Текст книги "Шумим, братцы, шумим..."

Автор книги: Марк Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Марк ВИЛЕНСКИЙ

Будем «ледями»

Митинг

Шумим, братцы, шумим[1]

Там, куда мышь не проскочит

Баклуши на экспорт

Иные времена, иные песни

Метаморфозы Терпсихоры

Один день из жизни П. П. Мазилова

К черту лак, даешь чернуху!

Я тоже так могу

По дороге к рынку

Полицейские свободы

В прениях выступили

Экспедиция инженера Крымова

О любви не говори

Все свое несу с собой

Такой трудный, но хороший день

Анекдот с собакой

Интервью со стариком

notes

1

2

Марк ВИЛЕНСКИЙ

Шумим, братцы, шумим…

Будем «ледями»

Все бегут, все стоят. Бегут, чтобы стоять в очереди. За тем, за этим, за пятым, десятым. Пятое еще было в пятницу, но кончилось в субботу, десятого еще было навалом одиннадцатого, но кончилось двенадцатого.

Все бегут, все стоят. «Кто последний? Я – за вами. Вас здесь не стояло!» И все тащат, тащат пачками, охапками, чемоданами.

По нонешним временам лучшая жена – это которая хваткая, как обезьяна, и грузоподъемная, как КамАЗ.

– Моя-то тридцать пачек взяла! Недаром я ей когда-то стихи писал и ландыши дарил.

– Да, у тебя женщина-мечта! А моя два часа отстояла, и только последние три пачки достались. Вся в слезах пришла…

– Подумаешь, два часа! Моя позавчера пять часов отстояла, в полдвенадцатого вечера домой вернулась с пустыми руками, – говорит: перед самым носом кончилось. И ничего, – смеется.

– Да, загадочна женская натура. А моя на днях стирать стала, а порошок не мылится. Она вторую пачку в корыто сыплет, а пены нет. Оказалось, соль. От той паники еще осталась.

– У нас хуже было. Борщ едим, а у всех пена на губах – жена борщ стиральным порошком посолила. Тоже весь дефицит в одну кучу валит.

Все бегут, все стоят, все хотят купить все, но всех много, а всего мало. И все ругают вышестоящие инстанции: «Куда они там смотрят со своей колокольни! Доперестраивались. Сплошные дефициты».

Это верно. Подзапутались наши перестройщики. Но и мы с вами, друзья, тоже хороши. Уж один-то дефицит на нашей с вами совести. Дефицит выдержки. Давайте-ка перед тем, как, вооружившись мешками да авоськами, бежать в магазин, заглянем на дорожку в зеркало. Нет, это не примета, плевать через левое плечо необязательно. Мы ведь хотели увидеть разжигателя покупательской паники? Вот и полюбуемся на него, вон он, в зеркале, крупным планом…

В заключение я вам случай интересный расскажу.

Стоит очередь за яйцами или лапшой, не важно. Шумят, волнуются, отпихивают друг друга. И вдруг одна женщина влезает на пустой ящик и толкает такую речь:

– Гражданочки! Бабоньки! Послушайте меня! Я недавно из-за границы вернулась – мой муж там в нашем посольстве работал сантехником. Так вот, в той стране одни леди и джентльмены живут – все вежливые, не пихаются, никто по двадцать пачек в одни руки не берет. И вот я прошу вас, бабоньки, давайте тоже будем ледями!

А ведь в принципе права она, эта магазинная ораторша. Ну, ледями или ледьми, может, и необязательно быть. А вот людьми выдержанными, разумными оставаться желательно. Даже, как говорится, в условиях временных дефицитов.

Митинг

Мы митинговали.

– До-лой хим-за-вод! До-лой хим-за-вод! – скандировали мы и хлопали в такт, поднимая ладони высоко над головой.

Верховодил нами Паша Клюшкин, дамский парикмахер. Еще вчера никто, включая самого Пашу, не знал, не ведал, какой в нем скрывается выдающийся неформальный лидер, вожак масс. А сегодня Паша взгромоздился на садовую скамейку и, ритмично размахивая кулаками, дирижировал толпой, заполнившей городской сквер.

– До-лой хим-за-вод! – рубили мы, постепенно заводясь и балдея.

Такой скандеж, доложу я вам, – изумительная штука, особенно когда на чистом воздухе, за правое дело и вместо работы.

В секунду легкого просветления я наклонился к уху соседа и быстренько осведомился:

– Какой химзавод долой?

– А шут его знает, – отозвался сосед. – Где-то строят…

И мы снова со всеми:

– До-лой хим-за-вод!

И хлопали в ладоши.

Вдруг Паша Клюшкин жестом приказал нам умолкнуть и сказал:

– Стоп, братья, стоп! Тут вот просит слова представитель министерства из Москвы товарищ Бурцев…

На скамейку рядом с Пашей влез хорошо подстриженный седой дядя в очках.

– Товарищи! – начал он. – Клянусь вам: завод будет экологически чистый. Закуплены японские фильтры и английские дымоуловители, так что…

– Бурцев бюрократ! – крикнул кто-то из толпы.

И весь сквер подхватил мощно:

– Бур-цев бю-ро-крат! Бур-цев бю-ро-крат!

Министерский бюрократ Бурцев вытянул шею, как петух, готовящийся прокукарекать, и выкрикнул:

– Товарищи, послушайте – завод будет выпускать пластмассу для пуговиц! Страна остро нуждается в пуго…

Но мы не дали ему договорить.

– До-лой хим-за-вод! – дружно рявкнул сквер, и министерский чиновник убрался с лавки.

И мы победили. Говорят, стройку прикрыли.

А через некоторое время мы снова собрались в сквере. Поводом было решение агропрома построить рядом с городом свинокомплекс.

– Свинокомплекс к чертям! Свинокомплекс к чертям! – грозно чеканила тысячеустая толпа под управлением Паши Клюшкина.

Но в ладоши над головой мы на этот раз не били, а только поднимали в такт один кулак. И Паша дирижировал одной рукой. Дело в том, что из-за отсутствия в стране пуговиц каждый манифестант другой рукой поддерживал брюки.

Шумим, братцы, шумим^[1]

Город Козлобородск бурлил, как борщ, забытый на раскаленной конфорке. Бесконечный митинг пузырился на Думитрашкинской площади.

– Все, баста! Есть предел терпению народному! – надсаживался студент-двоечник Петя Плюхин, балансируя на цоколе памятника зарубежному коммунисту Думитрашку. Одной рукой Петя держался за бронзовое колено памятника, другой – молотил воздух, выкрикивая в толпу огневые, духоподъемные слова:

– Каждый козлобородец, в котором еще бьется сердце патриота города, не допустит продажи Черри!

– Ни-в-жисть! Ни-в-жисть! Ни-в-жисть! – дружно скандировала в ответ распаленная толпа.

Но пора сообщить, из-за чего разгулялись страсти.

Месяц назад два матроса в штатском пожаловали в местный зоопарк и предложили директору тов. Н. Н. Тюфтелину купить у них за четвертной тигродога – собакоподобное млекопитающее с тигровой генетической поведенческой программой. По словам матросов, они отловили редкое животное в бразильской сельве и с риском для жизни доставили в родной город, не богатый раритетами. Пока матросы рассказывали, зверь пребывал в завязанном бечевкой брезентовом мешке. Мешок жутко рычал и подскакивал на паркете директорского кабинета. Сделка состоялась – директор выплатил двадцать пять рублей наличными. С превеликими предосторожностями экзотический экспонат был выпущен в вольер. Зверя легко было принять за вульгарного белого двор-терьера, если бы не сатанинская злоба, пышущая из его пасти, ноздрей и выпученных глаз, да невиданные у простых псов коричневые полосы, обручами опоясывавшие белое гладкошерстное туловище.

Для начала заокеанский хищник отхватил палец у кормача, чем наглядно подтвердил свою репутацию грозы бразильской сельвы. По ночам Черри выл так, что слоны дрожали крупной дрожью, а волки, поджав хвосты, забивались в угол клетки.

Посещаемость зоопарка поднялась, однако всего ничего – хвост у билетной кассы был немногим длиннее хвоста Черри – именно так окрестила администрация зоопарка свое ценное приобретение.

И вдруг из газеты "Столичные новости", невесть как залетевшей в Козлобородск, горожане узнали, что западный немец Эдмонд фон Кильштейн, хозяин дюссельдорфского зоопарка имени Гагенбека, изъявил желание приобрести за 50 тысяч дойче марок козлобородского тигродога, на что Н. Н. Тюфтелин дал полное свое согласие, и сделка на мази.

Тут-то все и началось. Козлобородск заколобродил. Местная газета "Козлобородское знамя" дала гневную отповедь беспринципным коммерсантам из ФРГ, наивно полагающим, что за свой грязный чистоган они могут купить гордость древнего града. Досталось и московским внешнеторговым организациям, открывшим зеленую улицу закордонным гешефтмахерам.

Из толщи городских патриотов быстро вылупился "Народный Союз борьбы за тигродога". Возглавил его упомянутой Петя Плюхин. Честно говоря, на тигродога студенту-двоечнику было наплевать с самой высокой реставрированной колокольни города. Но, осознав, что за одну ночь перед экзаменом прогрызть учебник сопромата – дело дохлое, Петя решил прикрыть академическую свою несостоятельность бурной общественной деятельностью. И с начертанным на куске ватмана лозунгом "Руки прочь от тигродога!" полез на цоколь памятника Думитрашку.

Пенсионеры, вышедшие подышать, потянулись к памятнику – послушать. Примкнули мамы с колясками. Загустили толпу лица неопределенных профессий с ненормированным рабочим днем, а также бомжи. И, наконец, к манифестантам примкнули очереданты. На Думитрашкинскую площадь смотрели два магазина – продовольственный и винный. Первой переломилась очередь за сахаром. Хвост отделился от головы и побежал к памятнику, предварительно намарав на ладонях шариковыми ручками номера. Водочная очередь в первый день не дрогнула, считая, что все на свете, окромя бутылки, – демагогия. Однако же на второй день митингов часть водочников тоже влилась в митингующий котел. Неверно, что джинны вылетают из бутылки – порою они вырываются на свободу как раз из-за отсутствия бутылки.

Люди с радостным изумлением обнаруживали в себе клокочущие гейзеры общественного темперамента. Слова, когда-то застывшие на морозе безгласности, теперь громко полились, словно из оттаявшего почтового рожка Мюнхгаузена.

Самовозгоранию толпы немало споспешествовала многодетная мать-одиночка Алевтина Шпулькина. Бледнолицая женщина оседлала колено зарубежного марксиста и возбужденно витийствовала из-под его простертой руки. Петя на время ее речей почтительно замолкал.

Последний муж Алевтины, распутный и безответственный стрекозел, бежал в Москву с певичкой из заезжей рок-группы "Парфяне". Серебряные брючки, обтягивавшие певичкины ягодички, околдовали сердце скромного инженера козлобородского горгаза, и он с головой ринулся в омут красивой любви.

Всю боль уязвленной женской души вложила Алевтина Шпулькина в свои пламенные речи на Думитрашкинской площади. (Между прочим, все предшествующие годы Шпулькина звалась Аллой, но в эти великие, судьбоносные дни не могла не вернуться к исконному своему прозванию – Алевтина.)

– Долой централизованный диктат Москвы, попирающей нашу городскую гордость! – разорялась Алла-Алевтина. – Не отдадим меньшого нашего брата Черри! Не видать фээргэшникам нашего мужественного, любимого, красивого, темпераментного, нежного, неутомимого тигродога. Святынями не торгуем!

Лишь тонкий психоаналитик фрейдистского толка, посвященный к тому же в семейную драму Алевтины, смекнул бы, какие тайные страсти питают ее неприязнь к Москве и какие подавленные влечения кроются за ее восхищением отменными самцовскими статями Черри. Но психоаналитика в толпе не было, и народ принимал Алевтинины филиппики за святой гражданский гнев.

На третий день с утра площадь снова заполнили толпы членов неформального "Народного Союза борьбы за тигродога". Трамваи и троллейбусы увязли в плотных слоях манифестантов. Лояльные трезвомыслящие трудящиеся не смогли попасть вовремя к рабочим местам. В городе работали только кооператоры-лоточники. Они шныряли в толпе, предлагая митингующим подкрепиться бубликами по шестьдесят копеек за штуку (шесть коп. – за тесто, пятьдесят четыре – за дырку).

На цоколь памятника вскарабкался тучник с рачьими глазами и гуцульскими усами. Его подсаживали под зад два бородатых телохранителя в синих майках с изображением желтого барабана на груди.

Скрещенные под барабаном палочки подозрительно смахивали на берцовые кости.

– Соотчичи! – хрипло возопил тучник. – Никакой этот немец не Эдмонд фон Кильштейн! И не немец он вовсе, а Моня Финкельштейн. Масоны хотят выкупить тигродога и выпускать по ночам на улицу, чтоб он кусал православных. Операция запланирована три тысячи лет назад царем Соломоном и является частью международного заговора.

Бородатые синемаечники похлопали в ладоши и помогли своему фюреру спуститься на землю.

Подражая телодвижениями ящерице, Алевтина Шпулькина проворно поползла вверх по мрамору и бронзе к своему привычному месту – на думитрашкину коленку. Пока она взбиралась, из водочной очереди прибежал гонец.

– Пахомыч! – закричал он в толпу. – Твой номер подходит!

Но Пахомыч уже захмелел иной, возвышенною брагой.

– Хрен с ей! – отмахнулся Пахомыч и, воздев кулак над головой, забасил истово: – Руки прочь от родимого тигродога!

Рядом с Пахомычем стоял некто Ф. X. Кислицер – худосочный, с желтоватым лицом человечек. Утром он отправился из дома в ОВИР подавать документы на отъезд в город Ерушалаим. Брел Кислицер, согнувшись, как запятая, жестоко страдая от язвенной грызи в правом подреберье, а также от мировой скорби, лекарства от которой нет еще ни на каких широтах и долготах. Шум на площади привлек Ф. X. Кислицера, и он свернул со скорбного своего пути. Теперь, находясь близ могучего красноносого Пахомыча, Ф. X. Кислицер дребезжащим дискантом тоже стал скандировать: "Ру-ки-прочь-от-ти-гро-дога!", словно оттеняя малым подголоском грозное гудение вечевого колокола. Но самое поразительное, что у Кислицера прошло нытье в животе. Абсолютно! Отпустило, как не бывало! Упругая волна народного энтузиазма подхватила его, подняла к вершинам духа и… исцелила! "Все! Остаюсь! – сказал он себе. – Только пошляк может бросить родину в ее минуты роковые. К черту Ерушалаим!"

Наконец встреченная овацией Алевтина – она уже стала душой народного протеста – умостилась на бронзовом колене и пошла-поехала: – Сограждане! Это что ж такое деется?! Мало того, что столица жрет половниками наш сахар, а мы тут с талона на талон перебиваемся, так они еще восхотели лишить наш старинный град его исконного тигродога! Ну, нет, номер не пройдет!

Последний раз на Руси только Марфа Посадница с такой яростью обличала гегемонизм белокаменной. От упоминания сахара толпа сдетонировала, взорвалась ревом и возжаждала безотлагательно линчевать директора зоопарка черрипродавца Н. Н. Тюфтелина. Батальон внутренних войск изготовился к остужению горячих голов ручным способом.

Неизвестно, уцелел бы директор зоосада Н. Н. Тюфтелин, если бы обстановка внезапно не разрядилась. Но не штатные райкомовские идеологи и не златоусты из общества "Знание" потушили страсти. Сделала это бабушка Лукерья. Она тоже решила полюбоваться чудо-зверем и отправилась в зоопарк. Изумление бабушки Лукерьи при виде тигродога было равносильно радости тигродога, увидевшего свою хозяйку.

– Господи, – охнула Лукерья. – Шарик ты мой бедный! Да кто ж тебе бока-то раскрасил и в клетку засунул?!

Тигродог жалобно заскулил, завилял хвостом и бросился на железную сетку, норовя просунуть язык сквозь ячею, чтобы оказать хозяйке искреннюю свою нежность.

Примчавшимся в зоосад милицейским следователям бабушка Лукерья сообщила следующее:

– Два шаромыжника у меня свели Шарика. Нёделю отирались у забора, все к теплице моей гладиолусной приглядывались, разграбить, видать, целились. Гладиолусы-то нынче в цене. А Шарик им мешал. Он к чужим злой, как аспид. Уж как они его стреножили и охомутали, ума не приложу, сонную отраву небось подбросили. А теплицу обворовать им все равно не удалось – я заместо Шарика ночами караулила.

Были сняты показания и с Н. Н. Тюфтелина.

– С чего вы взяли, что продавцы тигродога были матросами в штатском?

– Потому что они были в штатском.

– Но почему вы решили, что они матросы?

– А по походке. Они качались.

Давая показания, Тюфтелин был совершенно спокоен. Типичный непотопляемый номенклатурный резервист (брошенный на зверей с банно-прачечного треста, а до того – директор филармонии), он твердо знал, что в самом худшем случае его пересадят на компьютерный центр. Ну и что? Выдюжим! Слово "компьютер" он уже выговаривал почти без запинки, а это для руководителя главное.

Сенсационное разоблачение тигродога Черри было трижды оглашено на всю площадь Думитрашку через репродуктор машины ГАИ. Толпа недовольно забурчала, но все же стала расползаться по переулкам и улицам. Ожили, задвигались освобожденные трамваи и троллейбусы.

Согнувшись запятой, кривя от боли землисто-желтое лицо, поплелся в ОВИР Ф.Х.Кислицер – сдавать документы на выезд в Ерушалаим.

– Что значит не стоял, мать вашу?! – грохотал Пахомыч, пропихиваясь к прилавку винного. – Я за правду стоял! На митинге за этого сукиного сына глотку драл и очередь свою вам, падлам, дарить не собираюсь!

– Лукерью масоны купили с потрохами. Ясно как день, – раздраженно бубнил доморощенный фюрер, шагая промеж двух своих синемаечников. – И тигродога Шариком подменили тоже они. Для усыпления бдительности патриотов.

Студент Петя Илюхин помог Алевтине Шпулькиной спуститься с бронзы на асфальт. Жизни их разом померкли. Перед Петей замаячил, как призрак гильотины, экзамен по сопромату. Алевтину ждала дома четверка сопливых, занехаянных детей, кухонная плита, корыто, а в цехе – стрекот сотни швейных машинок. Да, одно дело взмывать утром с постели, как на крыльях, зная, что идешь на битву за Великие Принципы, и совсем другое – натягивать штопаные колготки, когда впереди – обрыдлые будни…

Петя провожал Алевтину до дома. Борьба за правое дело сблизила их.

– Ты где живешь-то? – спросил он.

– Да вот в этом самом переулке, по которому идем.

– Как он называется?

– Кухлянский, – устало ответила женщина.

– Это в честь чего же такое странное название?

– А я почем знаю… Может, тут эскимосы бегали в кухлянках. Шубы у них такие меховые.

– Чушь! Откуда в Козлобородске взяться эскимосам? Кухля, Кюх-ля… Кюхля! Вот оно что! Так Пушкин называл Кюхельбекера! Значит, в этом переулке останавливался Кюхельбекер! Ежу понятно. Ой, смотри, Алевтина, – дом ломают! Не тот ли самый, а?

Меж невзрачных домов громоздились раздолбанные шар-бабой останки оштукатуренного бревенчатого строения. Над руинами торчала решетчатая шея стенобитного орудия на гусеничном ходу. Шар-баба на вялом тросе отдыхала до утра на земле.

Нога Вильгельма Кюхельбекера никогда не ступала на ухабистые мостовые Козлобородска. Но если ужасно хочется митинговать и бороться, такие мелочи роли не играют. Из Пети уже забили фонтаном завтрашние лозунги.

– Кощунство! – взревел Петя тоном, более подходящим для "Караул! Грабят!". – Корни культуры своей выкорчевываем! Все, как один, на защиту дома Кюхельбекера!

Алевтина прижалась к соратнику. Он обнял сподвижницу за плечо. Их сердца бились в унисон.

– Пойдем ко мне, – прошептала Алевтина, – и будем до утра…

– Писать манифест "К гражданам Козлобородска!" – согласился Петя.

И, взявшись за руки, они пошли навстречу лучезарному завтра. Шумим, братцы, шумим…

Там, куда мышь не проскочит

В проходную военного завода вошла с улицы старушка с узелком.

– Пропуск! – потребовал вахтер.

– Нет у меня пропуска, голубчик. Я внуку своему Андрюше принесла обед.

– Да вы что, бабуля! У нас совершенно секретное предприятие. Вам, чтоб пройти, надо пять анкет заполнить, указать, чем занимались ваши предки до битвы на Куликовом поле. Сюда мышь не проскочит без проверки всех ее подпольных родственников до седьмого колена.

– Андрюшенька-то мой – сирота. Без родителей рос, я его вынянчила, на ноги поставила. А вот теперь язвой желудка заболел. Больничный у него, а тут сам директор утром позвонил и вызвал: "Нужен ты, говорит, сегодня на заводе позарез". Ну он и побежал, бедняга, даже не поевши. А я ему супчик овсяный сварила да котлетки паровые сделала. Все тепленькое. Может, кто-нибудь отнесет в конструкторское бюро инженеру Никишеву Андрею Петровичу.

– Чудная вы, бабушка! Вам про Фому, вы про Ерему. У нас оборонное предприятие высшей категории секретности, поймите! Ваши кастрюльки надо просветить рентгеном, котлеты заново через мясорубку провернуть, суп лазерным лучом прозондировать. Может быть, у вас там какие-нибудь микрорадиопередатчики запрятаны.

– В супе-то?! Ты что, милый…

– Наш принцип, бабушка, простой: доверяй, но проверяй. У нас воробей над объектом без визы ПВО не пролетит, ясно?

– Ну, ладно, тогда вызови Андрюшеньку моего на проходную. Пусть он хоть здесь поест, пока все теплое. Я и ложечку принесла. А то ведь у вас в столовой диеты нет, он мне жаловался.

– Ой, бабушка, ну и надоели вы мне, честно говоря. Обождите.

Вахтер позвонил заместителю директора по режиму и изложил суть бабушкиной просьбы.

– Передайте ей трубку, – распорядился начальник. – Здравствуйте, бабушка! Не волнуйтесь, Андрей Петрович поел картофельного пюре в столовой, запил молоком и чувствует себя вполне прилично. Но выйти к вам он сейчас не может, потому что знакомит с работой предприятия группу экспертов из Пентагона.

Баклуши на экспорт

В связи с известной неоднозначной ситуацией, сложившейся на уборке урожая, мы решили взять интервью у Главного начальника Департамента Уборочных Работ. ГлавначДУР принял нас в своем кабинете и откровенно, в духе гласности, рассказал следующее:

– Человек я в этом кресле сравнительно новый. До этого возглавлял битье баклуш, то есть производство деревянных расписных ложек – для экспорта в США и Канаду. Поэтому, не скрою, я еще не вполне овладел уборочной ситуацией.

Весной этого года я ужасно удивился, когда мне доложили, что начался… этот, ну, как его… из трех букв… да, спасибо, – сев. Подумайте, какая редкая бесхозяйственность – вместо того чтобы отправить зерно прямо в пекарни для испечения булок, его разбрасывают по полям!

Только я успокоился, вдруг, к лету ближе, из земли повсеместно повылазила, представляете, какая-то непонятная высокая золотистая трава с метелками на концах. Референт докладывает: "Урожай созрел". Откуда, спрашиваю, какими ветрами? "Так ведь сеяли", – отвечает. Но послушайте, я вот сам, лично, этими руками посеял в прошлом году серебряный рубль на пляже в Сочи. И что же? В этом году специально ездил, искал на том же месте, и, представьте, даже медной полушки не взошло. А тут почему-то, как снег на голову этот самый, как его… да, урожай. И начинают со всех сторон меня теребить: "Где горючее, почему не запасли бензин, где бензин?" Но, товарищи дорогие, я же вам не экстрасенс какой-нибудь ясновидящий, чтобы все заранее предвидеть. Тем более что и шофер моей персональной машины ни словом не обмолвился о трудностях с горючим. Машину подает вовремя – мне, жене и теще.

Но я не вижу поводов для уныния. Дело поправимое – купим опять хлеб, как говорят в народе, за бугром, на доллары, заработанные благодаря экспорту баклуш, ну, помните, которые я бил на прошлой работе. Кстати, я сам и съезжу в США и Канаду – заключу договор.

И в заключение – маленький секрет: я твердо решил будущей весной вообще отказаться от сева. А зачем он нужен? Давайте поразмыслим по-новому, сбросив шоры стереотипов старого мышления. Прежде всего мы сэкономим на этом прорву горючего. Весь бензин продадим полякам за конвертируемый злотый или – в Африку в обмен на бананы. Отличная будет бартерная сделка! Затем бананы экспортируем в Монголию и на живые тугрики закупим у американцев удвоенное количество зерна. Здорово? Не зря я на прошлой работе баклуши бил!

Иные времена, иные песни

Времена меняются, а вместе с ними меняются и люди, – тонко подметили древние. Хорошо, если люди меняются в лучшую сторону – добреют, мудреют. А то ведь некоторые только надевают маски нового; модного сегодня фасона и цвета, а в душе по-прежнему остаются приспособленцами и лицемерами. Другие же с течением времени раскрывают свои ранее потаенные и отнюдь не самые светлые грани души. Поэтому очень интересно сопоставить, что они говорили прежде, с тем, что они же глаголят сегодня.

Метаморфозы Терпсихоры

Фуэте для Родины

(Тогда)

Всем лучшим, что мне удалось создать на балетной сцене, я обязана моему дорогому учителю, выдающемуся хореографу современности Г. И. Фигуровичу. Он помог мне раскрыть поэтический образ Жизели и передать в танце жгучий темперамент Кармен. Любимый педагог твердил мне: "Душой, Наташа, танцуй, душой, и ноги сами найдут правильную позицию". И когда в "Лебедином" я делаю тридцать два фуэте, я меньше всего думаю о технике, я творю души исполненный полет, я лечу, как пух от уст Эола, и сам собою складывается образ юной феи, впервые познавшей таинственный зов пробуждающейся весны… О божественные чары искусства, о романтика хореографии, о поэзия танца и волшебство музыки! О, Гелиотроп Иванович Фигурович! Вы, только вы приобщили меня, раскрыли меня, ввели меня, выпестовали, вылепили! О, Родина-мать, твои истоки и корни напитали меня, навсегда, неразрывно и неразъемно! О, если б навеки! И т. д.

Цена вдохновения

(Сегодня)

Фигурович убил во мне балерину, и я вынуждена была бежать от его мертвящей опеки в Поццо-дель-Мадейра. Здесь наконец я смогла реализоваться как балерина и раскрыть свой творческий потенциал, поскольку за партию Жизели я получаю пять тысяч крузейро в вечер, за Одиллию – шесть, за Одетту – восемь и за Кармен – одиннадцать тысяч крузейро (1 доллар равен 4,76 крузейро). Кроме того, учитывая, что я сильно потею, исполняя фуэте, фирма "Ла пуэнта", с которой у меня контракт на три года, оплачивает мне дезодорант для ног и отдельно для подмышек в размере соответственно трех и четырех тысяч франков в год (1 франк равен 2,13 динара). В России я для сохранения фигуры была вынуждена голодать. На Западе все поставлено умнее и практичнее. Ешь в три горла, но принимай слабительное, что я и делаю. Оно тоже (семь фунтов стерлингов за упаковку или 10,5 канадск. долл.) приобретается для меня за счет фирмы, как и туалетная бумага (пять рулонов в месяц по 1,30 финской марки за рулон).

Что касается моих планов возвращения в Россию, то таких планов в настоящее время нет, поскольку мои выступления расписаны до 1997 года, но в сердце я, конечно, остаюсь русской. Надеюсь, что к моему возвращению окончательно победит рыночная экономика и наконец-то из театра будет убран Фигурович, жалкий прихвостень партократии, могильщик русского балета.

Один день из жизни П. П. Мазилова

Незабываемый день

(Тогда)

Накануне выставки молодых художников ко мне домой приехал сам товарищ И.И.Веснухин из Идеологического отдела ЦК. Заботливо и вдумчиво он помог мне отобрать произведения для выставки. Особого одобрения Ивана Ивановича удостоилась картина "Уборка репы на колхозном поле". На небольшом по размеру полотне я постарался выразить всю свою любовь к малой родине, родным моему сердцу людям и полям Серпуховщины.

И вот настал день открытия вернисажа.

К моему стенду приближается сам Никандр Лаврентьевич Брущев. Среди сопровождавших его лиц я увидел тов. И. И. Веснухина, который доброжелательно мне улыбнулся.

– Репа– это хорошо, – сказал Никандр Лаврентьевич. – С детства люблю этот корнеплод. – И он обаятельно, с детской открытостью улыбнулся. Казалось, в зале стало светлее от отеческой улыбки руководителя партии и правительства.

– А почему картина невелика по размеру? – осведомился товарищ Брущев. – Полотна на такие темы надо рисовать масштабно, во всю стену.

Я объяснил, что работаю в маленькой комнате, где не развернешься.

Никандр Лаврентьевич тут же дал указание тов. И. И. Веснухину предоставить мне студию. Указание вождя было выполнено буквально на следующий день. Я даже во сне не мог мечтать, что, получу такой двухэтажный дворец, где три стены кирпичные, а через третью стену, сплошь стеклянную, льются потоки света.

Клянусь, что не пожалею сил и умения и на заботу о молодых художниках отвечу партии, правительству и лично дорогому и любимому Никандру Лаврентьевичу новыми шедеврами, прославляющими трудовые подвиги народа.

Черный день

(Сегодня)

Накануне выставки молодых ко мне домой заявился Веснухин, известный идеологический цербер времен застоя. Перед его приходом я едва успел снять с подрамника и спрятать в чулане полотно – "Ночь в ГУЛАГе", над которым я тайно работал уже много лет.

– Что будете выставлять? – рявкнул Веснухин и пригрозил – Учтите, что разные модернистские фигли-мигли не пройдут.

И тут меня осенило: я показал ему написанную мною по заказу соседнего овощного магазина халтуру "Уборка репы". Профан-аппаратчик пришел в неописуемый восторг: "Это то, что надо!" Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться ему в лицо.

И вот настал день открытия вернисажа.

Презрительно скривив рот, ко мне подошел Брущев. Его сопровождала толпа подобострастных аппаратчиков. Веснухин свирепо посматривал на меня из-за спины самого.

При виде моей картины Брущев хищно ощерился. Мне стало страшно. Я боялся, что он откусит мне нос.

– Это что они выкапывают? – сурово спросил он. Я ответил, что репу.

– Почему такая маленькая? – прорычал он.

Я не понял, что он имел в виду – картину или репу, и на всякий случай ответил, что пишу картины в маленькой комнате, где большие полотна не помещаются.

– Дать ему! – скомандовал он одному из сопровождавших его холуев.

Я решил, что мне дадут лет десять Колымы. Но действительность оказалась еще страшнее. Мне дали так называемую "студию" – каменный мешок с одной стеклянной стеной, через которую круглый год нещадно палит солнце. А ведь Брущев не мог не знать из досье КГБ, что я гипертоник, страдаю ишемической болезнью и астмой и жара для меня—.смерть. Я убежден, что мне дали этот двухэтажный аквариум умышленно, чтобы уничтожить в моем лице частицу культурного генофонда страны.

Только чудом я выжил и теперь с ужасом вспоминаю мрачные времена застоя.

К черту лак, даешь чернуху!

Васильковое небо

(Тогда)

Несколько лет назад один писатель принес одну повесть в один журнал.

– Ну-с, снимем пробу, как говорится, – сказал редактор, благодушно улыбаясь.

Он наугад раскрыл рукопись и забормотал, читая страницу 148-ю.

"Мягкие хлопья снега тихо падали с серого неба… Агриппина Митрофановна готовила ужин… Хлопнула дверь, ворвались сыновья – пэтэушник Сережка привел из детского сада братишку Витюшку.

– Мать! Лопать давай! – крикнул Сережка и замасленной пятерней с чернотой под ногтями цапнул горбушку со стола.

– Помой руки сначала! И траур из-под ногтей вычисти, – крикнула мать.

– А где папа? – поинтересовался маленький Витюшка.

– Папа пошел в магазин переводные картинки тебе покупать – за хорошее поведение.

– Ура! – закричал Витюшка".

Редактор кончил бормотать и сказал:

– Увы, не пойдет. Не то, голубь мой, типичное не то.

– Да вы же не… – запузырился было автор.

– Понимаю: прочитал только полстраницы, вы хотите сказать. Но еще древние говорили: "Чтобы промочить ноги, необязательно входить в реку по пояс". Один этот эпизод свидетельствует со всей полнотой, что вы очернитель. Да-да, и не смотрите на меня глазами бешеного волка. Серое небо! Да разве это типично для наших мест? Вы что, зяблик мой, в депрессию, что ли, хотите вогнать нашего читателя? Не позволим! Небо надо дать синим, васильковым, с розовыми перьями редких облаков, подсвеченных заходящим за кремовые громады новостроек румяным и ласковым солнцем. Я не навязываю, конечно, а просто задаю вам нужную, мажорную тональность. А грязные руки с траурными ногтями? Да как у вас перо только повернулось?! Пишете о молодой смене нашего рабочего класса, словно это жертва потогонной системы где-нибудь у "Даймлер-Бенца"! Да он еще и "лопать" просит! Будто в училище они* не получают калорийную пищу. И выраженьице какое-то люмпеновское подцепили – "лопать"! Не дадим засорять наш язык вульгаризмами, не дадим. Сын должен обнять мать сильными, чистыми руками и сразу же предложить ей свою помощь. К примеру: "Хочешь, родная, к сейчас побелю потолки или отциклюю пол в гостиной?" И, наконец, отец. За переводными картинками он, видите ли, пошел. Курам на смех! Где размах, где ширь души, где благосостояние, наконец) Отец должен купить младшенькому электрическую железную дорогу, гоночный велосипед и полное собрание сочинений братьев Гримм: Как минимум. Можно Сергея Михалкова вместо братьев Гримм, я не сковываю вашу творческую фантазию. Но тональность вам понятна? Вот идите и работайте.