Текст книги "Капитан идет по следу"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Следователей не могло обмануть это внешнее спокойствие, даже некоторая развязность Можай-Можаровского. Не раз и не десять встречались следователи с характерами и судьбами людей на допросах. И именно в это время, время наибольшего напряжения души, люди так или иначе раскрывают себя, как бы ни высок был артистический талант некоторых из них.

Гайда видел, что Можай-Можаровский, непринужденно сидя на стуле, то и дело меняет позу, что углы губ у него подергиваются, а на лбу выступает испарина, которую он не успевает вытирать большим, как наволочка, платком.

Внезапно Можай-Можаровский стал подчеркнуто серьезен, то и дело взглядывал на часы, всем своим видом говоря, что он торопится и ему не хотелось бы терять времени на пустяки.

Конечно, его подчеркнутое достоинство, улыбки, которые превращались в гримасы, настороженный взгляд выдавали тревогу. Для того, чтобы понимать это, не надо быть ни следователем, ни психологом.

Гайду и Смолина занимал другой вопрос: что беспокоит заведующего?

– Я подумал, – сказал Можай-Можаровский, – и решил: поджег Милоградов. Некому больше.

Заведующий встал и теперь высился посреди комнаты, подавая каждое слово, как на лопате. Виделось, что он обдумал все, принял решение и теперь уже будет стоять на своем.

– Зачем Милоградову жечь базу? – спросил Смолин. – Комиссия сообщила: документы кладовщиков оказались в полном порядке.

Можай-Можаровский усмехнулся:

– У меня на базе только так.

– Ну, тогда для чего жечь?

– А это уж ваше дело разобраться. Но жег Милоградов. А кто еще?

Каракозов передал Можай-Можаровскому акт, составленный экспертами пожарной охраны. Это было заключение специалистов, исследовавших пепел, принесенный Каракозовым с пожарища.

Прочитав заключение, заведующий побледнел, как снятое молоко, и пожал плечами:

– Не может того быть…

Уходя, Можай-Можаровский сказал с тупым отчаянием:

– Милоградов зажег. Ему и ответ нести.

Смолин проводил взглядом заведующего и повернулся к Гайде:

– Кажется, Гете сказал о таких людях: «Жаль, что природа сотворила из тебя только одного человека; материала хватило бы и на достойного человека и на мошенника».

– О чем ты? – поинтересовался Каракозов.

– Есть у нас такие люди: свой волос им дороже чужой головы. Откуда они?

– Из той же земли сделаны, – усмехнулся Гайда.

– Ну, что ж, вероятно, надо окончить допросы? – справился Каракозов. – Побываем на базе еще раз и все.

– Надо поговорить с Ирушкиным… Да… Надо… – неожиданно предложил Гайда. – Не помешает.

И они еще раз встретились с Ирушкиным. На этот раз он держался не так уверенно, хотя по-прежнему вел себя спокойно и грубовато шутил. Умные рысьи глаза счетовода медленно переползали с человека на человека, и Смолин мог поклясться, что в этих глазах чадно горит огонек.

Вероятно, Можай-Можаровский успел сказать Ирушкину о своем разговоре в милиции и о заключении экспертов. Счетовод посматривал на следователей и молча курил. Потом он сказал внезапно:

– Все мы – адамы. У всех грехи.

– Ну, и что?

– Смотри, не ошибись. Не упусти, кого надо.

– Хорошо.

– А теперь я пойду. Мое дело – предупредить. Могу идти?

Утром Каракозов и Смолин приехали на базу. Их сопровождал Можай-Можаровский. В эти минуты он напоминал высокое старое дерево, надломленное грозой.

Пройдя за ворота, Каракозов остановился, несколько секунд разглядывал землю и, наконец, покачал головой.

– Что, Евгений Степаныч?

– Здесь, возле бревна, мы нашли очки. Как видишь, тут нет следов огня.

Смолин вопросительно взглянул на майора.

– Воскресенье было солнечным жарким днем. В жизни, Александр Романыч, встречается всякое. Возьми те же очки, возьми линзы, оптические инструменты, вогнутые зеркала, наконец, наполненные водой стеклянные шары. Любой из этих предметов может служить зажигательным стеклом. Оно соберет солнечные лучи и сосредоточит их в одном месте. Окажись это место подходящим материалом – и вспыхнет. Но очки Милоградова тут не при чем…

Все прошли дальше.

– Не хранили вы хлопка или древесного угля на базе? – спросил Каракозов у заведующего.

– А зачем они нам?

– Не знаю. Затем же, зачем и бензол.

– Не хранили.

– Видите ли, древесный уголь способен сгущать в своих порах газы, пары и влагу. Процесс этот связан с выделением тепла. Бывали случаи – такой уголь самовоспламенялся. То же случается и с хлопком.

Наконец, все оказались у конторки Милоградова, Каракозов несколько минут рассматривал каменную стену конторки, потом взглянул на горку пепла. Можай-Можаровский, перехватив его взгляд, объяснил:

– Неделю назад мы привезли пять тонн угля. Запасы на зиму для печек. Не успели заштабелевать…

– С каких копей этот уголь?

– Местный.

– Бурый?

– Бурый.

– Выходит, эксперты правы. Что у вас хранилось в этом складе?

– Ящики со стеклом.

– Я так и думал. Во всяком случае – не нефть, не смола, не бензин.

Смолин так же пристально, как и Каракозов, рассматривавший стену конторки, услышав последние слова майора, согласно кивнул головой.

– Пожалуй, можно возвращаться, Евгений Степаныч?

Можай-Можаровский, отставший было от следователей, догнал их у самых ворот. Задыхаясь от быстрой ходьбы, он сказал:

– А вы все же проверьте Милоградова! Проверьте!

В управлении оба следователя в ожидании Гайды умылись и привели себя в порядок.

– Видишь ли, Александр Романыч, – закуривая, сказал Каракозов, – ископаемый уголь и торф – природные горючие материалы. Ты ведь бывал на шахтах, знаешь: горняки очень заботятся об угле, поднятом на-гора. Если не доглядеть за ним, или за свежедобытыми брикетами торфа – вспыхнут. Чаще других это случается с бурым углем.

А теперь вспомним о кладовщике. Все внешне говорило о его вине. Он один был на складе в тот день. Был там два часа. Сам сказал о стружках, а их, конечно, можно использовать для поджога.

Но все эти признаки могли быть случайностью. Поджигатель не пошел бы открыто на базу, как это сделал Милоградов. Он не пошел бы в воскресенье. Не стал бы торчать на базе два часа, а, чиркнув спичкой, немедленно исчез оттуда.

Но и эти мысли – были только мысли. Нужны были факты. Хотя бы один убедительный факт за или против.

Этим фактом и явилось коптящее пламя над конторкой кладовщика. Мы должны были обратить внимание на это странное обстоятельство. Такое пламя на базе могли дать только бензол или уголь. Больше ничего такого, что содержало бы свыше восьмидесяти процентов углерода, там не было. Смолу Можай-Можаровский еще не успел привезти. Ту смолу, которую он хотел растворять бензолом.

Но ведь бочки с бензолом были совсем в другом конце базы. Выходит, горел уголь. Вспыхни сначала конторка или склад со стеклом, пламя было б совсем другим.

Значит, вспыхнул уголь, и только потом огонь перекинулся на конторку и склад.

Но может, Милоградов и зажег уголь? Едва ли. Ни одного его следа нет у горки пепла. Не кинул ли он бутылку с бензолом на уголь из своего окна? Нет, не кинул. Эксперты проверили золу. Никаких следов бензина, керосина, нефти в ней нет.

Что же в итоге? Уголь в этот жаркий солнечный день воспламенился сам. Вот почему, прочитав акт экспертизы, испугался Можай-Можаровский…

Телефонный звонок прервал этот разговор. Звонил Гайда. Он не мог придти, так как его срочно вызывают на новое дело.

Выслушав Смолина, он согласился с доводами следователей и пообещал заехать потом. Он что-то еще сказал Смолину, и тот согласно кивнул головой.

– Михаилу Ивановичу кажется, – задумчиво произнес капитан, вешая трубку, – что человек, позвонивший в воскресенье о пожаре, был Можай-Можаровский. Звонивший сказал, что пожар случился «на моей базе».

Смолин сел писать заключение. Он писал о черном коптящем пламени, хлеставшем над базой, и перед капитаном вставало рысье лицо с узкими щелками, в которых чадил, разрастаясь, огонек, злой и холодный огонек тщеславия и себялюбия. На мгновенье рядом возникло еще усатое лицо Можай-Можаровского, послышались его слова: «Можай-Можаровский не допустит…» и «У меня на базе»… потом его заслонила физиономия Карасика. Он беззвучно открывал рот и силился что-то сказать, вероятно, то, что он человек маленький и шкурка на нем тоненькая.

И Смолин твердо и крупно поставил свою подпись на листке, будто перечеркивал эти недобрые, пришедшие на память лица.

ВЕРСИИ ОДНОГО ДЕЛА

Отпустив последнего свидетеля, Смолин спрятал разбухшее дело в сейф и отправился к Кичиге.

Майор сидел за столом, положив голову на руки, и спал.

Рядом с ним лежал исписанный лист бумаги. Это было заключение экспертизы по делу об убийстве часового мастера Агулина, случившемся на прошлой неделе.

Смолин, стараясь не разбудить Кичигу, недосыпавшего последние ночи, осторожно взял листок и сел на диван.

– Избу сруби, а тараканы свою артель приведут, – не поднимая головы, внезапно проговорил майор. – Положи на место.

– Здорово ночевали! – засмеялся Смолин, пожимая руку товарищу.

– Ночь догонял, – споласкиваясь под краном, проговорил Кичига. – Что нового?

– Еще одна версия.

Пока Кичига приводил себя в порядок, Смолин успел прочитать заключение экспертов. Они утверждали, что Агулин убит ножом, и смерть наступила мгновенно. Труп и мебель были облиты керосином и подожжены.

Это вполне совпадало с материалом, который собрал Смолин. Тело было обнаружено в спальне; возле него нашли остатки бутылки. Вероятно, преступник не сразу поджег дом; стараясь скрыться раньше, чем в поселке поднимут тревогу, он, надо полагать, вставил свечу в горлышко бутылки с керосином и подпалил фитиль. Затем собрал все, что смог, сложил в кожаный чемодан – его не оказалось ни среди целых, ни среди обгоревших вещей, – и исчез в темноте.

В полночь свеча растаяла и подожгла керосин в бутылке. Пламя быстро охватило дом.

Огонь потушили через полчаса. Особенно пострадала наружная стена дома. Найденные здесь осколки оконного стекла сильно покоробились. Никаких следов человека, совершившего преступление, под пеплом не оказалось. Рядом с телом часовщика нашли маленькую медную зажигалку. Соседи покойного утверждали, что такой зажигалки у Агулина не было.

Эксперт, приехавший утром на место пожара, посыпал пол порошком, и доски вскоре заметно покраснели. Порошок давал эту реакцию только тогда, когда в остатках горения находился керосин или другие продукты перегонки нефти.

Смолин еще раз пробежал глазами акт экспертизы и утвердительно кивнул головой.

Покончив с умыванием, Кичига подсел к товарищу и, раскуривая папиросу, полюбопытствовал:

– Какие ж версии, Александр Романыч?

– Нам пришлось провести большую и кропотливую работу, опросить несколько десятков свидетелей. Я не могу коротко рассказать тебе об этом.

Кичига понимающе взглянул на капитана:

– Разумеется, не коротко. Говори.

– Хорошо. В общих чертах дело тебе известно. Агулин был убит ночью, около 11 часов, и, вероятно, через час загорелся дом. Преступник унес часы, деньги, инструмент.

Ночью со второго на третье июня небо было в тучах, хоть глаз выколи, и, возможно, потому никто из соседей не заметил убийцу и грабителя. На скамеечке возле соседнего дома сидела девушка, дочь кузнеца Ососкова. Около одиннадцати часов луна на мгновение появилась между облаками, и девушке показалось, что кто-то, долгоногий и тощий, вышел из калитки Агулина.

Последний гость в этот день ушел от часовщика вечером. Это был Ососков.

Проводив его, Агулин запер калитку и, как всегда, закрыл дверь на засов.

Вот все, Сергей Лукич, что мы знали, начав работу. К этому следует добавить, что покойный был молчалив и скрытен, что слухи о больших деньгах, хранившихся у него дома, видимо, имели под собой почву. У нас также есть сведения, что жена Агулина ушла от него из-за крайней скупости мужа и скандалов в связи с этим. Детей у них не было.

Как я сказал, мы опросили десятки людей. Были в тюрьме, в лагерях, на базарах, стараясь напасть на след преступника или преступников.

Все это дало возможность пока только кое-что предположить.

Первая догадка связана с кузнецом Ососковым. Несколько человек, опрошенных нами, намекали, что подозревают в убийстве его.

Кузнец был не только близким соседом покойного, но и его другом, если у таких замкнутых людей, как Агулин, могут быть друзья. И поэтому в момент пожара всем бросилось в глаза странное, почти необъяснимое поведение Ососкова. Он сидел дома у раскрытого окна, судя по всему, очень волновался, но не сделал и попытки помочь своему другу в несчастье. Он так и не вышел на улицу и не стал тушить пожар.

На другой день рано утром Ососков, заняв денег, с первым же автобусом уехал в город.

Мы немедленно опросили жену кузнеца, куда и зачем отправился муж. Она ответила, что не знает. Директор МТС сообщил, что Ососкова никуда не посылали, и он уехал без ведома администрации.

Сейчас его ищут наши люди.

По второй догадке преступниками могут оказаться часовщики из города – Беловол и Трубников. Они хорошо знали Агулина и нередко наведывались к нему в гости. Утром второго июня они приехали в поселок и весь день провели в буфете. Вечером их уже никто из опрошенных нами людей не видел.

Если допустить, что преступники прошли в дом через дверь, то выходит, Агулин открыл ее. Здесь не может быть двух мнений: посетители были близки часовщику.

Однако это не все. Утром третьего июня Беловол и Трубников снова появились на улице. Они купили в магазине ящик водки, еду, наняли частную машину и укатили в лес.

– Ну, что ж, возможно, часовщики и виноваты. Что еще?

– Третья, думается, очень основательная догадка связана с человеком, которого почти никто в поселке не знает. Зовут его Сидор Третьяк. Около месяца назад он появился в наших местах и почти сразу угодил в поселковую больницу. У него оказалось крупозное воспаление легких.

Третьяк нигде не работал. Он кочевал из города в город, шатался по базарам, перепродавал какие-то вещи и был постоянным посетителем пивных и закусочных.

Из больницы выписался за три дня до убийства Агулина и сейчас же отправился на базар. Там он упорно узнавал у людей, продававших часы, адреса мастеров. Себя Третьяк тоже выдавал за часовых дел мастера.

Третьего июня он исчез.

И, наконец, четвертая, пятая и так далее версии. Это обычный в нашем деле резерв на тот случай, если все предыдущие догадки ничего не дадут. Это версии об убийцах, которых мы пока не можем назвать.

Кичига немного помолчал, видимо, сопоставляя догадки товарища, и сказал капитану.

– Вчера тебя разыскивал работник автоинспекции Куглянт. Утром третьего июня он обнаружил подозрительные следы машины почти под самыми окнами Агулина. Свяжись с ГАИ [5]5
  ГАИ – государственная автоинспекция.


[Закрыть].

– Хорошо. А теперь я захвачу заключение и пойду. Мир твоему сиденью…

– Мир доро́гой… – проворчал Кичига.

Поднимаясь к себе, Смолин размышлял, что следует предпринять немедля, и не заметил, как дошел до кабинета.

На стульях, у двери, сидело двое. Когда капитан поравнялся с ними, Анчугов, одетый в гражданский костюм, поднялся и кивнул на незнакомца:

– Андрей Егорыч Ососков.

Смолин пригласил кузнеца к себе.

У Ососкова было непривлекательное лицо: под редкими, будто выгоревшими бровями тускло светились узкие покрасневшие глаза.

Он легко приподнял с пола большой чемодан и прошел в комнату.

Опустив ношу, кузнец исподлобья осмотрел стены, не найдя нигде таблички «Не курить», потянулся за папиросами.

– Садитесь, Андрей Егорыч, – пригласил его Смолин, – и расскажите нам, зачем отправились в город? Вы приехали сюда третьего. Сегодня одиннадцатое. Что делали здесь эту неделю?

Кузнец свел брови к переносице, размял большими задубевшими пальцами папиросу и поднял глаза на капитана:

– А это, я полагаю, мое дело.

– Не совсем. Вы должны понимать, мы зря спрашивать не будем.

Кузнец болезненно прищурил глаза:

– Тогда поясните, зачем привели?

– Я сказал: мы должны знать причину отъезда.

– Ну, что ж, пишите, – насмешливо произнес кузнец. – Приехал лечиться.

Чтобы выиграть время после этих неожиданных слов, Смолин задал первый пришедший в голову вопрос:

– Что случилось, Андрей Егорыч?

– Глазами болен.

Смолин, заполняя протокол, вполглаза наблюдал за Ососковым. Кузнец мрачно курил и не глядел на капитана.

– Поехали сами? Врач направил?

– Врач.

Кузнец раздраженно достал бумажник и выудил из него аккуратно сложенные бумажки.

Справки из больницы свидетельствовали, что Ососков в течение недели лечился от конъюнктивита.

– Почему же ваша жена не знает, где вы и зачем уехали?

– Тьфу, старая дура! – неожиданно выругался кузнец. – Она, видно, и надула вам в уши: муж исчез!

И, повеселев, добавил:

– Я думал, дела на час, а вышло – неделя. Пришлось у сестры пожить.

– Может, и так, – неопределенно откликнулся Смолин. – Откройте, пожалуйста, чемодан.

Желваки на скулах Ососкова нервно задергались, но он не стал возражать и откинул крышку.

В чемодане, над свертками шелка, лежала толстая пачка денег.

– Странно, Андрей Егорыч. Едете лечиться и покупаете шелк? Откуда деньги? Вы же заняли червонец, чтобы добраться сюда.

Ососков внезапно встал со стула, подошел вплотную к Смолину, и зрачки на лице кузнеца почти исчезли под воспаленными веками.

– Что ты меня грызешь, как ржа железо? – угрожающе спросил он и добела сжал пудовые кулаки.

Сейчас же рядом с Ососковым вырос Анчугов, сказал подчеркнуто вежливо:

– Сядьте, Андрей Егорыч. И отвечайте на вопросы честью. Мы ничего обидного не говорим.

– Гладко стелешь, да кочковато спать, – усмехнулся кузнец. – Деньги шабра Сартакова. На мотоцикл давал. И шелк – ему.

Анчугов вопросительно посмотрел на Смолина, и капитан, поняв его взгляд, кивнул головой:

– Поезжай, Иван Сергеевич.

– Я хотел бы задать вам еще один вопрос, Ососков, – сказал Смолин, когда дверь за Анчуговым закрылась. – Покойный Агулин был, кажется, вашим другом?

– Был.

– Почему же вы не помогли тушить пожар, когда горел его дом?

Кажется, только теперь кузнец стал догадываться, почему его задержали и привели в милицию. Он опустил голову на ладони и сказал хрипло и расстроенно:

– Болен. Понимаете? Глаза болят!

Смолин попросил кузнеца подождать у дежурного.

Через час вернулся Анчугов. Он успел побывать в поселке и в областной клинической больнице. Все, что говорил кузнец, оказалось правдой.

Первая версия оказалась несостоятельной.

Странно, но слова лейтенанта обрадовали Смолина. Ему почему-то стало приятно, что этот мрачноватый и нескладный человек оказался невиновен, и первая же проверка убедила следователя в этом.

Пожав Ососкову руку, Смолин сказал весело и совершенно искренне:

– Поезжайте, Андрей Егорыч, к своей жене и больше не беспокойте ее внезапными отъездами!

Послав Анчугова к дому часовщика сфотографировать следы автомашины, о которых звонили из автоинспекции, капитан уехал в поселок.

Еще около двух дней ушло на проверку второй догадки.

Часовые мастера Беловол и Трубников тоже оказались невиновны. Привезенные к Смолину участковым милиционером, они сообщили, что между девятью и двенадцатью часами ночи второго июня были в гостях у знакомых на другом краю поселка.

Смолин поочередно вызвал на допрос всех людей, бывших в ту ночь на вечеринке. Он подробно спрашивал у каждого из них, кто во что был одет, кто за кем пришел и ушел из дома, что говорили. Все свидетели отвечали похоже.

Сомнений не было. Все это бесспорно доказывало алиби часовщиков.

Оставался Третьяк.

Его задержали на городской толкучке. Сидор – длинный и нескладный человек – похаживал по базару, посвистывал, отчего на его шее постоянно двигался кадык. Третьяк, должно полагать, чувствовал себя здесь, как зяблик в конопле. Он переталкивался с людьми и сыпал прибаутками.

Увидев перед собой капитана милиции, Сидор взял под козырек, сказал что-то такое относительно своей любви к работникам порядка и очень удивился, узнав, что работники эти пришли сюда именно за ним.

– Вот те и раз! – бормотал Третьяк, семеня впереди Бахметьева. – Век живи, век тужи, помрешь – повеселеешь!

Потом Сидор сделал вид, что ему грустно и стал уверять Бахметьева, что житейское море преисполнено подводных каменьев и что ему, Сидору Третьяку, везде плохо и негде жить.

Развалившись в машине и покуривая дешевую папироску, Сидор насмешливо бормотал:

– Господи Иисусе, – вперед не суйся, назади не оставайся, а в середке не болтайся. Разве ж угодишь начальству?

У Смолина он браво вскинул ладонь к кепочке и отрапортовал:

– Сидор Михеев Третьяк, образца одна тыща девятьсот четырнадцатого года. Несудимый.

– Зря.

– Что зря? – забеспокоился Третьяк. – Несудимый?

– Зря шумите. Мозоли на языке натрете.

– А-а, – успокоился Сидор. – Помолчать могу.

Смолин присматривался к этому пожилому шатуну и видел, что за маской веселого и спокойного человека проглядывает на его небритом лице страх.

Остановившись против Третьяка, капитан спросил:

– Профессия у вас есть? Специальность какая-нибудь?

– А как же? Часы делаю.

– А кровь откуда?

– Какая кровь?! – испуганно отступил Третьяк. – Сурик или эмаль – может, а кровь, – откуда же кровь?

Искоса осмотрев рукава и лацканы истертого пиджака, на которых запеклись бурые пятна, Сидор неожиданно улыбнулся, показывая стальные зубы:

– Озадачили меня, как поленом в лоб. Это подрался я. Из носа текло.

Поглядев на Смолина и ничего не прочтя на его лице, Третьяк вздохнул и стал аккуратно выворачивать карманы брюк и пиджака. Он выложил на стол Смолина разные отверточки, напильнички, крохотные кусачки и многое множество других часовых инструментов. Сверху поместил зеленую трехрублевую бумажку и развел руками:

– Все.

– Откуда инструмент?

– Батин подарок. С детства таскаю.

Отправив Третьяка к дежурному, Смолин поехал в поселок. Пробыв около получаса в больнице, капитан остановил машину у дома кузнеца Ососкова.

Дочь Андрея Егоровича – единственный человек, видевший, как ночью из калитки Агулина выходил неизвестный, готовилась к экзаменам и сначала отказалась поехать с капитаном. Но отец молча взглянул на нее из-под жидких бровей, и девушка проворно направилась к машине.

У дежурного по управлению девушка мельком взглянула на Третьяка и вышла к Смолину, ожидавшему в коридоре.

– Он, стало быть, и есть, – неуверенно сказала она. – Его фигура. А там кто знает?

Поднявшись к себе, капитан вызвал задержанного.

– У меня к вам всего один вопрос, Сидор Михеевич. Вы лечились в поселковой больнице. Меня интересует, что вы сдали кастелянше на хранение?

Третьяк, загибая пальцы, охотно стал перечислять свое немудрое имущество. В числе сданных вещей он назвал и часовой инструмент.

Тогда Смолин дал ему прочесть справку больницы. Кастелянша удостоверяла, что на склад были приняты только одежда и дешевые карманные часы.

Кое-как осилив по слогам бумажку, Третьяк обеспокоенно вытянул шею и задергал кадыком.

– Вишь ты какое делю, – забормотал он, – я инструмент этот с пиджаком сдал. Вот как.

Смолин пристально всматривался в лицо этого человека, не то превосходного артиста, не то безнадежного дурака, счастливого своей глупостью.

Вечером эксперты-биологи сообщили Крестову, что кровь на пиджаке Третьяка принадлежит человеку и относится к третьей группе.

Такая же группа крови, как свидетельствовала старая справка из поликлиники, была у мастера Агулина.

Кажется, можно было забыть о неудачах с первыми двумя догадками и теперь сосредоточить все усилия на Третьяке. В пользу этой версии говорило и то, что подозреваемый не мог сообщить ничего путного о том, где он был в полночь со второго на третье июня.

И все-таки Смолин продолжал искать новые следы. Два-три года назад он, несомненно, поступил бы наоборот. Улики против Третьяка были настолько основательны, что поиски на стороне казались просто потерей времени.

Но Смолин уже не раз убеждался, что самые правдоподобные догадки иной раз рушились, погребая под своими обломками веру сыщика в свои силы. Что стал бы делать капитан, окажись Третьяк невиновным?

Поэтому, отпустив Сидора, Смолин позвонил в автоинспекцию, попросил к телефону Куглянта и предупредил его, что через полчаса приедет.

Эти тридцать минут он потратил на знакомство со снимками протекторов [6]6
  Протектор шины – ее рельефная часть, соприкасающаяся с дорогой.


[Закрыть], сделанными недавно Анчуговым у дома Агулина. Капитан долго рассматривал рисунок шин, стараясь найти характерные особенности и потертости.

Это были, видимо, оттиски колес «Москвича». На одной из шин Смолин заметил резкую особицу: кусок протектора был вырван, рядом с повреждением рельефный рисунок сильно потерся.

Этого было достаточно, чтобы искать машину.

Капитан автоинспекции Григорий Куглянт, взглянув ка снимки, сказал уверенно:

– Я на земле еще оттиски хорошо разглядел. Это – «Москвич». Колея от передних шин – 1105 миллиметров, от задних – 1145. Машина прошла, можно думать, не одну тысячу километров. Протекторы сильно изношены и повреждены. Что ж, давайте поищем, капитан.

Сначала решили осмотреть частные машины. Вероятнее всего, преступник, если он приехал на «Москвиче», взял не казенную машину. Незаконный рейс на учрежденческом автомобиле всегда связан с известным риском. Да и служебных «Москвичей» в городе было совсем немного.

Два дня «Победа» автоинспекции колесила по городу, останавливаясь то у одного, то у другого дома. Нужный «Москвич» не находился.

Наконец на исходе второго дня Куглянт остановил машину у двора одного из видных работников города – Ремизова.

Во дворе, около веранды, стоял серый «Москвич». Одно из колес было снято, и возле него на корточках сидела девушка в пижамных брюках и майке.

– Здравствуйте, Вера Васильевна, – устало произнес Куглянт, подавая руку, – чинитесь?

– Угу! – сверкнула зубами девушка и насмешливо сощурилась. – Помочь хотите?

– Отчего не помочь.

Ловкими быстрыми движениями заклеивая порез на камере, Куглянт спросил Ремизову:

– Папа дома?

Вера Васильевна рассеянно потерла нос, от чего он сейчас же стал сине-черным.

– Папа в командировке. Со второго июня. Не то рожь сеет, не то картошку убирает. Руководит.

Накачав камеру, Куглянт покатил колесо к машине. Смолин бросил быстрый взгляд на оттиск. На следе было видно совершенно отчетливо: в протекторе не хватает куска резины, рисунок возле повреждения сильно потерт.

Это была та машина, которая прошла под окнами Агулина в ночь со второго на третье июня.

Куглянт тоже увидел это, привинчивая колесо.

– Мужчинам надобен магарыч? – справилась Вера Васильевна и понимающе взглянула на гостей нагловатыми зелеными глазами.

Все прошли на веранду.

Тут только девушка, вероятно, сообразила, что надо спросить у людей, зачем они пришли.

– Мы хотели бы узнать, – сухо отозвался Смолин, – где вы катались в ночь со второго на третье июня?

Бывают люди, которые умеют глубоко прятать свои чувства. Даже в минуты сильных душевных потрясений они говорят с завидным внешним спокойствием, шутят, или, напротив, молчат с безразличным видом.

Но есть и такие – это обычно люди, не встречавшие в жизни серьезных препятствий, которых первое, даже незначительное потрясение совершенно преображает и выбивает из седла.

Это и случилось с Верой Васильевной. Взглянув на Смолина, она вдруг сильно побледнела, глаза ее почти побелели от страха, и она стала похожа на маленькую глупую напрокудившую девчонку.

– Вы не ответили мне на вопрос, – напомнил Смолин.

– Боже мой! Боже мой! Если узнает отец! – испуганно заговорила Вера Васильевна. – Ведь мы, кажется, убили его!

– Кого?

– Человека этого, в поселке!

– Расскажите обо всем по порядку, – потребовал Смолин, еще не решив, записывать ему или нет показания Ремизовой.

Девушка отрывочно и бестолково рассказала, что в ночь со второго на третье июня она отвезла отца на вокзал к поезду, отходившему в полночь. Мать в это время ила на даче.

С вокзала Вера проехала к друзьям и предложила им покататься за городом.

Захватив подругу и двух товарищей, она погнала машину через поселок в лес. По пути они захватили в вокзальном ресторане несколько бутылок вина.

Короче говоря, все опьянели и, примерно, в час направились домой.

Вера Васильевна чувствовала, что машина плохо слушается ее, но продолжала ехать на большой скорости. В поселке «Москвич» то и дело задевал за кусты по бокам дороги, заезжал на тротуары; глох мотор.

На одной из глухих улиц поселка, когда она сильно выжала акселератор, в лучах фар вдруг метнулся длинный несуразный человек с чемоданом.

Вера Васильевна резко крутнула баранку руля и, сразу отрезвев, не оглядываясь, помчалась в город.

Теперь, вероятно, Куглянт и капитан приехали, чтобы увезти ее в милицию.

Смолин слушал девушку рассеянно. Узнав в самом начале, что она отвезла отца на вокзал к двенадцатичасовому поезду, капитан усмехнулся про себя: девчонка не могла иметь отношения к убийству, – оно случилось около 11 часов. Но теперь, услышав о человеке с чемоданом, Смолин насторожился.

Он принялся было расспрашивать Ремизову о приметах этого человека, но Вера Васильевна только махнула рукой:

– Пьяна я была.

Перед тем, как проститься с Ремизовой, Александр Романович написал короткую записку Анчугову. Капитан просил Ивана Сергеевича срочно связаться с районом, куда уехал Ремизов, и узнать у него, где находился «Москвич» до полночи второго июня.

Машина автоинспекции довезла Смолина до народного суда. Капитан передал записку шоферу и попросил немедля завезти ее Анчугову.

В суде Смолина интересовали приостановленные производством дела. Возможно, удастся отыскать среди них такое, которое так или иначе наведет на следы преступника. Такие случаи встречались изредка в практике сыска.

До конца рабочего дня оставалось около часа, и Смолину не удалось найти ничего путного. Решив наведаться сюда утром, капитан поехал домой.

Утром, прежде чем отправиться в суд, Смолин позвонил Анчугову. Тот уже успел поговорить с отцом Веры Васильевны по телефону. Ремизов сообщил, что «Москвич» весь день находился в гараже под замком. Ключ хозяин никому не отдавал.

В половине двенадцатого дочь вывела машину из гаража и довезла его, Ремизова, до вокзала. Оттуда она, конечно, вернулась домой.

Четвертая версия тоже оказалась беспочвенной. Надо было искать новые следы.

Смолин пробыл в суде до вечера. Он просмотрел десятки приостановленных дел и грустно думал о том, что в жизни неправомерно большое место занимают случайности.

Только вот эта тощая папка, дело № 247, имела может быть, отношение к той работе, которой занимался сейчас капитан.

В папке были подшиты несколько бумажек. Одна из них была заявлением покойного Агулина. Часовой мастер сообщал: у него похищены часы «Звезда» и указывал, что подозревает в краже С. Мятлика с улицы Новой, дом 43.

На чем основаны подозрения, Агулин не сообщал.

Мятлик, вызванный к следователю, как говорилось в протоколе допроса, решительно отвергал свою вину.

Не было ничего удивительного в том, что суд не дал хода этому делу.