Текст книги "Валдайские колокольцы"

Автор книги: Марк Ефетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

7

Мы вышли на улицу. Тихо плавал в недвижном воздухе легкий снежок. Под ногами поскрипывало. Яков Павлович молчал, но чувствовалось, что его волнует разговор с Уваровым.

Мы спускаемся с горы, выходим на прямую улицу, и вдруг Федотов говорит, как бы ни к кому не обращаясь:

– Нехорошо.

Потом останавливается под фонарем, поворачивает ко мне лицо и вздыхает:

– Эх, Уваров, Уваров!

– Корову загубил? – спрашиваю я.

– Корова – коровой. Тут медведь виноват. А человек – это главное.

Он помолчал.

Я еще не мог понять Федотова.

– Судьба человека решается, – сказал Яков Павлович, – а Уваров о себе думает, о своем удобстве, о своих интересах. А, что говорить! Вон видишь, окно светится… – Он протянул руку к освещенному окну. – Живет там наша библиотекарша, Кира Матвеевна. Мужа на войне убили. Одна. Пошла она в детдом, к этому Андрею Ивановичу Уварову, попросить, не дадут ли ей там ребенка на воспитание. Все жизнь будет полнее. Пришла, а у них час отдыха – спят детишки. Повели Киру Матвеевну в спальни. Она поглядела – все во сне вроде бы одинаковые. Глаза закрыты, щеки красные. В общем, ни один из ребят ей не приглянулся, за сердце не задел. Собралась уходить, а Уваров ее чай пить пригласил. И тут же за столом девчушка лет семи чашки полощет, хозяйничает, одним словом. Когда ходит, над столом только темный чуб торчит, бантиком завязанный… Ну, пошли, дорогой я тебе все расскажу… Я ее видел, Галочку эту. Ну Галка и есть. Глазки черные, и, видно, добрая девчушка, ласковая. Когда чай попили и Галя эта пошла к своим книжкам-картинкам, Кира Матвеевна и говорит: «Вот эта девчушка мне по душе пришлась». А Уваров сразу как отрезал: «Нет, у нее отец есть. Нельзя». Библиотекарша наша, уходя, присела рядом с Галей, несколько минут книжку с ней почитала, о картинках поговорила. Потом девчушка эта ее до двери проводила. И все. А вот запала она в сердце Кире Матвеевне. Днем и ночью Галочку эту вспоминает, скучает, как по дочке все равно. И узнала, что неверно сказал ей Уваров. Нет у девчушки ни отца, ни матери. Было одно предположение о ее родителях, посылали запрос – не оправдалось. Кира Матвеевна снова к Уварову. А он новый довод выставил: «Возьму девочку к себе. Я тоже имею право, как каждый гражданин, взять на воспитание. Что с того, что я директор».

Тут и возразить нельзя. Вот и пришла ко мне вчера Кира Матвеевна. Плакать не плакала, а чувствую я – вся она исстрадалась. Человек она золотой – спокойная, работящая, людей любит, и все вокруг ей тем же платят. Пришла, рассказала, как было дело. И ни о чем не просит.

Вечером, после работы, пошел я в детдом. Сели мы с Андреем Ивановичем пить чай. «А где, спрашиваю, Галя? Слышал я про нее». Он говорит: «Она сегодня в группе. С девочками. У меня сейчас годовой отчет, так мне не то что Галей – собой заняться времени нет, третий день не брился». Выпили мы с Уваровым по три чашки, поговорили о том о сем, и я понимать стал. Может, он и привык к Гале, но привычка – это еще не любовь. В общем, к Гале у него не то чувство, что у Киры Матвеевны. Совсем не то. Вот об этом я ему сегодня и высказал. Андрею Ивановичу расставаться с Галей не хочется. А Кире Матвеевне без девчушки этой жизни теперь нет. Когда уходил я из детского дома, пошел к девочкам, познакомился с Галей и спросил: «Ты Киру Матвеевну помнишь?» А та руку мою схватила, прижалась к ней, молчит. Я только чувствую, какая у нее щека жаркая. «Что, Галочка?» – «Скажите тете Кире, что я ее так помню, так помню, что каждый день в окно гляжу – не идет ли. А она все не идет». Вот дело-то какое…

Мы подошли к дому Федотова.

8

Дом Федотова в Валдае в три окна. Холодные сени, прихожая, она же кухня с большой русской печкой. А по другую сторону этой печи, стоящей как бы в центре всего дома, – две комнаты. Нам со Славкой постелили во второй комнате, а Яков Павлович с Юркой расположились в первой, проходной. Я, правда, пробовал спорить, говорил, что мы не хотим их стеснять и останемся в первой комнате, где есть широкий диван и диванчик, но с Яковом Павловичем, когда он что-либо решил, спорить бесполезно. Это я знал еще по давнишнему нашему знакомству. И мы улеглись во второй комнате.

Проснулись мы со Славиком в одно время. В доме тишина – только Юрик чай прихлебывает и слышно, мурлычет не то кот, не то самовар. Вышли – видим: стол накрыт, из самовара бьет пар и самовар этот по-кошачьи «мурры» распевает. А Юрик за столом один.

– Доброе утро, – говорит Юрик. – Как спали?

– Спасибо, хорошо. А ты что ж один? – спрашиваю.

– Бабушка еще с вечера в колхоз за картошкой поехала. К обеду вернется. А папа с утра дрова наколол, печку истопил и до работы в детский дом пошел. А я вот завтракаю. Садитесь. Славка, ты как пьешь – с молоком или так просто?…

Мы завтракали втроем. Окна мороз разукрасил пальмами и папоротниками, а солнце вставило в эти причудливые очертания драгоценные камни.

Было тепло и уютно…

Юрик убирал со стола и то и дело уходил в сени.

Зазвонил телефон, и Юрик ответил:

– Папа ушел на работу. Скоро там будет.

Потом Юра опять пошел в сени, и мы слышали, как он мыл посуду.

Слава спросил меня:

– А Яков Павлович – он кто, начальник?

– Нет, – сказал я.

Славка посмотрел на занавеску, за которой скрылся в сенях Юрик, и вздохнул.

– Я тоже так думал, что не начальник.

– Почему ты так думал?

– Начальник сам дрова для печки не колет.

– Ну, это смотря какой. Колоть дрова – это та же утренняя зарядка.

– Нет, – сказал Славка, – не зарядка. А почему Якову Павловичу те грабли принесли, помните? Он что, делает грабли?

– Нет, Славка, он грабли не делает.

Славка отодвинул чашку:

– Вот вы сказали, что он не учитель. А ему из школы звонили про елку. И он в детский дом пошел. Почему он обо всех заботится?

– Его все касается, Славик.

Вошел с тряпкой Юра. Он вытер клеенку, покрыл стол скатертью, поставил пепельницу и сказал:

– Пошли.

Они пошли, и я слышал, как в сенях Славка спрашивал Юру:

– Твой папа кто?

– Как – кто? Человек!

– Ну, человек. А еще кто?

– Коммунист, – сказал Юрик.

Потом я услышал, как хлопнула дверь во двор.

9

В этот день я был в райкоме партии у Якова Павловича. Мне хотелось поподробнее узнать о завтрашней охоте на медведя, но так и не довелось поговорить с Федотовым. У него все время были люди. Я сидел и думал: «Уйдут люди, останемся мы с Федотовым один на один, и я спрошу его, не опасно ли мне, никогда не бывавшему на охоте, да вдруг сразу на медведя».

Думать-то я так думал, а спросить не смог.

Сначала у Якова Павловича был человек в кожаном пальто и в белых, на коже, бурках. Он был высокий, широкоплечий, говорил четко, по-военному, вошел стремительно и руку Федотову подал рывком:

– Здорово, Яков!

– Здравствуй, Коврига!

Оказалось, что у человека этого такая фамилия.

Но дело не в этом. Коврига докладывал секретарю райкома партии о делах в колхозе: помещения для скота отремонтированы, дорога проложена…

– Видел, – вставил Федотов.

– И еще увидишь. – Коврига вынул из портфеля тетрадь и, раскрыв ее, положил Федотову прямо на стол. – Во какой трудодень у нас будет. Побогатели. А? Хорошо?

– Нет, – сказал Яков Павлович, – плохо.

Коврига вскочил:

– Чего так?

Поднялся и Федотов. Он говорил негромко, но как-то очень веско, и чувствовалось, что волнуется.

– Ты коммунист? – спросил Яков Павлович.

– Ну, коммунист.

– Не так говоришь, Коврига. – Федотов повернулся к несгораемому шкафу из толстенного железа и достал листок бумаги. – Читай! Читай вслух!

Коврига пожал плечами и стал читать:

В первичную организацию КПСС колхоза имени Октябрьской революции. От тракториста Ивушкина Пантелеймона Кондратъевича.

С самого своего детства я уважаю великую партию большевиков и мечтаю добиться большой чести и большой ответственности – стать членом Ленинской партии, чтобы все силы отдать на борьбу за счастье трудового народа. Прошу послать меня в самую трудную бригаду и прошу принять меня в партию Ленина.

К сему Ивушкин

– Ты Ивушкина знаешь? – спросил Федотов.

– Как не знать! Лучший тракторист по нашей местности.

– Лучший, а просится в худшую бригаду. Понял? Человек в коммунисты идет. Не о себе заботится, а, как он там говорит, «о счастье трудового народа». Как же ты, Коврига, можешь радоваться, что у тебя в артели хорошо, а у соседа плохо? У них до сих пор аванса не давали. Лен градом побило. Слыхал?

– Слыхал.

– Председатель в больнице лежит.

– Я ему меда послал, – вставил Коврига.

– Ты погоди. Мед сладок и согревает до пота. А человеческое тепло лучше. «Послал»! А сам сходить не мог? А попросили у тебя плотницкую бригаду на неделю. Дал? Молчишь. «Моя хата с краю». Забудь ты эту плохую пословицу. Вот ты сказал тут, что ты «ну, коммунист». Эх, Коврига, Коврига. А кто такой коммунист?

Коврига молчал. Он достал из кармана пачку «Беломорканала», щелкнул по ней пальцем, поймал на лету выскочившую папиросу, забросил ее в рот, чиркнул спичкой раз-другой, сломал спичку и наконец закурил.

– Коммунист, – сказал Федотов, – человек, который не может радоваться, что у него хорошо, а у соседа плохо. Это при наших дедах говорили: «У соседа сдохла корова. Какое мне дело? А все-таки приятно». Так было, когда на рынке частные лавчонки стояли: я не торгую – не беда, лишь бы сосед не торговал, чтобы завистью не мучиться. А коммуна – один дом. Какая уж тут зависть! У тебя тепло, а у соседа холодно – нечего радоваться. Коммунист за все в ответе. Пока сосед твой в больнице, поможешь им. А я к твоим соседям на той неделе поеду после работы. Вечером дела и обсудим. Понял?

– Понял, Яков Павлович.

Коврига взял со стола свою тетрадку и загасил в пепельнице папиросу:

– Могу быть свободным?

– Нет, погоди. Медведя в ваших краях не видели?

– Медведя не видели. А волки, говорят, у соседа собак перетаскали.

– Опять сосед! У него волки собак перетаскали. А у тебя весь колхоз – охотники. Ждешь, пока волки к тебе придут? Думаешь, постесняются передового колхоза? Нет, Коврига, они не разбирают. Облаву надо.

– Сделаем, Яков Павлович. Все некогда было. Коровник этот. Ремонт. Как отеплили, так удои и поднялись. Теперь со временем посвободнее.

– Это я знаю, – сказал Федотов. – У вас лучшие доярки Архипкина и Емельянцева? Так?

– Точно.

– Ну, а комсомолки эти, что рассказывали мне позавчера, когда я у вас был, – они же тянутся за Архипкиной, – догоняют?

– Догоняют.

Федотов подошел к окну. Я сидел тут же и видел в окно, как на высоких валдайских саночках катили почти все, кто был на улице. Райком на горе, да и весь город холмистый. Вот тут и скользит этот впервые мной виденный транспорт: высокое деревянное креслице на длинных железных полозьях. Едут в этих креслицах ребята – с горки на горку. А вот женщина везет мешок. Должно, картошка. Одной ногой она на длинном полозе, а другой – отталкивается. Взобралась на пригорок, стала ногами на два полоза, за спинку креслица держится и съезжает. А куль на креслице лежит…

Федотов смотрел недолго. Вернулся к столу:

– Вот что, товарищ; Коврига. Напиши четыре характеристики: на Архипкину и на Емельянцеву, на знаменитых доярок, и на этих двух девчат, что их догоняют. Подумаем тут о том, чтобы в Москве к награде представить. А тебе характеристику сами напишем. Понял?

Понял, Яков Павлович, понял, только я что? Обо мне зачем?…

– Ну, не скромничай и раньше времени не радуйся. Тебе тяжеленько придется – и свой колхоз и соседский пока что тянуть надо…

Коврига ушел. Дверь за ним захлопнулась и тут же снова открылась. В комнату люди заходили друг за дружкой. Запомнился мне человек в милицейской форме. Он еще с порога сказал:

– Яков Павлович, помоги!

– Что случилось?

– С Нового года никого в городе не убили и не ограбили. Так, только мелочь всякая.

Федотов повел ладонью по лицу, точно умылся. Когда он отнял руку, я увидел, что улыбка еще не сошла с его лица.

– Погоди! – Он замахал рукой. – Выходит, что мне надо пойти на большую дорогу и кого-нибудь ограбить, чтобы милиция не скучала без дела. Так?

– Да нет, Яков Павлович. Я не шучу. Область режет нас с собаками. Две у нас. Серый и Рекс. И из области звонят и требуют: «Отдайте собак – они вам ни к чему». А почему отдавать? Мы их воспитали, первоклассными сыщиками сделали. Серый медаль на выставке получил. Ну, нет у нас преступлений. А если будет?

– Хорошо, – сказал Федотов, – побольше бы нам таких забот. Я поговорю с областью. А ты Серым не скаредничай. Просили тебя прислать его с проводником в Броды на школьный праздник…

– Так проводник тогда выходной был. Теперь пошлю…

День подходил к концу.

В комнату Федотова вошла женщина, повязанная платком. Размотала платок, и я увидел щеки, красные от мороза, и гладкие серебристые волосы.

Она поздоровалась с Яковом Павловичем и сказала:

– Заехала на минутку. Отрывать не буду. Душевно благодарю за письмо к Новому году. Сколько лет, как сын на фронте погиб, никто обо мне, старой, на праздник и не вспоминал. А тут – из райкома: «С Новым годом, и чтобы здоровье было и успехи». Спасибо, Павлович, здорова, и все ладно.

– Не на чем, – сказал Федотов. – Помочь-то в чем надо?

– Нет, все ладно, я же сказала. А что надо будет – зайду.

Она пожала руку Якову Павловичу, замотала платок и ушла, легко ступая в валенках.

Федотов ни на мгновение не оставался один. Чтобы подумать, сосредоточиться, он отходил на минуту-другую к окну.

Решив не докучать ему своими вопросами об охоте, я ушел. В окно мне было видно, как лихо, на бешеной скорости Юрик съезжает с горы, везя Славку на высоких саночках.

10

В воскресенье еще затемно мы ехали в розвальнях в те места, где у директора детдома Уварова медведь задрал корову. И надо же было этому Уварову, чтобы сэкономить время, перегонять корову по лесной тропинке. Экономия вышла, как говорится, боком.

Розвальни должны были доставить нас к лесу – туда, где кончалась санная дорога, а затем вернуться обратно. Юрик и Славка поехали до этого места нас проводить.

Дремали валдайские дома, закрытые ставнями, которые были точно опущенные веки; дремала запорошенная снегом дорога, еще не прорезанная ни одним полозом. И длинногривая лошадка, стоявшая так неподвижно, что ее можно было принять за каменное изваяние медведя у въезда в город. Да, наверное, и лошадь еще не проснулась. И Славка боролся с дремотой, что было видно по его глазам, которые он таращил, неестественно широко раскрывая.

– Ты где сядешь? – спросил Юрика Слава, когда мы собирались.

– А мне все равно, – ответил Юра. – Где место будет.

– Давай так, – предложил Слава, – я сяду спереди – там одному есть где поместиться – и буду тебе рассказывать все, что увижу. Идет?

– Угу, – мотнул головой Юра. Он мало думал об удобствах: устроился между мной и Яковом Павловичем на сене – и доволен. Ему не впервой было ехать на санях.

А Славка восседал у самого передка саней, покрикивал на лошадь и шумно выражал свой восторг:

– Вот это елки! Такая ни в какую комнату не войдет на Новый год. Специально для Колонного зала. Здо́рово!

Динь-динь! Динь-динь! – сопровождало нас по всему пути.

Славке, видимо, особенно нравился колоколец, звеневший под дугой.

Лошадка бежала ленивой рысцой и все время смешно махала головой. Она не то кланялась всем телеграфным столбам, не то отгоняла от себя снежинки, как лошади летом отгоняют мух и слепней. А колоколец от этого звенел и звенел: динь да динь, динь да динь!

Снежинки кружились хороводом и, не долетев до белой земли, ложились пуховиками на широченные еловые лапы. Так было справа от нас. А слева, с южной стороны, где вчера пригрело солнышко, снежок на ветвях подтаял и примерз, затек капельками. И казалось, стоят по дороге кусты белой красавицы сирени.

Похрапывала лошадка; мы лежали на пахучем сене и будто плыли по пушистой, не укатанной еще дороге. Хорошо. Тишина. Только слышно, как отфыркивается бегущий за санями Тарзан да колоколец и лошадиные копыта будто переговариваются и рушат безмолвие.

– Иди к нам! – зовет Тарзана Славик, обернувшись назад.

– Так он и пошел, – говорит Юрик. – Очень ему интересно в сене сидеть. Пробежаться по морозцу куда лучше. Когда мама на вызовы едет, он всегда почти за санями бежит… Эй ты, Тарзанка!

– А твоя мама не боится по лесу ездить?

– Мама?! – Юрик усмехнулся и пожал плечами: дескать, как такое и в голову может прийти. – Моя мама ничего не боится. Она же хирург. Понятно?!

– Угу.

Нет, ответ Славика не удовлетворил Юру, и Юра добавил:

– Моя мама, знаешь, как та, про которую Левтолстой (эти два слова он произнес как одно) девочку спрашивал: «Какая у тебя мама?» А девочка ответила: «Самая лучшая».

Яков Павлович, молчавший всю дорогу, вмешался в разговор:

– Ну, Юра, будет тебе перед Славой своим образованием хвастать. Две фразы писателя Толстого слышал и уже козыряешь.

Юра помолчал, а потом тихо сказал:

– Я не козырял. Я хотел про нашу маму сказать. Славка же ее не знает. Почему говорит, что наша мама боится?…

– Эй, Тарзан, ты что? – невольно воскликнул я.

– Стой! – крикнул Яков Павлович.

Сани остановились так внезапно, что я сразу же повалился вперед и чуть было не упал ничком. Яков Павлович удержал меня. И тут у него с Юрой произошел разговор, из которого я почти ничего не понял.

– Смотри, – сказал Федотов, – по перу видно – Тарзан насторожился.

Я, помню, удивленно посмотрел на Тарзана, сделавшего стойку: «Какое же это перо у собаки?»

– Угу, – Юра кивнул головой, – может, труба мелькнула, а может, цветок.

– Поехали! – махнул рукой Яков Павлович. – Дурит Тарзан. На птицу стойку сделал… А ты-то, – повернулся он ко мне, – должно, и не понял, о чем у нас речь? Это Юра очень уж по-охотницки заговорил. Так не понял?

– Не понял.

– Перо – так охотники называют хвост у собаки. Оно-то, по правилам, полагается пером называть хвост у сеттера, но мы и о Тарзане, хотя он и не породистый, говорим как о дорогой собаке.

Тут в разговор вмешался Славик:

– А вы еще сказали труба и цветок. Да?

– Да. Сказал. Это тоже хвосты: труба – у лисицы, а цветок – у зайца.

– А у медведя хвост как называется? – спросил Славик.

– Не знаю, – сказал Яков Павлович. – Только, думаю, никак. Уж очень у него хвост этот куцый. А вот волчий хвост, тот поленом зовется…

– Ох, – вздохнул Слава.

В этом вздохе почудилось мне: «Вот это люди – охотники: даже язык у них свой. Здорово!»

Разговор прекратился, и стало слышно, как поют полозья и в эту их песню вплетается звонкий голосок валдайского колокольца.

11

Вокруг белым-бело. Колючие елки зеленеют там, где белка снег вытрясла. И вдруг мы видим украшенную елку. Совсем как в Новый год на детском празднике. С игрушками. Всю в блестках.

Славка обернулся и только крякнул:

– Ух!

Да, ничего не скажешь, елка была великолепна! Косой луч восходящего солнца зажег хрустальные разноцветные кружева, что выткали на ней солнечное тепло и морозный ветер. И как же они горели, эти иголочки! Казалось, будто вся елка в драгоценных камнях. А тут и там, как игрушки, сидели клесты-красноперы.

Мы поравнялись с елкой, лучи солнца погасли: мы смотрели теперь на елочку с другой стороны – и кончились чудеса.

Клесты улетели, и наряженная красавица елка превратилась в обыкновенную, такую, каких в лесу тысячи.

Вот они, фокусы зимнего леса…

– Жаль, на мельницу нам не по пути, – сказал Яков Павлович.

Славка обернулся:

– А я настоящую мельницу никогда не видел. Поедем, дядя Яков.

– Нет, Славик, не поедем. Далеко. И дело у нас с медведем неотложное. А мельница у нас, брат, особенная. На волжской воде работает.

Тут уж не только Слава, но и я удивился:

– Как это – на волжской воде? Волга совсем в другой стороне.

– В другой-то в другой, – сказал Федотов. – Она и в Волгограде, Волга, за тысячи километров от нас. Но начинается она здесь, на Валдайщине. Там, повыше мельницы, в лесу будочка стоит. Маленькая, вроде тех, что летом газированной водой торгуют. Только эта скорее похожа на теремок…

– Как из сказки? – спросил Славка.

– Да, пожалуй. Теремок этот бревенчатый, как у нас говорят – рубленый. И зеленый весь от моха. Внутри темно, сыро. Ручеек журчит. Маленький. Это и есть река Волга. Самое ее начало на Валдайской возвышенности. Потом в нее тысячи рек и речушек вливаются, и у Волгограда Волга чуть не в километр шириной. Во как… А мы вроде бы и приехали. Ну, ребятки, домой!

– Ни пуха вам ни пера! – сказал Юрик.

А Славка огляделся вокруг и вздохнул:

– Как в театре. Когда поет Иван Сусанин. Там на сцене такой лес. Только нет красных птичек…

Сани укатили. Звон колокольца становился все тише, тише и совсем затих. А мы пошли по рыхлому снегу, осторожно ступая валенками. Яков Павлович легко шел впереди, с ружьем наперевес, а я поспешал сзади, держась права, как полагается по законам охоты. Ружье висело у меня на ремне за плечами. Тарзан то забегал вперед, то бросался в стороны. Он обнюхивал желтые скрюченные листья, присыпанные снегом, следы на пороше, сбитые ветром веточки. Иногда собака останавливалась на мгновение, смотрела на Федотова и снова бросалась в поиск. Всем своим поведением она, казалось, говорила: «Вы просто гуляете, а я работаю. У меня забот невпроворот. Я не бездельница».

Теперь лес обступал со всех сторон.

– Скоро, должно, будет балаган, – сказал Яков Павлович. – Возле жилья, даже временного, всегда бегает лесная мышь. Вот ее следы – видишь?

Да, в самом деле, на снегу я увидел мелкий, еле заметный след маленького зверька.