Текст книги "Вперед, мушкетеры!"

Автор книги: Марк Тарловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Марк Наумович Тарловский
Вперед, мушкетеры!

Счастливого плавания!

Рассказы М. Тарловского уже при первом знакомстве с ними порадовали меня своей искренностью, сердечной добротой, очень метким, то веселым, то сочувственным изображением того, что происходит в душе у ребят, о чем они думают, что переживают в школе и дома.

Я заинтересовался автором, узнал, что родился он в 1941 году и, значит, очень еще молод, окончил после средней школы историко-филологический факультет Куйбышевского пединститута, сам работал в школе учителем.

В 1965 году в Куйбышеве вышла его первая книга рассказов. А вот сейчас перед вами, друзья, эти и другие рассказы, а также новая повесть «Золотая лодка» – в сборнике, выпущенном уже нашим столичным издательством детской литературы.

Вы встретите на страницах этой книжки таких же мальчишек и девчонок, как вы сами. У них, как и у вас, бывают порой неприятности, огорчения, иной раз и двойки… Но, вчитываясь в страницы книжки М. Тарловского, вы услышите вдруг, как сшибаются, лязгая, шпаги мушкетеров, как таинственно плещется вода древнего Нила под днищем золотой лодки и дует сквозь дверную щель таинственный муссон…

Как же так? При чем тут мушкетеры, муссоны и Древний Египет? Ведь дело-то в рассказах и в повести Тарловского происходит у нас в школе?

Да, все это верно. Но герои Марка Тарловского любят, как и вы, читать увлекательные книжки, мечтать о подвигах и путешествиях, ходить в кино на интересные фильмы (даже если иногда и нет билета)… Вперед же, мушкетеры! Дружите крепко меж собой и с нашими ребятами, только не прячьтесь под партой на уроке или под столом, где лежат тетради с нерешенными домашними задачками. Вам там не место!..

А вы, читатели дорогие, живите дружно, «кричите громче», если надо выручить товарища из беды. Не давайтесь в «кабалу» жадным прохвостам, которые иногда еще встречаются вам в жизни. Верьте старшим своим друзьям – чуткие, умные взрослые люди поймут вас, как понял героев своих рассказов молодой писатель М. Тарловский. И плыви, плыви «золотая лодка»! Неси древнего египетского мальчонку к сегодняшним его сверстникам, маня их изучить жестокое прошлое, чтобы увлеченно и уверенно прокладывать путь в хорошее, доброе будущее!

Счастливого плавания!

Лев Кассиль

Золотая лодка

Повесть

1

«В иллюминатор непрерывно били тяжелые струи воды. Сильно качало. Поддав паруса, бриг „Парис“ держал курс на норд-вест.

Склонившись над столом, морской офицер с удивительно молодым, почти юношеским лицом разматывал какой-то сверток, обернутый в длинный и узкий кусок прозрачной ткани. Внутри оказался… – затаив дыхание я придвинул книгу поближе, – внутри оказался скатанный трубкой темно-коричневый свиток… Весь свиток был густо заполнен черными непонятными значками…

„Вот если бы их прочесть!“ – подумал моряк. Он сосчитал количество строк – их оказалось пятьдесят пять. Измерил длину свитка – в нем было три фута, без малого метр…»

Пятьдесят пять строк, а длина три фута – без малого метр… Казалось, еще немного, и моряк прочтет непонятные значки. Но этого не случилось.

И я узнал, как долго не могли люди разгадать тайну древнеегипетской письменности и как великий французский ученый Шампольон совершил свое открытие:

«Волнение, охватившее Шампольона в момент открытия, было так велико, что он внезапно почувствовал страшную слабость. Ему казалось, что он вот-вот умрет от разрыва сердца. У него хватило лишь сил, чтобы вбежать к брату, бросить на стол исписанные листки и воскликнуть: „Теперь я добился!“ После этого он лишился чувств и пролежал в беспамятстве несколько суток…»

Я закрыл книгу… «Страна Большого Хапи». Большой Хапи – так древние египтяне называли реку Нил. «Привет тебе, Хапи, – пели они, – выходящий из земли, приходящий, чтобы напитать Египет…» Как давно это было!

За окном, цепляясь за ветки, кружились желтые листья, и маленькие ребятишки, смеясь и подпрыгивая, ловили их. Оранжевая полоска заката протянулась через стол и, сломавшись на краю, падала на пол.

Вот и осень, думал я, улетают птицы, падают листья, и дни короче… А ведь совсем недавно было лето, совсем недавно, в августе, я получил в школе новые учебники. И как долго ходил я по широким гулким коридорам, по опустевшим лестницам!

Я отыскал свой класс, свою парту. Как шумно было здесь когда-то! Улыбаясь, я бродил между черными рядами. За лето класс стал выше, просторнее, пахло свежей краской, мелом, доской. Сколько раз я стоял у этой доски… Захрустели географические карты, захлопали крышки парт, заскрипели перья, и я услыхал строгий голос Марии Михайловны: «Я жду, когда класс успокоится!..»

И как же мне тогда захотелось приготовить чернил погуще, чтобы буквы отливали зеленым, вставить в ручку чистое перо и раскрыть новую тетрадь с гладкой, до блеска, линованной бумагой, где все получается так красиво.

…Оранжевая полоска на столе растаяла, в комнате потемнело. Вздохнув, я посмотрел на часы: арифметику сделал, русский сделал, к завтрашнему дню оставалась только история. Я раскрыл портфель и достал учебник.

От истории древнего мира пахло папирусом. Огромный фараон, стоя в колеснице и натянув лук, вихрем мчался на врагов. Размахивая копьями и щитами, египетские воины захватывали пленников, земледельцы прогоняли скот по разостланным колосьям, чиновники собирали налоги: вот сидят они друг за другом, поджав под себя ноги, и записывают, сколько должны крестьяне. А самый последний чиновник куда-то оглядывается. Интересно, куда он смотрит?

«…Крестьянин работает с утра до позднего вечера: устает он. Едва он приходит домой, как его тащат на работу вновь…» Так же плохо жилось и ремесленникам, а рабам еще хуже.

Выучив урок, я опять стал рассматривать изображения египтян. Ведь изображения эти были сделаны руками самих египтян, тех самых египтян, что нарисованы в учебнике, тех самых, что поклонялись богам, строили пирамиды и занимались земледелием. «Крестьянин работает с утра до позднего вечера: устает он»… Их бесстрастные лица с чуть раскосыми глазами хранили вечную тайну: мы видели то, чего не видел ты и чего ты никогда, никогда не увидишь и никто не увидит.

И тут я вдруг подумал: ведь все было не так, совсем не так. Нет… конечно, в учебнике все правильно: «Крестьянин работает с утра до позднего вечера: устает он…» Ну, а какой был этот крестьянин? Какие у него были глаза, брови, рот, как он улыбался? Мне очень захотелось увидеть его. И поле, на котором он работает, и мулов, которые молотят зерно. И о чем он думает, этот крестьянин?

Может быть, справа от его поля стояла высокая пальма, под которой он отдыхал и которую помнил с детства. И всегда, когда он выходил на работу, всегда он видел эту пальму в лучах восходящего солнца.

Наверное, он шел за быками и пел:

 
Молотите себе, молотите себе,
О быки, молотите себе!
Молотите себе на корм солому,
А зерно – для ваших господ.
Не останавливайтесь,
Ведь сегодня прохладно!
 

Была же такая песня у древних египтян.

Крестьянин пел и думал: «Завтра я починю мешки, а то они совсем порвутся». А впереди были три тысячи лет. Впереди был Древний Рим и Греция, татаро-монгольское иго и феодальный строй, революция.

А солнце? Оно, наверное, тоже было другое, не такое, как сейчас. Ярче, больше… И небо было другое. Голубое-голубое! Такого голубого цвета сейчас уже нет.

Но как же все это было?

Громко щелкнул замок в коридоре, хлопнула дверь – это пришли мама с папой.

– Виктор! – закричал еще с порога папа. – Уроки сделал?

– Опять ты в темноте читаешь! – Мама включила свет, а папа снял пиджак, туфли, лег на диван и, напевая в нос, развернул журнал.

При электрическом свете жизнь древних египтян стала еще загадочней.

Нет, думал я, никогда не было твоего крестьянина и пальмы, и старого плуга не было. А если и было, то все по-другому. И еще сильнее захотелось мне увидеть, заглянуть туда, вдохнуть тот воздух, поваляться на той земле…

– Папа, – спросил я, – эти мумии фараонов, что находят в Египте, они что, твердые или мягкие?

– Твердые, – напевая в нос, ответил папа.

– А они что, очень твердые?

– Да. Не мешай.

– Папа, а у них есть… выражение на лице?

Пение оборвалось. Папа осторожно спустил ноги с дивана и посмотрел на меня:

– Какое выражение?

– А вот такое выражение, какое было у них когда-то, когда они были живы. Может, кто-то из них чуть-чуть улыбается?..

– Улыбается?..

Папа снял очки и немного помолчал.

– Нет, – сказал он, кашлянув, – никто не улыбается.

2

…Тихо, темно в моей комнате. Я лежу в постели и смотрю в окно, мне не хочется спать. Спит залитый лунным светом двор, спят деревья; их длинные тени бесшумно раскачиваются на стене.

Высоко в черном небе мерцают звезды. Бог солнца Ра проплыл по небу в своей золотой лодке и ушел в пустыню – кончился день. Так думали египтяне.

Когда-то, много тысяч лет назад, вот так же ночью, лежал в своей хижине древнеегипетский мальчик. Лежал и смотрел на эти же звезды. А теперь на них смотрю я: вон та, над воротами, – большая, а рядом – две маленькие.

Думал ли он обо мне, как я о нем? Только звезды знают об этом.

Тихо, темно в моей комнате, только стучит на столе будильник. Стучит, стучит. Мутно блестит среди книг его стеклянный живот, Тики-так, тики-так, тики-так… «Молотите себе, молотите себе»… Что-то знакомое выстукивает он, что-то очень знакомое…

 
Молотите себе, молотите себе,
О быки, молотите себе…
Не останавливайтесь,
Ведь сегодня прохладно.
 

Но как ее пели, эту песню? Если бы вспомнить, догадаться… Тогда я узнал бы и все остальное, увидел, как было. Я увидел бы Древний Египет… «Молотите себе, молотите себе…» И вот тихо-тихо, откуда-то издалека доносится слабое пение, и слышно, что поют не один и не два – много-много голосов, целый хор. Я медленно поднимаюсь с постели и, осторожно ступая по лунной дорожке, на цыпочках иду к будильнику. А звезды в окне делаются все ярче, ярче. И я тоже пою. «Молотите себе, – пою, – молотите…» – «Ведь сегодня прохладно», – отвечает мне хор. И я иду, иду по лунной дорожке…

Удивительная музыка! Она и на музыку не похожа, она даже не слышна, она видна: стены комнаты медленно тают, они делаются все прозрачней, прозрачней, исчезают звезды, светлеет небо, и прямо передо мной вырастает огромная пирамида. Ее острая вершина высоко в облаках. А на самой вершине стоит человек.

Скорее, скорее наверх! И я стремительно взлетаю. Передо мной древнеегипетский мальчик. Он кладет мне на плечи тонкие загорелые руки и улыбается:

– Мы скоро расстанемся с тобой и никогда больше не увидимся. Ведь мы приснились друг другу. А все оттого, что мы оба смотрели на одни и те же звезды. Когда я проснусь в своей хижине, между нами будут три тысячи лет; ты появишься на земле только через три тысячи лет после меня. А когда ты проснешься, меня не будет на земле уже три тысячи лет. Только во сне так бывает. Я всю жизнь буду помнить тебя. Обещай, что и ты не забудешь.

– Обещаю! – сказал я. – Но я не хочу с тобой расставаться! Я хочу, чтобы мы всегда были вместе.

– Это невозможно. – Он покачал головой и снова улыбнулся. – А теперь посмотри вниз. Это наш Хапи. Таким его никто не увидит в ваше время. Запомни: так он выглядит сейчас, при Тутмосе Третьем.

Я опустил глаза: пирамида стояла в воде, кругом, до самого горизонта, синела река, вдали, за высокими стенами, поднимались белые башни.

– Это Мемфис, наша столица.

И чем дольше смотрел я на башни, тем ближе становились они. А город все рос, рос. Теперь он был уже так близко, что из-за городских стен показалась площадь, она была круглая и вся в желтых плитах.

– Торопись, торопись… – Древнеегипетский мальчик опустил руки и с тревогой посмотрел на небо.

И я увидел, как над белыми башнями, над высокими стенами, вся вспыхивая и искрясь, плыла золотая лодка. Она поднималась все выше и выше над городом, и бог солнца Ра улыбался, стоя в лодке. И чем шире он улыбался, тем ярче играли лучи над его головой, рассыпаясь по земле и голубому Хапи.

– Торопись, сейчас все кончится, – снова зашептал мальчик.

– Подожди! – закричал я. – Не просыпайся! Я не хочу, чтобы ты уходил!

Все пропало.

3

В комнате уже светло. Со двора неслось зябкое карканье. Я вздохнул, открыл глаза и тут же закрыл, натянув на себя одеяло. Мне хотелось заснуть, вернуться в мой сон. Никого я еще так не любил, как этого мальчика. Но сон быстро улетал, улетала песня. Теперь я помнил просто сон, волшебное исчезло.

На кухне было по-утреннему уютно. На широком белом подоконнике в сладкой истоме развалился кот Потап; его маленький шершавый носик влажно розовел, лапы, привольно откинутые в сторону, лежали попарно: задняя на задней, передняя на передней. Зажмурив глаза и покручивая светящимся ухом, он лениво наблюдал за развернувшимся вокруг него движением.

Проходя мимо, я пощекотал его круглый пушистый живот. Потап снисходительно взглянул: «Нравится?» И опять зажмурился в мехах.

«Какой же сегодня первый урок, – вспоминал я, – история или арифметика?» Как и всегда, перед школой легкое волнение торопило меня. Допив чай и проверив, все ли в портфеле, я выбежал на улицу.

Холодный, пронзительно чистый воздух омыл лицо, залил шею, от остывшей за ночь земли пахло осенью. Только сентябрьским школьным утром бывает такой воздух.

Белая проседь заморозка опутала желтеющую траву, тонкими налетами коснулась крыш, запотели окна… Косой луч солнца багрово окрасил крыши, и налеты темнели влажными пятнами.

Вытянув губы, я легонько подул – струйка пара растаяла в воздухе. Я вспомнил белые башни Мемфиса, бескрайние голубые просторы Хапи, пирамиду, и радость охватила меня. Я еще не раз буду думать об этом, я буду читать и догадываться, как это было. Как много-много интересного впереди. Мы еще встретимся с тобой, древнеегипетский мальчик, мы еще приснимся друг другу. И, взмахнув портфелем, я побежал в школу.

Скользнув между крыш, выплыл желтый шар, его густые лучи хлынули в город – улица подернулась розовым сиянием. Закричали птицы, зашумели листья, блеснула паутина.

Здравствуй, бог солнца Ра!..

4

В школе уже было шумно. Громче всех стучали на втором этаже, где с давних времен поселились четвертые и пятые классы. Тетя Маруся, уборщица, покрикивая на ребят, протирала тряпкой люстры. Кругом стоял шум, гам, топот. Васька Соловьев положил на лопатки Сережку Чернова, но Сережка кричал, что его левая лопатка еще не касается пола, и несколько ребят, припав щеками к полу, проверяли. Чуть подальше яростно сцепились два головастых четвероклассника: один рыжеволосый, побагровев от натуги, давил подбородком в грудь соперника; а тот оттягивал его голову за волосы.

Как хорошо тут!..

– Перестаньте! – кричала тетя Маруся. – Перестаньте!

Но они еще крепче вцепились друг в друга. Победа, только победа!..

В классе тоже были ребята. Дежурная Настя Караваева вытирала доску. Колька Рябов с последней парты, подпрыгивая от нетерпения, лихорадочно списывал задачу. Женька Окунев диктовал ему, чтобы было быстрее:

– «Сколько было тонн в первом амбаре?»… Записал?.. Восемьдесят первую задачу решил? – крикнул он мне. – Какой ответ?

Прозвенел звонок на зарядку, потом начался первый урок – история.

Я сижу на третьей парте вместе с Павликом Сергеевым. Павлик вечно трясется, что его вызовут. Вечно учит и вечно трясется. Вот и сейчас – бормочет, бормочет, бормочет, а сам чуть не плачет. Его уже два раза по истории вызывали, а он все трясется. Он говорит, что его чаще других вызывают.

– «…Как жили крестьяне… Самое страшное для крестьянина… – Это все он бубнит. – Горе крестьянину… пришел чиновник… зерна нет… связан крестьянин…»

Отвечать на вопрос «Как жили крестьяне» вызвали Окунева, а уж Павлик загудел, затараторил:

– «…Как жили ремесленники… Столяр устает больше крестьянина… Ткач целый день сидит скорчившись… Сапожнику совсем плохо…»

Но сам Павлик считает, что хуже всех ему.

В классе скрип, шорохи; ребята притихли – первый урок, присматриваются… То слушают Окунева, то не слушают: Окунев всегда четверки получает – наверное, и сейчас получит.

На доске висит карта Древнего Египта. Она выкрашена в желтый цвет. Через окна класса прямо на карту светит солнце, и древнеегипетское царство становится похожим на пустыню. Да и города там с какими названиями? Энхаб, Эдфу… От них так и веет зноем.

Я достаю из портфеля промокательную бумагу и рисую пирамиду. На ее вершине я помещаю двух человечков, но в это время ко мне подходит Антонина Алексеевна.

– Опять посторонние дела, Гарин! Убери сейчас же!

Громкий вздох облегчения. Это Павлик – он думал, что учительница подошла к нему.

– Надо уважать своего товарища. – Антонина Алексеевна указывает на Рябова. – Он урок отвечает, слушай внимательно.

Рябов стоит у доски и уныло смотрит на меня. Ему все равно, слушаю я его или не слушаю. Наконец он получает спасительную тройку, и начинается объяснение новой темы.

– Около тысячи пятисот лет до нашей эры египетское войско… – Антонина Алексеевна берет указку и направляется к карте, – египетское войско вторглось в страны, расположенные на восточном берегу Средиземного моря, – Сирию и Палестину…

Не так, думаю я, не так. Все было совсем не так. Склонившись к парте, я прикрываю рукой глаза.

Вот стоит хижина, она почти не видна среди пышной зелени виноградника. На пороге сидит и улыбается мальчик, тот самый. Он только что видел меня во сне… Ярко залит солнцем розовый прозрачный виноград, жужжит, вьется над длинной лозой пчела. Ее мохнатое брюшко осыпано душистою пыльцой. Но даже сюда доносится отдаленный шум. Сейчас мы свернем налево и выйдем на дорогу, она поведет нас на главную городскую площадь.

Площадь. Большая и круглая, она вся в желтых плитах. Грохот щитов, лязг мечей, блеск кольчуг… Тяжело раскачиваясь, движется караван слонов. Караван слонов из покоренной Нубии. Золото, бронза, слоновая кость, черное дерево… Позади – окруженные воинами, связанные, задыхающиеся от жары и жажды пленники. Караван движется к дворцу фараона.

Дворец. Музыка. В легких, воздушных одеяниях кружатся танцовщицы. В глубине зала, на возвышении, – трон из драгоценных камней, на троне – человек богатырского сложения. Его лицо блестит под темным загаром, взгляд карих глаз неподвижен. На левой щеке – родинка.

Тутмос Третий, повелитель Нижнего и Верхнего Египта. Годы правления – шестнадцатый век до нашей эры.

Два огромных чернокожих раба покачивают опахала над его головой. По правую руку, низко склонившись, стоит первый министр. Тутмос Третий морщится. Он плохо спал эту ночь, и у него болит голова… Но об этом никто теперь не знает и никогда не узнает…

– Харуфа! (Наверное, было такое имя.) Харуфа! Как идет строительство пирамиды?

– Успешно, ваше величество! Через десять лет пирамида будет готова.

Тутмос Третий снимает алмазный перстень и бросает его Харуфе. Согнувшись до самого пола, министр целует сандалию фараона и надевает перстень на палец.

– Харуфа! – И глаза фараона сверкают от гнева. – Я слышу шум. Опять ремесленники недовольны?..

– Да покинет тревога сердце вашего величества, – отвечает министр и поигрывает перстнем. – Это только караван из Нубии. Пленные нубийцы, ваше величество.

Тутмос Третий задумчиво молчит, потом кивает.

– Каждому десятому отрубить голову, остальных заковать в цепи.

Летят, кружатся танцовщицы. Они то замирают, то снова взлетают вокруг огромного фонтана. Его бесчисленные струи, переливаясь в радуге, несут покой и прохладу повелителю.

С Нубией покончено.

– А теперь мы покорим Сирию. – И губы фараона раздвигаются в сладкой улыбке. – Я сожгу их города и деревни, Харуфа, я вырублю их сады, я угоню их в рабство!..

Тутмос Третий встает, и весь зал, огромный зал из розового мрамора, сотрясается от его голоса:

– Клянусь любовью Ра, похвалой отца моего Амона и тем, как молодо дышит мой нос жизнью и благоденствием, я пойду на Сирию!

Это была традиционная царская клятва, нарушить которую никто бы не осмелился. Я прочитал ее в книжке.

«Клянусь любовью Ра, я пойду на Сирию!» – вот как это было. А уж потом египетское войско вторглось в страны на восточном берегу Средиземного моря – Сирию и Палестину.

Но никто не узнает, никто не увидит…

А где-то там, в древности, все вьется над виноградной лозой пчела, осыпанная душистою пыльцой.

– Гарин… Гарин, – донеслось яснее. – Гарин!

Вскинув брови и сжав указку, Антонина Алексеевна сердито смотрела на меня. Вокруг приглушенно хихикали.

– Я уже три раза называю твою фамилию, Гарин. Где ты находишься? Ты заснул?

Хихиканье разрасталось. Я встал.

– Будешь стоять до конца урока. – Антонина Алексеевна повернулась к классу. – Из-за тебя пришлось прервать объяснение… На чем я остановилась?

– Особенно разбогатели жрецы! – громче всех крикнула Тонька Кожина.

Противная!..

Я стоял и мрачно оглядывал класс. Тысячелетия проносились предо мною… Да, да, конечно, еще в Древнем Египте были уроки и перемены, а дети ходили в школу и учили, учили, учили. Они приходили на уроки, и их тоже наказывали. Это с тех еще времен!..

Тогда, правда, наказывали не так, как сейчас. Тогда даже били. Ну и что? Сережку вон Матвеева недавно отец отлупил.

Так вот все и тянется…

И я строго посмотрел на Антонину Алексеевну. Антонина Алексеевна посмотрела на меня и сказала:

– Сядь, Гарин.

И я сел.

Нет, подумал я, сейчас все-таки гораздо справедливее…

5

Из школы мы с Павликом возвращались вместе. Мы с ним живем в одном доме. На улице тепло, солнце, еще зеленеет поблекшая трава. Желтые листья катятся по асфальту, густо рассыпал свои семена клен. И как будто что-то хорошее вспоминается, забытое. Может быть, четвертый или третий класс, или еще раньше.

– Выходи гулять, – говорю я, – поешь – и сразу за мной.

– А уроков много на завтра? – спрашивает Павлик.

– Что ты! Вчера диктант был – ничего не задали, остается литература и ботаника. По ботанике, правда, три страницы…

– Нет, – улыбается Павлик, – две. Там на третьей странице рисунок.

– Да что ты! – кричу я. – Неужели рисунок?

А впереди еще целый день, большой, светлый. И уроков задали мало.

Дома я бросаю портфель на диван, стаскиваю свою школьную форму и, приплясывая, бегу к умывальнику. Завтра меня могут вызвать по ботанике, меня еще ни разу не вызывали по ботанике, но это будет завтра, и неизвестно, будет ли, а сегодня все прекрасно, все замечательно.

– Витька! – кричит Павлик. – Вить!

Я еще не доел картошку, а впереди – кисель, и бабушка тревожно машет руками, но я уже сыт, я не хочу есть. Скорей на улицу! Какой там кисель! Я совсем забыл, что еще вчера мы решили собирать семена. А вечером, после уроков, я буду читать про Древний Египет. Черное дерево и слоновая кость – караван из Нубии!..

Но сначала – семена!

И мы втроем, я, Павлик и первоклассник Борька, бежим к старому высокому клену позади дома. Еще издали видны его широкие зубчатые листья. Я подсаживаю Павлика, Борька подталкивает меня за ноги, и мы забираемся на толстую ветку. Внизу, наверху, сбоку – везде густо висят семена.

– Смотри, какие крупные! – кричит Павлик. – Совсем как на том клене возле школы.

– Да ты что! – машу я руками. – Те в два раза меньше!

И мы рвем и рвем холодные душистые семена внизу, наверху, сбоку.

– А там… Посмотри, сколько там! – И Павлик лезет выше.

– Да ты вон куда посмотри! – кричу я и лезу еще выше.

Тонкие желтовато-красные листья застилают глаза, трогают лицо, щекочут шею. С длинных ветвей то здесь, то там срываются семена и легкими пропеллерами уходят вниз. Солнце просвечивает прозрачные листья, и от этого вокруг необыкновенно светло, гораздо светлей, чем внизу, на земле. На земле, где никогда не бывает так, как здесь, на дереве.

Но иногда мне кажется, что я сижу на пальме.

С треском растворилось окно в доме:

– Это черт знает что!..

Из открытого окна, точно из конуры, высунулось круглое лицо Дарьи Петровны. Она смерила нас грозным взглядом и ударила в подоконник толстым кулаком. Дарья Петровна следит в нашем дворе за порядком, и нет от нее никакого спасенья.

– Это черт знает что! – снова крикнула она, и живот ее вздрогнул. – И куда вас только черти несут?!

– Мы семена собираем, – жалобно отозвался Павлик.

– Какие, к черту, семена! Марш с дерева!.. Я кому сказала?.. Это ты, Павлик, дырку в заборе сделал? Врешь!.. Ты, Витя?.. Врешь!.. А кто вчера веревку со столба содрал?..

– Не сдирали мы веревки!

– Сдирали, сдирали! – закричала Дарья Петровна и затопала ногами. – Я сама из окна видела! Распустились! Да чтоб сию минуту вас здесь не было! – И Дарья Петровна громко высморкалась. – Школьники!..

Окно захлопнулось, но тут же распахнулось другое:

– Витя, Витя!

Вот горе-то!

– Иду! – кричу я. – Иду! – и снова рву семена.

Это мама, уже три часа, и мне пора домой.

– Витя, ты слышал?

Да, я слышал. Но я не хочу домой, я хочу гулять, я хочу рвать семена. А дома, наверное, только и ждали трех часов…

– Сколько раз мне повторять?

– Да иду же, иду! Я же сказал, что иду!

Чуть не плача, я сползаю с дерева. Почему никого никогда не интересует, что хочу я! Я же хочу гулять, я не хочу домой. Почему же я иду домой, почему я не гуляю? Потому что меня заставляют идти домой, потому что меня всегда заставляют.

– Павлик, – говорю я, – пошли домой.

Но Павлик не хочет идти домой и остается на дереве. Я тоже не хочу домой, но я иду домой. Что за несправедливость!

Домой я вбегаю, запыхавшись.

– Можно, я еще десять минут погуляю?

– Десять минут? – Мама возмущенно всплескивает руками. – Я уже полчаса тебя зову.

– Но, мама, нам почти не задали уроков.

– Кончишь уроки, тогда пойдешь.

– Но, мама, тогда уже никого не будет на улице.

– Перестань со мной спорить!

Но я уже не могу молчать, я захлебываюсь от негодования:

– Павлик с Борькой гуляют, а я уже дома? Почему меня всегда забирают домой раньше всех? И вчера, и позавчера!

Тогда мама берет меня за руку и подводит к стене. На длинном белом листке моею рукой выведено: «Режим дня». И ниже: «С трех до семи – уроки».

Плюхнувшись на стул, я уставился в окно. С трех до семи – уроки… В глубине двора виднеется клен, на нем болтается Павлик. Вот он что-то крикнул и сбросил вниз целую кучу семян. Я завертелся на стуле.

– Ты бы уроки начал делать, – сказала мама и вышла из комнаты.

Уроки?.. Никаких уроков! Ничего я не хочу, ничего мне не надо! Уроки, тетради, книги, кино – надоело! Все лучшее, что есть у меня, осталось там, у клена.

Дверь дернулась и тихонько заскрипела, в комнату осторожно протиснулся Потап. Противно смотреть, до чего толстый!

Увидев меня, он мечтательно сощурил глазки, мурлыкнул и, мягко ступая, подошел к стулу. Взмахнув ногой, я отшвырнул кота. Потап отлетел метра на два и, в ужасе мяукнув, юркнул под шкаф. Острая усатая мордочка выглянула из угла. Потап не мигая следил за мной. В его круглых желтых глазах застыли страх и боль: «За что, за что?..»

Мне стало жаль кота, мне стало стыдно. Я поймал его пухлую, теплую лапу и ласково потянул из-под шкафа. Приседая и тормозя задними ногами, Потап упирался, выдергивал лапу и смотрел в сторону. Вытащив кота, я погладил его, почесал за ухом и, уложив на диван, прикрыл старым одеялом. Потап робко замурлыкал.

Злость и тоска прошли, и мне уже не хочется гулять. Ведь будет завтра и послезавтра, да и вечером еще погуляю. А сейчас уже три часа, и пора за уроки…

Но вечером я не пошел на улицу. Я снова вернулся в страну Большого Хапи, я снова шел по горячей от солнца земле, мой путь лежал от Асуана до Фив – двести двадцать километров…

Зеленые ковры полей расстилались вокруг, маленькие деревушки – на возвышенностях, чтобы их не заливал могучий Хапи. Как островки, стоят они во время разливов среди затопленных полей…

 
Привет тебе, Хапи.
Выходящий из этой земли,
Приходящий, чтобы напитать Египет…
Когда он восходит – земля ликует,
Все люди в радости,
Все спины трясутся от смеха,
Все зубы рвут пищу…
 

Потом я прочитал о грабителях царских усыпальниц, в которых хоронили фараонов. И я начал проникать в царские усыпальницы. Я подкупал сторожей и рыл подкопы. Я грабил в одиночестве. И всякий раз спасался от казни, бежав в Сирию.

Но самое удивительное произошло уже в девятнадцатом веке, когда в одной из гробниц на тонком слое песка, покрывавшем пол, ученый обнаружил отпечатки босых ног работников, которые устанавливали гроб три тысячи двести тридцать лет назад…

Груды песка окружали меня. Внизу, между ними, чернело отверстие входа.

Необыкновенно тихо было в гробнице. Там было тихо, когда восставали рабы; там было тихо, когда шумел, разливаясь, могучий Нил, и, когда Египет покорили персы, там было так же тихо…

Теперь мне ясно, кем я буду. Я буду ученым.

Необычайные открытия ждут меня впереди, я буду великим ученым. С самого раннего возраста стали проявляться мои удивительные способности. Детские игры мне быстро надоедали, зато удивительно легко давались языки. Все удивлялись.

Схватив листок бумаги, я нарисовал крючок. Если откроется, что означает этот иероглиф, станет понятен и весь неизвестный алфавит. Но что же он означает, что? Я потер лоб и прищурился… Может быть, «к»?.. Нет, не «к»…

«О»? Не похоже. Идут дни, годы…

А может быть… Страшная слабость охватывает меня, мое сердце чуть не разорвалось… Да это же… «с». «С»!

Я выскочил из-за стола и с криком: «Теперь я добился!» – упал на диван.

6

– Садись, Гарин, пять. Ты хорошо выучил урок.

Елена Сергеевна протягивает мне дневник и кивает, солнечный зайчик рассыпается в ее волосах. Я беру дневник, как подарок, и иду к своей парте. Усевшись, я записываю домашнее задание и, старательно промакнув, прячу дневник в портфель. И все ребята тоже заполняют дневники и застегивают портфели: ботаника – последний урок.

– Ты чего улыбаешься? – спрашивает меня Павлик.

– Кто? Я?..

Домой, домой! Сдвинуты парты, исписаны доски, густой поток голосов скатывается вниз по лестницам, бурлит в раздевалке, у школы: «Пальто, пальто, где пальто?!» Высоко вверх взлетели чьи-то галоши.

– Подожди! – кричит Павлик. – Подожди!..

– Давай, давай! – кричу я.

И Павлик вновь бросается отыскивать фуражку.

7

– Ну, и вот, – рассказываю я, прожевывая котлету, а мама сидит на стуле и, улыбаясь, слушает. – Ну, и вот… А потом, уже в самом конце, Елена Сергеевна задала такой трудный вопрос, что все даже притихли.

– Притихли? – И мама еще шире улыбается. – Ну, а ты что?

– Я ответил…

В комнате становится тихо, и я скромно посматриваю в сторону. Но тут раздается стук в дверь:

– Витя дома? – Павлик подмигивает мне и машет рукой. – Пошли в кино, – шепчет, – пошли скорей, на два часа.

Я вопросительно смотрю на маму:

– Можно, я в кино пойду? Павлику разрешили…

– А уроки?

– Но я же быстро, мама, а в четыре приду – все уроки сделаю.

Павлик стоит у дверей и кивает. Я говорю, а он кивает. Он очень хочет, чтобы мне разрешили. А я… я бы все сейчас отдал!..