Текст книги "Капитан идет по следу"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Год назад, Нелин, вы вставили себе искусственный резец вместо зуба, который вам выбил Поярков, и две коронки. Вы убили старшину, взяли его револьвер и спилили на нем штамп. Но меня занимает сейчас другое. Во время второй и третьей краж вы были без переднего зуба. Через три дня наш работник видел вас у ресторана уже с протезом. К врачам вы не обращались. Где вы вставили резец?

– Зуб у меня тогда заболел под коронкой, – вяло ответил Нелин. – На время я снимал протез, пломбировал дупло. У частного зубного техника.

Следователь нажал кнопку звонка и сказал милиционеру:

– Уведите. Больше вопросов к арестованному у меня нет.

ДВА С ПОЛОВИНОЙ ВЫСТРЕЛА

– Господи, как я соскучился по лесу! – щуря узковатые глаза, восклицает Смолин и кивает мне на сани. – Поехали!

В тоне моего товарища – и тоска по лесу, которого он давно не видел, и радость – наконец вырвался! – и грусть оттого, что и эта поездка сюда – не просто охота, а снова – сыскной труд, тяжкий, только по необходимости связанный со сказочным уральским лесом.

Мы садимся в сани, поджидавшие нас у полустанка, плотно укрываемся тяжелой медвежьей полостью, и егерь трогает лошадь.

Сначала мы едем молча, погруженные в свои мысли. Но гудок электровоза, примчавшего нас из города, возвращает и Смолина и меня к размышлениям о происшествии, случившемся в лесу.

Егерь часто вздыхает и оборачивается в нашу сторону. Видно, что ему хочется обменяться с нами словом, но он стесняется, не знает, – можно ли говорить на эту тему с должностными незнакомыми людьми.

Наконец старик не выдерживает, прикручивает вожжи к облучку, – пусть лошадь сама выбирает путь, – и начинает скручивать папиросу.

– Тишина-то какая! Беззвучье! – вздыхает егерь, делая вид, что ни к кому, собственно, не обращается, а просто так – размышляет вслух.

Внезапно повернувшись к нам, он говорит:

– Я так полагаю: тут женщина замешана. Полюбовница. Не иначе.

– Вы думаете, Андрей Гордеич? – живо спрашивает Смолин. – Каким же образом?

– А вот каким, – откликается егерь. – Федюшка-то Медянкин очень сильно Дашку Шалонкину любил. Очень, смею заверить. А чего ее любить?.. Совсем пустая бабенка!.. Вот она – и причина всему…

Мы узнаем из рассказа егеря, что тракторист машинно-тракторной станции Федор Медянкин, человек веселый и общительный, в последние дни вел себя странно. Стал рассеянным и забывчивым.

Почти то же случилось с Кузьмой Кузьмичем Жоговым – механиком МТС, молодым, медвежеватым парнем, выросшим, как и Медянкин, в этих местах. Только у Жогова эта мрачность была не так приметна: механик и до того улыбался редко, шутил еще реже, не любил компанию.

Причиной этой хандры егерь считал беспутное поведение Дашки Шалонкиной. Красавица и пересмешница Дашка – работница эмтээсовской конторы – вертела молодыми людьми, как желала. Она, трясогузка, и запутала Медянкина и Жогова. Молодые люди ухаживали за ней с самой лучшей мыслью. Да и то сказать – жениться на Дашке каждому лестно: он, егерь, уже сказал – красавица!

А она, Шалонкина, черт-те что делала! То одному, видишь ли, надежду даст, то – другому. И ведь если б неделя там или месяц… А то полтора года это тянулось!

Сказать коротко: стали механик и тракторист врагами. Конечно, о том никому не известно и никто утверждать того не станет. Но догадаться можно, живые люди все же, а тут, видишь, не рубашку в магазине выбирают – жену!

Ежели о Дашке говорить, то он, егерь, ее во всем виноватит. Конечно, женщина молодая, красивая, покуражиться ей, может, и охота, но ведь предел знать надо – поиграла в переглядушки, стой! А без меры всегда худо будет. Вот и доигралась: сгубила человека…

Лошаденка, быстро бежавшая по большаку, замедлила ход и тихо заржала. Андрей Гордеевич легонько дернул за правую вожжу, сани повернули на просеку и медленно покатились по сухому, выпавшему накануне снегу.

Вскоре мы сделали еще один поворот и двинулись по изгибавшейся меж деревьями узкой лесной дороге.

Сказочное царство простерлось вокруг! Пышно дымившиеся под ветерком шапки снега накрывали сосны до плеч, березки были все будто в легких беличьих шубках, и странно было, что эта невесомая на взгляд одежда клонит до земли упругие, скованные морозом ветки. Лучи падавшего к горизонту солнца сверкали на всякой снежинке, на всяком кустике, на медных украшениях дуги и обтертой трубке егеря.

– Так вы полагаете, Андрей Гордеич, – тихо заговорил Смолин, – что тут – убийство? Может, все же несчастный случай?

– Какой же случай! – пожал плечами егерь. – Ведь оба они нынче в лес ушли. Оба – с ружьями.

– Может быть… может… – пробормотал Смолин, плотнее запахиваясь в шинель. Укутавшись потеплее, замолчал, прикрыл глаза.

До самого зимовья ехали молча.

Я постарался припомнить все, что мне рассказал Смолин об этой странной истории.

Еще вчера, в субботу Медянкин договорился с товарищами пойти в лес: тропить беляков. Нынче до зари ружейники – и меж ними Федор – вышли из села к Егоровой пуще.

Охота оказалась неудачной – на всех пятерых пришелся один заяц. Медянкин был особо расстроен: на него почти в упор вышел матерый беляк, Федор хотел выстрелить, но ружье осеклось. Ударил из левого ствола, да поздно: дробь не достала зайца.

Полдничать остановились в лесной охотничьей избушке.

Туда же – в Егорову пущу – в одиночку ушел утром Кузьма Жогов. Накануне он протер ружье и набил крупной дробью около полусотни патронов.

Пятеро охотников, поместившись в избушке, развели огонь, согрели чай и стали садиться за стол. В это время Медянкин вдруг подошел к двери и настежь распахнул ее.

Один из охотников – Егор Фуксов – плеснул в стаканы водку и позвал Федора к столу. Но, казалось, Медянкин не слышал приглашения. Он стоял у двери, задумавшись, уронив голову на грудь, будто вспоминал что-то. Но вот он внезапно поднял голову, живой огонек блеснул в его глазах. Охотник быстро прошел в угол избы, где стояли ружья, взял свое и также быстро вернулся к старому месту.

Никто из товарищей даже подумать ничего не успел, как Медянкин, бросив взгляд вперед, на полянку перед избой, вскинул ружье к плечу и выстрелил. И почти сейчас же раздался выстрел из его второго ствола.

В то же мгновенье Федор как-то странно уронил на плечо кудрявую русую голову, покачнулся, выпрямился и тяжело рухнул на пол.

Товарищи бросились к нему, подняли, положили на широкую деревянную скамью. Потом один за другим стали стаскивать с голов шапки. Федор Медянкин был мертв. В груди у него кровоточила большая огнестрельная рана.

Тогда Егор Фуксов, как был – без шапки, – кинулся из избы. Он несся по поляне с искаженным от гнева лицом, добежал до ее конца и внезапно остановился. Хотел, видно, успокоиться и осмотреться. Стрелявший должен оставить следы.

Фуксов оглядел снег. Вот бежит лыжня к избушке. Это – их лыжня. Вот несколько путаных следов от валенок. Это, кажется, он, Фуксов, наследил.

Что за наважденье? Не с воздуха же стрелял тот, убивший Федю Медянкина?

«Неужели Кузьма Жогов?!» – лихорадочно думал Фуксов, торопливо шагая к зимовью.

Охотники совершенно приуныли. Как случилось несчастье? Что теперь делать? К кому идти за помощью? И какая уж тут помощь нужна?

Добежав до егеря, живущего неподалеку, Егор коротко объяснил старику, в чем дело, и они вдвоем умчались на станцию.

Я сидел у Смолина, когда позвонил дежурный по управлению и сообщил о беде в лесу.

Через час электричка домчала нас до полустанка, откуда на санях мы и отправились к охотничьей избушке.

– А скажите, Андрей Гордеич, – внезапно спросил Смолин, когда мы уже подъехали к зимовью, – у Медянкина ружье без порчи было? Вы ничего о том не слышали?

– А кто ж его знает? – задумчиво ответил егерь. – Но, надо полагать, исправное. Ведь оно ж стреляло. А что осечка по беляку вышла, так то со всяким ружьем бывает.

Охотники вышли встречать сани. Глядели они мрачно, на вопросы отвечали односложно, и ничего нового к тому, что мы знали, добавить не могли.

Смолин начал работать.

Оглядев убитого и ружье, капитан направился в угол избы. Смолин так пристально осматривал лыжи и палки, что, казалось, от них он и ждет ответа на загадку.

Затем выбрался на полянку, исходил ее вдоль и поперек, прошел глубоко в лес.

Вернувшись, отвел меня в сторонку и закурил.

– Смутно все, – сказал он, задумчиво посасывая папиросу. – На поляне следы только этой пятерки. Ни одного чужого следа.

– Не ошибся?

– Нет. Перед избой охотники нарушили строй и подошли сюда не в затылок один другому, а веером. Вон, погляди: пять парных следов от лыж, вдавленные круги и дырки от лыжных палок. Я сравнил по памяти отпечатки с лыжами, что стоят в избе: одинаковы. В лесу ни одна лыжня не выходит на след охотников. Значит, никто, кроме них, сюда не приближался. Следы от валенок принадлежат Фуксову. Посмотри на их отпечатки у крыльца: на правой подметке – зубчатая заплата. Нет сомнения: там, на поляне, тот же след…

Смолин помолчал, соображая.

– Приди убийца сюда загодя и заберись он, скажем, на сосну, охотники непременно заметили б его следы на снегу. Но ты слышал: все они утверждают – снег был совершенно чист. Никто до них не подходил к зимовью.

Бросив папиросу, Смолин внезапно поднял на меня глаза:

– Ты обратил внимание на два странных обстоятельства, о которых обмолвился Фуксов? Вспомни, когда охотники уже топили печь, Медянкин вдруг вышел на поляну. Его не было минут пять. Далеко он уйти не мог – в зимовье слышали его шаги. Медянкин не заходил ни за избу, ни за деревья, а шел именно по поляне: этот скрип ясно слышали все.

Второе обстоятельство: на него обратил внимание только Егор, вот какое – когда Федор вскинул ружье и выстрелил в первый раз, то звук был ясный и четкий. При втором выстреле, утверждает Фуксов, звук получился длиннее и сильнее. Будто с малой паузой после второго выстрела раздался еще какой-то звук – «полвыстрела». Фуксов так и говорит: «Два с половиной выстрела».

Возможно, убийца ударил в Медянкина почти враз с его вторым выстрелом. Но можно допустить и другое: пытаясь как-то объяснить странную эту смерть, Фуксов «вспоминает» то, чего не было. Так или иначе, все это надо проверить.

Мы снова вошли в зимовье, и Смолин попросил показать место, с которого стрелял Федор.

Охотники один за другим сделали это.

Смолин стал туда и через открытую дверь посмотрел на поляну. Сначала на самый край ее, затем – ближе, еще ближе и остановил взгляд на большом сосновом пне, темневшем метрах в восьми от зимовья.

Что-то пробормотав, Смолин быстро вышел из избы. Несколько минут молча разглядывал пень, осмотрел поверхность через лупу, соскреб и положил в коробочку кусочки коры. Затем вернулся в избу. Набросал на бумажке несколько слов и передал записку Андрею Гордеевичу.

Егерь прочитал ее, кивнул головой и пошел к лошади.

– Собирайтесь, – сказал Смолин охотникам, когда старик уехал, – пойдем в село. А вы, Фуксов, останьтесь и подождите судебно-медицинского эксперта. Он будет здесь через два часа.

– Надо – останусь, – мрачно согласился Егор.

Я решил, что Смолин собрал улики и теперь хочет найти и допросить Кузьму Жогова.

В кабинете главного механика МТС, куда мы пришли, было тепло. Лучи заходящего солнца мягко окрашивали задумчивое лицо капитана.

Посланный за Жоговым человек вернулся ни с чем, механик с охоты еще не пришел.

Я удивился: Смолин совсем безучастно выслушал это сообщение.

Когда человек вышел, я спросил об этом.

– Допрос Жогова не имеет почти никакого значения. Все ясно и без него.

Кажется, я невольно улыбнулся, вспомнив читанные еще в детстве сказки о сыщиках. Капитан, взглянув на меня, рассмеялся.

– Потерпи минутку, все расскажу.

Достав из кармана лупу, Смолин открыл двустволку покойного и осторожно достал стрелянные патроны. Он долго разглядывал шляпки металлических гильз через лупу, потом осмотрел острие бойка и спусковой крючок.

Отложив оружие и гильзы, спрятав лупу, Смолин сказал:

– Видишь ли – от ничего не умирают. Кто-то или что-то убило охотника. Кто же? Если тут повинна «ижевка» Медянкина, мы увидели бы это. Скажем, разрыв ствола. Но ружье исправное. И все-таки Медянкин погиб от выстрела. Рана в груди не дробовая. Она и похожа и не похожа на след от пули: много крупнее. Ранение слепое, и пока неведомо, что это за пуля, из какого ружья она выстрелена. Поэтому я и послал егеря на станцию: вызвать из города эксперта. В этой пуле сейчас все дело.

– Ты же пока еще ничего не объяснил, – сказал я, увидев, что Смолин достает папиросы и как будто не думает продолжать разговор.

– Одну минуту… Продолжим наши рассуждения. Итак, чужих следов нет. По воздуху убийца к зимовью не прилетел. Значит, преступника не было совсем и он не стрелял в Медянкина.

То, что покойный не стрелялся, – ясно. Об этом говорят и его товарищи, и характер ранения.

Что ж получается? Вот что: Медянкин убит выстрелом в грудь, а в него никто не стрелял.

Значит, остается одна догадка: смерть охотника связана с его собственным выстрелом. Но все-таки каким же образом? Рикошет? Да нет, не получается. Ты видел – я занимался пнем на полянке. Никакой пень не даст такого рикошета. Да и не бывает так: человек стрелял дробью, а заряд вернулся к нему пулей.

Когда я подходил к пню, у меня были еще очень мутные мысли. Главным образом – догадки по линии исключения. Убить Медянкина не могли. Умышленно с собой охотник не покончил. Оставался какой-то третий путь.

Я осмотрел пень и, полагаю, сделал верный вывод о причине этой нелепой смерти.

Федор Медянкин сам убил себя.

Вот как это мне представляется сейчас.

Огорченный осечкой по зайцу, охотник в зимовье достал из патронташа невыстреливший патрон. Открывая дверь, он заметил впереди себя, в восьми метрах – заметь это, – старый сосновый пень.

Медянкин подошел к нему и увидел там узкую, неглубокую щель. Вставил в нее патрон, капсюлем к избе. Охотник решил выстрелить по капсюлю и взорвать патрон. Зачем?

Это трудно объяснить. Лучше было, конечно, просто выбросить его. Но, может, Медянкину захотелось проверить свою меткость. Вероятно, он потому ничего не сказал остальным. А может, он этого не сделал из-за опаски, что товарищи станут его отговаривать. Надо еще учесть, что настроение у него, действительно, было никудышное – из-за этой красавицы Дашки.

Короче говоря, Медянкин выстрелил и промахнулся. Он, конечно, сразу увидел это – до пня ведь рукой подать. И выстрелил снова. Вот этот-то второй выстрел и получился «с половиной».

Дробь до пня пролетела за сороковую долю секунды. Значит, выстрел в ружье и взрыв патрона в пне произошли почти враз.

Осмотр пня не вызывает сомнений: в нем не только дробь, но и след от произошедшего там взрыва. Вокруг щели много пороховой копоти, несгоревших порошинок. Само дерево обуглено.

Вторым выстрелом Медянкин разбил капсюль. У пороховых газов был только один путь, и они с огромной силой выбросили гильзу из щели, назад к избе. Пролетев восемь метров, она попала в грудь стрелявшему и убила его. Вот как, полагаю, случилось это несчастье. Теперь остается ждать эксперта, который извлечет пулю или гильзу из тела.

Уже поздней ночью егерь привел к нам врача, побывавшего в избушке и сделавшего все, что следовало.

– Ну, что скажете, Егор Семеныч? – живо обратился Смолин к врачу, тащившему с себя доху, чтоб поскорее подсесть к печке.

– Странное дело, – подходя к огню и потирая руки, проговорил доктор. – Смерть наступила от неизвестно как попавшей в грудь совершенно целой металлической гильзы!

ДОРОЖКА СЛЕДОВ

Вечером мы высадились на полустанке и через бор направились в деревеньку.

Вяхирь прихварывал, с нами зоревать отказался, но пообещал свести за полночь в отменные места. Дед божился, что там косачей, как саранчи.

Смолин посмеивался одними глазами: «Знатно сочиняет дед!».

Перед зарей старик повел нас в лес, рассадил по разным балаганам, сказал: «Ни пуха ни пера!» и ушел в деревеньку.

Прежде, чем развиднелось как следует, я немного пострелял. На бурой земле чернел сбитый косач, несколько птиц застряло на голых ветках.

Выстрелов Смолина я почти не слышал и решил: у него пусто. Жаль. Хотел уже выбираться на волю, подтянул ружье, патроны и… замер.

В том краю, где сидел Смолин, раздался длинный, звонкий, переливчатый, рокочущий звук… еще… еще… и вот уже по всему лесу понеслось боевое бормотанье косачей! Казалось, рыдая и хохоча, воркуют рядом где-то огромные незнаемые голуби.

Но вот звуки смолкли, и уже тише понеслись оттуда странные двусложные крики, в которых свист и шипенье тесно сплелись меж собой.

– Чуффффы! Чуффффы! – стонали в весеннем ознобе косачи.

Я ждал выстрелов.

Но Смолин молчал.

Я посмотрел сквозь дыры в шалаше и увидел: Смолин стоит рядом и посмеивается. Быстро выбрался я из балагана, обрадовался: можно разогнуть, наконец, затекшую спину.

Смолин был не один. Рядом стоял пожилой лейтенант милиции, много лет бессменно работавший в районе. Возле него переминались с ноги на ногу два милиционера.

– Собирай дичь, – сказал капитан. – Есть дело. Потом постреляем.

Тут только я заметил: на удавках и в сетке товарища – около десятка косачей.

Мы быстро собрали моих птиц и заспешили к опушке.

Работники милиции оказались тут не для забавы.

Вчера вечером из города в район ушел крытый грузовик. В его коробе лежали часы, серебро, шелк для сельского универмага.

Шофер спешил и выбрал дорогу покороче, лесом.

Ночью отказал мотор. Водитель промаялся до утра, на зорьке проверил замок короба и бросился в соседнюю деревушку за помощью.

Когда вернулся к машине, увидел: замок сорван, а короб пуст. Через час сюда на мотоциклах примчались милиционеры. Не успели приступить к делу, услышали выстрелы и вышли на Смолина.

Увидев следователя, участковый обрадовался: не примет ли участие в сыске?

Вскоре мы уже подходили к машине, на подножке которой грустил водитель.

Разглядев нас, он оживился и стал подробно рассказывать все, что мы уже знали.

Смолин начал сыск немедля.

На сыроватой земле отчетливо виднелись следы людей, обобравших машину. Капитан пошел вдоль дорожки следов и вскоре очутился на вспаханном поле. Здесь отпечатки стали еще глубже. Смолин медленно двигался по следам, часто возвращался назад, иногда даже ложился на землю, в упор рассматривая дорожку. Он достал неведомо зачем взятый на охоту складной металлический метр и то измерял им следы, то выбрасывал из углублений куски чернозема.

Наконец, капитан подошел к нам.

– Их было трое, – сказал он, вытирая руки платком. – Один очень высокий, около двух метров. Второй, пожалуй, по плечо ему. А третий – недомерок, не больше ста пятидесяти сантиметров. Двое в валенках, третий в сапогах или в ботинках с галошами. Тот, что в галошах, – хром на левую ногу. Награбленное они разделили почти поровну, но потом высокий взял часть груза у хромого.

Смолин закурил.

– Попадете на полустанок до десяти утра, лейтенант, – пожалуй, возьмете преступников. Желаю успеха!

Участковый и два его помощника искоса взглянули на капитана и вздохнули.

Когда они отправились в путь, Смолин посмотрел на меня и рассмеялся:

– Ты тоже возмущен?

– Тоже.

– Зря. Охотник должен читать дорожку.

– По следам можно узнать много, но все ж…

– Что «все ж»?..

– Овсяная каша хвалилась, что с маслом коровьим родилась…

– Ну, знаешь! – усмехнулся Александр Романович. – Тебе замеси, да и в рот понеси.

Уверенность эта пошатнула меня. Я махнул рукой на свои познания в трассологии [3]3
  Трассология– часть криминалистики, посвященная изучению следов.


[Закрыть]и сдался:

– Объясняй.

Смолин ухмыльнулся:

– Постараюсь. Но поймешь ли?

– Ладно, ладно, – заворчал я. – Где уж нам, дуракам, чай пить… – И мы оба рассмеялись.

– Что ж, идем к началу дорожки, – мирно заключил Смолин.

Солнце в это воскресное утро ослепительно сияло в чистом голубом небе. Земля почти везде уже очистилась от снега, трактора поднимали пар под яровую пшеницу, и на рыжевато-сером фоне степи то тут, то там чернели огромные массивы вспаханной земли.

Мы шли по одному из таких полей, оставляя на черноземе – влажноватом и жирном – глубокие печати резиновых сапог.

Александр Романович, казалось, совсем не опечалился тем, что нам так нежданно помешали отдыхать.

– Странно, – сказал я Смолину, – почему милиционеры пошли пешком? Почему оставили здесь мотоциклы? Ведь им торопиться надо.

Капитан усмехнулся:

– Они не поверили мне. Решили догнать воров по следам. А зря. За полем потеряют отпечатки, там твердый грунт. Все равно придется идти к полустанку.

На мгновение Смолин остановился, прислушался к дальней скороговорке косачей, и мы снова пошли вперед.

– Конечно, участковый изучал раздел о следах, – сказал Александр Романович. – Знает: по отпечаткам можно составить представление о человеке. Лейтенант объяснит при нужде, что такое линия направления и линия ходьбы, длина шага и угол шага. И вывод сделает: стоял человек, шел или бежал. И только. Но я не виню его. Не эксперт же он!..

Прошли молча еще несколько шагов.

– Чтение следовой дорожки – это дело практики, не больше, – снова заговорил Смолин. – Ты счел мой вывод самонадеянным. Но и сам сейчас убедишься, что он правилен.

Мы подошли к окраине поля, и Смолин снова достал складной метр.

– Обрати внимание на эту дорожку. Какие огромные следы! Их оставил человек, рост которого никак не меньше двух метров. Я как-то говорил тебе: стопа ноги человека в семь раз меньше его роста. Но ведь мы за редким исключением видим не оттиск ноги, а след обуви. Кожа и другой материал, пошедший на переда и задники ботинка, равны, примерно, сантиметру. На сапог уже идет полтора, а на валенки – и все два сантиметра.

Здесь не оттиск стопы, а след обуви. Какой же? По дорожке ясно: валенок. Очень широкие следы. Каблуков нет.

Теперь измеряй след. Сколько? Видишь: тридцать один сантиметр! Значит, в стопе – двадцать девять сантиметров. Помножь на семь и получишь двести три сантиметра: рост преступника, оставившего эту дорожку следов.

Если также поработать с другими дорожками, получаются цифры – сто семьдесят пять и сто пятьдесят четыре. Конечно, все это далеко не точно, очень относительно.

Смолин медленно пошел вперед.

– Ты видишь: это след правой, а это – левой ноги. Это – опять правой, а вот – левой. Если от правой к левой пятке провести прямую линию, а затем – от левой к правой, скажем, на протяжении десяти-пятнадцати шагов, мы получим ломаную линию – линию ходьбы.

Посмотри на наши следы: очень ломаная линия. А у этого детины почти прямая дорожка. Почему же? Вот почему: человек нес на себе тяжелый груз. Храня равновесие, равномерно распределяя тяжесть, детина этот ступал не обычно – носками врозь, пятками внутрь, а, считай, параллельно. Ноги при такой ходьбе ставят почти всегда нешироко и больших шагов не делают.

По следам тройки видно: вблизи грузовика все линии ходьбы почти прямые. Каждый из воров нес на себе часть товаров. Но вскоре двое из них стали нервничать: их беспокоил третий. Он – самый маленький и, видно, самый слабый. Да еще у него нога болит. Вот там они собрались и самый большой взял груз у самого маленького.

– Почему же – самый большой? Может, средний?

– Нет. Шаг мужчины среднего роста – семьдесят-восемьдесят пять сантиметров, если он не бежит. Конечно, нужно учесть и возраст, и силы, и скорость движения. Но речь пока не о том.

В начале пути шаг маленького равнялся шестидесяти сантиметрам, шаг среднего – восьмидесяти двум, большого – метру. Конечно, они растянулись, занервничали. Большой подождал среднего и маленького, и они поменяли груз. У маленького не осталось ничего. Посмотри: его шаг увеличился на два-три сантиметра, а дорожка из прямой превратилась в ломаную. У среднего и длина шага и линия походки остались прежние. Зато шаг большого сразу укоротился: восемьдесят сантиметров.

– Усвоил! А почему тот, что в галошах, хром на левую ногу?

– Дело опять в длине шагов и в отпечатках. Присмотрись: у маленького линия ходьбы состоит из неравных отрезков. Левый шаг меньше правого. Вот и полосы возле больной ноги: маленький волочил ее по мягкой земле.

Смолин загасил папиросу и бросил ее далеко в сторону.

– Мы прошли, видно, с версту. По следам было ясно: маленький снова стал отставать и часто останавливался. Вот верные признаки остановок: след глубже в каблуке, а печатей от носков нет. Отдохнув, он пускался рысью: при беге печатались только носки…

Походив еще немного по полю, мы вернулись к машине. Водитель по-прежнему мрачно сидел на подножке.

Смолин прилег на травку, возле мотоциклов.

– Подождем. Они скоро придут.

– Хорошо, – согласился я. – Но ты не объяснил мне еще одной, пожалуй, главной догадки: почему мошенники отправились на полустанок?

Смолин задумчиво поерошил молодую травку и поднял на меня глаза:

– Что ты сказал бы, увидев людей, весной обутых в валенки? Были б старики, – куда ни шло. Но – молодые же!

– Почему – молодые?

– Старики не делают метровых шагов, да и ходят они обычно шаркающей походкой. Старым людям не под силу тащить такой груз. Так что ты все же сказал бы, увидев таких странников?

– Не успели переодеться… – предположил я.

– Не успели? Странно! Теплая погода стоит уже третий день, снег почти везде сошел. Сколько же времени нужно, чтоб сменить валенки на сапоги?

– А может, не во что переобуться?

– Это, пожалуй, ближе к истине, но тоже неточно. У них, видно, под рукой сапог не было. Можно допустить: они живут где-то далеко. Явились сюда в холодные дни. А весна пришла внезапная, ранняя.

Я и решил: они не местные жители. Значит, они постараются быстро покинуть опасный район, вернуться к себе. Да будь они и местные люди, их все равно потянуло бы к поезду: где же поблизости сбудешь краденое?

Товарные поезда на полустанке не стоят, первый пассажирский приходит в десять утра. Кстати, сколько сейчас? Четверть двенадцатого? Я полагаю, участковый уже вернулся бы, если бы поехал, а не пошел по следам…

Мы молчали.

– Одно мне не совсем ясно, – произнес Александр Романович. – Водитель, конечно, совсем не связан с кражей. Но как они выследили машину? Шофер случайно поехал здесь. Видать, просто наткнулись на грузовик. Как тут не погреть руки?

Оглянувшись на водителя, я заметил: он привстал с подножки и явно беспокоится. Сперва я не придал этому большого значения. Но минут через пять, снова посмотрев в его сторону, увидел, что шофер пристально вглядывается в южную часть поля.

И я, и Смолин обернулись туда же. Сначала ничего не было видно: солнце било прямо в лицо. Но постепенно глаза притерпелись, и я различил на поле странную группу.

Впереди, сгибаясь под тяжестью мешка, шел здоровенный детина. За ним медленно шагал широкоплечий парень среднего роста, а сзади, припадая на левую ногу, семенил не то безбородый старик, не то мальчишка.

По бокам, держа оружие наготове, шли милиционеры.