Текст книги "Птица-Радость. Рассказы о голубиной охоте."

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Орлик

Нет, никак нельзя назвать этого голубя красивым! У него грязновато-синее оперение, длинные голые, без единого пёрышка, прямые ноги... А нос!.. Нос у него большущий-пребольшущий, да ещё вдобавок с белыми шершавыми наростами у основания. Но именно этот нос вызывал шумные восторги всех окрестных голубятников в возрасте от восьми до пятнадцати лет.

Первое время они приходили по утрам к моему балкону и хором требовали:

– Дядь, покажи почтаря!

Я вынимал из гнезда голубя и сверху показывал его ребятам.

– Ай да птица! – восторгались голубятники. – Ай да орёл! Гляди, нос какой – с шишками!

Купил я Орлика совсем маленьким. Он ещё пищал, широко растопыривая крылья и подёргивая ими. Потом, когда он подрос и начал смешно, как утка, крякать, мой сосед дядя Саша, щурясь и потирая подбородок, сказал:

– Этот пойдёт! Этот будет резать. Эх, братец мой, как он будет резать!

Это означало, что Орлик будет быстро и издалека приходить к своей голубятне.

Весной я начал нагон Орлика. Выбросив его в противоположном конце города, я скорее сел в трамвай и медленно покатил к дому. Собственно говоря, трамвай шёл, как всегда, не очень быстро и не очень медленно. Но мне казалось, что вагон не катится по рельсам, а ползёт.

Когда я вернулся домой, Орлик сидел в голубятне, очень довольный, и чистил перья.

На следующий день я выбросил Орлика и двух старых красноплёких голубей с пригородной станции.

Ни в этот день, ни в следующий ни одна из трёх птиц домой не вернулась. На третий день Орлик появился над домом и «пикой»* промчался к голубятне.

_______________

* «П и к о й». – Голуби, хорошо знающие дом, ещё издалека начинают складывать крылья и пикируют на голубятню.

Вид у Орлика был жалкий. За время бродяжничества он так похудел, что кости, казалось, выпирали у него из перьев, а нос стал ещё больше. Было ясно: пока Орлик искал свой дом, он ничего не ел, не спускался на чужие голубятни и пролетел, без сомнения, много сот километров.

Красноплёкие голуби не вернулись совсем.

* * *

Как-то в воскресенье ко мне пришли два старика и, как это положено в таких случах, начали разговор издалека.

– Слыхал я, – сказал один старик, – что нынче в соседней области хороших почтарей держат. Ты, говорят, бываешь там. Поглядел бы.

Я обещал поглядеть.

Старики попыхтели трубками и, не найдя, видно, больше предлога для общих разговоров, перешли к делу.

– У тебя, слышно, молодой почтарь есть... Не продашь ли?

Я ответил, что голубей не продаю.

– Ну подари.

Это было так неожиданно и против всяких правил, что я не нашёлся, что ответить. До сих пор не могу понять, что со мной случилось, но старики ушли, завернув в газетный кулёк Орлика.

Орлик пришёл в тот же день в связках. Крылья у него – по четыре пера в каждом – были прочно связаны суровой ниткой, и он летел до того тяжело, что, казалось, сердце у него должно разорваться от усилий.

Через час явились старики.

По неписаным законам голубятников, птица, вернувшаяся от новых хозяев к старым, считается снова собственностью последних.

– Бери двойную плату за своего змеёныша, – сказал один из стариков. – Знаем, не продаёшь. Уважь. Сделай исключение.

Я отказал.

Тогда старики предложили другое:

– Давай на спор. Ты выиграешь – берёшь голубку почтовую у нас. Мы выиграем – Орлика возьмём. Так и так – пара будет.

На это, не желая ссориться с гостями, я согласился.

Условия спора заключались в следующем. Наши доверенные должны были отвезти голубей на электричке за двадцать пять километров и одновременно выпустить их. Старики будут ждать свою голубку дома, я Орлика – тоже у себя. Как только птицы прилетят в свои голубятни, мы должны будем «сбегаться» на полянке, до которой и от меня и от стариков метров по пятьсот. Тот, кто явится на полянку первым, – конечно, с голубем, – выиграл.

Студент-отпускник, сын моего соседа, и доверенный стариков в полдень увезли голубей.

В лучшем случае птицы могли вернуться через полтора часа. Но уже через час со мной начало твориться что-то непонятное. Я то включал радиоприёмник и сразу же выключал его; то вдруг вспоминал, что недописано письмо товарищу, и садился за стол. Но ничего у меня не получалось. Я начинал читать книгу и бросал её.

Пришлось махнуть рукой на все дела и выйти на балкон.

Орлик! Где сейчас Орлик? Идёт ли он, мой несуразный малыш, домой или запутался где-нибудь над полями и рощицами? Нет, нет, он, конечно, несётся теперь к родной голубятне! Он не станет, как это делают иные голуби, лететь за чужой голубкой, а сам, сам выберет верное направление!

Но тут же на меня находили сомнения. Всякое случается: то не сразу голубь выбирает правильное направление, то закружит над местом выброски, пойдёт в одну, в другую сторону, прежде чем лететь домой.

А мало ли всяких опасностей и соблазнов подстерегает голубя в пути? Может он попасть в лапы и к соколу и к ястребу-тетеревятнику. Или из рогатки его глупый мальчишка подшибёт.

А соблазн полетать с чужой стаей, встретившейся на пути?

В таких случаях всегда кажется, что с голубем «противника» ничего этого не стрясётся, а вот с твоим...

И Орлик и синяя голубка должны были прийти с запада. Я до слёз всматривался в небо, но ничего не видел.

Вдруг что-то дрогнуло у меня в груди: вдали, быстро увеличиваясь, летела птица!

Прошло несколько секунд, и я понял, что это не Орлик! Нет, он не пошёл бы к дому стороной. Он всегда от высокого здания элеватора мчался сюда по прямой. То была чужая птица, была – я уже совершенно верил в это – синяя голубка стариков.

Всегда в таких случаях становится обидно. Не только жаль проигранного голубя! Обидно, что он оказался в споре слабым, что твоя система воспитания и нагона голубей, твой выбор, твои вкусы плохи.

Грустно раздумывая об этом, я не заметил, как вдалеке появился Орлик. Почти над самым домом он сложил крылья и стремительно понёсся к голубятне.

Я взял Орлика из гнезда и без особого желания пошёл в условное место. Я хорошо представлял себе, как там, на небольшой полянке, сидят уже старики со своей синей и, посмеиваясь, подмигивая друг другу, ожидают меня.

Вон вдали показалась полянка. Что-то не видно стариков.

Лежат, наверно, на травке, покуривают, пошучивают.

Но сколько я ни вглядывался, стариков нигде не было видно. Что за чёрт! И тут снова что-то ёкнуло у меня в груди: да нет же стариков на полянке! Не прилетела их синяя!

И тогда я со всех ног бросился бежать, не обращая внимания на шарахавшихся от меня прохожих.

Вот и полянка! Я сажусь на травку и, тяжело дыша, достаю папиросу.

Чудесный, замечательный день! Какие-то пичуги трещат – воробьи, что ли? Отлично трещат, вполне музыкально. И вообще всё кругом очень мило и хорошо. Как я этого раньше не замечал?

Минут через пятнадцать, задыхаясь, прибегают старики. Увидев у меня Орлика, они останавливаются и неожиданно начинают смеяться.

– Ну и змеёныш! – от души восторгаются мои «противники». – Ну и молодчага: старую голубку обошёл ведь!

Но всё-таки они долго рассматривают Орлика, считают перья у него в хвосте и крыльях – тот ли?

Потом тяжело вздыхают и кладут мне в чемоданчик такую же, как Орлик, синюю голубку.

* * *

Скоро я стал выбрасывать Орлика уже за пятьдесят и даже за сто километров. Ориентировался он отлично. Сделав круг над местом выброски, Орлик мчался к голубятне по прямой. Другие голуби приходили домой, «завивая» спираль или прокладывая в воздухе множество ломаных линий. Орлик шёл так, будто видел за лесами и горами свою голубятню и боялся опоздать домой.

В начале мая я собрался на охоту. Уже выходя из дому, столкнулся с одним из давешних стариков.

Узнав, что охотиться я буду в двухстах километрах от города, старик хитро прищурился и сказал:

– Хорош у тебя голубь, спору нет. Да слабоват всё-таки. Нипочём ему за двести километров не прийти!

– За двести?

– За двести!

– Не прийти?!

– Нет, не придёт!

Одним словом, я уехал на охоту с Орликом. Доканал-таки меня вредный старик. Не забыл нанесённой ему когда-то обиды!

Но, выйдя из поезда на небольшом разъезде, я смалодушничал. Вспомнил, что у Орлика дома осталась голубка, которая вот-вот снесёт яйца; вспомнил, что до города добрых двести километров, и сунул голубя за пазуху. Я свистнул своего старого лаверака* Рея и пошёл в глубь леса. Пусть лучше Орлик посидит в темнице, а то ещё оставишь его семью без кормильца...

_______________

* Л а в е р а к – порода охотничьих собак, английский сеттер.

Известно, охотники народ горячий.

Я настрелял уже довольно много дичи, когда напал на отличное озерцо. Но надо было возвращаться домой. Да где там! Утки так и свистели над головой. Вот опять...

Я выстрелил дублетом*. После каждого выстрела Орлик вздрагивал у меня за пазухой.

_______________

* Д у б л е т – быстро следующие один за другим выстрелы из обоих стволов двустволки.

Один из селезней, загребая крылом, упал неподалёку от опушки, где я укрывался.

Я со всех ног кинулся за подранком. Ружьё, сумка с продуктами и охотничьим снаряжением тяжело хлопали меня по бокам и спине, бежать было очень трудно. Я споткнулся, нога подвернулась. Я грузно упал на неё всем телом.

Через полчаса ступня распухла, я чувствовал, как сапог становится мал, и с большим трудом снял его. Идти было нельзя. Набрав с грехом пополам хвороста, развёл костёр, испёк одну из уток, поужинал.

Заснуть я не мог. Дело было, конечно, не в ночном холоде: на войне мне приходилось спать в снегу и даже в холодной воде. Досаждала боль. Каждый удар сердца болью отзывался в распухшей ступне.

Но хуже всего было не это. Ведь я не знал, сколько времени надо, чтобы зажила нога. Сутки? Двое? Трое?

Прошла ночь, наступило утро, потом время обеда, а нога всё распухала и распухала. Поблизости никаких дорог, а до станции верст тридцать – тридцать пять.

К вечеру я не выдержал. Аккуратно разорвав по месту склейки обёртку папиросы из тонкой рисовой бумаги, я написал на ней мелкими буквами:

«Убил медведя. Пусть дядя Саша немедля едет на разъезд Лужки, берёт подводу и двигается по речке до опушки близ озера».

Вынув Орлика из-за пазухи и привязав ниткой записку к его ноге, я немного подержал голубя в ладонях, даже – сознаюсь уж – поцеловал его в длинный шишковатый клюв и разжал пальцы.

Голубь почти вертикально взмыл в небо, медленно прошёл круг над опушкой: выбирал направление.

«Собьётся?.. Неужели не выручит?» – лихорадочно соображал я, наблюдая за полётом Орлика.

Вот наконец голубь выбрал направление, и сразу его полёт стал резким и быстрым.

– Давай, давай, Орлик! – напутствовал я голубя. И вдруг закричал: – Да не туда, не туда, Орлик! Эх, не на запад ему лететь – на восток надо!

Растаяла на горизонте чёрная точка.

Теперь только Рей разделял моё вынужденное одиночество. Всю ночь я не спал: думал об Орлике. Мерещились соколы, нападающие на беззащитную птицу, внезапные ливни, чужие голубятни на пути.

Забылся я под самое утро.

* * *

Проснулся я оттого, что громко и весело лаял Рей и где-то пофыркивала лошадь.

Рядом стоял дядя Саша.

– Ну, где твой медведь?

Я молча показал на голую распухшую ступню.

– Я так и знал, – усмехаясь, сказал дядя Саша. – Какие уж в этих местах медведи! Так только, чтоб дома не беспокоились. Ну, садись.

Дома мне сказали, что Орлик прилетел в восемь тридцать вечера.

Выпустил я его ровно в пять.

Ранняя Весна

– Что у вас там, в чемоданчике, дядя? – спрашивает меня маленькая девочка с большими чёрными глазами и тугими косичками, смешно, как рожки, торчащими над головой.

– Телеграмма, Галочка, – отвечаю я. – Там у меня телеграмма.

Девочка забавно надувает щёки, косит глазами и широко разводит свои короткие ручки:

– Телеграмма? А зачем она курлычет?

– Это живая телеграмма, – говорю я. – У неё крылья.

– Птичка? – догадывается девочка. – Покажи!

Галочкин папа, читающий газету, поднимает очки на лоб, с ласковой укоризной косится на дочь и говорит:

– Синица! Отстань от дяди. Как тебе не стыдно!

– Не синица, – отвечает Галочка, – и не стыдно. Хочу птичку.

Папа пожимает плечами, опускает очки на глаза и углубляется в газету.

Тогда я придвигаю к себе маленький чемоданчик, в котором отправилась в долгую и незнакомую дорогу лучшая птица моей голубятни – Ранняя Весна.

У Ранней Весны и вправду есть что-то общее с этим замечательным временем года. У неё белые с еле заметным желтовато-серым отливом перья. На груди и боках чёрные и синеватые пятна. Так и кажется, что на снегу, который уже начал пропитываться весенней сыростью, появились первые тёмные прогалинки и на ранних этих прогалинках зацвели фиалки.

Я вынимаю Раннюю Весну из чемоданчика и показываю девочке.

– Ой, как интересно! – всплёскивает руками Галочка. – Дай мне!

Я передаю ей голубку, и Галочка, неловко взяв в обе руки птицу, прижимается к ней щекой.

Наш поезд мчится к Москве, редко останавливаясь на больших станциях, запушённых лёгким лохматым снегом. Стоит ноябрь, на удивление спокойный и безветренный, и за окнами вагона кто-то очень добрый и бесконечно щедрый разбросал миллионы маленьких драгоценных камешков. Когда солнце скрывается за облаками, эти камешки превращаются в снег – то гладкий, как скатерть, то шершавый и бугристый. Но стоит солнцу пробиться сквозь облака и протянуть свои лучи к земле – опять бесконечное множество драгоценных камешков начинает сверкать и переливаться золотыми и серебряными искрами.

Галочкин папа – метеоролог. Он рассказал нам много интересного о дожде и ветре, об атмосферном электричестве и северном сиянии. Но его рассказы утомили Галочку. Она рада, что можно поговорить о другом, более понятном ей.

Дети очень любят голубей. Ребятам доставляет большое удовольствие кормить и поить птиц, устраивать им гнёзда, придумывать голубям имена, играть с ними.

Галочка хочет знать о голубке всё: и почему её зовут Ранней Весной, и зачем у неё большие белые наросты на клюве, и отчего она «почтарь». Может быть, Галочку к этому располагает дорога: маленькой девочке больше нечем заниматься.

Я подробно отвечаю на все её вопросы. Наконец она утомляется и засыпает.

На другой день, когда поезд останавливается на большой узловой станции, я выношу чемоданчик с Ранней Весной на перрон. Вместе со мной выходят Галочка и её отец.

Солнечное морозное утро. Ни облака, ни туман не мешают солнечным лучам достигать земли. Снег сияет и искрится так сильно, что кажется, вот-вот от него пойдёт дымок и он вспыхнет весёлым золотым огнём.

Я вынимаю голубку из чемодана. На правой ножке птицы в патрон вложена записка: «Девятнадцатого ноября, одиннадцать часов утра». Это – число и час, в которые мы провожаем Раннюю Весну в дальнюю, неизведанную дорогу. Голубке дано крайне важное и трудное поручение: доказать, что почтари могут в самых неблагоприятных условиях пролететь пятьсот километров и найти свой дом. Отсюда Ранняя Весна должна пересечь Башкирию, хребет, отделяющий Европу от Азии, и в одном из многих десятков уральских городов найти на балконе второго этажа свою голубятню.

Галочка просит на прощание подержать голубку.

– Не заблудишься, да? – спрашивает Галочка птицу. – Тогда лети домой!

Лука Петрович – так зовут Галочкиного папу – тоже что-то говорит голубке и передаёт её мне.

– До свидания, Ранняя Весна, – прощаюсь и я со своей любимицей. – Желаю тебе здоровья и хорошей погоды. Ну, пошла!

Голубка, подкинутая в воздух, быстро набирает высоту. Как она рада простору и свежему морозному воздуху после многочасового сидения в тёмном и душном чемоданчике! Но через несколько минут птица меняет плавный, замедленный ход на быстрые, резкие движения. Это Ранняя Весна пытается выбрать направление, дорогу к дому. Вот она проносится в дальний конец незнакомого ей города, возвращается и делает широкие круги над вокзалом.

В это время паровоз пронзительно свистит, и мы бросаемся к своему вагону.

До Москвы нам осталось совсем уже немного, когда внезапно изменилась погода. Заревел ветер, пошёл крупный резкий дождь. И сразу за дождём начала мести вьюга.

Я представляю себе, как трудно сейчас Ранней Весне, как тяжелеют у голубки крылья, как теряет она направление и, обмёрзшая, изголодавшаяся, погибает в пути.

В Москве на Казанском вокзале Лука Петрович, пожимая мне руку, говорит:

– Э, милый, не горюйте! Выберете минутку, забегайте ко мне в министерство. Узнаем, какая погода в Башкирии. Может, и нет причины беспокоиться.

Половина следующего дня в Москве ушла у меня на всякие неотложные дела, а вечером я не выдержал и поехал к Луке Петровичу.

Вот и метеослужба. Здесь служит Галочкин папа.

Лука Петрович достаёт из шкафа стопку синоптических карт. Это обычные географические карты, на которые значками нанесены отметки о погоде, сделанные во многих местах нашей страны и всего мира. Лука Петрович начинает вслух разъяснять значки.

И вот что я узнаю.

Семнадцатого ноября над островом Корсикой и западным побережьем Италии начался сильный циклон – вихрь огромных размеров. Тропический ураган в семь часов утра был ещё в районе Лигурийского и Тирренского морей, омывающих берега Италии, а ровно через сутки подошёл к границам Венгрии. Поток горячего воздуха мчался на северо-восток, и в семь утра девятнадцатого ноября циклон был уже в районе Львова и Киева.

Двадцатого ноября циклон прошёл Москву.

В те же дни через Польшу и Прибалтику на европейскую часть России, в тыл циклону, двинулись потоки холодного арктического воздуха. Этот северный антициклон двигался на юго-восток. Потоки тёплого и морозного воздуха сшиблись. Сначала тёплый воздух растопил снега, пошли сильные дожди. Но через несколько часов победил антициклон, и дождь превратился в снег. Начались бураны.

– Вот, – говорит Лука Петрович, – полюбопытствуйте. Это телеграмма, посланная сегодня по всем железным дорогам Башкирии и Урала.

На бланке было написано: «Ждите бураны. Установите круглосуточное дежурство на снегоуборочных машинах».

– Знаете что? – сказал на прощание Лука Петрович. – Ранняя Весна наверняка заберётся по пути в какой-нибудь деревенский чердак и переждёт там непогоду. Вот всё и кончится отлично.

Ох, Лука Петрович, добрый Лука Петрович! Не знаете вы моей Ранней Весны! Не знаете вы, что такое сердце почтового голубя! Какой-нибудь беспородный голубишка, трусишка какой-нибудь – тот может забраться в чужую голубятню и даже остаться там навсегда. Но Ранняя Весна, дочь старого Бурана и Незабудки, никогда этого не сделает! В маленьком сердечке этой птицы живёт наистребимая любовь к своему дому, к родному гнезду. И пока бьётся это сердечко, Ранняя Весна будет лететь всё вперёд и вперёд. На второй, на пятый или на десятый день опустится она – полумёртвая от голода и усталости – на ту голубятню, где родилась и выросла.

А если не прилетит – значит, погибла.

* * *

Все три дня, проведённые в Москве, я ждал телеграмму из дому. Молчание значило: голубка не вернулась.

Я не выдержал и телеграфом запросил дом. Ответ пришёл через четыре часа:

«Весны нет».

Через несколько дней я был дома.

Голубятня жила своей обычной жизнью, и только в гнезде Ранней Весны было холодно и как-то пусто. Коленька, муж Ранней Весны, сидел в самой глубине гнезда нахохлившись и зло поблёскивал глазами. Несколько дней он почти ничего не ел и всё протяжно плакал:

«У-уу-ууу!.. У-уу-ууу!..»

– Не плачь, Коленька, – сказал я. – Вернётся к нам Ранняя Весна. Честное слово, вернётся, Коленька! Ну, задержалась, ну, трудно ей, но всё равно вернётся домой!

На улице по-прежнему мёл буран, окно быстро покрывалось морозными узорами, и я оттирал эти ледышки тряпочкой, намоченной в тёплой воде.

Под утро положил голову на руки да нечаянно и заснул. И мне приснился сон, такой ясный и правдивый, что, очнувшись, я долго не мог понять: приснилось мне всё это или было наяву?

Вот что я увидел во сне.

Над бескрайней степью мечется метель, и низко летит Ранняя Весна. Внизу, у земли, ветер слабее, а голубке надо беречь силы. Много десятков часов она ничего не ела, её глаза слезятся, и она летит и летит всё вперёд, повинуясь только властному зову – «домой!».

Вечером в одном из лесов под Уфой она выбирает дерево и садится на толстый мёрзлый сук. Медленно клюёт снег на ветке – утоляет жажду. Устало озирается вокруг: нет, здесь ничто не напоминает ей родной город!

Голубка съёживается в комочек, прижимает голову к груди – так легче уберечь тепло. И засыпает.

Утром она снова поднимается в воздух. Лететь тяжело. Чувство голода уже притупилось, но холод терзает теперь голодную птицу. На груди у Ранней Весны от дыхания – ледяной бугорок, на коготках тоже ледок.

Неподалёку от Златоуста на голубку нападает крылатый хищник. Он стрелой мчится на Раннюю Весну, и ослабевшая голубка даже не пытается спастись. Она просто падает в снег и закрывает глаза.

Где она? Что с ней?.. Она не знает, что крылатый хищник потерял из глаз её – почти белую на белом снегу.

Ранняя Весна поднимает голову и оглядывается.

Сколько ей ещё осталось лететь? И куда? Хватит ли сил? Не лучше ли так вот сидеть на снегу?

Каждый удар сердца выпрямляет её головку.

«До-мой! До-мой! До-мой!» – стучит сердце.

И голубка поднимается в воздух.

В Златоусте она издалека замечает чью-то голубятню, и слабость проникает в сердце птицы.

«Только поесть и немного отдохнуть, а там полечу дальше, дальше – домой!»

И голубка опускается на крышу.

«Вон внизу пшеница и вода. Поем и попью совсем немножко – и снова в путь».

«Но это не твоя голубятня, и ты не должна, ты не можешь ни есть, ни пить в ней. До-мой! До-мой!» – стучит сердечко Ранней Весны.

И она снова взмывает в воздух.

* * *

«Вот теперь, – думаю я, вспоминая свой сон, – она пролетела Парк культуры и отдыха и подходит к своему кругу. Конечно, конечно, она уже над самой голубятней!..»

Я выхожу на балкон и, право, право же, совсем не удивляюсь тому, что из белой снежной мути, почти сложив крылья, падает на голубятню белая с чёрными пятнами птица.

– Вот ты и вернулась, милая моя, милая Ранняя Весна, – говорю я очень спокойно, хотя сердце у меня стучит так, будто его надолго останавливали, и оно теперь спешит нагнать потерянное время.

Потом бегу на кухню, наливаю в миску тёплой воды и, торопясь, проливая воду, несу её на балкон. Поставив миску, мчусь опять на кухню и насыпаю в сковородку пшеницы.

Выбежав со сковородкой на балкон, ищу взглядом Раннюю Весну – и роняю сковородку. В глаза набивается проклятый снег, снег без конца! Он тает у меня в глазах и стекает по щекам, стекает по щекам...

Ранняя Весна лежит возле миски с водой, неловко подогнув голову, худая до неузнаваемости, будто почерневшая перед смертью.

Я поднимаю голубку, прижимаюсь ухом к её груди, согреваю её, дышу на неё и опускаю на подоконник: сердце птицы, которое влекло её домой через сотни километров, через буран и испытания, сквозь смерть, – это любящее сердце больше не бьётся.

Прощай, гордость моей голубятни, прощай, Ранняя Весна!

«Телеграмма дошла...» – пишу я в Москву Галочке, дочери метеоролога.

И ни словом не поминаю, что её похоронил.