Текст книги "Шумим, братцы, шумим..."

Автор книги: Марк Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Вы это все серьезно?.. – прошептал автор.

– Абсолютно! Наш журнал очернением действительности заниматься не намерен.

Гнев и слезы сверкнули в глазах автора. Он завязал тесемки папки, сунул рукопись под мышку и ушел, согбенный.

Черные тучи

(Сегодня)

Прошло несколько лет. Тот же автор принес тот же журнал ту же рукопись. Не изменив запятой. В кресле сидел тот же редактор.

– Здрасьте, – сказал несколько полысевший автор. – Вот принес вам опять ту самую повестушку. Надеюсь, теперь-то вы мне ярлык "очернителя" не привесите. Припоминаете?..

– Вас помню, а повесть, извините, запамятовал, – ответил несколько поседевший редактор. – Сами понимаете, какой бумажный конвейер через голову пропускаю. Позвольте попробовать на зуб, так сказать.

Редактор листанул рукопись и – надо же! – опять оказался на той же злополучной сто сорок восьмой.

– А-а… – протянул он, – теперь узнаю. Мягкие хлопья снега, серое небо, "дай лопать, мать!", детсадовец Витюшенька, папа, переводные картинки. Слушайте, а вам самому-то не стыдно? Это же детский лепет, манная каша какая-то со сливовым джемом. Все от первого до последнего слова – беспардонная, сусальная лакировка действительности!

– Лакировка?! – ахнул автор. – А как надо?

– Ну, я не писатель, я всего лишь редактор. Но приблизительную тональность и колорит могу задать. Так сказать, щелкнуть по камертону. Пейзаж за окном – мрачные черные тучи тяжело нависли над городом, словно желая вдавить его в осеннюю жижу. Злобно каркают мокрые вороны. Входит сын Сергей – мутные глаза, зеленоватые прыщавые щеки, одет в отрепья. "Опять под балдой? – спрашивает Агриппина. – Кололся или нанюхался?" "Не твое дело, карга!" Грязно выругавшись, сын падает на продавленную тахту. Бледная рука, вся словно засиженная мухами – в точках от уколов, свесилась до грязного, давно не метенного пола. "Витюшка где?" – спрашивает мать. "Не гнусавь! В полной сохранности твой пащенок". Сергей нашаривает под тахтой флакон из-под лосьона. "Опять без меня все высосала?" Запускает флакон в голову матери. Попадает в висок. В это время входит участковый Сушкин – можно Ложкин, Чашкин, я вашу творческую фантазию не насилую, – и ведет за руку зареванного Витюшку. Сушкин сообщает, что ребенок был засунут старшим братом в клетушку автоматической камеры хранения на вокзале. Пришлось резать дверцу автогеном. Милиционер приказывает Сергею следовать за ним. Агриппина голосит: "Прости его, батюшка! Я – мать, зла не держу на кровиночку свою. Первенький он ведь у меня, Сереженька, дитятко мое!" Ну, и в таком ключе дальше, – завершил довольный собою редактор.

– А папа? Ну который несет Витюшеньке переводные картинки? – заикаясь, спросил потрясенный автор.

– Папашки уже нет. Этот алкоголик-деградант убил топором сторожа винно-водочного склада и получил вышку. Вам понятно?

– Нет! – выпрямился автор. – Мне категорически непонятно, почему я должен писать о редкостных подонках, патологических личностях и деградантах? Пусть ими занимаются милиция и наркологи. Я не намерен марать читательские души и умы этой гнусью. Беллетристика, к вашему сведению, – это бель летр, изящная словесность. Она призвана облагораживать, возвышать человека…

– Не кипятитесь, жаворонок вы мой. Поймите и нас – мы не желаем, чтобы наш журнал прослыл консервативным, старомодным и трусливым изданием. Мы тоже хотим прорваться в ранее не исследованные пласты жизни.

– Чирей тоже хочет прорваться, – грубо съязвил автор, отступив от дорогих его сердцу принципов бель летр.

И схватив папку в охапку, писатель вышел. Гнев и слезы сверкали в глазах его

Я тоже так могу

(Пародия на М. Жванецкого)

Жванецкий, Жванецкий… Я тоже так могу, как Жванецкий. По измятым листочкам из портфельчика, одесской скороговорочкой, с московскими намеками.

Раньше он жил в Одессе. Но невыездной. Но вот с таким гребешком, которым он расчесывал буйную шевелюру. Свою. Но невыездной. А теперь он живет в Москве; Но лысый. Но выездной. А гребешком он теперь расчесывает пыжиковую ушанку, купленную в Москве. Но на доллары. Которые ему подарил в Нью-Йорке Фима, наш бывший соотечественник из Одессы. Теперь Фима работает на Уолл-стрите. Но в парикмахерской. Но в Америке.

А Михал Михалыч нас спрашивает: нет, ну, почему вы думаете, что советская власть вас должна? Ну, почему вы думаете, что она вас обязана? Поить, кормить, обслуживать и развлекать? Вы ждете, а она не снабжает, вы злитесь, а она не завезла. Колбасу, масло, дрожжи не завезла. А когда нет дрожжей, начинается брожение… умов. Или завезла, но не то. Или то, но не туда. Вместо Калуги в Кабул. В Кабул вместо Калуги завезли – мясо, колбасу, масло. Перепутали. А в Калуге из крупного рогатого скота остались только автобусы "Икарус", чтобы трудящийся мог в любое время сесть и поехать в город-герой на экскурсию. Ну конечно, Москва – город-герой, если она ежедневно кормит тысячи любознательных из других городов, где из крупного рогатого скота размножаются почему-то только "Икарусы".

Значит, надо охотиться. А для охоты нужны собаки. А что? Французы едят лягушек и – ничего! Уловили мысль? Поймали… собаку? Если поймали, жарьте шашлык. Прямо на улице. Холодно? Натяните ушанку. Из меха, в котором еще недавно лаял ваш шашлык. Безотходное производство. Мечта академика Аганбегяна.

А клыки нанижите на ниточку и продайте в одну из развивающихся стран Африки. Не одной же нефтью нам торговать на внешних рынках. Сколько можно…

Так что приятного аппетита! Бон аппетит, как говорили у нас на Дерибасовской, когда я еще был маленьким и не всегда сухим. Не всегда Сухим выходил из воды… Черного моря.

Так что видите, я тоже могу, как Жванецкий, Но мне страшно. Поэтому я могу, но дома. Под одеялом. В подушку жены. Кода она уже с вечера уехала. За сосисками. За границу. В Литву. А он не боится прямо с эстрады. Потому что он выражает смелые, мысли от лица народа. Хотя лицо у народа немного другое. Не такое круглое лицо у народа, как у Михал Михалыча, но мысли те же. Особенно после того, как народ послушает Жванецкого.

Вот я его послушал, сел в танк и прокатился по Центральному рынку. И крикнул через дуло: "Бандиты! Снижайте цены на гранаты! И курагу!" И этим я выполнил свой интернациональный долг, не выезжая за пределы Центрального рынка.

По дороге к рынку

Началось с того, что я надумал нос утереть этому хваленому «Макдоналдсу». Скорее даже из патриотического порыва, а не профита ради. Подумаешь, думаю, супермен какой нашелся – заманивает публику какой-то булкой с котлетой. А я вот кулебякой потчевать честной люд буду – посмотрим, кто кого. Возьму вот и разорю этого «Макдоналдса», без штанов его по миру пущу.

Ну, дал мне райисполком один подвальчик. Вывел я там тараканов, клопов поморил, полы вымыл. Еще кулебякой и не пахнет, а уже рэкетиры являются.

– Гони, – говорят, – тридцать тысяч, кооперативная морда.

– Братцы, да откуда они у меня? – взмолился я. – Вот он, весь мой первоначальный капитал. – И показываю свои руки с закатанными выше локтя рукавами.

Разложили они меня на полу и давай электроутюгом по спине возить и ниже. Кошмар! Кричать "спасите!" – бесполезно, никто не откликнется. Поэтому я как заору: "Пожар!" И ведь в некотором роде это правда, потому что дым от прожженных трусиков клубами валил. Вскоре прибежали жильцы с ведрами и залили водой меня несчастного, торговца частного. А рэкетиры удалились с матюками и пообещали вскоре еще "разок навестить.

Ну, месяц отлежал я в больнице, на животе. После выписки отправился в райсовет на прием к мудрому нашему председателю – товарищу Голубчикову.

– Что же это, – говорю, – делается, Антуан Сидорыч? – спрашиваю. – Призываете к разгулу свободного предпринимательства, а пока что мы имеем разгул рэкетиров.

– Да вы садитесь, – предлагает он.

– Сидеть мне пока еще не на чем, – отвечаю. – У меня там еще новая кожа не вполне наросла. Поэтому объявляю стоячую забастовку – не буду печь кулебяку, пока вы мне не гарантируете защиту от рэкетиров.

– Не переживайте, голубчик, – утешает меня Антуан Сидорович. – Взгляните на дело философски. Рэкет – неизбежный спутник бизнеса в период первоначального имущественного расслоения общества на путях к рыночной экономике. Так что наберитесь терпения и мужества, и я уверен, что ваша кулебяка уложит "Макдоналдса" на обе лопатки, а вы будете разъезжать в собственном "мерседесе".

Ладно, подумал я, жизнь продолжается, еще не вечер. Поковылял к своему подвалу – монтировать духовку на кухне. Подхожу – вот те сюрприз! – занят мой подвал новыми хозяевами. На двери табличка – "Редакция журнала "Лимпопо"" и нарисованы два целующихся петушка.

– Это еще что за новости? – спрашиваю у знакомой старушки из этого двора.

– А тут, значит, обосновались, – отвечает, – какие-то педиатры, что ли.

– Я, – говорю, – к педиатрам, детским врачам то есть, отношусь с симпатией, но самовольно занимать мою производственную территорию никому не позволю.

Вхожу и вижу – сидят вокруг стола какие-то странные мужики – волосы до плеч, пахнет духами. Один отбросил так кокетливо локон со лба и говорит лирическим тенорком:

– Предлагаю для рубрики "Шевели мозговой извилиной" загадку: "На какую часть человеческого тела нет вида спереди, а может быть только вид сзади?" Все зааплодировали и принялись взасос целовать автора загадки, как футболисты лобызают автора гола.

– Эй, – говорю, – что тут происходит?

– Здесь происходит заседание редколлегии журнала "Лимпопо" – первого в стране органа сексуальных меньшинств.

Перепутала, значит, бабка насчет педиатров. Звучит похоже, да не одно и то же.

– Ну так вот что, – повышаю я голос, – от имени сексуального большинства я требую, чтобы вы отсюда убрались. Подвал мой – он мне дан для выпечки кулебяки методом свободного предпринимательства.

Тогда встает один усач, жгучий брюнет, и говорит:

– Я как почетный член редколлегии торжественно заявляю, что помещение передано нам.

– А я заявляю – вон отсюда!

– Ах, так, – сказал тогда с чарующей улыбкой почетный член. – Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей.

И тут они на меня все набросились и такое стали со мной делать, что я заорал хуже, чем под утюгом рэкетиров… Едва доковылял я после этого до райсовета и, отодвинув рукой секретаршу, вошел в кабинет к Голубчикову.

Антуан Сидорович выслушал меня и, как человек тактичный, уже не предлагал сесть.

– Отнеситесь к случившемуся философски и стоически, – сказал он раздумчиво. – Очевидно, произошло маленькое недоразумение – пока вы лежали в больнице, мой зам отдал им ваш подвал как пустующий. Не волнуйтесь, мы все переиграем и для "Лимпопо" подберем другое помещение.

– Да вообще, что за стыдобища такая – орган сексуального меньшинства! До чего мы докатились!

– Ну, это вы напрасно, – поблескивая умными глазками-бусинками, отвечает Антуан Сидорович. – Взгляните на вещи шире, с философской точки зрения. В период перехода к рынку нам важно показать населению, что все табу сняты. Вы вспомните – наших людей семьдесят лет держали в ежовых рукавицах всяческих запретов. Поэтому сегодня необходимо создать атмосферу раскованности, раскрепощенности, без которой невозможно свободное предпринимательство. Когда люди увидят, что даже "Лимпопо" не возбраняется, они начнут смело открывать частные фабрики и магазины, и мы быстро перегоним Швецию по уровню жизни.

Действительно, подвал мне вскоре вернули, и я снова стал готовиться к посрамлению "Макдоналдса".

И вот, когда моя жена и дочь уже месили тесто для кулебяки, вдруг загрохотали кованые каблуки на лестнице, и в подвал ввалились ребята в пыльных буденновских шлемах, кожаных куртках и с наганами в руках.

– А ну, слазьте, которые тут частники, кончилось ваше время! Давай мотай отсюда, кровосос-эксплуататор! – Это они мне, значит, командуют.

– Да кто вы такие?! – взвизгнул я.

– Мы члены партии диктатуры пролетариата, – отвечает один в красных галифе.

Этим-то, думаю, зачем мой подвал потребовался?

– Наша партия победила на вчерашних альтернативных выборах в райсовет, – объявляет галифе. – Голубчиков свергнут, как агент мировой буржуазии. К власти пришел сын народа Гвоздарев Кузьма Митрофанович. Обжорку твою экспроприируем, плиту национализируем, тестомешалку разрушим до основания, а затем откроем здесь красный уголок. Ясно, контра? Пока мы тебя к стенке не поставили, эмигрируй в другой район. Понял, буржуй недорезанный?

Подхватились мы с женой и дочкой и, как были, обсыпанные мукой, дали деру.

И вот я вам так скажу, граждане: мне не жаль упущенных прибылей, потому что я их и не понюхал, а следовательно, и привыкнуть к ним не успел. Что мы живем в стране неограниченных возможностей, в том смысле, что здесь в любой миг возможен любой перелом курса, – это для нас тоже не новость. Обидно только, что я во имя светлого рыночного будущего вытерпел такую муку сначала от рэкетиров, а потом от членов редколлегии "Лимпопо". А вот будет ли оно, это будущее?

Полицейские свободы

– Вы свободны.

– Спасибо, сеньор.

– Вы свободны.

– Спасибо, сеньор.

– Вы совершенно свободны и можете идти куда угодно и говорить что угодно.

– Большое спасибо, сеньор.

– Почему же вы не говорите все что угодно?

– Я уже сказал.

– Что вы сказали? Когда? Я еще ничего не слышал.

– Я сказал: "Большое спасибо".

– Этого мало. Вы можете идти куда угодно, пританцовывая и подпрыгивая от радости, в связи с тем, что вы можете говорить все что угодно.

– Я пританцовываю.

– Низко пританцовываете. Вы имеете полное право высоко подпрыгивать на одной ножке. Вот так. Это уже лучше, это уже прыгучистее.

– Скажите, пожалуйста, сеньор, а я могу ненадолго перестать пританцовывать от радости и перейти на шаг? А то я немножко запыхался.

Минуточку. Я должен заглянуть в инструкцию. Так, примечание к статье шестой: "От радостного пританцовывания освобождаются лица, страдающие остаточными явлениями перенесенного в детстве полиомиелита".

– Спасибо, большое спасибо, сеньор. Хоть дух переведу…

– Не смейте переходить на шаг – вы еще не представили справку о наличии остаточного полиомиелита.

– Простите, сеньор, я не знаю, как к вам обращаться…

– Я инструктор по обучению населения пользованию безграничной свободой.

– Спасибо, большое спасибо. А скажите, гражданин инструктор по обучению пользованию, я могу…

– Не можете. Не отвлекайтесь. Подпрыгивайте от радости. Выше, выше, прыгучистее.

В прениях выступили

Наш начальник товарищ Хризантемов созвал нас на собрание и сказал:

– Товарищи! Вы знаете, что в эти дни весь мир отмечает 224-ю годовщину со дня рождения баснописца Крылова Ивана Андреевича. В связи с этим мы должны трудиться еще лучше. Какие будут мнения, товарищи?

Первым выступил плановик Малоподвижнер Б. У. Он, в частности, сказал:

– Товарищи! Великий баснописец, чью годовщину мы отмечаем, бессмертно выразился: "А воз и ныне там!". Я тоже, товарищи, часто произношу эти слова в связи с форточкой. Когда мы переезжали в эту стеклянно-бетонную коробку, вспомните, что нам говорили: "Горный воздух, принудительная вентиляция, эркондишн!" А на самом деле что? Лично я задыхаюсь. От кислородного голодания у меня сонливость. Который год прошу администрацию: "Прорубите форточку". Обещают, а воз и ныне там. К тому же еще белобоковская кошка добавляет амбре. Сколько раз мы просили конструктора Белобокову не носить кошку на работу. "А Васька слушает, да ест!"

Тут вскочила вдова Белобокова, вся в багровых пятнах по лицу, и сказала:

– Товарищи! В эти радостные дни, когда народы мира отмечают юбилей нашего любимого Ивана Андреевича, я не желаю слушать выдумки Малоподвижнера. Базиля я приношу не потому, что животное якобы скучает дома от одиночества, нет, товарищи, а чтобы хоть как-то одомашнить эти бездушные служебные интерьеры. Кошка способствует гу-ма-ни-за-ции учреждения. А что касается "слушает, да ест", то и здесь Малоподвижнер искажает, как всегда. Ест Базиль плохо, ненаучно, ему не хватает кальция. А кошкам кальций необходим. Об этом даже "Наука и жизнь" писала. Местком мог бы выделить хотя бы полтинник в день на кальций для Базиля по статье "Культмассовая работа".

Затем слово взял чертежник Чухов.

– Товарищи! Я вот слушаю, что тут нагородили, извините, навыступали Малоподвижнер и Белобокова, и просто диву даюсь! Какая-то кошка, форточка!.. В такие дни, когда весь мир отмечает юбилей великого баснописца, говорить о такой ерунде! Просто стыдно, по-моему. Работать надо лучше, как очень верно сказал товарищ Хризантемов, вот что сейчас главное! А что значит лучше работать? Это значит больше чертить и чище стирать. И тут опять во весь рост встает проблема ластика. У завканца есть только жесткие, как наждак, ими только дырки в ватмане протирать. А мягкие резинки приходится на черном рынке покупать, отрывая от семьи. Но это так, к слову. А вообще-то да здравствует Иван Андреевич Крылов! Я кончил.

Через месяц наш начальник товарищ Хризантемов снова окликнул нас на собрание.

– Товарищи) – сказал товарищ Хризантемов. – Весь мир радостно взволнован и рукоплещет нашим космонавтам, которые высадились на планете Юпитер. В связи с этим мы должны работать еще лучше. Кто хочет выступить?

Первым поднял руку плановик Малоподвижнер Б. У.

– Разрешите мне, Иван Иванович. Я вот о чем хотел. Ведь подумайте – люди отважились прорубить окно в космос. А мы тут не решаемся прорубить в нашей стекляшке одну паршивую форточку! Это же парадокс какой-то – они там на Юпитере в своих скафандрах дышат чистым воздухом полной грудью, а я тут клюю носом от кислородного голодания, простите за выражение, куняю над калькулятором.

Затем в прениях выступила вдова Белобокова.

– Товарищи) Просто стыдно в такой радостный день слушать брюзжание Малоподвижнера. Ему давно на пенсию пора, вот он и куняет над калькулятором. Но я хотела не об этом. Как радостно от сознания того, что наши ходят по Юпитеру! А вспомните, с чего начиналось? Первыми в космос полетели наши маленькие четвероногие друзья – собачки Белка и Стрелка. И недалек тот день, когда в космос к далеким планетам полетит кошка. Никто так не одомашнит космос, как кошка. Не вижу ничего смешного, товарищи, не понимаю, над чем вы хихикаете. И я с нетерпением жду того дня, когда на экране телевизора появится мой Базиль в состоянии невесомости. Я уверена, что уж там, в отряде космонавтов, он будет получать кальция столько, сколько надо по науке. А здесь, товарищи, наш местком до сих пор не может выделить для кальцинирования Базиля всего-то, смешно сказать, полтинник в день…

Слово берет чертежник Чухов.

– Товарищи) Как правильно здесь отметил товарищ Хризантемов, высадка на Юпитере – это огромный шаг вперед. Подумайте только, какой колоссальный труд чертежников стоит за всем этим) Сколько точных линий на ватмане проведено и сколько неточных стерто. А стирали-то, надо думать, не наждаком, вроде того, что наш завканц выдает, а мягонькой резиночкой. И не на черном рынке, надо полагать, из-под полы покупали! А мы… А у нас, товарищи? Нет, надо решать этот вопрос, товарищи! У меня все.

Прошел еще месяц, и товарищ Хризантемов опять собрал собрание. На этот раз по случаю жуткого извержения вулкана Какапулько в Гвалапупии.

– Товарищи! – сказал Хризантемов. – Все вы, конечно, читали про извержение Какапулько. Есть предложение, Товарищи, отработать одну субботу в фонд помощи гвалапупцам, виноват, гвалапупянам, пострадавшим от пепла и лавы.

Первым в прениях взял слово плановик Малоподвижнер Б. У.

– Товарищи! Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что мы всей душой соболезнуем бездомным гвалапупянам. Конечно, мы отработаем субботу в фонд помощи – о чем разговор! Но суббота солидарности была бы в сто раз эффективнее, если бы руководство прорезало, наконец, человеческую форточку вместо этой фиктивной эркондиции.

– Товарищи! – сказала вдова Белобокова, и по лицу ее, и по шее, и по развилке грудей, что видна была в треугольном вырезе платья, пошли вишневые пятна. – В это тревожное время мы всей душой с жертвами вулкана Конопулька.

– Какапулько, – поправил Хризантемов.

– Я и говорю, Кунополько. Но, к моему величайшему огорчению, я в эту субботу прийти не смогу. Мы с Базилем на эту субботу записаны к ветеринару. От недостатка кальция у Базиля образовались проплешины на хвосте, в чем каждый из вас может лично убедиться. А я, между прочим, давно предупреждала местком – коту необходимо, кальцинированное питание. И вот результат, товарищи!

Затем выступил чертежник Чухов.

– Помочь гвалапупёнцам – наш долг, товарищи, тут и толковать нечего! Придем в субботу, как штыки. Я даже мягкий ластик куплю для такого случая. На черном рынке из-под полы. Потому что от наждака, который завканц выдает вместо мягкой резинки, только дырки в ватмане получаются. У меня все, товарищи.

И так всю жизнь – до пенсии…

Экспедиция инженера Крымова

Он удивился, когда выбрали его. Инженер Крымов был человек непьющий, тихий. На роль выбивали дефицитных деталей он категорически не годился, ну, по всем; что называется, параметрам. Со своей потертой седоватой внешностью он вряд ли смог бы очаровать даже самую непритязательную секретаршу нужного начальника.

Об этой своей непригодности к роли толкача он и сказал Перфильеву, начальнику отдела снабжения.

– Водку я не пью – здоровье не позволяет. И сувениры совать тоже не мастак – краснею, заикаюсь, ахинею несу, потом ночь не сплю – корячит от отвращения к самому себе.

– Вот именно! – воскликнул Перфильев. – Именно ваша совесть – самый драгоценный таран. Найдете там на комбинате таких же совестливых, порядочных людей, как вы, и объясните им, что из-за отсутствия копеечной резиновой муфточки размером с ноготь у нас заводской двор забит недоукомплектованными комбайнами, рабочие не получают прогрессивку, а главное – жатва на носу, сельскому хозяйству позарез необходима уборочная техника. Одним словом" честно обрисуете весь драматизм положения и выцарапаете эти чертовы муфты.

И Крымов полетел за полторы тысячи километров. В почти пустом объемистом чемодане лежал свернутый рюкзак – в случае успеха миссии эти багажные емкости предстояло набить вожделенными муфточками и срочно лично доставить на завод.

В гостинице Крымову повезло – достался уютный одноместный номер. Крымов с симпатией посмотрел на кровать, застеленную болотного цвета скользким блестящим покрывалом с выпукло вытканными лилиями. Он отвернул покрывало и увидел пару белоснежных, незамятых подушек, целинно свежий край пододеяльника, голубой угол подсунутого под подушку накрахмаленного полотенца. Крымов представил себе, как он сладко, блаженно выспится в этой благодати. Он почувствовал соблазн прямо сейчас соснуть часика два. Но он не имел права терять ни минуты – был четверг, час дня, выбить муфты было необходимо сегодня или, самое позднее, в пятницу, потому что в субботу, как известно, ни до какого начальства не доаукаешься.

В приемной у начальника отдела сбыта Жмакина, человека, от которого все зависело, пришлось подождать. Крымов сидел и рассматривал секретаршу Жмакина, молоденькую, весьма высокомерную особу. Спирально закрученные кудряшки – итог упорной ежеутренней работы перед зеркалом – падали ей на лоб, тяжелая, латунного отлива коса, переброшенная через плечо, сползала на грудь. Что-то старомодно-романтическое, из литературы прошлого века было во внешности этой девицы. При взгляде на нее из пыльных, школьных припасов памяти сами собой выплывали слова "тургеневская девушка" и "не давать поцелуя без любви".

Наконец, некто тусклый с картонной папкой вышел из кабинета, и секретарша буркнула:

– Можете войти.

Жмакин оказался веселым коротышкой, говоруном, живчиком. Слушая скорбный монолог Крымова, он, как ребенок, крутился во вращающемся кресле, хохотал, потирал руки, иногда оказывался почти спиной к Крымову и от этого веселился еще пуще.

– Цех стоит? Урожай под угрозой? Ух ты, мать честная! И все из-за наших малепусеньких муфточек! Жуткое дело. А номер у вас одноместный?

– Как? – переспросил Крымов.

– В гостинице вы один в номере?

– Да.

– А вы не прочь погулять вечерком, подышать свежим воздухом, пока я у вас в номере выясню отношения с одной фрау?

– А… то есть?.. – смешался Крымов.

– Ну, одним словом, человек – не камень, живого к живому тянет, чего тут не понимать. Есть с кем, но негде. Ага?

"А муфты мне за это будут?" – хотел спросить Крымов, но постеснялся. Жмакин, словно прочитав мысли Крымова, добавил:

– А в пятницу утром придете сюда же, я вас загружу муфтами под завязку. Слажено? Склепано?

– Ладно, – выговорил Крымов, стараясь ни лицом, ни интонацией не выдать гадливости.

Вечером Крымов заказал пропуск в гостиницу для гостей и сидел в номере, дожидаясь Жмакина Б. И. и Божанскую Н. Н. Сидел и волновался. Он заранее презирал неведомую Н. Н. Божанскую, но в то же время тянуло взглянуть на нее. Когда в дверь постучали, сердце его сладко екнуло, словно он вдруг вернулся в ту, другую свою, молодую жизнь.

– Да-да! – громко сказал Крымов. – Заходите, не заперто.

Вошли, улыбаясь до ушей, бодрячок Жмакин с пакетом под мышкой и стройная девица в красном плаще и косынке. Два-три локона латунными пружинками вылезали из-под косынки на лоб. Лицо ее показалось Крымову знакомым. А когда она сняла косынку и Жмакин принял у неё плащ, Крымов увидел длинную косу и с ужасом подумал: "Вот вам и тургеневская девушка, вот тебе и поцелуй без любви в натуральном виде". И тут же вспомнил дочь. Она была в том же возрасте, что и эта секретутка. "Неужели моя Фаинка тоже, вот так – по номерам…" Он люто возненавидел Жмакина с его девкой. Но, чтобы сразу не сорвать операцию "Муфта", ударился в гнусное лицедейство.

– А-а, старые знакомые! – слащаво протянул он. – Заходите, заходите, весьма рад.

– Да вот, зашли на огонек к доброму дяде погреться у камелька в непогоду, – заверещал Жмакин. – Располагайся, Натик, как дома, – дядя добрый.

– Добрый-то добрый, а вот к приему гостей не подготовился, надо признаться честно и самокритично, – тараторил Крымов, ужасаясь собственной фальши. – Позор на мою седую голову. Но я свой позор сумею искупить. Вы тут посидите, друзья, а я выйду за тортом. А потом и чайку сварганим.

– Прогрессивная идея! – восторженно хохотнул Жмакин. – Кто за? – И сам поднял обе руки. – Кто против, кто воздержался? Принято единогласно.

Девица Натик не подняла руку ни за, ни против. Она сидела на диване и с надменным лицом разглядывала висящую на противоположной стене картину в золоченой раме, изображавшую заснеженную деревушку. Губы ее застыли в презрительной усмешке, но кого она презирала – Жмакина, Крымова или всю эту ситуацию с фальшивой болтовней, было неясно. А может быть, считала картину на стене бездарной мазней, и только.

Крымов оделся и вышел из номера. Он молил судьбу, чтобы дежурной по этажу не оказалось на месте, но она была на посту. Пластмассовые сиреневые звезды, прицепленные к мочкам ушей, подведенные глаза, грубо наложенный румянец не могли сделать эту злую, пожилую женщину молодой и привлекательной. А ей этого, вероятно, хотелось. Иначе зачем бы она приложила столько дьявольских косметических усилий? Зрачки ее, как два снайперских черных дула, уставились в упор на Крымова. И когда он приблизился к ней на два шага, выстрел грянул:

– Что же вы гостей своих покинули?

Конечно, она все поняла. Ситуация была достаточно стандартной, чтоб не сказать, пошлой.

– А я на минутку. За тортом.

– Ну, раз за тортом, значит, действительно на минутку. Торты свежие, только что завезли внизу в "Кулинарию". Рядом со входом в гостиницу.

– Да? – глуповато осведомился Крымов.

– Да, – с издевкой подтвердила дежурная. – И народу почти никого. Вот как вам повезло.

– Это хорошо, спасибо, – сникшим голосом сказал Крымов и пошел к лифту.

Тортов и вправду было множество – блестяще-коричневых шоколадных, и раскудрявленных кофейных, и пышных, белых, с застывшей сахарной пеной, похожих на подвенечное платье.

Крымов купил торт за три сорок и вышел на промозглую улицу чужого города. Перспектива бродить с тортом два часа по улице не радовала. Вечер был хмурый, дул ветер, мелкие дождевые капли покалывали щеки Крымова. Куда-то надо было деваться.

"И какая наглая невозмутимость, – с горечью думал он. – Для них это не падение, а норма жизни. С косой она что делает, интересно? Расплетает и распускает по подушке по просьбе клиента? А этот колобок похотливый тоже хорош, пошляк…" Его передернуло при мысли, что послали его, как порядочного человека, а он с ходу вмазался по самые ноздри…

Он спросил у встречного прохожего, где ближайшее кино.

В помпезном сооружении со ступенями и колоннами шла "Агония" – двухсерийный фильм о Гришке Распутине. Крымов обрадовался, но фильм начался пять минут назад и билетов в кассе не осталось.

Крымов стал упрашивать контролершу, однако неказистая старушка была непреклонна. И тут его осенило.

– Вот вам торт, возьмите, пожалуйста. Попейте чайку, пока идет фильм. – Он поставил торт на прикрытое подушечкой сиденье стула у двери.

Крепость пала.

– Марья Васильевна! – крикнула контролерша через фойе своей коллеге и ровеснице, охранявшей вход в зал. – Посади гражданина, а потом мы с тобой чайку с тортом попьем.

Когда фильм кончился и Крымов двинулся с толпой к выходу, он вспомнил, что торт или хотя бы пустая коробка необходимы ему как некое вещественное доказательство для предъявления дежурной по этажу. Поэтому, выйдя со всеми через боковую дверь во двор, он обогнул здание, поднялся с новыми зрителями по ступеням к центральному входу и поинтересовался у контролерши, хорош ли был торт.

– Спасибо, спасибо, – тепло, как племяннику, заулыбалась старушка.

– Если коробочку не выкинули, я хотел бы ее захватить.

– Коробку из-под торта? Да она же сладкая. Вы в нее ничего не положите.

– Не важно. Долго объяснять. Если не выкинули, отдайте.

Контролерша нахмурилась и крикнула в глубь фойе:

– Марья Васильевна, верни гражданину остатки сладки.

Появилась ее напарница с коробкой, в которой еще оставалось полторта.

– А веревочка не сохранилась? – поинтересовался Крымов.

– Некогда нам ваши веревочки искать, гражданин. – Теперь голос билетерши был сух и зол. – Отойдите в сторону, мешаете билеты проверять.

"За жмота приняла", – горестно подумал Крымов, взял коробку и пошел в гостиницу.

Нести полупустую, перевешивающую на один бок да еще незавязанную коробку было непросто, требовались обе руки. Тем не менее он приспособился и, шагая, стал думать о фильме, о том, от кого и от чего порою зависят судьбы отечества. Припомнилась страшная, косматая морда Гришки Распутина, и вдруг прояснилось некое внутреннее тождество между Гришкой и Жмакиным. В чем же? Да очень просто, ответил себе Крымов. Оба прохиндеи, бабники, люди нечистые и нечестные, несущие порчу государственному делу, в которое влезли. При всем миллионе различий, масштабов, ролей, все равно – родственнички, из одного теста…