанами, потому что боится быть раненым. Подписано: Жанна д'Арк. Писала Катрин Буше, которая любит Францию.

Наступило молчание – то молчание, когда не терпится взглянуть на собеседников. Так я и сделал. На лице Жанны была добрая улыбка, а у Катрин пылали щеки, дрожали губы и в глазах стояли слезы. Она сказала:

– О, как мне стыдно! Ты так благородна, мужественна и мудра, а я так ничтожна, так ничтожна и глупа!

Тут она не выдержала и расплакалась; и мне так захотелось обнять ее и утешить, но вместо меня это сделала Жанна. Что же мне оставалось делать? Жанна сделала это хорошо: ласково и нежно; я сделал бы не хуже, но боялся, что может выйти глупо и неуместно и смутит нас всех, так что я удержался и надеюсь, что поступил правильно, хотя много раз потом терзался сомнением: не упустил ли я случай, который мот изменить всю мою жизнь и сделать ее счастливей и прекрасней, увы, чем она сложилась. Я все еще горюю об этом, когда вспоминаю, и не люблю вызывать эту сцену в памяти, потому что мне все еще больно!

Как хорошо и полезно немного посмеяться! Это оздоровляет нас, сохраняет в нас человечность и не дает закиснуть. Маленькая ловушка, поставленная Катрин, была, пожалуй, самым лучшим способом показать ей, какую нелепость она требовала от Жанны. Очень забавная мысль, если вдуматься. Даже Катрин отерла слезы и рассмеялась, когда представила себе, как англичане узнают, что французский главнокомандующий отказался идти в бой и по какой причине. Она согласилась, что это доставило бы им немало веселых минут.

Мы продолжали начатое письмо к матери и, разумеется, не зачеркнули тех строк, где Жанна говорила о своей ране. Жанна была в отличном настроении, но когда дошла до приветов подругам, это слишком живо напомнило ей нашу деревню, Волшебный Бук, цветущую долину, стада овец и всю мирную, скромную красу нашей родины. Называя родные имена, губы ее задрожали. А когда дошла очередь до Ометты и Маленькой Менжетты, голос ее прервался, и она не могла продолжать. Она умолкла, а потом сказала:

– Напиши им о моей любви – горячей, глубокой любви, от самого сердца. Никогда мне больше не видать родного дома!

Пришел духовник Жанны, Паскерель, а с ним славный рыцарь сьер де Рэ, который имел поручение от совета. Совет решил, что сделано достаточно; что лучше всего и надежнее всего удовлетвориться тем, что даровал Господь; что сейчас город запасся провиантом и может выдержать длительную осаду и что разумнее будет увести войско с того берега и возобновить оборонительную войну. Так они и решили.

– Экие трусы! – воскликнула Жанна. – Так вот почему они так заботливо уговаривали меня отдохнуть! Чтобы удалить меня от войска! Сейчас я отвечу, только не совету – мне нечего отвечать этим переодетым горничным, – а единственным мужчинам: Дюнуа и Ла Гиру. Передай им, что войско останется на месте, и если они посмеют ослушаться, они за это ответят. Передай, что завтра утром мы снова пойдем в наступление. А теперь ступай, добрый рыцарь.

Духовнику она сказала:

– Встань завтра пораньше и не отлучайся от меня весь день. У меня будет много дела, и я буду ранена – вот сюда, между шеей и плечом.

Глава XXII. Судьба Франции решается

Мы поднялись на заре и выступили сразу после утренней мессы. В зале нам встретился хозяин дома; добряк горевал, что Жанна идет в бой без завтрака, и умолял ее покушать. Но у нее не было времени – вернее, не хватало терпения, так ей хотелось поскорее атаковать последний бастион, который мешал первому настоящему шагу к освобождению Франции. Буше попробовал уговорить ее:

– Смотрите, мы, бедные осажденные, за долгие месяцы успели позабыть вкус рыбы, а теперь она снова у нас есть – и все благодаря вам. Взгляните, вот отличный пузанок к завтраку. Неужели вы откажетесь отведать его?

Жанна сказала:

– О, рыбы у вас будет вдоволь. Когда мы выполним сегодняшнюю задачу, весь берег будет ваш.

– Ваша светлость свершит много славных дел, это я знаю. Но мы не требуем столь многого, даже от вас. Это можно сделать за месяц, зачем непременно в один день? О, прошу вас, останьтесь позавтракать. Есть поговорка: кто хочет дважды в день переправиться через реку, должен поесть рыбы – за благополучную переправу.

– Эта поговорка не про меня, – я сегодня переправлюсь только раз.

– Как? Вы к нам не вернетесь?

– Вернусь, но не в лодке.

– А как же?

– По мосту.

– Нет, вы только послушайте – по мосту! Полно шутить, ваша светлость! Послушайте меня. Уж очень хороша рыбка!

– Ну, так оставьте мне кусочек к ужину. Я привезу с собой кого–нибудь из англичан, оставьте и на его долю.

– Что с вами делать, пусть будет по–вашему. Но кто отправляется натощак, много не наработает и должен пораньше кончить. Когда вы думаете вернуться?

– Когда сниму осаду Орлеана. Вперед!

Мы отправились. Улицы были полны горожан и солдат, но все глядели невесело. Никто не улыбался, все были мрачны. Казалось, что на город обрушилась беда, которая убила всякую радость и надежду.

Мы были к этому непривычны и удивились. Но когда показалась Дева, все оживились и стали спрашивать:

– Куда она едет? Куда направляется?

Жанна услышала и крикнула:

– А как вы думаете – куда? Брать приступом Турель!

Невозможно описать, как эти немногие слова преобразили весь облик того утра, какую вызвали радость, восторг, безумие! Какое громовое «ура» прокатилось по всем улицам и вмиг вдохнуло в унылые толпы жизнь и бурное движение! Солдаты отделились от толпы и устремились под наши знамена; многие горожане побежали за пиками и алебардами и тоже присоединились к нам. Численность нашего войска неудержимо росла, и приветственные крики все время сопровождали нас. Мы ехали словно в плотном облаке шума; радостный шум слышался из всех окон по обе стороны улицы, из каждого глядели возбужденные лица.

Оказалось, что совет приказал запереть Бургундские ворота и поставил возле них сильный отряд во главе со старым воином Раулем де Гокуром, бальи ^[23]города Орлеана; ему было приказано не выпускать Жанну и не давать ей атаковать Турель. Это постыдное распоряжение повергло весь город в печаль и отчаяние. Но теперь все ожили. Все верили, что Дева справится с советом, – и не ошиблись.