Текст книги "Советы пострадавшего (Юмористические рассказы)"

Автор книги: Марк Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

МОКИН ИЗ ЦЕНТРА

Студент Боря Мокин очень уважает технический прогресс. Он его за то уважает, что прогресс экономит ему, Боре Мокину, деньги. Например, с помощью троллейбусов без кондуктора Боря экономит восемь копеек в день. А автобусы позволяют ему сберечь целый гривенник – пятак туда, пятак обратно.

А уж когда Боря узнал, что теперь можно с любого московского телефона сразу позвонить в родимый Харьков – прямо так напрямую, накрути семнадцать цифр подряд и говори со своей любимой мамой, – Боря ужасно возликовал и даже захлопал в ладоши. Он сразу смекнул, что это техническое новшество позволит ему сэкономить, пожалуй, и трешку в месяц.

Вот откуда бы только, с какого аппарата выдать этот бесплатный, незаметный для окружающих звоночек в родимый Харьков? Случай помог Боре.

Деканат предложил Мокину писать курсовую работу по материалам министерства, и Боря отправился в министерство.

ГДРовский черный портфель с золотым замком, очки в массивной оправе, полосатая нейлоновая сорочка с галстуком, повязанным двойным узлом «Виндзор», придавали ему вид значительный и импозантный. Боря шел по коридору, читая таблички на дверях и заглядывая в кабинеты. На одной из приоткрытых дверей значилось: «Архив». Мокин заглянул в комнату.

Среди стеллажей, заставленных пыльными скучными папками, сидела за столиком старенькая архивистка и, казалось, длинным носом обнюхивала какую-то бумажонку. «Мышка-норушка, стара, добра и не сечет», – мысленно охарактеризовал ее Боря. Озабоченно кашлянув и придав своему лицу деловое выражение, Мокин вошел в архив.

– Разрешите позвонить от вас, – вежливым баском произнес Боря.

– Пожалуйста, – ответила старушка. – Телефон вон там на подоконнике. Вам по междугородной звонить? От нас не разрешается.

– Нет, нет, мне тут… рядом… зеленая зона, – успокоил ее Боря и стал набирать индекс автоматической междугородной связи, потом харьковский номер и наконец московский, написанный на телефонном аппарате.

В трубке забулькало, потом где-то далеко в проводах как будто натужно запищал комар, пытаясь вырваться на свободу. Наконец комар лопнул от натуги, и из хаоса звуков Боря услышал родной голос.

– Слушаю, – сказала мать.

– На проводе товарищ Силкова? – жестким начальственным баском осведомился Боря Мокин.

Анна Васильевна Мокина давно уже отвыкла от своей девичьей фамилии и не сразу поняла, что обращаются к ней.

– Вам кого?

– Товарищ Силкова, здравствуйте. Приветствует Мокин из центрального управления.

– Боречка? Сыночек! – узнав голос, возликовала мать. – Из Москвы?

– Да-да. Мокин из центра, – авторитетно пояснил Боря. – Товарищ Силкова, почему задерживаете отчетность?

Мать встревожилась. Голос как будто сына, но не тронулся ли он там в академии от своей напряженной учебы?

– Какую отчетность?

– Мы договаривались, что раз в неделю будете высылать отчетность.

– Письма, что ли?

– Совершенно верно.

– Сегодня же папа напишет, милый, – сказала Анна Васильевна повеселевшим голосом. Она поняла, что сын просто шутит. За его несложными загадками она вдруг увидела ясное, простое содержание.

– Товарищ Силкова, есть такое мнение, что вы слабо финансируете объект. Подработайте этот вопрос.

– Да ведь на прошлой неделе я тебе перевела пятнадцать рублей.

– Стыдно, товарищ Силкова, стыдно. Можно сказать, первенец вашей индустрии, и так скудно финансируете.

– Вот папа должен получить прогрессивку в этом месяце, и мы пришлем еще.

– Отлично, отлично. Ну а как поголовье в целом?

– Все здоровы, папа только стал сильно уставать. Много работает, а здоровья-то не прибавляется.

– Передайте заведующему, что интенсификация производства хороша до определенных пределов.

– Разве он послушает! Ты ведь его знаешь.

– А как… э… мелкий рогатый скот? – Боря покосился на архивистку. Она самозабвенно копошилась в бумажках.

– Леночка принесла две пятерки, а Юрка все паяет свои приемники и даже в школу иной раз не выгонишь.

– Напомните, пожалуйста, товарищу Юркину-Братцеву, что в наш век электроники хорошие ременные кнуты еще не сданы в архив.

– Этим его не напугаешь. Он выше тебя ростом, сынок.

– И последний вопрос, товарищ Силкова. Какие новости из совхоза «Богдановский». В частности, меня интересует, отелилась ли рекордистка Люська.

– Боренька, как тебе не стыдно! У Люси родился мальчик, назвали Васей. Богдановские на седьмом небе от счастья.

– Отлично, отлично. Передайте товарищам из «Богдановского» наши поздравления.

– Ты когда теперь к нам, сыночек?

– Борис Федорович просил передать, что возможно он лично проинспектирует вас в конце марта. У меня все. Желаю успеха.

Боря Мокин, вспотевший от умственного напряжения, положил трубку и, поправляя ладонью пробор, еще раз покосился на архивистку. Она подняла остренькое личико в очках и сказала:

– Вы даже всех коров по именам знаете!

– А как же! Живое конкретное руководство. Без этого сейчас нельзя.

– Это хорошо, Люська, значит, отелилась, – хихикнула старушка, и тонкие ее губы ехидно зазмеились.

Боря Мокин насторожился, почуяв опасность.

– Да, Люська, а что, не бывает разве?

– Бывает, почему же? Прошлый год отсюда другой студент тоже бесплатным образом домой звонил, так он все интересовался, почему телочка Галочка в ответ на его запросы ни мычит ни телится.

Боря Мокин схватил портфель в охапку и ударил плечом в дверь.

ЭВРИКА!

31 декабря конструкторское бюро содрогалось в предродовых конвульсиях. Изобретение обязано было вылупиться на сеет не позднее трех часов дня. Никто не собирался засиживаться в такой день на работе, и в то же время никто не помышлял отказаться от годовой премии.

Вот уже год лучшие умы бюро бились над созданием оригинального Бытового Малолитражного Сосуда для кипячения сырой воды. Первоначально сосуд представлял собой металлическое полушарие с круглым отверстием в донышке – для заправки сосуда водой – и с двумя Наружными Отводами Струи (НОС, или, как ласково называли их конструкторы, «носики»). Один НОС был припаян над другим для одновременного разлива жидкости в два стакана. Проект сдали в конце июня, и конструкторы получили сполна положенные премии за первое полугодие.

К сожалению, в августе на испытаниях опытного образца обнаружилась чепуховая конструкторская недоработочка. Не успели поставить Бытовой Сосуд на конфорку, как крышка выпала из донного отверстия, и вода с шумом выплеснулась на огонь.

Проект пришлось дорабатывать.

К концу сентября Руководитель Проекта, человек дерзновенного ума и революционных решений, предложил перенести дырку с крышкой наверх – под ручку. Триумф конструкторской мысли был отечен щедрыми прогрессивками за выполнение плана в третьем квартале.

Увы, на испытаниях в октябре вскрылась еще одна пустяковая неувязка. При разливке жидкости из Бытового Сосуда струя текла почему-то только через нижний НОС. Верхний упрямо бездействовал. Его продували, смотрели на свет. Он был пуст насквозь, как обручальное кольцо после развода. Тем не менее вода через него не шла. Бездействие верхнего НОСа не на шутку озадачило конструкторов. Подозревали козни атомных частиц: протонов и нейтронов. Хотели даже обратиться в Академию наук к Келдышу, но вовремя одумались: зачем вводить в дело лишних соавторов? Сообразим сами.

И вот 31 декабря.

В оставшиеся до конца рабочего дня полчаса должна решиться судьба годовых лавров и премий.

– Я предлагаю, – севшим от волнения голосом сказал инженер Туфтиков, – я предлагаю приварить второй НОС на противоположную сторону сосуда. Пусть НОСы смотрят в разные стороны, как коровьи рога. А?

– Нет, друзья мои, мы сделаем иначе. – Это произнес сам Руководитель Проекта, и бюро замерло в напряженном внимании. Человек дерзновенного ума, мастер революционных инженерных решений, он был прекрасен в этот миг. – Поскольку ведение струи по стаканам должно быть прицельным, – сказал руководитель, – мы оставим один НОС, а второй вообще у-да-лим!

И красным карандашом Руководитель Проекта перекрестил на кальке один НОС.

Дружное «Ура! Эврика!» потрясло стены бюро. Люди обнимались и плакали…

Когда в гардеробной натягивали варежки, инженер Туфтиков задумчиво сказал:

– Право, я счастлив, как ребенок. Но в глубине души меня не покидает странное ощущение, будто где-то когда-то я уже видел такую штуку…

УЛОВИЛ…

Кабинет директора совхоза товарища Поветрова. Входит с чемоданчиком, в шубе и ушанке Круглов.

– Ба, Круглов! Из Москвы?

– Прямо с поезда.

– Скорее, скорее раздевайся, рассказывай! Ну как там? В сферах был? Какие веяния, куда ветра? Ну! Ну!

– У министра был…

– И молчит! Давай садись, выкладывай. Что там, в воздухе-то, почуял?

– Ну, принял он меня.

– «Ну, принял»… Ты с подробностями. Что ты ему, что он тебе. Я по одной фразочке, по кашлю начальственному могу распознать, к чему дело клонится, какие веяния на вышке. А если дожидаться, пока нам указания спустят, вовек в самые передовые не выберемся. Надо веяния носом улавливать. Понял? Давай.

– Ну, узнал министр, откуда я, зачем, и вызвал секретаря.

– Так, так, так… А как вызвал?

– Как вызывают? Обычно – кнопкой.

– Так, так, так… И что же секретарь?

– Ну, входит секретарь.

– Детальки, детальки давай.

– Ну, с косой.

– Как?

– Секретарь с косой.

– Секретарь министра вошел с косой? С настоящей?

– Ну да, длинная такая коса, а что?

– Все! Уловил! Минутку.

Поветров выбегает в приемную, отворяет дверь в коридор и кричит:

– Ручкина, хоть из-под земли, моментом!

Прибегает Ручкин, его верный зам и адъютант.

– Открываем курсы косарей, Ручкин! Есть такое веяние. Уловил? Объявляй срочный набор. Медпункт ликвидировать к чертовой бабушке: там будет пункт по заточке кос. Ну что ты, не понимаешь? Косы там будем точить – вжик-вжик. Школу закрыть немедленно и передать под общежитие для курсантов-косарей.

– Косарей? – ошалело переспрашивает Ручкин. – Но у нас же механизация…

– Не перебивай! В газету срочно позвони. Скажи, что Поветров возглавил почин под лозунгом «Коси, коса, пока роса». Все! Претворяй моментом!

Радостный и взволнованный Поветров возвращается в кабинет.

– Ну, ну, Круглов, дальше. Значит, входит секретарь и вносит большую косу, ха-ха-ха…

– Что значит вносит? Коса у нее на спине болтается.

– Болтается?

– Ну да, русая коса. Вообще, между прочим, симпатичная у него секретарша, курносенькая такая.

– Нет, ты скажи: зачем ты мне голову морочил этой ерундой? На черта мне сдалась эта секретарша с ее девичьими косами!

– Так вы сами, товарищ Поветров, требовали, чтобы я рассказывал со всеми деталями…

– Погибель моя! – хватается за голову Поветров. – Минутку!

Опрокидывая на ходу стулья, он выбегает из кабинета.

– Ручкин! Ручкин! – кричит он с крыльца.

Через заснеженный двор на зов начальства спешит в расстегнутом полушубке Ручкин. Из ноздрей и рта преданного адъютанта вьются струйки пара.

– Уже! – рапортует Ручкин. – Медпункт закрыл, школу прикрыл. Больные в обмороке, дети в восторге.

– Полный назад! Все открыть, как было! Уловил?

– Ясно.

– В газету звонил?

– А как же!

– Отзванивай обратно. Скажи, опечатка получилась: курсы открываются, только не косарей, а звонарей, тьфу ты, пропасть, звеньевых, я хотел сказать. Моментом!

Потирая озябшие на морозе уши, Поветров возвращается в кабинет, где его дожидается Круглов.

– Ну и зачем же министр вызывал эту девицу-красу секретаршу?

– Принесите, говорит, справку: сколько сельхозтехники и какую именно получил в прошлом году совхоз, где директором Поветров.

– Так, так, так… А ты ему про наши дела рассказывал?

– Конечно. Напомнил ему насчет нашего письма.

– А он-то что, он-то? Ты давай мне со всеми детальками, с детальками рассказывай, чтоб я почуял, какие веяния на вышке, куда ветер. Ну! Ну!

– Он говорит: «Напрасно Петухов разводит…».

– Как? Напрасно петухов разводит?

– Да вы дайте, Иван Порфирьевич, досказать…

– Минутку! Уже уловил! Мне много не надо. Мне бы только веяние почуять, и я уловил.

В три прыжка Поветров покрывает расстояние, отделяющее кабинет от приемной.

– Ручкин! Ручкин!

С конца коридора нарастает каблучный грохот. В приемную на рысях врывается верный Ручкин.

– У нас на ферме петухи еще имеются?

– Да, штук тридцать наберется, товарищ Поветров.

– Всем свернуть головы. Моментом!

– Но, простите, Иван Порфирьевич, а кто же тогда будет цыпляток… так сказать… производить?

– С этим потом разберемся.

– Ясно!

– И вот что, курей тоже под нож. В порядке перевыполнения. Уловил?

– Ясно!

– Да, и маленьких желтеньких туда же!

– Цыплят?

– Во-во. Этих заодно тоже. Всякое ценное начинание нужно доводить до конца. Моментом!

С видом довольным и бодрым Поветров возвращается в кабинет.

– Так, с петухами претворено.

Круглов сокрушенно всплескивает руками.

– Вы недослушали меня, Иван Порфирьевич. Помните, вы писали управляющему «Сельхозтехники» Петухову, чтобы нам дополнительно отпустили три трактора? А Петухов переправил наше письмо на согласование в управление. Так вот, министр говорит, что напрасно Петухов разводит бюрократизм.

– Но петухов-то резать или не резать?

– Я вас не понимаю, Иван Порфирьевич. Какие петухи? Это фамилия Петухов.

– Уловил! Минутку! Ручкин! Ручкин!

Вбегает взмыленный Ручкин. На полушубке и сапогах верного адъютанта пух и перья. В руке – окровавленный нож:

– Уже. Претворил.

– Зарезал?!

– Петухов всех зарезал, курей приканчиваю, маленьких желтеньких давлю сапогами…

– Зарезал… Ты меня зарезал! Уловил?

ГРАБЕЖ С ПРИПЕВОМ

Вчера мой друг Кирюша Музлов спросил:

– Что ты подарил на праздник своей любимой женщине из конструкторского бюро?

– Будильник и букет мимоз, – ответил я.

– Будильник, – передразнил Музлов, отвратительно скривив губы, отчего «будильник» прозвучал, как «бедельник». – А почему не бриллиантовую диадему? Почему не виллу-ротонду из розового мрамора на Зеленом Мысу?

– У меня нет денег, – признался я.

– Тогда ограбь банк, черт возьми! Денег у него нет, ишь, оригинал какой нашелся. У него нет денег, а ни в чем не повинная женщина вынуждена ходить без диадемы.

Тем не менее банк я грабить не стал. Это как-то не соответствует моему моральному облику и производственному профилю. Но диадема зацепилась острым углом за мозговую извилину и закупорила нормальное течение моей мысли.

Я стал размышлять, и алчная мысль моя, петляя и извиваясь, доползла наконец до песенного бизнеса. Нельзя ли в царстве песни подработать на диадему?

Видение сатанински сверкающей бриллиантовой радуги в золотой копне волос любимой женщины не на шутку взбаламутило мою бедную душу.

Я взял внеочередной отпуск и две недели, как помешанный, слушал радиостанцию «Маяк» и крутил продукцию фирмы «Мелодия». И пришел к бодрящим выводам. Оказывается, дело это – сочинительство песен-однодневок – пустяковое. Фабрикацию текстовок давно пора бы автоматизировать. Передать кибернетической машине. Она справится легко и без перегрева конденсаторов. Готовую продукцию можно продавать на метры, рулонами, как обои. Я так себе представляю: в люк машины засыпается мелкая словесная труха вроде «ты, лети, мечты, часы, расстоянье, свиданье, окно, твое, стучит, сердце», ну и конечно, «любовь». Машина заранее программируется на нужный стихотворный размер и пол – кто кому поет, – она ему или он ей. И, нажав кнопку, только успевай сматывать ленту.

Однако поскольку кибернетикам не до песен, этим делом пока что занимаются песнари-текстовщики. Наслушавшись их продукции, я понял, что главное в профессии текстовщика – не конфузиться.

И, осознав эту утешительную истину, я присел на кухне к столику и давай строчить в блокноте:

 
По асфальту я шагаю,
Солнце светит прямо в глаз,
И звенят-звенят трамваи,
Проезжая мимо нас.
Припев: Мимо нас,
Мимо нас,
Проезжая мимо нас.

Только в сердце почему-то
Мельтешение одно.
Каждым вечером и утром
Вижу я твое окно.
Припев: Вижу я,
Вижу я,
Вижу я твое окно.
 

Припев – великая сила. Я заметил, что троекратное повторение последней строчки превращает любую белиберду в подобие песни. Сам не знаю, отчего это так. Только ученые, может быть, знают отгадку, но помалкивают.

И еще я понял, что, если задумаешься, – каюк, кончай работу. Ни строчки не сочинишь. Нужно отключить кору больших полушарий и предоставить руке, сжимающей авторучку, делать все, что ей угодно. Пока рука пишет тексты, можно думать о последнем хоккейном матче или о том, что не худо бы к ужину купить в «Гастрономе» полкило сельди атлантической нежирной пряного посола.

Если время поджимает и до закрытия «Гастронома» остались считанные минуты, можно делать куплеты из двух строк, а пустое место заполнять троекратным повтором второй строки.

 
На вершине под названьем Арарат
Растет крупный, сладкий, красный виноград.
 

И с экстатическим надрывом, дважды:

 
Растет крупный, сладкий красный виногра-а-а-ад,
Растет крупный, сладкий красный виногра-а-ад.
 

Многие так и пишут. В конце концов нигде не сказано, что слоеный пирог с яблоками нужно обязательно делать по схеме тесто-яблоки-тесто-яблоки. Пирог, испеченный по упрощенной формуле: тесто-яблоки-тесто-тесто, тоже вполне съедобный, и никто еще им не подавился.

Хорошо идет сезонный товар с подгонкой по временам года. Весна – это капель, солнце, лужи. Осень – листья кружатся, тучи, дожди. Ну что вы, сами не знаете, что ли! Чай, не на острове святого Маврикия родились. Раз, два, три – и поехали!

 
Солнце в лужах отражается,
И вода журчит в ручьях,
Говорят, что я красавица,
Только слышу «ох» да «ах».
Припев. Ох, весна, ты красна,
До чего же даль манящая ясна,
До чего ж ясна!
 

Вот так-то. А остальное сделают композитор и исполнители. Она будет петь вкрадчивым сексуально-зазывным голоском, а он – мужественным интимно-обаятельным баритоном, от которого на кухнях порывисто вздыхают склонившиеся над мясорубками домохозяйки.

Но высший разряд лирической песни – это мужественная романтика обветренных мореходов и землепроходцев. Чтобы кропать такие тексты, правда, требуется некоторая предварительная работа – нужно наморщить лоб, пошевелить ушами и припомнить кое-какие сведения из школьного учебника географии.

 
Как вспомнил – в сей же миг и начинай:
Твое окно – за тыщи верст отседова,
У вас цветет черемуха-сирень.
А здесь пингвин шатается покедова,
И далеко еще полярный день.
 

Наготовив этаким манером пачку песен, я пошел на песне-сдаточный пункт в музыкальное издательство.

Умная седая дама в очках поводила тонким носом по строчкам и сказала:

– У меня к вам огромная личная просьба: никогда, пожалуйста, никогда не приносите к нам подобные вирши. А сейчас уходите отседова. Покедова.

И выкинула всю пачку в корзину.

А я вышел на бульварчик, сел на скамеечку, закурил и стал размышлять: «Что говорить, вполне справедливо поступила эта тетя, не взяв у меня текстики. Паршивые текстики. В корзину им дорога. В топку. В геенну огненную. Но почему у других такое же берут? Вот жуткая тайна!»

Ладно, нет так нет – моя любимая женщина из конструкторского бюро обойдется без диадемы. Не буду грабить банк и кропать песенки не буду. Тем более, что в принципе это одно и то же.

ЧУЖИЕ ЛАВРЫ
Из милицейского протокола

«Будучи в нетрезвом состоянии, гр-н Типусов А. Ф. пробрался на сцену клуба завода „Втулка“, корячился и кобенился по-всякому перед публикой, при этом пользовался микрофоном для произнесения различной чепухи, а также пытался петь. Гр-н Типусов А. Ф. сорвал выступление известного киноартиста Сергея Запузырина. Когда артист Запузырин вышел на сцену для выполнения своего артистического задания, гр-н Типусов набросился на него с объятиями и поцелуями. Был с трудом оттащен администратором клуба Б. Б. Нерукотворнер и дежурным пожарным У. Т. Ковригой.

Дело передано в суд по указу о мелком хулиганстве».

Из показаний гр-на Типусова А. Ф.

– Получка же, сами понимаете. Сперва со Славкой сообразили на двоих. Славка отвалился домой, а я поехал кататься на трамвае. У «Втулки» вылезаю. Через центральный вход мне идти расчета нету: пьяного в клуб не пустят. Дай, думаю, через боковой рвану. Только вошел в дверь, подбегает ко мне дяденька в очках и при белой рубашке и спрашивает:

– Это вы?

– А кто же?

– Ну, наконец-то. Мы так волновались! Как вы добрались до нас?

– Обыкновенно. За три копейки со звоночком.

Этот милый товарищ в очках захохотал и кричит кому-то: «Можно объявлять!» Принимает мой макинтош и ведет куда-то по коридору. Открывает фанерную дверочку и подталкивает в спину. Я выхожу, а это сцена! Зал черный, как колодец, только глаза светятся, тысячи глаз. А мне хоть бы что: во мне водяра голубым огнем переливается.

– Физкульт-привет, – говорю, – дорогая публика. Главное, граждане, – не забывайте закусывать. Ну, спел им, конечно, свою любимую «А я люблю женатого!». Народ хохочет. Теперь смотрю, кто-то идет ко мне через всю сцену. Господи! Это же мой любимый артист кино Сергей Запузырин. Я его за то уважаю, что он в каждой кинокартине киряет, по-нашему, значит, водку пьет. Родной человек, свой в стельку. Только хотел с ним поздороваться как следует быть, а меня оттащили и прямо в отделение. За что, спрашивается?

Из неприятного разговора между директором завода «Втулка» и администратором клуба тов. Нерукотворнер Б. Б.

– Удивляюсь, товарищ Нерукотворнер. Ну как же вы так, старый, опытный клубный работник, и такая накладка: вместо артиста выпустили на сцену черт знает кого. Меня уже в райком вызывали по этому поводу. Мало мне своих хлопот с производством. Ну как же так?

– Во-первых, товарищ директор, Типусов и Запузырин чем-то удивительно друг друга внешне напоминают. Как родные братья.

– Допустим, но ведь этот Типусов был пьян. От него разило. Неужели и это не вызвало у вас подозрения?

– Наоборот, вот если бы он был трезв, как стеклышко, я заподозрил бы, что это не Запузырин, и потребовал у него удостоверение личности. О том, что артист Запузырин пристрастен к Бахусу, было уже четыре фельетона в центральной печати и шесть в местной.

– Ладно, но, когда он подошел к микрофону и понес сущую околесицу, неужели и тут, товарищ Нерукотворнер, у вас не зародилось никаких сомнений?

– Извините, товарищ директор, я, конечно, не собираюсь вас учить, но разрешите заметить, что большинство киноартистов, выступая в концертах, несет форменную околесицу. У них нет концертного репертуара, и это их нисколько не смущает. Они уверены, что одним своим видом доставляют публике неземное наслаждение, как живые боги, сошедшие с небес.

– Предположим, что так. Но этот подлец Типусов, как мне доложили, орал не своим голосом, что он любит какого-то женатого. Это еще что такое?

– Все верно. Орал не своим голосом. Так ведь большинство киноартистов поет с экрана не своим голосом. За них поют профессионалы, а любимцы публики только разевают рот. Зато уж в концертах они отводят душу и поют самолично. Недавно, между прочим, по радио передавали концерт «Поют артисты кино», так я вам скажу, товарищ директор, мне хотелось залезть под кровать от стыда – от стыда за них. Они хрипели, фальшивили, гундосили, надсаживались, пускали петуха, задыхались. И хоть бы что! Я давно уже заметил, что киноактеры, поющие в концертах, сраму не имут. Они оправдываются тем, что поют не от себя, а «от образа».

– На все-то у вас, я смотрю, товарищ Нерукотворнер, есть отговорки. Может быть, вы мне по крайней мере объясните, почему все-таки сорвалось выступление Запузырина после того, как пьяного Типусова удалили со сцены?

– Очень просто. Запузырин вел себя в точности, как Типусов. Оба городили невесть что. Правда, Запузырин спел не про женатого, а про два берега, но, в сущности, это одно и то же. Публика не могла понять, который из двух настоящий Запузырин, а который – самозванец. Стоял такой хохот, что Запузырин обиделся и ушел со сцены.

* * *

Нерукотворнеру дали «на вид». И то лишь для порядка. В душе директор завода его полностью оправдал.