Текст книги "Товарищ генерал"
Автор книги: Марк Колосов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Когда наши войска встретили упорное сопротивление дивизий Клейста, выведенных из Ростова на смену разбитым дивизиям, и когда ясно обозначилось, что наше наступление приостановилось, Харитонов пребывал в недоумении: как быть? Его правый фланг увяз, а левый бездействовал.
Между тем разведчики двух казачьих дивизий, приданных Харитонову, установили, что перед левым флангом на всем протяжении от Новошахтинска до Ростова нет прочных укреплений, нет танковых частей, а северо-восточная часть города, обороняемая немецкой пехотой, еще не превратилась в прочный узел сопротивления.
Оставались считанные часы, чтобы решить вопрос, всю важность которого в то время Харитонов еще не сознавал, но, действуя, как повелевали ему ум и совесть, Харитонов сделал то, что делает в таких случаях каждый честный, умный советский человек, когда он остается наедине с вопросом, требующим скорого решения, и нет у него ни времени, ни возможности согласовать этот вопрос.
Харитонов колебался: поддерживать ли ему увязшую 37-ю армию или превратить свою сковывающую группу в ударную?
Если в эти считанные часы не сделать то, что Харитонов решил сделать, завтра это, может быть, уже нельзя будет сделать, Ростов будет превращен Клейстом в узел сопротивления. Клейст сможет продержаться в нем до подхода свежих подкреплений.
То, что Клейст не защищался против 9-й армии, означало только, что он знал схему нашей операции, и, если бы идею превращения левого фланга своей армии в ударный Харитонов начал согласовывать с вышестоящим штабом, он только потерял бы время.
Он побывал у кавалеристов. Командиры двух казачьих дивизий обрадовались его решению. Их подразделения рвались в Ростов.
27 ноября казаки двинулись вперед и в этот же день с ходу заняли станицу Аксайскую-пригород Ростова.
Дрогнула фашистская пехотная дивизия СС "Адольф Гитлер".
Этим не замедлили воспользоваться части нашей 56-й армии, находившиеся восточнее Ростова, и выступили на подмогу. Завязались уличные бои.
В ночь на 28 ноября другие части 56-й армии форсировали Дон с юга и заняли Нахичевань.
Ниже по течению Дона, возле железнодорожного моста, переправился полк ростовского народного ополчения.
Тогда дрогнула и побежала и 60-я моторизованная дивизия гитлеровцев.
Напрягая последние силы, Клейст пытался удержать наседавшие на него с трех сторон советские войска. Единственная его цель теперь была-прикрыть отход из ростовского мешка на Таганрог.
Но было уже поздно. Отступление превратилось в бегство.
24 ноября генерал-майор Лучинин выехал в 37-ю армию для координации ее действий с другими армиями Южного фронта по освобождению Ростова.
Что операция будет развиваться успешно, он не сомневался.
Начальник оперативного управления штаба фронта Казанский так обстоятельно и красноречиво изложил план операции, что ничего лучшего нельзя было придумать.
Но как только Казанский кончил говорить, детали улетучились из головы Лучинина. Осталась только схема направления главного удара.
Лучинин успокаивал себя тем, что все командующие армиями получили каждый свою задачу и ничего не может произойти страшного для дела оттого, что он, представитель штаба фронта, нетвердо помнит, кто что должен делать.
Если бы из-за него могло пострадать дело, он бы не простил себе этого, потому что по натуре своей был честный человек, но и сейчас, как и всегда, он не хотел ничем расстраивать свое обычное расположение духа.
Свою задачу Лучинин видел в том, чтобы не мешать людям выподнять их задачу. Для этого всегда надо быть на людях в бодром, благодушно-шутливом настроении. Видя его, люди уверятся, что вышестоящий штаб их не оставил своим вниманием. Этим и оправдывалась его миссия.
Разобраться в том, что делалось во всех соединениях, было немыслимо, даже если бы Лучинин и был в силах все это упомнить.
А быть приветливым, спокойным и добродушным во время самых сложных моментов боя Лучинину было нетрудно потому, что это было в его характере, и потому, что он, потеряв нить того, что происходит, не терял уверенности, что другие эту нить не потеряли.
Когда наступление затормозилось, Лучинин со всех сторон слышал только одно – что нужны подкрепления. Подобно тому как работнику столовой кажется, что люди только и делают, что едят, так и Лучинину казалось, что у всех на уме только подкрепления.
Лучинин не догадывался, что все говорили с ним только об этом потому, что это теперь зависело только от него, и потому, что этим одним словом можно было оправдать все недочеты.
С того момента, как требование подкреплений показалось Лучинину общим требованием, он в этом духе информировал Казанского. Тот приказал ему проехать на правый фланг 9-й армии удостовериться, действительно ли она слабо поддерживает соседа.
Здесь от Гущина Лучинин тоже услышал, что необходимы подкрепления. Гущину и в самом деле казалось, что стоит поднажать-и полки выйдут на оперативный простор. Так путнику кажется, что лес поредел и должен скоро кончиться, надо поднажать, но, поднажав, он видит, что лес не кончается.
Тогда Лучинин решил поехать к Харитонову, чтобы заставить его усилить свой правый фланг. Когда Лучинин наконец увидел Харитонова, Ростов был уже освобожден.
Наступление трех южных армий напоминало весеннее половодье. Никто не требовал подкреплений, а все думали о том, как не упустить Клейста. В это именно время, когда Харитонов был озабочен тем, что не успевал догонять Клейста, Лучинин наконец нагнал Харитонова, и первое, что он сказал, были слова упрека, что Харитонов не поддерживает свой правый фланг.
– Как же не поддерживаю, когда он уже вон где! – указал по карте Харитонов. – Вот куда махнул!
– Оно вроде и так… – замялся Лучинин, – но в то же время и не совсем то, что следует… согласно плану операции!
Харитонов объяснил причину, побудившую его активизировать свой левый фланг.
– Ты лучше посоветуй, как догнать Клейста! Сейчас только узнал, что пехотинцы самочинно захватывают грузовики из-под
продуктов и создают моторизованные отряды. Распорядился отдать им весь грузовой транспорт! – закончил Харитонов.
Он говорил это таким тоном, в котором одновременно слышались и убеждение в правильности того, что он делает, и беспокойство: будет ли он правильно понят?
Ему, дисциплинированному человеку, страшнее всякого наказания представлялось то, что все это могло выглядеть как недисциплинированность.
Его крайне огорчало, что человек, который связывал его с вышестоящим штабом, не понимал этого. Слушая Харитонова, Лучинин вздыхал.
Он глубоко сочувствовал людям, "страдающим инициативой".
Такие люди всегда были в состоянии тревоги и беспокойства. Ему это казалось какой-то нездоровой страстью. Он верил, что хотя об этом все говорят как о чем-то полезном и хорошем, это только так говорят, а поступать надо по-другому.
Теперь Лучинин с искренним сожалением глядел на Харитонова. "Все так хорошо у него шло. И на тебе! Что ему теперь будет?
Да и мне за него попадет. Недосмотрел!"
В то время как он думал, Харитонову принесли телеграммы.
Б одной Военный совет Юго-Западного направления поздравлял войска Южного фронта с победой над врагом. В другой командующий фронтом передавал приветствие Ставки Верховного Главнокомандования доблестным войскам 9-й и 56-й армий во главе с генералами Харитоновым и Ремезовым, водрузившим над Ростовом наше славное советское знамя. Третья была от Казанского:
"Ваши боевые действия доказывают, что советская пехота может истреблять танковые соединения противника, а советская кавалерия при правильном использовании может успешно решать серьезные задачи в современной войне. Нельзя ли теоретически обобщить ваш опыт для журнала?"
– Ну, слава богу! – с облегчением вздохнул Лучинин и троекратно поцеловал старого товарища. – Сошло! Но, прямо скажу, очень все это рискованно! Мне что-то есть захотелось. Давай поедим! И выпьем! Теперь-то уж можно. А то она все булькает во фляге. Напоминает. Невдомек ей, что хорошему человеку не до нее было. Ну, а теперь есть повод!
Женя Харитонова на протяжении тех семи дней, что немцы были в Ростове, жила в бомбоубежище, куда она укрылась во время уличных боев. Это был подвал большого каменного дома на окраине. Пока шли бои, все находившиеся в подвале выражали уверенность, что враг не возьмет Ростова. Об этом говорили на собраниях и писали в газетах. Многие осуждали тех, кто уезжал.
Такое поведение казалось шкурничеством и даже предательством по отношению к родному городу.
Те, кто оставался в Ростове по иным соображениям, тоже находились здесь, в подвале. Эти люди хотя и прожили много лет с Советской властью, тем не менее продолжали себя считать обиженными уже тем, что их сравняли с людьми, которые, по их мнению, были им неровня, то есть с рабочими и крестьянами. И хотя за четверть века многие из этих людей отстали в умственном развитии от рабочих и крестьян, они по-прежнему продолжали в душе считать себя солью земли и не уважать простых людей.
Женя была удивлена, когда вдруг некоторые женщины, ничем не отличавшиеся по своему внешнему виду от работниц и от советских служащих, начали как-то обособляться, как-то брезгливо морщиться, раздражаться от не так сказанного слова, пожимать плечами.
Все разъяснилось, когда эти женщины, церемонно подобрав юбки, вышли из-убежища. В городе были немцы.
– Дождались! – с сердцем сказала пожилая работница, сидевшая рядом с Женей. – Опять думают свое господство установить…
Известно!.. Вот эта, – кивнула она головой на дородную, с виду простую женщину, которую вполне можно было принять за строгую сестру-хозяйку в больнице или в санатории, – Бугаева, купчиха… рыбный магазин у них был… Когда Деникин моего на виселицу вел, такие на него с зонтиками кидались. Ишь зафанаберилась…
Сиди ты! – прикрикнула она на внука, игравшего у ее ног концами большого вязаного платка. – Нам спешить некуда! Найдут нас, чтобы свою злобу выместить…
И вдруг, строго поглядев на Женю, сказала:
– Комсомольский значок сними. Отдай мне, спрячу! Горло не подставляй! Умом действуй!
С этого момента Женя все время чувствовала себя, как если бы в нее стреляли и не попадали. Каждую минуту могли прийти гитлеровцы. Но проходили часы и дни, а никто не приходил. Она уже примирилась со своей участью.
Ей снилось, что ее ведут по главной улице города и какая-то женщина порывается проколоть ее зонтиком. Но другая отводит от нее зонт. Потом будто она лежит в холодном, сыром рву, над ней седое небо с мохнатыми звездами, Дед-Мороз, упираясь в облака головой, улыбается хитро, и борода у него как поземка. Вот завихрилась борода, и унесло Деда-Мороза, подул знойный ветер и донес звуки музыки. "Это, наверно, в парке над Доном, думает она. – Там комсомольский карнавал. Все веселятся". И какой-то юноша, указывая на ров другим, таким же, как он, говорит: "Вот она здесь!.." Все бросаются искать ее и не находят. Она хочет им сказать: "Ребята! Здесь я!" Но не может выговорить слова, не может пошевелиться. О, как это ужасно, что она лишилась способности говорить и двигаться!.. Тут она проснулась и увидела, что сидит в подвале и у нее онемели ноги. Рядом дремлет пожилая работница, спит внук. Откуда-то доносятся звуки рояля. Значит, это был сон. И самое страшное еще предстоит.
То, что угрожало бойцу в открытом бою, то есть обыкновенная физическая смерть, ни в какое сравнение не шло с теми пытками и надругательством, которые ожидали ее, безоружную советскую комсомолку, прежде чем ее лишат жизни.
Среди обитателей подвала было немало беженцев. Иные шли от самой Молдавии, от южных украинских городов и сел.
Людей было так много и горе их так одинаково, что уже перестал каждый думать о себе.
Уже кто-то ходил в разведку и сообщил, что делается наверху.
Там пили, пели, играли на губных гармошках и грабили. Ограбили купчиху Бугаеву, поторопившуюся извлечь из-под спуда свои драгоценности и наряды и, когда вошли к ней немцы, сделавшую им реверанс. Они попросили ее сыграть на рояле.
Это и были те звуки, которые слышала Женя. Звуки налетали порывами, когда гитлеровцы, то и дело хлопая дверью, выносили самые дорогие вещи.
Главным разведчиком был мальчик, на вид лет тринадцати, тоже из беженцев. Долго он не мог' установить правильных отношений с Женей.
Нечаянно Женя увидела, как мальчик приволок в матерчатой сумке что-то тяжелое.
Он долго колебался, говорить или не говорить Жене, что он принес, но, видя, как она прячется в дальнем углу подвала и тайно от всех плачет, сказал:
– Гранаты у нас есть… Ты только никому не говори…
– Женя зажмурила глаза, дав этим понять, что будет свято хранить военную тайну.
Он был постоянно занят, этот парнишка, подолгу пропадал, а когда возвращался, то всегда что-то приносил, всегда его выцветшая, непомерно большая телогрейка была вываляна в снегу, он долго, по-мужски отряхивался в дверях, сняв шапку, мерно ударял по ней ребром ладони.
По вечерам он при коптилке читал книгу. В" ней были по алфавиту напечатаны фамилии комсомольцев, погибших в гражданскую войну. За фамилией иногда следовал боевой эпизод.
В этой книге не было ни первого, ни последнего листа. Начиналась она со страницы, где от первых сведений о жизни Афанасьева осталось только одно слово и то в родительном падеже. Слово это было «уезда», из чего можно было заключить, что Афанасьев был деревенский, а не городской парень.
"В августе 1918 года, – как сообщалось в этой книге, – Афанасьев записывается красноармейцем в коммунистический отряд, назначение которого заключалось в том, чтобы в числе десяти человек идти впереди полка и показывать всем пример.
Вскоре его назначили комиссаром кавалерийского полка. Он еще никогда не сидел на лошади, но быстро научился ездить верхом, Из-за головы лошади его совсем не было видно – виднелась только сабля в руке.
Полк отправлялся в бой, мороз был здоровый, некоторые красноармейцы ропщут, что у них нет теплой одежды и обуви. – Комиссар Афанасьев снимает с себя ботинки, полушубок, отдает им и этим приводит их в смущение. Красноармейцы возвращают ему вещи и идут в бой вместе со своим юным комиссаром.
В мае 1919 года противник пробрался в тыл советских войск.
Полк Афанасьева пошел ему навстречу, и на станции Деркуль произошла схватка. У Афанасьева была убита лошадь, однако он не растерялся, бросился к оставленному пулемету и стрелял, пока были патроны, потом убил троих из револьвера и, наконец, сам был зарублен".
Читая эту книгу, Сашка – так звали паренька, – дойдя до этого места, всякий раз с шумом вдыхал в себя воздух. На другой день снова начинал, а дойдя до этого места, прекращал чтение.
Однажды под большим секретом он показал Жене грамоту, подписанную Харитоновым. Это была благодарность юному ленинцу Александру Карпенко за то, что он вместе с другими пионерами помог советским летчикам уничтожить артиллерию противника на острове Хортица.
Саша Карпенко с острова Хортица, где некогда находилась Запорожская Сечь, быть может потомок тех самых запорожцев, что так красочно описал Гоголь и рисовал Репин, ныне судьбой занесенный в Ростов, был как бы предвестником другой встречи, в которую теперь верила племянница Харитонова.
30 ноября 1941 года Харитонов писал жене:
"Вчера, после ожесточенных боев, закончившихся победой над генералом фон Клейстом, я заехал в Ростов и решил навестить родных. Я их нашел, но не узнал. Трудно что-либо представить хуже их положения. Голодные, во тьме, ожидали чуда. Чудо свершилось. Ростов освобожден. Враг разбит и с большими потерями выбит и отброшен от Ростова. Женя, которую я знал девочкой восьми лет, уже взрослая, восемнадцатилетняя дивчина, но выглядит незавидно, жизнь нелегкая. Просила одно: "Милый дядя Федя, не давайте врагу вновь вступить к нам в город!"
Это не только ее просьба, это просьба сотен тысяч тружеников Ростова. Будем драться и выполнять просьбу народа, ибо мы есть сыны этого народа!
Знаю, что ты стосковалась по мне. И я с большой радостью встретился бы с тобой. Но дело требует других встреч – встреч боевых с ненавистным врагом. Я не теряю надежды свидеться с тобой. Ведь наша двадцатилетняя дружба не может быть забыта.
???w "Р^""^^???
себе иной, так как всем своим существом люблю тебя. Жди и ты, как я жду, этой встречи!"
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
После поражения Клейста на юге и Гудериана под Москвой начались бои за освобождение Донбасса.
9-ю армию предполагалось ввести в прорыв для развития успеха ударной группировки. Харитонову открывалась волнующая перспектива выйти в обход Донбасса к Запорожью-в те памятные сердцу места, с которыми он мысленно не расставался. Там он в минувшем году сдерживал натиск Клейста, там оставалась частица его души и оскорбленного врагом воинского чувства. Ростовская победа окрыляла его.
Но так как с самого начала операции не было уделено внимания флангам прорыва, противник, удержав Балаклею и Славянск создавал угрозу коммуникациям нашей ударной группировки!
Чтобы в ходе наступления блокировать и уничтожать неприятельские гарнизоны на флангах и в тылу, нужны были-вторые эшелоны.
Такого оперативного построения наши войска не имели. Вместо наращивания удара им приходилось выделять части для ликвидации очагов сопротивления противника.
Когда Харитонов 21 января приехал в село Сватово на совещание командующих армиями направления, его армия еще находилась в резерве Главкома.
Харитонов догадывался, о чем думают командармы прорыва:
нельзя ли уже сейчас ввести во второй эшелон его армию?
"Конечно, – думал он, – заманчиво развить успех и выйти к Запорожью, если бы этот успех был!" Но и находиться в резерве когда армии прорыва с трудом продвигались вперед, тревожась за свои фланги, было не в характере Харитонова!
24 января наши войска освободили Барвечково. Немцы в ответ усилили свою группировку на флангах прорыва.
Теперь уже и Главком согласился, что надо ввести в сражение 9-ю армию.
Штаб Харитонова обосновался в большом украинском селе Богородичном на берегу Северного Донца, в десяти километрах от Славянска. Между селом и городом был лес. Славянок возвышался на горе, склоны которой также были покрыты лесом.
Харитонов никогда не был в Славянске. Он знал о нем лишь, что это город-курорт, здравница донецких шахтеров. Для него теперь Славянск был только крупным узлом сопротивления неприятеля. Рельеф местности и неблагоприятные метеорологические условия-то снежные заносы, то'оттепель-затрудняли боевые действия.
Узнав, что немецкий гарнизон малочислен и держится лишь на хорошо продуманной круговой обороне, Харитонов решил отыскать в ней слабое звено и незаметно просочиться в город.
Таков был замысел Харитонова. Он установил, что слабым местом противника была узкая лесная лощина, покрытая глубоким снегом. С этой стороны Славянск был слабо защищен. Бойцы, обученные Харитоновым смелым боевым действиям в зимних" условиях, натренированные в преодолении глубоких снежных покровов, скрытно продвигаясь по этой узкой лесной лощине, ворвались на окраину Славянска и, сбив боевое охранение противника, заняли несколько домов. Требовалось закрепить успех, но подкрепления не были с такой же быстротой и скрытностью введены в прорыв Гущиным. Он замешкался, – пропал момент внезапности. Противник получил время опомниться. Теперь надо было все начинать сызнова. Харитонов полагал, что если подготовленный маневр сразу не удался, то латать или штопать его, как он выражался, бесполезно.
Не было теперь с ним Поливанова. Он находился в госпитале.
Новый начальник штаба Краевич видел, как, напрягая все свои душевные силы, Харитонов искал способ выполнить задачу малой кровью, находил и отвергал множество вариантов, иные пробовал осуществить и не достигал цели.
Краевич, близко принимая к сердцу эти беспрестанные поиски смелого и умного решения, помогал командующему четкой работой штаба.
Втянутый то в затяжные бои за укрепленные противником населенные пункты на флангах прорыва, то перебрасываемый на отражение контрударов и контратак потивника во фланг соседа, Харитонов в этой операции не гнушался, как он говорил, никакой черновой, неприметной боевой работой для содействия успеху товарищей, тогда как'ему в начале операции предназначалась более видная роль-развить успех других.
В начале февраля наше наступление на юге стало затухать и вскоре прекратилось.
Хотя наши войска и захватили на правом берегу Северного Донца обширный плацдарм, откуда можно было угрожать харьковской и донбасской группировкам противника, но и немцы, удержав Славянск и Балаклею, также могли нанести фланговые удары по войскам, оборонявшим Барвенковский выступ. Более того, неприятель мог сходящимися ударами из Балаклеи и Славянска срезать этот выступ.
Когда наши войска готовились освободить Харьков, Харитонов получил задачу оборонять южный фас Барвенковского выступа.
Поручая ему это, командование учитывало его опыт умелой организации обороны под Ростовом. Военный совет Юго-Западного направления еще в директиве от 17 марта 1942 года рекомендовал войскам учесть опыт 9-й армии. В директиве говорилось:
"Опасаясь обходов и обхватов флангов, вместо огневой связи с соседом, часто стремятся к локтевой, я результате оборона создается не по принципу узлов сопротивления, а линейная, без соответствующей глубины…
Опыт боев показывает, что для хорошо окопавшейся пехоты танки противника не страшны, так как, они не в состоянии нанести ей поражение. Примером этому может служить оборона 136-й стрелковой дивизии во время боев с танковой армией генерала Клейста. Дивизия была атакована большим количеством танков, но благодаря тому, что пехота была зарыта в землю, а средства ПТО эшелонированы в глубину и установлены на танкоопасных направлениях, пехота потерь от танков почти не имела, а немцы за 1,5 дня боев потеряли подбитыми и сгоревшими до 80 танков".
Теперь же Харитонову предстояло действовать в иных условиях-оборонять южный фланг наступающей группировки. Вот почему Харитонов настаивал на выделении его армии дополнительных сил.
Эти силы ему не были приданы, так как считали, что и у неприятеля также не было достаточных сил для нанесения удара во фланг нашим армиям прорыва с юга. И было основание так думать. Имелись сведения, что противник 15 апреля перейдет в решительное наступление с юга, но не перешел.
* * *
Утро 29 апреля предвещало солнечный день.
Харитонов только что проснулся, как вдруг донесся едва слышный, а затем все более усиливающийся гул множества^ тяжелых неприятельских бомбардировщиков. Потрясающие удары обрушились на село. Бомбежка Богородичного продолжалась весь день 29 апреля. Краевич посоветовал перенести КП. Харитонов, недовольно хмурясь, не решался просить об этом командующего фронтом. Когда он, пересилив себя, появился на узле связи, Зина, сидевшая у аппарата, поняла, что разговор будет неприятный.
Хотя командующий фронтом и разрешил перенести КП, но по его ответу Харитонов понял, что тот недоволен. Это огорчило Харитонова, но он тут же упрекнул себя, что сам часто был резок с комдивами, когда они докладывали ему обстановку в особо напряженные моменты.
В то же время он не переставал делать то, что в этот момент представлялось ему главным. Он непрерывно связывался с частями. Ему докладывали, что на переднем крае противник не предпринимает активных действий.
"Я поднял зверя и не убил. Зверь огрызается!" – соображал он.
Бомбы с оглушительным треском начали ложиться где-то недалеко от узла связи. Харитонов снова мельком обменялся взглядом с Зиной. Она схватила карандаш и торопливо написала несколько слов на обрывке узкой телеграфной ленты.
Он видел, как она замедленным движением руки отодвинула от себя записку на край стола, так, чтобы он мог прочесть.
"Уходите, уходите отсюда! – прочитал он. – Во дворе есть укрытие. Сводку я вам принесу, а если вызовут, сообщу!"
Раздался оглушительный треск, потолок рухнул, горница заполнилась дымом. Показался с озабоченным лицом Шпаго и вслед за ним, с бронзово-невозмутимым лицом, ординарец Харитонова Айдаров.
– Товарищ генерал! – доложил Шлаго– Летучка узла связи и наша машина выведены из строя.
– Позаботьтесь о другом транспорте! – распорядился Харитонов.
Зина делала отчаянные попытки спасти телеграфный аппарат.
Харитонов, отстранив ее, взвалил аппарат на плечи. Она бросилась к рации. Харитонов направился к выходу в уверенности, что Зина следует за ним. Ему казалось, что он слышит за собой ее легкие шаги и частое дыхание. Бережно опустив аппарат у края дороги, он оглянулся, Зины не было.
Узел связи уже весь был охвачен дымом. Огонь побежал по кровле и бревенчатому венцу, сбрасывая на крыльцо куски шифера.
Харитонов бросился в горящее помещение.
Зина, стоя к нему спиной, одной рукой загораживалась от дыма, а другой пыталась потушить вспыхнувшие провода, не замечая, что ее ватная телогрейка тлела, вот-вот готовая вспыхнуть.
Харитонов, схватив ее за руку, с силой повлек к выходу и, добежав с ней до обочины дороги, указал на рыхлый, ноздреватый снег в глубине кювета.
– Туши ватник, а то сгоришь! – отрывисто проговорил он ничего не понимавшей и не чувствовавшей в этот момент девушке. – Да говорю тебе, горишь! – сердито повторил он и с силой толкнул ее в кювет.
С переездом КП в Долгонькое налети неприятельской авиации прекратились. На переднем крае противник не предпринимал активных действий.
Харитонову, естественно, приходило на ум, что он слишком засиделся в Богородичном, этим, видимо, и объяснялась бомбежка.
Так думал не только Харитонов, так думали и в штабе фронта, и в штабе направления, и в Ставке. Все думали, что Клейст не в состоянии нанести удар во фланг нашей ударной группировке с юга.
Клейст искусно создавал такое впечатление у нашей разведки. Это уже был не прошлогодний Клейст, с него сбили спесь, и он стал действовать менее нагло, умело маскируя накапливание сил для осуществления своего замысла.
Из поражения под Ростовом Клейст сделал вывод, что там потерпела поражение доктрина Гудериана, а не его, Клейста, доктрина, согласно которой крупные операции могут осуществлять танковые соединения лишь вместе с пехотой.
Вот почему вместо танковой армии Клейст сформировал армейскую группу, в ее ударную группировку вошли дае танковые, одна моторизованная, одна горнострелковая и семь пехотных дивизий.
Эта армейская группа получила название «КЛЕЙСТ». По числу батальонов «Клейст» превосходил армию Харитонова в полтора раза, по орудиям в два раза, по танкам в шесть с половиной раз, а на участках прорыва это превосходство оказалось еще больше.
А что же представляла собой оборона Харитонова? Четыре дивизии первого эшелона оборонялись на 105-километровом фронте, и Харитонов снова строил оборону из расчета малой численности войск на большом участке фронта. И с этой тщательно продуманной обороны в начале мая сняли три танковые бригады, кавалерийский корпус и стрелковую дивизию. То есть у обороны отняли ее глубину, отняли то, что делало ее маневренной и гибкой на танкоопасных направлениях, – отняли подвижные силы.
Печальнее же всего было то, что, проглядев накапливание сил Клейста, наша фронтовая разведка слишком долго перепроверяла сообщение партизан отряда Карнаухова. Ими была засечена танковая дивизия противника на подступах к Славянску.
Их сообщение, переданное через связную Военному совету 9-й армии, тотчас было отправлено Харитоновым и Корняковым в штаб фронта.
Пока разведотдел фронта перепроверял это сообщение, снятые с обороны Харитонова войска, выполняя приказ командования фронта, пытались овладеть селом Маяки. Как выяснилось позже, та частная наступательная операция'была ненужной в сложившейся обстановке. Два дня обескровленные части приводились в порядок, но возвратить их в прежние места уже не представлялось возможным.
17 мая Харитонову сообщили с узла связи, что его срочно вызывает к аппарату Гущин. Как ни преувеличивал Гущин тревожные явления на участке его дивизии, Харитонов понял, что положение и в самом деле тяжелое.
– Веду неравный бой!.. Отбил четыре атаки… Понес большие потери… Боевые порядки бомбит авиация… Противник атакует танками! – доносил комдив.
Ответить ему Харитонов не успел. Связь с КП дивизии прекратилась,
Харитонов распорядился направить к Гущину офицера связи.
Затем он приказал соединить себя с другими дивизиями, но и с ними уже не было связи. Возле самого узла просвистел снаряд.
Вбежавший в помещение Шпаго сообщил, что на той стороне оврага показались фашистские танки.
– Видимо, ошиблись! На их карте этот овраг не значился! – пояснил он.
– Вот и хорошо, что ошиблись! – невозмутимо сказал Харитонов. – Пока они будут рыскать, мы отсюда уедем!
Но не успел он это сказать, как дом, где они находились, сотрясся от прямого попадания снаряда. Харитонов по 'счастливой случайности, как это бывает на войне, был только контужен. Шпаго, усадив командующего в машину, велел Мише ехать к переправе. Затем он снова вбежал в разрушенное помещение и увидел Зину, склонившуюся над столом возле аппарата СТ. По столу густым красным пятном расплылась кровь. На полу ворочался тяжело раненный Краевич.
Шпаго заметался в поисках машины начальника штаба, но ее не было видно. Неподалеку остановилась санитарная машина. В кабине спорили шофер и медицинская сестра. Это была Люся.
– Товарищ водитель! – негодовала она. – Я вам приказывала не останавливаться и не ждать, пока этот обстрел прекратится!
Надо быстро проскочить… А вы опять свое!
– Что значит-свое? – невозмутимо возражал шофер. – Машина для вас что? Бесчувственная? И потом, у меня нет медальона.
– Какого медальона? – не поняла Люся.
– Медальона с адресом моей семьи. Мне не успели выдать!
– Ну так что же?
– Без него нельзя послать извещения о моей смерти… Сами небось получили!
– Товарищ водитель! Вам не стыдно? – упавшим голосом произнесла Люся.
Шпаго, приблизившись, узнал в шофере своего бывшего ездового Васильчука. Васильчук служил в его взводе, когда Шпаго, окончив военное училище, командовал кавалерийским взводом.
– Васильчук, ты? – воскликнул Шпаго.
– Я, товарищ капитан!
– Ну, здравствуй и давай быстро помоги мне вынести из этого разрушенного дома раненого начальника штаба и связистку! Оба тяжело ранены!..
Люся, мгновенно позабыв о шофере, выскочила из кабины и помчалась к раненым. Шофер тоже вылез, неторопливо подошел к задней дверце кузова и с силой потянул к себе лежавшие под кожаной скамейкой санитарные носилки.
– Я, товарищ капитан, только до таких особ, как эта фельдшерица, неподатливый, – с усмешкой объяснил он, подстраиваясь в ногу Шпаго. – Она до меня формально, и я ее формальностью оглушаю!
