Текст книги "Изобретение театра"

Автор книги: Марк Розовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

МАРЧУКОВ. Он хочет очиститься.

РОЗОВСКИЙ. Поэтому самоуничижение. Он перед ним вываливается в грязи. В данном случае Шатов готов на все, лишь бы убедить Ставрогина.

МАРЧУКОВ. Он его не столько просит, сколько умоляет.

РОЗОВСКИЙ. Если вы спорить начнете, все пропало. Нужен не обмен словами, а действие словом во спасение идеи. Я ищу слова, не нахожу, потом выплескиваю все. Звукоречь: я взахлеб существую. Основной прием речи Достоевского – это многословие. Глаза живут речью. Шатов – это глаза. Постоянно поиск слов глазами. Обращенность в себя, к себе вопросы, только потом к партнеру. Не могу найти правильные слова, но я знаю, что сказать. Причем говорит страшные внешне слова, но искренностью веры он превосходит политизм славянофильства. Сегодня бесы загуляли, и прут яростно к власти. В этот кровавый момент самая главная задача – сохранить идею в чистоте. Тысячелетие народ жил, чтобы спасти сегодняшнее. Когда Учитель говорит, он страдает. «Как вы можете? Вы, вы внесли в меня эти идеи», говоря, впадает в экстатическое состояние.

ЗАХАРЧЕНКО. Он трогателен.

РОЗОВСКИЙ. Да. И поэтому я говорю о его глазах.

МАРЧУКОВ. А когда выпускаем, Марк Григорьевич?

РОЗОВСКИЙ. До лета надо успеть. Вообще Достоевский – осенне-зимний писатель. Вот Чехов, скажем, к любому сезону годится. А Достоевский летом в любом театре не хорош.

20 февраля 1987 г.

РОЗОВСКИЙ. Она (Соня) такая же преступница, он приходит к ней как к отражению самого себя. Она – преступница, следовательно, она не может быть благостной. Я хотел бы, чтобы ты не впрямую с ним спорила, а говорила с ним через Бога. Бог есть мораль, а она знает про себя, что аморальна. Потому и тянется к Богу. Тема греха и его искупления – суть романа.

ЧУХАЛЕНОК. Но она не знает сначала, что он убийца.

РОЗОВСКИЙ. Догадывается. И он хочет, чтобы догадалась, странное удовольствие еще от этого получает… Ему нравится ее потрясение. Значит, не такое уж это махонькое дельце – старушку убить. Он чуть играет с ней – мол, какое впечатление произвел своими намеками? А она вместо того, чтобы восхититься сверхчеловеческими изъявлениями, судит его Богом. Самоказнь предлагает – вот те на! «Стань на перекресток» – это не воспитание Раскольникова. Надо самой спасаться через Бога, надо жить иначе: Бог мне не позволяет, а я грешу. А получается – она в гармонии, можно восхищаться: какая Соня хорошая. Сцена рушится, она становится плоской, как во всех «Преступлениях и наказаниях», которые я только видел. «Сонечка, вечная, Сонечка»… Это же Родион высмеивает ее: вечно готова себя отдать, собою пожертвовать, себе во всем отказать. Ради других – чужих и своих. Это Мармеладов ею восхищается! Потому что она дает деньги ему на водку и страдает, поскольку тоже грех свой чувствует, – ведь нельзя же такой ценой. А почему, собственно, нельзя? Это дидактика – она хорошая, а он плохой. Представьте себе, что он пришел, а у нее мужик. Семнадцатый за сегодня. Ситуация именно такой могла быть. Надо найти действенную основу, а не дидактическое воспитание. «Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной» – это же Родион не врет, – в жизни проститутки духа и разума действительно нет. Какая благообразность? Если она такая, то это выдуманное существо, не имеющее отношения к жизни. Достоевский не мог такое написать. Спроси у нее (Кочеткову) «…в церковь-то часто ходишь?»

ЧУХАЛЕНОК. Нет.

РОЗОВСКИЙ. Вот. «Так ты много Богу молишься после своих семнадцати мужиков?» Да, такого в тексте нет у Достоевского – в точности, но смысл – этот. Он ее подкалывает. Там есть такой текст: «Я великая грешница». Значит, она сама о себе – великая грешница, а мы создаем из нее нечто благообразное, сюсюкаем. Сонечкин штамп: у образочка с распущенными волосами в профиль у окошечка стоит. Этакая большеглазая у свечечки, как рисуют ее некоторые художники. Ложно это все. Декоративный Достоевский. Если по быту идти, белье надо постирать. В корыте. Согнулась, несчастная, чулочки дырявые трет и развешивает, трет и развешивает… И тут он появляется. Не ждали. А ему особенно приятно нежданным войти, обрушить, как снег на голову, свои проблемы. Соня и он – два существа, но их беспредельность нам еще предстоит постичь. Хватит на сегодня эту сцену, давайте другую опробуем… Надо эту ситуацию как азбуку знать: растленный дух приходит к растленному телу. Зачем?.. Чтобы доказать себе и всем – «мир несправедлив», а несправедливый мир нуждается в переделке, и тут все способы хороши…

26 февраля 1987 г.

РАСКОЛЬНИКОВ – Кочетков.

СВИДРИГАИЛОВ – Юматов.

Первая сцена. Читка.

РОЗОВСКИЙ. Я только сейчас понял, что не нужно менять декорацию. Одна декорация. Только в сцене смерти все рушится.

Переставляют шкаф, по приходят к старому принципу.

По-старому, конечно, лучше. Но как актеры будут входить? Чтобы их не было видно.

ПАСТЕРНАК. Это можно сделать.

РОЗОВСКИЙ. Все равно, пришли к старому принципу.

Приносит сундук и топчан.

РОЗОВСКИЙ. У Свидригайлова бытовой приход из двери. А Раскольников – в проеме. Гениально – стену разбить. Рушится стена, валяются кирпичи, и в проеме появляется Раскольников.

ПАСТЕРНАК. Можно это сделать.

ПАРИЛОВА. Петя на все говорит «можно». Вот и у Охлопкова был художник, который никогда не говорил – нет.

Розовский просит Кочеткова лечь на диван.

РОЗОВСКИЙ. Тебе нужно, чтобы голова была закинута к кирпичу. Надо обыграть. Положи голову.

КОЧЕТКОВ. Я испачкаться не хочу.

РОЗОВСКИЙ. Положи голову.

Топчан качается.

РОЗОВСКИЙ. Ничего, даже, может быть, интересно, что качается. Обживи пространство. Нужно сделать мухобойку. По стенке – раз. Чтобы звук был.

Входит Свидригайлов.

ЮМАТОВ. У тебя текст есть?

КОЧЕТКОВ. Я хотел его долго не замечать.

РОЗОВСКИЙ. Текст! Потом импровизация!

Юматов идет по сцене.

РОЗОВСКИЙ. Зря пошел. Вся мизансценная суть «Двух существ» – надо работать на стационарах, на точках. У тебя там выгодная точка. Там можно долго поиграть… Зря сел, не торопи. Сцена маленькая. Пространство ограниченное… Окно должно играть. Оставить его открытым, – звук будет мешать.

ПАСТЕРНАК. Можно заколотить и светить между рамами.

Репетируют. Юматов останавливается.

РОЗОВСКИЙ. Пошел, пошел. Зря ты…

ЮМАТОВ. Я просто перекрываю его.

РОЗОВСКИЙ. Тебе кажется, что ты его перекрываешь. «А вы жену свою тоже уходили». Сядь на сундук… У тебя Марфа Петровна будет как бы лежать в сундуке. «С Марфой Петровной мы никогда не дрались».

ЮМАТОВ. Мне тут хочется изменить мизансцену.

РОЗОВСКИЙ. Так бы сразу и сказал, я бы сразу понял.

27 февраля 1987 г.

СОНЯ – Знаменщикова, Чухаленок.

РАСКОЛЬНИКОВ – Кочетков.

Разбор куска «Чтение Евангелия».

РОЗОВСКИЙ. В том, что читает Соня, самое главное, что Христос выглядит в этой истории как сверхчеловек.

Он может то, что другие не могут. А это как раз и есть комплекс Раскольникова. Потому в конце концов Раскольников антипод Христа, что не в силах стать сверхчеловеком. Хочется. Хочется, а не в силах.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Соня прекрасно понимает, что Иисус не воспринимает народ, как муравейник.

РОЗОВСКИЙ. Самое главное – как мы будем трактовать Соню: каким способом она существует? Какова причина ее страдания? Самое главное, что она ощущает себя великой грешницей. Она переступила и корит себя. Самоистязает. Богом судит себя, но ведь эта такая тяжесть, и, кроме того, это процесс интимный, секретный, сокровенный.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Поэтому она не хочет сразу читать Евангелие.

РОЗОВСКИЙ. Нужно посмотреть на нее глазами Раскольникова. Его тянет к Соне, потому что он видит в ней свое второе «я». Преступницу.

ЗНАМЕНЩИКОВА. А в чем ее конфликт с Раскольниковым? Есть в ней дух?

РОЗОВСКИЙ. Разберемся. Что происходит? Он спускается к ней, он спускается к ней в муравейник. Зачем? Чтобы убедиться в своей правоте. Нельзя мириться с этим ужасом. А Соня смирилась. «Ты кончишь на Сенной». Если Мармеладов падший, то Сонечка еще более падшая. Поэтому обязательно конфликт. Раскольников не признает падших. Он возвыситься хочет, отрицает позор смирения. А обычно играется эта сцена так: он приходит к Сонечке и тут же исправляется. Неверно!.. Он начинает исправляться только в конце романа. Только в конце он понимает, что никакая идея даже одной жизни не стоит.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Она воспринимает его как нечто высшее.

РОЗОВСКИЙ. Он студент, интеллигент. Разума он в ней видит минимум, душу видит. Ради ближнего своего…

Русский характер. Это сейчас люди стали жить по-другому, без веры, без религии, во злобе и суете.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Как семья могла жить на ее деньги, я это никогда не понимала. И какая нищета. Почему они с ней не боролись?

РОЗОВСКИЙ. Другая психология. Не борьба с нищетой, а отказ от борьбы как способ жить. Можно бороться, но для этого нужно иметь силу. Нищету можно назвать смирением, но это и физическое опустошение. Дух парит, а тело продается. Хотя в принципе ты права: вопрос правильный задаешь.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Что у нее к Катерине Ивановне? Жалость. Ведь она была несправедлива к ней.

РОЗОВСКИЙ. Да, оскорбила сначала: «Эко сокровище», – это про потерю невинности. Но – в сердцах сказано. А затем себя же ругает. Чуткость душевная. Справедливая. И Соня эту «справедливость» ценит, не держит обиды на Катерину Ивановну.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Я не могу понять конкретно – почему? Исходное, мне кажется, – Сонечка махнула на себя рукой.

РОЗОВСКИЙ. Но не уничтожила. Она в процессе постижения себя. Живет в самооценках. Сейчас пойдем по быту. Что она делала, когда он пришел.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Может, сделать такой островок. Корыто, белье…

РОЗОВСКИЙ. Мне очень хочется сделать здесь быт. Если будет веревочка, где будут висеть какие-то чулочки, панталоны… Это ее лежбище. Тут она «работает». И здесь же, оставшись одна, страдает от своего грехопадения.

Вешают веревку по диагонали. Ставят стул с ведром для стирки. Разбрасывают утюги. Решают, что перед приходом Раскольникова Соня должна стирать.

РОЗОВСКИЙ. Ставьте стул с ведром так, чтобы вам было удобно. Все, друзья. Теперь вы должны обжить это место.

На сцене Знаменщикова и Кочетков.

РОЗОВСКИЙ (Кочеткову). Пальто надень. Я без пальто Раскольникова не воспринимаю. Сейчас не надо ничего играть. Обозначим текст и пройдем. Мизансцены ставиться должны в костюмах, и для света это очень важно.

ЧУХАЛЕНОК. А может, она вообще голову моет.

РОЗОВСКИЙ. Это хуже, потому что баня – это отдых, а не труд. А стирка – труд. Он должен застать ее врасплох. (Знаменщиковой.) Твоя логика такая: сюда ходят мужики, ты думаешь, что и Раскольников хочет попользоваться. Он ей говорит: «Я о деле пришел…», это значит, что не клиент. Ты немного растеряна. Что-то прибрала, а что-то осталось… Не философски, а немного заземленнее скажи: «Куда идти?» Все вы впадаете в такой штамп. Чтец – декламатор. Я говорю одно, а вы в штампы ударяетесь. «Ты как живешь». Это надо от этой обстановки сказать. «Я пришел из тебя человека делать»… «Куда пойдем? Куда?» Она имеет жизненный опыт больше, чем он. У него теории, у нее практика. Он мудрствует, а она – мудрая. Он упрекает ее в отсутствии разума, а ее поступки – от боли, от чувств… Есть человеческие отношения, а из них уже выйдет философия. Вы останетесь носителями идей. У Достоевского это так, а в театре это нельзя, в театре надо человека играть, а потом уже…

ЧУХАЛЕНОК. Классно он пришел, она стирает, потом берет сигарету. Это класс.

Продолжается репетиция момента «Я знаю, кто убил».

РОЗОВСКИЙ. Здесь и надо закурить. Акцент – на главное событие. Физические действия требуются. Спор о том, может ли Сонечка курить, – пустой, ибо у Достоевского не написано ни то, что она курит, ни то, что не курит. Но наша трактовка – против слащавости образа, поэтому курит. Чтоб это не было трюком, это должно тебе помогать. Мне нравится, что ты с юмором к нему относишься. «Разве вы знаете, кто убил?» Здесь чистый детектив. Медленный жест в сторону убийцы – неужели ты?.. Где ты книгу кладешь?

ЗНАМЕНЩИКОВА. Вот здесь: «Господи». «Откуда вы знаете».

РОЗОВСКИЙ (Кочеткову). Очень тянешь текст. Она действует правильно, а ты вне отношений. Это надо играть крупно. Очень большой кусок – признание. Здесь надо особо тонко среагировать. Признание – это пуск своей идеи в жизнь. Это косвенная проверка социума на противостояние личности: моя правота не на примере с падшей Соней – так жить нельзя. Вот я к тебе сегодня вечерком пожалую и открою тайну: «Я убил!» Значит, нужно найти отношение к этому. Драматизм выявить… Философия сама прорастет. Выше такого реализма нет ничего, а дальше возникает поэзия. Конкретные человеческие отношения надо обнаружить. Партнерство найти. Сложность в том, что Раскольников сосредоточен на себе, но он пришел к ней, чтобы общаться, партнерствовать… Тайное признание – это прежде всего поиск доверия к партнеру. Значит, ищите друг друга, ищите…

Продолжают репетировать сцену.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Хотелось бы как-нибудь сместиться, уронить что-то. Очень хочется сесть.

РОЗОВСКИЙ. Но метаться не надо. Необходима чрезвычайная, до остолбенелости скупость движений. Есть музыка в сменах поз и точек. Вот она села, ты встал. Импровизация – первый этап, затем закрепим… Села обалдевшая. Он опустил голову – значит, правда. Господи! Господи! Господи! Этого не может быть! Вот что. Шок – мелочь в сравнении с этим ударом. И эта реплика: «Что же вы над собой сделали!» Возникает в ее душе колокольный звон. Сейчас главное событие определяем по системе, так сказать. Минута накопления – чудовищная. Мы консервные банки, нас нужно пробить, чтобы фонтан вылетел, как шампанское. Вот так присесть на табуретку и помолчать, когда приходит жуть вести. «Что же вы сделали над собою?!» Это русское!

ЗНАМЕНЩИКОВА. Дальше идет фраза, которую я ненавижу: «Нет тебя несчастнее на свете».

РОЗОВСКИЙ. Ну, тогда убери ее.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Ее можно оставить.

РОЗОВСКИЙ. Это маленькие хитрости. Ха-ха. Когда говоришь убери… Я же знаю, что актер за текст держится. Здесь есть закон театра. Оставь, конечно, – это же крайне смысловая реплика – без нее нет Сониного примыкания к его беде.

ЧУХАЛЕНОК. Она первый раз называет его на ты.

РОЗОВСКИЙ. Может ли религиозный человек быть во гневе? Еще как!.. Что есть кара за грех? Сложная здесь гамма. В принципе она готова его убить, а он жалости просит. Нужно иметь болевую оценку. Гнев! Кара без гнева – нонсенс. Не торопись, чтобы не было этого сюсюканья. Мужественно пережить событие и воздать за грех. Кара неизбежна, как подготовить себя к ней? Психологизм зависит от тонкости актерского существования в образе. Но Соня – сила, а силу возымеет только дух. Здесь может быть и святость.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Святость играть нельзя.

РОЗОВСКИЙ. Ясно – нельзя. Действие играй – спасать надо его. А как?.. Что делать?.. Вот мне признается мой товарищ в убийстве: можно я буду у тебя скрываться? Она здесь то же самое решает. Ты ему сейчас отвечаешь. Тут масштаб осознания его греха она соотносит со своей греховностью. Святая духом, а телом я грешная. Он то ли жалкий, то ли побитый. Почему нужен этот поворот? Герой сейчас не героичен. Она должна увидеть причины и нарочно уходит от его высокопарности. Она занижение: «Ты, значит, матери хотел помочь». Она чурается его высоких помыслов, ибо в «муравейнике» царит обыденное. Герою неловко среди предметов быта. Ему гора нужна или кафедра какая-нибудь. Вот он и стесняется в доме Сони, здесь ему торжественности не хватает. Его признание: «Я сегодня родных бросил, мать и сестру» – это ведь очень высокопарно звучит. Его никто не спрашивает, а он сразу, с порога… Он ошарашивает вестями, он впечатление хочет произвести. Только мне не нравится мизансценически. Очень уж пока как-то формально. Растянуто. Разнообразие достигается прибавлениями по сантиметру в статике – «чуть-чуть» тут начинает вырастать в огромное изменение в пространстве. Даже самое малое изменение в общей целостной статике дает новое качество. Но после «любви» можно разрушить мизансцену. Иди к ней. Когда он приблизился, Соне нужно чуть-чуть двинуться в сторону, тогда возникает драматизм.

ЗНАМЕНЩИКОВА. А она любит его?

РОЗОВСКИЙ. Вот здесь и возникает чувственное зарождение. Ее надо ввергнуть в некое отрешенное состояние. У нее секундная растерянность перед его напором. Больше здесь ему атаковать ее, сильнее. Это же оскорбление ее религиозных убеждений: «А очень-то в бога веруешь?»

В бестактность надо выйти. Вот здесь броситься к стулу, присев: «Я убил». Можно оглянуться для детективности. Он ее жарит на сковородке. Это – пытка. Конфликт убийцы и блудницы – всевечный традиционный ситуативный конфликт. Дальше тебе не будет возможности двинуть роль. Энергетически здесь надо все простроить… Если будет позиция, герой будет живым и вам легче станет на сцене находиться. «Господи! Господи!» – она тут, как пума в клетке. А потом нужно сделать паузу, к буфету прислонившись.

ЗНАМЕНЩИКОВА. Сесть хочется.

РОЗОВСКИЙ. Вот это и надо: я не знаю, куда себя деть. Не надо в быт. Здесь масштабнее – перекресток есть понятие макрокосмическое, а у тебя интонация, будто ты зовешь его встать перед гастрономом на колени и перекреститься. Перекресток – это нечто большее, чем городской архитектурный узел. Здесь может быть та самая Сонечка, которую никогда не играют. Страшная. Потому что возглашает кару за преступление. Возьми Евангелие. Через книгу будет правильнее. Тогда это уйдет от быта. Душой своей надо заниматься, вот что делать. А это неважно: на помойке лично ты будешь или в Большом театре. То, что она здесь говорит, происходит лишь в конце сюжета. Но это ключ к концу романа. Финал – просветление. Надежда на просветление. И эта надежда готовится здесь, при чтении Евангелия. Послать себя на Перекресток должен каждый, но мятежные души, к коим следует отнести Раскольникова, делают это не по-рабски, для них очищение и есть наказание. Им просвещенность мешает, то бишь собственные убеждения. А в Евангелии – объективная истина. Когда истиной проверяются убеждения, часто выходит несоответствие, и с этого несоответствия стартует трагедия личности.

ЧУХАЛЕНОК. Значит, у Сони та же трагедия несоответствия?

РОЗОВСКИЙ. Так же, да не та… Соня к Богу тянется и страдает от несоответствия своей жизни и Христовой морали, а Родион – безбожник, он рушит в себе священное, он вызов Богу бросает, он Бога крошит своим, топором… И тем самым себя возвышает… Но это и есть смерть души. «Я себя убил» – признание грешника, настаивающего и мучающегося своим грехом.

28 февраля 1987 г.

РАСКОЛЬНИКОВ – Кочетков.

СВИДРИГАЙЛОВ – Юматов.

РОЗОВСКИЙ. Ну, ладно, давайте почитаем! «А старушонок можно лущить…» Ирония, доходящая до сарказма. Жутковатость юмора налицо, а у Достоевского хотя бы в «Бобке» вся философия замешана на «черном юморе». Мне кажется, что даже и само сочетание «Великий Инквизитор» по-своему иронично. «Вопросы нравственные…» Он ёрничает, играет, а здесь становится серьезен: «Зачем они вам теперь?» Крайне сложная сцена. Играть «улицу» было бы ошибкой. Мы бы впали в такую натуральность киношную. Но это очень важная, ключевая сцена. Но не на месте. Может быть, всю эту сцену придется переносить в первый акт, чтобы была одна-единственная сцена Свидригайлова и Раскольникова. И вся тема сладострастия Свидригайлова будет более ясно звучать. С точки зрения линии мне не хватает сцены с Порфирием. Нарушается форма. Первый и второй акты не сбалансированы композиционно, и я страдаю от этого. Сверхсквозное действие – приведение Ставрогина – Свидригайлова к самоубийству. Может быть, самой первой сценой играть сцену с Порфирием? В этом случае удастся уравновесить акты, форму выдержим…

ЮМАТОВ. Вы сейчас рассуждаете, как автор пьесы, а не как режиссер-постановщик. Логика пропадет.

РОЗОВСКИЙ. Я вижу, что есть линия…

ЮМАТОВ. Я уж не говорю, что пьеса разрастается до невероятных размеров.

РОЗОВСКИЙ. Что делать? Хочется полностью. Знаете, у меня была сумасшедшая идея, но она ломает Достоевского. Чтобы они повстречались перед смертью. Порфирий с Раскольниковым и Порфирий со Ставрогиным. И тогда он идет на самоубийство. Порфирий – персонаж одного романа – разговаривает со Ставрогиным – персонажем другого романа – да можно ли такое? В театре – можно. Ибо у Ставрогина есть раскольниковская позиция, он способен преступить, но в отличие от Роди силу имеет и не хочет, не может ею пользоваться. Если решить это перед сценой смерти, фантасмагорически, может получиться главное – трагедия мятежного духа. Текст будет звучать прежний, но из уст двух персонажей – «я един в разных лицах». Булгаков говорил о возможности передачи реплик одного персонажа другому ради смыслового обогащения. Что такое наша пьеса? Мы исследуем одного человека в ситуациях двух романов. Тут нет путаницы. Перетекание мыслей, чувств, идей – это Достоевский. Тогда точно, всю эту сцену в первую часть, но сцену с Порфирием вот сюда, перед самоубийством. Мне кажется, что это углубит вещи, не затемнит, а, наоборот, прояснит доктрину спектакля. Порфирия будет играть Костя Желдин, он играл у Любимова эту же роль, так что он текст знает. Но у нас будет совсем другой Порфирий – «полишинель проклятый», пытающий преступников. Что важно – Порфирий осуждает порок не с высоты Бога, а сбоку юриспруденции. Но государство, как скопище законов, само порочно. Законы мнимы, если мир, над которым они правят, плох. Поэтому сыграть сцену смерти, не получив от Порфирия удара, очень трудно. Появляется драматургический язык. Сейчас он просто рассказывает о самоубийстве, а нужен не рассказ, а действие – и пьеса. Ну-ка, передвинем шкафчик на другое место.

ЮМАТОВ (передвигает шкаф). Мы этот шкафчик вам на капустничке припомним.

РОЗОВСКИЙ. Соединим персонажи из двух романов в одну сцену. Такое только в театре может быть – бахтинская мысль о полифонии поэтики Достоевского станет наглядной.

Юматов и Кочетков соединяют текст сцен. Продолжается читка.

РОЗОВСКИЙ. Замечательно соединили. Сейчас предлагается гораздо сильнее в этом варианте.

КОЧЕТКОВ. Раскольникова разоблачили, а он сам лезет себя разоблачать, как это понять?

РОЗОВСКИЙ. Он ненавидит Свидригайлова, потому что защищает сестру. Свидригайлов – человек мощных страстей и умен, как дьявол, но – развратник, идее этой служит, поэтому он находится с Раскольниковым в борьбе. Впрочем, сказать, что он развратник – ничего не сказать. Он поэт разврата, идеолог разврата, философ, который черноты своей души превращает в праздник своего тела. Дух тлетворный, но не без человеческого. Все про себя знает и смакует, смакует. «Я человек развратный и праздный, я, может быть, в воскресенье с Бергом…»

Юматов. Мне это все не нравится. Он в каждой сцене разный. Он погибает здесь, потому что он Марфу Петровну жутко любил, жутко. Он кристально честный человек там, где он рассказывает про свои грезы, когда предлагает деньги, чтобы спасти Раскольникова, – единственный человек с поступками, остальные только на словах сочувствуют…

РОЗОВСКИЙ. Лукавит. И потому не совсем кристальный.

ЮМАТОВ. Я хотел сказать – искренний.

РОЗОВСКИЙ. В своих заблуждениях или в своем блуде?

ЮМАТОВ. Мне кажется, он тоже страдает. От своего сладострастия страдает, от муки, что не может всеми дамами мира овладеть.

РОЗОВСКИЙ. Этакий российский Казанова, да?.. Бабник со страданием?.. Это верхний слой, надо глубже…

ЮМАТОВ. Я понимаю. Но надо с чего-то начинать строить характер.

РОЗОВСКИЙ. Начнем поверхностно и останемся на внешнем.

ЮМАТОВ. Давайте из глубины. Установили, что страдает. И что дальше?

РОЗОВСКИЙ. Ему кажется, что он свободнее всех.

ЮМАТОВ. Он действительно свободнее.

РОЗОВСКИЙ. Потому что сам себя освободил. От всего.

ЮМАТОВ. Разве это плохо?

РОЗОВСКИЙ. От всего – это мнимая свобода. Это вседозволенность.

1 марта. «Два существа».

СВИДРИГАЙЛОВ – Юматов.

РАСКОЛЬНИКОВ – Кочетков.

Юматов спускается со сцены и продолжает диалог перед ней.

РОЗОВСКИЙ. Куда пошел?

ЮМАТОВ. Этот кусочек пространства не будем использовать?

РОЗОВСКИЙ. Кто сошел с подиума, уже не артист. Театр – на подиуме.

ЮМАТОВ. Я даже подумал, не сделать ли какие-то сцены для атмосферы.

РОЗОВСКИЙ. Не надо. Без пижонства. Зрители будут выходить в коридор, курить там, атмосфера будет и так. А сцена пусть останется нашей крохотной сценой.

ЮМАТОВ. Я так… в качестве предложения. Продолжается репетиция.

КОЧЕТКОВ. Что подложить под перебранку?

РОЗОВСКИЙ. Перебранка и перебранка. Что подложить под перебранку?! Здесь вопрос в выборе личности. Личности сильной. Личность, которая живет только духом, противопоставляется личности, которая весь свой могучий дух посвятила плоти. У этого идея плотская, у тебя духовная. Но обе личности запредельные. Им обоим хочется того, что жизнь не дает. Оба готовы к упоению действием. Но… Этот аскет, а этот игрок. Тут должна быть еще и какая-то «клоунада» в тоне разговора. Метод жизни Свидригайлова – дразнить себя, передергивать… Он чуть-чуть может быть опереточным, в то же время серьезен необыкновенно. Ерничанье, постоянная, непрекращающаяся игра: шулер, да, шулер. Взял шарик, вынул… Что-то от фокусника-авантюриста. Фигура мистическая, полупризрак-получеловек. Загадочный в профиль, вполне реальный в фас. Восхищение собственным наслаждением еще больше, чем само наслаждение.

Говоря это, Марк Григорьевич показывает. Например, сладострастно гладит шкаф.

Эта линия поведения. Чисто этюдно. (Юматову.) Ты мне еще больше напридумаешь.

На сцене Юматов.

РОЗОВСКИЙ. То кривляешься, то грустно: «Случалось». Ты его дразнишь непредсказуемостью своего поведения. Меняй. Один раз так, другой раз всерьез. Один раз юродствующий, в другой – мудрый, грустный… Это и бесит. Как с ним разговаривать, когда он юродствует, это невыносимо. Родион не терпит клоунства в вопросах мирового значения. А Свидригайлов именно эти вопросы нарочно опошляет. Он поэт разврата. Он великий поэт, с надсоновской чувственностью, но хуже… Фантастика интима… Замечательно… закрепим. Был очень яркий кусок. Сейчас успокойтесь. Пусть пойдет пластическая пауза. Эта тишина будет очень хорошо слушаться. Напряжение растет… Здесь может на колени встать. Вот. Вот какому «богу» он молится. Свидригайлов буквально истязает Родиона своими рассказами. Он его прибивает гвоздями. На костре он его жарит… Хорошо. Впрямую. Мы садизм обнаружим через нежность и ласку, через доведенное до безобразия чувственное откровение. Запретно не то, что мы видим, а то, что воображаем. Вместе со Свидригайловым мы мучаемся искусственными до крайности сексотайнами.

Давайте 27 марта играть. Готовность придет только на публичных прогонах. Ладно, давайте покуда просто вникать и репетировать. (Юматову.) Зритель должен твою интонацию унести домой… Еще у меня была такая идея: чтобы он в этом месте играл топором, как девочкой… Держит на руках, как ребеночка, и плачет – гибнет в желании. Тогда эта вседозволенность сексуальная смыкается с самым глубоко спрятанным, с самым дном – это и есть Достоевский, он в человеке рылся и доставал из глуби.

ЮМАТОВ. Давайте это на балу. У меня была идея: бал на топоре построить. Тут со шкафом замечательно.

РОЗОВСКИЙ. Да… Секс – чувственное влечение к невозможному, непостижимому снедает, зовет ко греху, смущает – и это все природа, норма, закон естества. Если этого не было бы, люди были бы скотами, да и у скотов… Прошлое Ставрогина – свидригайловщина.

Почему прошлое? Он и сейчас не прочь… Поэтому он вдохновенно в своей странной привязанности к хромоножке ерничает: «…лицо юродивой». Поэтому у Марии Тимофеевны…

ЮМАТОВ. Тут совсем другое. У меня такое ощущение, что у Ставрогина не только женский пол. Для того вообще никаких преград.

РОЗОВСКИЙ. Ну, перебор. Свои ощущения надо открыть, но рациональное подпустить, чтобы домысел, не дай бог, не проскочил в роль. В уме держи, но не более – я это хочу сказать. Иначе чушь получится. Можешь на дыбу сесть. И нам покажешь на топор. Мистический ход. Топор, как символ вседозволенности, здесь абсолютно точно выступает. Он зовет к вседозволенности. Игра с топором – это игра с тем, что запрещено…

ЮМАТОВ. А вас не смущает, что нет спектакля по Достоевскому без топора?

РОЗОВСКИЙ. Ну и что, что там у всех. У нас он смыслово решен, значит, необходим. И зачем по сторонам смотреть? Пусть на нас смотрят.

Следующая сцена. Наложение. Кочетков и Юматов одновременно говорят реплики.

РОЗОВСКИЙ. Тогда эмоциональный эффект. Вот. Ради этой реплики. Это Раскольникова осекло. «Вот вы сами». Где бы ты не находился, садись. Только все это быстрей, текст быстрей. (Юматову.) Ты спокойно идешь к нему и на него давишь. Ты его здесь «пропечатай». Только быстрей текст, потому что после этого момента сразу ритмический сдвиг… «…Ошибочка вышла…» (Кочеткову.) Точно знает. Бом!.. Событие!.. Детективный момент заменяет снижение мысли, но зато подогревает интерес. Как себя теперь Раскольников поведет? Достоевский не забывает свою концепцию. «В свое удовольствие…» Свидригайлов недаром двойник Раскольникова, и теперь театр это конкретизирует. «Дурак, я же друг твой». «Да, знаю, что за вами следят». «Уезжайте». «Чтобы вас не было».

КОЧЕТКОВ. Мне нравится, что Свидригайлов меня казнит. Я от него получаю и думаю, как теперь себя с ним вести.

РОЗОВСКИЙ (Кочеткову). Верно. Он с меня кожу снимает.

Следует еще один прогон сцены. Затем другой.

3 марта 1987 г.

ЛЕБЯДКИН – Иванов.

СТАВРОГИН – Милованов.

РОЗОВСКИЙ (после прогона Иванову). Ты существуешь не по сути. Характерность довлеет над характером. В своей мелкоте он великан. Нужно не переть на него, а молить. Отсюда партнерство ваше не существует. Да. Ставрогин его презирает. Но актерская связь с партнером должна существовать. Первая половина должна резко отличаться от второй. Он поэт, хотя и графоман. Он вдохновение испытывает. Ему внутренне бушевание не чуждо. Не получилось чтение стихов за столом, застольное. Нельзя мелкого играть так мелко. У него тоже могучие порывы, заряд несусветный. И он должен напиваться, мы говорили об этом.

ИВАНОВ. Времени не хватает, чтобы напиться.

РОЗОВСКИЙ. В театре не бытовое время.

ИВАНОВ. Это я сделаю, но важно определить меру.

РОЗОВСКИЙ. Мера – это вопрос тона. Пережим возникает от внутренней пустоты, которую хочется заполнить не важно чем, лишь бы заполнить. Речь очень суетная, скоростная, дикция отсутствует, а у Сережи, который имеет прекрасный голос, невнятица, речевая зажатость. Если нет затрат в коллективном деле… Нина Яковлевна, что было сделано за две недели?

ЗНАМЕНЩИКОВА. Я не такая хорошая актриса, чтобы работать самой, без режиссера.

РОЗОВСКИЙ. А ты вспомни, как называется книга Станиславского – «Работа актера над собой». Вдумаемся. «Актера над собой», а не «Режиссера над собой». Шучу. И разве Нина Яковлевна с тобой не работала? Речь о том, чтобы прекратить вас нянчить. Когда задачи поставлены, хочется и от вас что-то получить.