Текст книги "Птица-Радость. Рассказы о голубиной охоте."

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Чук и Гек

Уже вечерело, когда раздался продолжительный звонок в прихожей. Я открыл дверь. На пороге стояли мальчишки. Поздоровавшись хором, они прошли в комнату и сейчас же расселись, кто где сумел.

Леночка тотчас же помчалась на кухню – включать электроплитку. Раз они гости – она это твёрдо знала, – значит, должны пить чай.

Старшая дочь немедленно исчезла из квартиры: девчонки в шестнадцать лет почему-то презирают мужское общество.

– Так вот, – сказал Пашка Ким, круглый отличник и задира, – мы пришли слушать про голубей.

Я уже знал через специальных вестовых, что мальчишек интересует один из фронтовых эпизодов, о котором я как-то упомянул в разговоре.

– Ну что ж, – согласился я, – расскажу вам о разведчиках Ване и Жене и о голубях, которых они назвали Чук и Гек.

В это время Леночка вошла в комнату с целой грудой блюдечек и чашечек и стала расставлять их перед гостями.

Тогда Пашка сказал ей:

– Иди-ка ты, малявка, в куклы играй. Видишь, люди делом заняты.

Леночка пожала плечами, поглядела в потолок и сказала:

– Противные мальчишки.

– Так вот, – начал я, когда в комнате воцарилась тишина, – было это, ребята, в лесах и болотах под Старой Руссой в самый разгар боёв. Уже в июле сорок первого года мы остановили здесь врага и, закрепившись, сами стали переходить в контратаки.

В тылу у противника разворачивали боевые действия наши партизаны. Иногда они перебирались через линию фронта и сообщали командованию Красной Армии о силах и намерениях врага.

Однако тогда эта связь была ещё плохо налажена – от случая к случаю. Раций многие отряды не имели.

В середине августа командующий Одиннадцатой армией получил сведения, что в районе реки Ловать перейдут линию фронта храбрые партизанские разведчики, братья Костровы.

Редакция поручила мне встретиться с ними и написать очерк в газету.

Я вышел к Ловати с работниками армейской разведки, очень смелыми и неразговорчивыми людьми, которых давно знал. Оба моих спутника несли по чемоданчику, курили одну папиросу за другой и молчали.

Ночью, когда мы достигли Ловати, выяснилось, что Костровы линию фронта не перешли. Что случилось?.. Неужели их схватили немцы?.. А может, братья подозревали, что за ними следят, и, стараясь запутать врага, колесили по лесу. Всё может быть...

Мои спутники посоветовались и решили идти навстречу разведчикам через линию фронта. Очевидно, у них были какие-то причины торопиться.

Мы выстрелили в воздух двумя зелёными и двумя красными ракетами и зашли в блиндаж отдохнуть. Партизаны должны были принять сигнал и ждать нас в условленном месте, на своей стороне.

Во второй половине ночи в кромешной тьме мы вошли в чёрную тяжёлую воду и тайно поплыли на противоположный берег. Разведчики гребли правыми, а в левых высоко поднятых руках держали свои маленькие чемоданы.

Ни один выстрел, ни одна ракета не помешали нашему передвижению. Мы вышли на берег и, не выжимая одежды, спешно тронулись в путь.

До рассвета оставалось ещё около двух часов, когда мы подошли к землянке, замаскированной кустами. Плотно прикрыли за собой дверь, зажгли огонь.

В тесной подземной комнатушке стояли два мальчика. Я повернулся к двери, решив, что партизаны остались наверху и сейчас войдут.

Один из разведчиков, усмехаясь, сказал:

– Знакомься. Костровы. Иван и Евгений. Местные уроженцы.

Ивану было лет четырнадцать. Трудная боевая жизнь наложила на его лицо отпечаток суровости и насторожённости. Евгений, которому было года на три меньше, чем брату, наоборот, вёл себя весело и непринуждённо. Однако эта весёлость немедленно исчезла, как только мы заговорили о деле.

– Так вот, Иван, – сказал командир-разведчик старшему Кострову, – не забудь, какие сведения нас интересуют. Так и передай Ивану Лукичу. А теперь смотри сюда.

Разведчик открыл один из чемоданчиков и вынул из него голубя. Это был крупный почтарь красно-бурого цвета. Широкая сильная грудь, круглая голова на стройной подвижной шее, крупный клюв с белыми наростами – всё говорило о замечательных качествах птицы.

– Донесение – сюда, – сказал командир, притрагиваясь к алюминиевому патрончику на ноге голубя.

Потом приоткрыл второй чемодан и достал из него голубку такой же красно-бурой масти.

Вскоре мы уже возвращались к Ловати. Надо было до рассвета переплыть реку и как можно скорее явиться в штаб.

Обратная переправа через Ловать прошла хуже: нас заметили. Мы почти уже выбрались на свой берег, когда с одного из патрулирующих «мессершмиттов» сбросили осветительную ракету. В тот же миг с западного берега полетели цветные трассирующие пули, и нам казалось, что каждая цветная линия нацелена прямо в нас.

В штаб пришли около одиннадцати часов утра, и нас сейчас же позвали в отдел разведки. Оба почтовых голубя, которых мы передали Ване и Жене, сидели в клетке.

В донесениях, доставленных почтарями, сообщались важные сведения. Их очень ждал командующий армией.

* * *

Вскоре в район боёв приехал сотрудник одной из московских газет, мой старый товарищ Леонид Петрович Смирнов. Я рассказал ему о событиях последних дней. Леонид Петрович так заинтересовался Ваней и Женей, что решил сам повидаться с ними. Он попросил меня проводить его через линию фронта.

Зайдя к разведчикам, мы получили чемоданчики с голубями и отправились в путь.

В знакомой землянке, к которой мы пришли, как и в прошлый раз, глубокой ночью, нас уже ждали Костровы. Женя и Ваня встретили меня как старого знакомого и сразу же стали выкладывать всякие новости.

Прежде всего сообщили, что назвали голубей Чуком и Геком. Правда, голубка носила мужское имя Чук, но это было совершенно неважно, как вы сами можете догадаться.

Мы с Леонидом Петровичем на этот раз должны были пробраться в партизанский штаб Ивана Лукича и поэтому решили не терять времени.

Вскоре мы уже двигались по мрачному ночному лесу, всеми силами стараясь не шуметь. Впереди шёл Ваня, в середине – мы, а замыкал нашу маленькую колонну Женя.

Ваня был удивительно умелый и опытный проводник. Трудно объяснить, как он находил проход в густой чаще и не терял направления в этом чёрном беспутье.

Иван Лукич сам встретил нас у входа в партизанский лагерь. Только обняв мальчиков и окинув быстрым взглядом наши чемоданчики, он протянул нам широкую ладонь и сказал, сильно окая:

– Доброе утро, товарищи! Милости прошу!

Мы попали сюда в тяжёлый час. Гитлеровцы, озлобленные неудачами на фронте и в тылу, решили во что бы то ни стало расправиться с партизанами. Для этого они соединили несколько тыловых гарнизонов, подкрепили их миномётами и артиллерийскими частями, придали танковую роту и несколько бомбардировщиков.

Вся эта многотысячная «ударная группа» без умолку палила из всех видов оружия, пробегала вперёд десяток шагов и в сотый раз залегала под вековыми, гудящими на ветру соснами.

Для сообщений с внешним миром у партизан осталось лишь несколько лесных тропинок. Передвигаться по ним можно было, конечно, только во тьме. По одной из этих тропинок и провели нас Ваня и Женя минувшей ночью.

Петля вокруг отряда Ивана Лукича стягивалась всё туже и туже. Но и тени уныния нельзя было заметить в нашем лагере. Люди верили в победу, пусть далёкую и трудную.

Иван Лукич ввёл в дело десятки мелких, как их называли, «кинжальных» групп. Задача этих крошечных отрядов заключалась в том, чтобы наносить врагу внезапные, «кинжальные» удары и исчезать.

Бой длился уже около трёх дней. Наконец Ивана Лукича предупредили, что патронов и мин хватит ещё на сутки-двое. Дорога к складам боеприпасов была отрезана в начале сражения.

Ночью Иван Лукич вызвал к себе Ваню и Женю. Он погладил ребят по голове и сказал:

– Поведёте наших людей через болото к складам. Другого выхода нет. Приготовьтесь.

Этой же ночью около сорока партизан во главе с мальчиками-проводниками ушли через болото.

Вернулись люди смертельно усталые, измазанные болотной ржавчиной и с пустыми руками. Ямы, где хранились патроны для винтовок и автоматов, были уничтожены гитлеровцами.

В штабе мужественные и привыкшие к невзгодам люди нахмурились. Воевать против врага, на стороне которого огромный перевес в солдатах и технике, наши партизаны умели. Но драться без припасов – это даже им, разумеется, было не под силу.

И тут вспомнили о голубях.

Едва первые лучи солнца пробились через густые ветви леса, Иван Лукич вынул из чемоданчика Гека и, заложив шифровку в патрончик, выпустил голубя.

Через час Иван Лукич сказал начальнику штаба:

– Выпустите второго тоже. На случай, если первый не долетит. Теперь оставалось только ждать. Надо было во что бы то ни стало выдержать натиск немцев. До шести часов вечера. В шесть придут наши самолёты и сбросят боеприпасы. Если этого не случится, немцы раздавят отряд.

Ох, как утомительно тянулось время! Как медленно ползли минуты, еле-еле складываясь в небывало длинные часы.

Люди стояли в окопах, лежали в блиндажах, курили, грызли сухари, но глаза партизан то и дело устремлялись на восток, на синее небо, откуда должно было прийти спасение.

«Получили в армии записку или не получили? Придут самолёты или не придут?» – об этом думали сейчас все в маленьком партизанском отряде, зажатом в страшные клещи.

Несколько «кинжальных» групп, выполняя приказ Ивана Лукича, прошли болотами за спину немцев. Отвлекая врага от основных позиций отряда, партизаны дожигали последние крохи патронов и гранат.

Пять часов пятнадцать минут... Половина шестого... Без четверти шесть...

Иван Лукич сидел в штабной землянке возле миски с остывшим гороховым супом и, подперев кулаком небритую щёку, жадно курил махорку.

Женя и Ваня примостились на поваленной сосне и молча чертили палочками по песку. Женя то и дело вздыхал, прислушиваясь к вечерним лесным звукам: нет, не слышно ничего такого, что бы напоминало пение авиационных моторов! Но вот Женя вздрогнул, в его глазах вспыхнули огоньки, и он расширенными глазами посмотрел на брата.

– Ты слышишь, Иван?

В вышине завывал самолёт. Звуки его моторов становились всё явственнее, вот-вот машина могла появиться над лагерем.

Иван, весь напруженный от ожидания, внезапно обмяк и зло сказал брату:

– Это немец, Женька.

Конечно же, это был немец! Моторы у наших самолётов поют ровно, протяжно, густо. А этот подвывал, как голодная кошка, – будто царапал небо своим воем.

«Юнкерс-88» прошёл над лесом, осыпав окопы и землянки крупнокалиберными пулями, и снова вокруг стало тихо и сумрачно.

Стрелки на часах показывали семь с четвертью.

– Значит, не придут! – сказал Иван Лукич начальнику штаба, и брови у обоих командиров сошлись к переносицам. – Пусть все займут окопы, больные и раненые тоже.

И вдруг случилось что-то непонятное. Совсем неожиданно, будто вывалившись из облаков, над лагерем промчались два краснозвёздных бомбардировщика. Промчались, как буря, две могучие машины вдаль и стали разворачиваться.

Ещё не веря в удачу, в счастье, в спасение, партизаны кинулись на поляну, где был выложен условный знак для машин.

Немцы подняли отчаянную трескотню. Но самолёты сбросили боеприпасы и легли на обратный курс. Вдобавок они ещё швырнули около десятка бомб на голову врага.

– Всё-таки наши пришли! – торжествующе сказал Женя и, встретившись с ласковым взглядом Ивана Лукича, добавил: – Я знал, что они придут. Я же вам говорил, Иван Лукич!

В одном из ящиков, сброшенных вместе с другим грузом на парашюте, оказался Гек. На его ножке белела записка. Командование армии коротко сообщало, почему раньше не могло прислать самолёты: транспортные машины перевозили раненых в тыл, а боевые ушли на бомбёжку.

В записке, очевидно на всякий случай, сообщалось, что голубка не прилетела.

Женя очень волновался из-за этого. Он то и дело подходил ко мне и спрашивал:

– Товарищ старший политрук, а товарищ старший политрук! А она не с яйцом была? – И сам пояснял: – Когда голубка с яйцом, то плохо летит. Может даже сесть где-нибудь.

Потом снова подходил, садился подле меня и вздыхал:

– А может, она больная чем?

Он расстроенно моргал, и его большие яркие глаза блестели, как синие стёклышки.

С боеприпасами воевать было можно! Партизаны с весёлым злорадством выматывали все жилы из врага. Вынужденные всю последнюю неделю экономить патроны, они теперь не жалели «огонька» и в темноте сваливались на врага, как сокола на ворон.

На восьмой день противник снял осаду, и посланные вслед за ним партизаны сообщили, что немцы форсированным маршем ушли к Ловати, на линию фронта.

Иван Лукич приказал немедленно выпустить Гека с донесением.

В штабе одиннадцатой армии, куда мы добрались с Леонидом Петровичем через несколько дней, нам объяснили, почему немцы оставили в покое партизан: наши части взяли в клещи врага на Старорусском направлении, и гитлеровское командование перебрасывало силы для выручки своих частей.

* * *

Примерно через неделю мне позвонил начальник разведки и попросил зайти к нему.

– Это может тебя интересовать, – сказал он мне, кивком предлагая сесть. – Сейчас допрашивали «языка». Он из той группы, что воевала против Ивана Лукича. Про Чука кое-что есть. Кажется, не врёт.

Немец, которого повторно вызвали на допрос, дрожал как осиновый лист и готов был рассказать всё, что угодно и сколько угодно.

Смысл его рассказа можно передать в нескольких словах. Немцы заметили Гека, летевшего со стороны партизан, но поздно: голубь успел проскользнуть. Когда же через час появился Чук, то был открыт такой сумасшедший огонь, что листья, по уверениям рассказчика, стали осыпаться с деревьев. Шальная пуля – наверно, разрывная – попала в Чука, и голубку разнесло на куски. Гитлеровцы пытались найти ножку, чтобы прочесть записку, но ничего не отыскали.

– Я нет стрелял, – со страхом произнёс немец, заметив, как мрачно заблестели глаза у командиров разведки.

* * *

– ...Вот и всё, ребята, – закончил я. – Можно добавить, что Ваня и Женя уцелели на войне, что Гек очень грустил о голубке, а к партизанам его больше не посылали: им сбросили с самолётов надёжные и удобные рации...

Несколько секунд в комнате царила тишина. Потом Пашка Ким провёл ладонью по лицу, будто отгонял от глаз что-то мешавшее ему видеть комнату, и напомнил:

– Вы ещё обещали показать фотографии.

Я достал из стола снимки. На одном из них были изображены Ваня и Женя, беседующие с командиром разведки, на другом – Чук и Гек на крыше штабного домика в деревне.

– Ну вот, – толкнул один мальчуган другого, когда все нагляделись на фотографии, – а ты говорил: голуби – так себе, баловство.

– Это не я, – передёрнул плечами малыш, – это мама. А я всегда... я всегда... говорил не так.

На берегу Студёного моря

В один из мрачных майских дней, когда мокрый тяжёлый снег без конца падал с неба, в море уходили почти все мужчины небольшого прибрежного колхоза. Рыбаки с суровым спокойствием отплывали от берега; женщины, дети и старики торопились досказать что-то забытое в сутолоке прощания, махали руками, платками.

Серо-зелёные волны с белыми загривками, злобно шипя, лезли на берег и, не в силах подмять его под себя, уползали назад, в бескрайнюю ширь океана. Казалось, где-то вдали они постепенно погребают под собой маленькую рыбацкую флотилию, заливая её сверху и с боков тяжёлой, как ртуть, водой.

Вот наконец небольшие суда совсем исчезли из виду, и только волны по-прежнему катились, поблёскивая белыми гривами, шумел и шумел океан.

Люди на берегу давно разошлись. Я тоже совсем уже было собрался пойти в избу, где остановился на постой, когда заметил на мокром зубчатом выступе скалы фигуру одинокой женщины. Она сидела неподалёку от меня, обхватив широкими обветренными ладонями остро выпиравшие из-под юбки колени, и, не мигая, смотрела вдаль. Казалось, что женщина силится разглядеть у серого и мутного горизонта судно, на котором ушёл кто-то из её близких.

Я не очень уверенно подошёл к ней. Женщина заметила меня и молча подвинулась, освобождая краешек места, которого не достигали волны. Я поблагодарил её и сел рядом.

Лицо женщины сразу привлекало внимание. Глубокие большие глаза смотрели ровно, не мигая; плотно сжатые губы и широкий, несколько выдвинутый вперёд подбородок говорили о силе воли. Большие узловатые кисти рук, лежавшие на коленях, выдавали рыбачку, привыкшую иметь дело с морем, рыбой и солью: кожа на руках загрубела и потрескалась.

– Муж? – спросил я её, чтобы начать разговор.

Она покачала головой:

– Сын.

Мы помолчали.

– А что ж не идёшь домой?

Женщина не ответила. Она вынула из ватной куртки кожаный кисет и, раскрутив сыромятный ремешок, набила вересковую трубочку табаком.

– Пойдём в избу, холодно стаёт, – промолвила она, вставая.

По часам уже наступила ночь, но здесь, в Заполярье, по-прежнему было светло, и невысоко над морем, в сетке снега, неярко тлело солнце.

Мы вошли в её пустоватую чистую избу.

Мне нравилась её манера говорить, её движения, неторопливые и уверенные, красота силы, исходившая от этой женщины.

Без всяких предисловий она сказала:

– Я в молодости красивая была и сильная. Одна могла большую лодку на берег вытащить. И муж мне ровня был: плечист, умён, удачлив. Ну и красив, само собой. За некрасивого не пошла бы...

Она помолчала, глубоко затягиваясь из трубки, и неожиданно её лицо будто судорогой свело. Казалось, женщина вот-вот заплачет. Но она продолжала свой рассказ тем же спокойным глуховатым голосом:

– Враз всё будто в воду к рыбам пошло. Кузьму – мужа и сына старшего – Андрея возле Праги убили. Николенька – средний сынок – всю войну отслужил, домой ехал, да где-то в Польше заболел и, мать не повидав, приказал долго жить. Вот остался Гришка – последний мой. Двадцатую весну ныне встретил. Всё у меня в нём: и жизнь моя, и муж, и сыны – те, что не пришли материнскую старость потешить.

Выбив трубочку, она сказала, растерянно улыбаясь:

– Вот сына от моря отваживаю. Сама знаю – плохо это. Но уже не могу: беда подломила. Боюсь за Гришку – не случилось бы чего. С курорта приехал прошлым летом, чемодан новый привёз. Я порадовалась: о себе маленько беспокоиться стал. А он открыл чемодан – что ты думаешь там? – голуби. Красивые, правда, голуби, сизые такие, но ведь не мальчишка же он, жениться пора.

Женщина снова набила трубочку.

– Я его корить, а он смеётся. Потом уже серьёзно говорит: «Я же понимаю, мать, отчего невесело у тебя на душе. Не знаешь ты, что с сыном в море: он рыбу ест или она его. Ну вот, по совету умных людей, купил я голубишек почтовых. Поучу их маленько, а потом – с собой в море. Они оттуда тебе записки мои таскать будут».

Полгода учил Гришка птиц своих: с побережья кидал, на лодках в море увозил, и – скажи ты – летят! Примчатся – и прямо в избу. Там, в Гришкиной комнате, ящик для них поставлен. – Женщина в упор посмотрела на меня и сказала: – Сейчас вот с собой их взял, в море. Долетят, ты-то как думаешь?

– Долетят.

Она искоса поглядела на меня, и снова будто судорога прошла по её лицу.

– Успокаиваешь старую бабу?

– Не успокаиваю. У меня у самого дома почтовые голуби.

Вскоре меня разыскали товарищи, надо было продолжать путь к Полярному. Я попрощался с Варварой Царёвой – так звали эту женщину – и, пообещав заехать через две-три недели, вышел на улицу.

Мне удалось попасть в рыбачий посёлок только через месяц. Немного передохнув, я отправился навестить старую рыбачку.

Дома её не оказалось. Мальчишки сообщили мне, что бабка Варвара опять, наверно, сидит на берегу.

– Разве рыбаки ещё не вернулись?

Мальчишки завздыхали и покрутили головами.

«Неужели предчувствие не обмануло старую женщину?» – думал я, торопливо шагая к морю и стараясь заранее подобрать трудные слова утешения.

Варвара сидела на прежнем месте, на скале. Она так же подвинулась, как и прошлый раз, поздоровалась и снова перевела взгляд куда-то в серую морскую даль. Но я заметил, что смотрела она не на воду, а на хмурое низкое небо, нависшее над морем.

Я вспомнил наш прошлый разговор. Женщина ждала голубей! В этих голубях сейчас заключались все её надежды на спасение сына. Она уже твёрдо была убеждена, что с рыбаками, с её Гришкой случилось несчастье. От постоянного напряжения глаза Варвары покраснели и слезились, по лицу чаще, чем раньше, пробегали судороги; вся она была напряжена, и мне казалось, что маленькая трубочка из прочного верескового корня теперь разлетится в её пальцах, как яичная скорлупа.

Заготовленные утешения казались теперь никчёмными и бестактными, и я молчал, сознавая, что своим молчанием ухудшаю и без того тяжёлое настроение Варвары.

Женщина сама нарушила молчание.

– Погляди, – воскликнула она, живо обернувшись ко мне, – не голуби ли?

Она вытянула руку в направлении моря и снова обернулась ко мне: должно быть, не верила словам и хотела убедиться в правде слов по лицу собеседника.

Я покачал головой:

– Чайки.

Мы просидели на берегу довольно долго, когда я заметил неподалёку большую группу мальчишек. Они о чём-то перешёптывались друг с другом и всё посматривали в нашу сторону. Сначала мне показалось, что их интересует заезжий человек, редкий в этих местах. Но догадка оказалась неверной.

Один из мальчишек, судя по всему коновод, в шерстяной гимнастёрке, перепоясанной офицерским ремнём, усиленно кивал мне, подзывая к себе.

– Ты сиди, Варвара, – сказал я женщине, – а я пойду, разомнусь немного.

Она ничего не ответила, не обернулась даже, и я поспешил к ребятам.

Мальчишка в защитной рубахе протянул мне прямую жестковатую ладонь и ломающимся баском представился:

– Степан. А вы?

Я назвал себя.

– Горюет? – спросил Степан, кивая в сторону берега, и вздохнул: – Жалко бабку Варвару, её на всём берегу любят, удачливая была, и вот – на тебе!

– А у тебя никого в море? – спросил я Степана.

– Как – никого! – тряхнул он головой. – Отец там и брат тоже. – Он заметил мой удивлённый взгляд и сказал, усмехаясь: – Всё бывает в море. Буря там или рыба хорошо идёт – вот и задержка. Мы-то знаем. И бабка Варвара знает. Всё равно трудно ей, бедной... – Потом он решительно наморщил лоб и заключил: – Чтой-то придумать надо. Помочь Варваре.

Я давно не был дома, не видел своих детей, и меня сейчас потянуло обнять этого белобрысого вихрастого парня с отзывчивым сердцем.

Заметив моё движение, Степан отодвинулся и, нахмурясь, сказал:

– Ну ладно, если вы не можете, мы сами придумаем.

На другой день мы снова сидели с Варварой на скале, высматривая голубей, когда к нам прибежал взъерошенный Степан.

– Бабка Варвара! – закричал он ещё издалека. – Голубь!

Женщина вскочила на ноги и, схватившись за грудь, пошла навстречу мальчику. Подойдя к нему вплотную, Варвара пристально посмотрела в лицо Степану и глухо сказала:

– Врёшь, Стёпка!

– Ей-богу, бабка Варвара! – уверял мальчишка, торопливо шаря в карманах рубахи. – Он не в твою, он в другую избу зашёл. Устал, видно.

Варвара ещё раз внимательно посмотрела на Степана и, стараясь предупредить судороги на лице, жалко улыбнулась:

– Врёшь ведь!

– Да нет же! – почти закричал Степан, нащупав наконец что-то в кармане. – Вот вам записку голубь принёс.

Женщина резко подалась к мальчику.

Степан отдёрнул руку и протянул записку мне:

– Пусть он прочтёт: у него глаза помоложе.

– Читай! Читай! – торопила Варвара, заглядывая в клочок бумажки.

Я быстро пробежал записку глазами и, стараясь улыбнуться через силу, прочёл её женщине.

На листке из школьной тетрадки квадратными, старательно выведенными буквами было написано:

ДОРОГАЯ НАША МАТЬ ВАРВАРА! ТЫ О НАС НЕ БЕСПОКОЙСЯ. ИДЁМ С ПОЛНЫМ ГРУЗОМ И НА ЭТОЙ НЕДЕЛЕ БУДЕМ ДОМА.

Григорий Царёв.

Степан, пока я читал записку, напряжённо следил за мной. Закончив чтение, я взглянул на мальчика и заметил на его лбу капельки пота. Они скопились между хмуро сдвинутыми бровями и стекали на нос.

– Ну, пошли домой! – весело сказала женщина.

Внезапно она остановилась и строго посмотрела на мальчишек:

– Голубя принеси, Степан. Баловаться будете, загубите птицу.

Степан, видно, ждал этих слов. Он жалобно сморщил лоб и схватил бабку Варвару за руку:

– Оставь нам голубя! Ну, оставь хоть на три денька, ничего мы ему не сделаем. Окажи милость!

– Конечно, оставь, Варвара, – посоветовал я женщине.

– Ну, бог с вами, – согласилась довольная рыбачка.

Через два дня на горизонте появились еле заметные точки: рыбацкая флотилия шла к родному берегу.

Весь посёлок высыпал к морю. Плач, смех, громкие разговоры – всё слилось в неровный гул, в славную музыку, которой встречает рыбаков своя земля.

Одним из первых выскочил на берег широкоплечий красавец, с глубоко посаженными глазами, с небольшой русой бородкой, и кинулся к Варваре. Но прежде чем он подбежал к матери, возле него оказался Степан и повис на шее у рыбака.

– Да ты что, Степан? – силясь вырваться из цепких объятий мальчишки, засмеялся Григорий. – Чай, я не барышня, а ты не кавалер! Чего это тебя развезло?

Когда к Григорию, тяжело ступая по прибрежной гальке, подошла мать, Степан успел сообщить рыбаку всё, что было необходимо.

– Спасибо, Стёпушка! – весело крикнул Григорий вслед мальчику, бросившемуся к своему отцу и брату. – Спасибо, пионерия!

Ночью, когда утомлённая встречей женщина впервые за весь месяц спала спокойно, Григорий сказал мне, огорчённо покачивая головой:

– Не прилетели голуби-то. Как же так, а?

– Путаются, должно быть. Впервые в такую даль отправились. Может, и придут ещё.

– Знаешь что? – тряхнул головой Григорий. – Пойдём к морю, вдруг и увидим их.

Мы сели с молодым рыбаком на тот же выступ скалы, на котором сидела его мать, и стали вглядываться в даль.

– Хорошо всё же у нас, в Студёном море, – сказал Григорий, раскуривая такую же, как у матери, вересковую трубочку. – Любит оно верных людей. Любит!

Он помолчал.

– Можно бы и раньше прийти к берегу, да под самый конец на косяк сельдяной наткнулись. Как тут уйдёшь? Ну и потрепало маленько. Не без этого.

Через полчаса, вздохнув, Григорий поднялся и кивнул мне:

– Нету их. Пойдём спать.

Мы уже подходили к избе, когда в стороне, противоположной берегу, заметили голубей. Они приближались к посёлку на небольшой высоте, тяжело перебирая крыльями. Не успели птицы сделать и круга над посёлком, как рядом с нами вырос Степан со всей своей компанией. Он молча смеющимися глазами следил за птицами, и торжественное выражение не сходило с его лица.

Григорий открыл дверь в сени, и голуби, зайдя в избу, сейчас же бросились к воде и корму. Рыбак взял одну из птиц и снял с её ноги записку. На небольшом листочке бумаги быстрым мелким почерком Григория было написано:

МАМА! НЕ БЕСПОКОЙСЯ, СКОРО БУДЕМ С ПОЛНЫМ ГРУЗОМ ДОМА.

Григорий.

Степан торжествующе посмотрел на меня и, взяв у рыбака голубя, спросил:

– Будить бабку Варвару или как?

– Буди! – махнул рукой Григорий.

Когда женщина встала и, счастливо улыбаясь, подошла к сыну, Степан протянул ей голубя и сказал, смотря женщине прямо в глаза:

– Нате, бабка Варвара, вам вашего голубя. Можете проверить – мы ничего ему плохого не сделали!